Текст книги "Ворр"

Я начинаю узнавать этот край, где никогда не был: уголки, игра света и звука; благоухание, которое находит во мне полости, емкости, чтобы задержаться на секунду-другую; достаточно, чтобы промять углубление, оттиск; эхо воспоминаний, которых нет или не должно быть.

Я держался ближе к реке и нашел лодку, чтобы переправиться к деревьям. Лодочника звали Паулюс. Человек неизвестного возраста, потрепанный путешествиями и кошмарами, сточенный крепкими напитками и воображением. Он рассказывает мне истории о сооруженных им агрегатах – сложных механизмах, пытающихся подражать звукам, которые он слышал, когда спал на воде в Ворре. Это славный спутник, потому что он ничего от меня не просит; от меня довольно быть слушателем.

Он единственный, кто ходит в этих водах и заводит свою лодку – «Льва», подгоняемую попеременно ветром, мускулами и паром, – все дальше в центр и все дальше от человеческих голосов и ушей. В этом у нас много общего, и пока что существующая объективная частичка в разброде его мозга это знает и считает, что это хорошо. Я спрашиваю, как далеко заведет нас река, возможно ли добраться до другой стороны. Он не знает, но думает, что заходил глубже и пробыл там дольше, чем может сказать любой другой.

Он объясняет, что с раннего возраста страдал от нарколепсии, но она унялась, когда он впервые вошел в Ворр. Теперь он остается здесь и постоянно совершает путешествия, чтобы уравновешивать свой недуг. Он говорит, вода сочувствует его непокорному сну; она защищает Паулюса от истирания, делает прозрачным голосами существ, что он слышит. Такие слова не вселяют уверенности – уверенность вселяет его преданность делу. Он обещает идти со мной, пока не кончится река, туда, где ее глотает земля или прибирают горы. Он говорит, что там всегда ждут новые звуки, что они стали его пищей. Я верю ему. За четыре дня нашего путешествия он почти не ел, только ковырялся в пойманной и сготовленной мной рыбе из того изобилия, что здесь обитает. Но он пьет. «Чтобы грезить, – говорит он, – чтобы свернуться на дне колодца и слушать». Он пьет, пока не отнимается язык. Его веки, подернутые алыми венами, ходят независимо друг от друга, как медленные ложки, пытаясь мудро подмигнуть и распробовать проходящую ночь. И все же каждое утро, когда я просыпаюсь, он уже за двигателем, уже прихорашивает его к работе.

Я открываю, что «охладительная система двигателя» – сплетение латунных и медных трубок над бойлером – на самом деле перегонный куб. Вдруг бережный уход за системой обретает смысл, а мне остается гадать, так же ли надежно поддерживается двигатель лодки, как алкогольные запасы. Паулюс прибыл сюда из низовий Европы – пади, где Германия встречается с Голландией и Бельгией. Он был Kahnführer на могучей Маас – трудолюбивым барочником, возившим любой груз через некогда нейтральные и дружелюбные земли, до Мировой войны. Но то было уже четверть века назад. Он никогда не говорит, почему уехал, и юлит в ответ на расспросы о мотивах пребывания здесь.

Лишь раз Паулюс спрашивает о луке и почему я не пользуюсь им для охоты или рыбалки. Я объясняю, что тот не для стрельбы, будучи хрупкой и неумелой конструкции. Он принимает ответ, и мы сменяем тему, возвращаясь к его изобретениям. Он рассказывает мне о другом виденном агрегате, на сей раз не его изобретении; агрегате, который проецировал свет, нарубленный на дольки под скорость моргания, так что достигается видимость движения. Всегда одного и того же движения, бесконечного. Одна и та же женщина на одной и той же лестнице, неустанно поднимается по одним и тем же трем ступеням; лошадь, бегущая в никуда; голый патриарх, размахивающий топором. Паулюс говорит, чем больше смотришь, тем больше их время становится реальней, а время наблюдателя утекает, истекает, становится несущественным – как если слишком долго наблюдать за водой.

Я вижу игру теней, написанную на древесной стене. Она совпадает с нашим движением, пока мы нетерпеливо дрейфуем по монотонной волне. Я чувствую, что мое тело узнает пространства между значительным пульсом жизни, оно словно нарезано на секции и воссоединено в кривой последовательности – порезано на грубой поверхности тупым лезвием и смонтировано неправильным клеем.

На пятый день я отделяюсь от лодки. Бестелесный, я нахожусь около деревьев, вижу ее, его и нас, как птица, следящая за путем судна в рамке ветвей, высоко в лесном трельяже, близко к небу.

Паулюс уже не говорит и больше времени проводит, наблюдая за рекой впереди. Его расшатанное ожидание заразительно, и мы оба смотрим на скудный горизонт, который гильотинируют двигающиеся деревья. А она держит меня за руку с конца пути, пока в теле разбалтывается мое «я», поглощенное встречей с другим, рожденным здесь.

Неожиданно река выпрямляется, превращается в длинный несгибаемый канал без излучин и стариц. Паулюс говорит, что это похоже на каналы Маас, что он еще никогда не забирался так далеко. Двигатель пыхтит и влечет нас едва ли быстрее скорости воды; гладь чистая и отражающая. Пока тянется вечер, лес, что растет из воды и поднимается к облакам, гипнотизирует нас, ввинчивающихся в его дебри среди абсолютной одинаковости; идеальная симметрия, развернутая в идеальную перспективу. Часами ничто не меняется; сумерки движутся медленнее наших глаз, и мы втягиваемся в поблескивающее отражение, позабыв себя. Мы растворяемся.

Оба человека потеряли себя. Такова цена любого посещения леса: мудрецы и олухи расстаются с собой радостно; другие сопротивляются и цепляются, сжигают кости рук до крюкастых культей, пока не выбиваются из сил или не сводятся в ничто.

Лодка посерела, и люди светились в сумеречном течении. Лучник отдал голос воде, его имя поплыло к веткам, а его мозговое дерево стало под стать деревьям в перевернутых небесах, переполненных робкими звездами. Лодочник изобрел новый агрегат – некий водяной ткацкий станок, предназначенный для морей. Его фантазии манят ангелов. Они пробуждаются из-за плотности этого вторжения, от вибрации механизма мысли, хоть произведенная идея и не несет последствий.

Они приходят с пониманием и наблюдают с опаской, видят «я», плывущие против течения, вдаль от людей. Ангелы держатся на расстоянии из страха угодить в янтарь человеческой ауры. В липкое солнечное вещество, сделанное не для здешних мест, льющееся несдержанно.

* * *

В конце пути по трехчасовой тропе Сейль Кор поднял руку.

– Здесь мы должны повернуть, – сказал он. – Либо назад, либо направо, – телом он тянется направо, одной ногой уже на дороге.

Француз поднял взгляд на радостное лицо друга.

– Думаю, мы пойдем направо, – сказал он.

Они двинулись по узкой тропинке, желая больше чудес, чем уже видели. День был непредсказуем, но притягательность стоила возвращения в ночи. Они лицезрели струящиеся ветры Ворра – длинные поющие течения турбулентности, летящие и рябящие между контуров земли и обширного полога неподвижной листвы. Глубокий, но не повсеместный ураган еще не выветрился из легких путешественников – чистейший воздух, какой только можно вдохнуть; острый, как лайм, мягкий, как свежевыпавший снег. В своих торопливых частицах он нес молодость и чистоту, прочищал и выравнивал взгляд. Когда он впервые налетел на Француза, тот задохнулся, пока из просмоленной сути вымывало скверну городов и его собственных залежей злобы. С зацементированного бытия спала чешуя, и в кашле он расстался со всем. Не было слов, чтобы связать воедино опыт двух друзей; они делили его между собой в моментах, существующих вечно.

Они вышли на небольшую прогалину, казавшуюся девственной, нетронутой – животные и растения как будто удивились им и бросили обычные занятия, свой континуум, чтобы отметить присутствие незнакомцев, прежде чем исчезнуть в звуке расступающихся листьев. Сейль Кор вышел вперед, на середину прогалины, пристально глядя на землю.

Француз изучил периметр и в изумлении нашел десятки расходящихся путей. Они были обычными, но заросшими, – тропинки, бегущие из центра циферблата. Путь на четыре часа был самым широким, словно проложенный каким-то животным много больше остальных. Француз заключил, что на прогалину со всех сторон приходило целое многообразие животных, чтобы пить или есть, но не мог найти ни следа воды или пищи – ничего очевидного, что могло бы их привлечь. Он повернулся к другу и обнаружил, что тот стоит посреди пространства с желтой книгой в руках: вот и ответ. Француз подошел к черному человеку, отливавшему синим в пестрящем свете, на его лице появилось возбуждение, приглушенное величием.

– Сейль Кор? – спросил он. – Что это?

– Это то самое место, – тихо сказал черный человек. – Я был здесь раньше. Здесь жил он.

– Кто?

– Святой Антоний, – ответил он, едва ли шепча. – Посмотри на землю, взгляни! Здесь до сих пор есть шрам его жилища.

Глаза Француза изучили прогалину, где действительно виднелось углубление или шрам. Оно напоминало прямоугольный оттиск хижины или домика, выписанный худосочной растительностью, слабый и незначительный. Француз прошел бы прямо по нему, даже не заметив.

– Здесь он жил многие века назад; на этом месте было его простое жилище.

– Откуда ты знаешь? – беспокойно вопрошал Француз.

– Об этом месте я тебе говорил, сюда меня водил в детстве отец; он рассказывал мне историю, показывал знаки перед тем, как я вступил в истинную веру. Здесь мы в тот день молились вместе, – Сейль Кор посмотрел на друга. – Вот почему я согласился прийти сюда с тобой – чтобы ты коснулся этого священного места и узрел путь. Мы можем помолиться вместе. Вот почему я тебя привел.

Француза изумило это откровение. Его вдруг ознобило от злости на друга – от эмоции, которую он вроде бы уже сбросил, той, что больше всего выбивалась из настроения этого места. Момент стал высящейся ошибкой, содрогавшейся громче деревьев и дольше металлических рельсов, что принесли их сюда, в центр глуши.

– Я пришел посмотреть лес, – сказал он со сдержанной вялостью.

Сейль Кор ответил слишком быстро:

– Это место не для зевак, не для любопытства! Не место для того, чтобы поглядеть и забыть. Оно сакральное и всеведущее, здесь люди должны отдаться, пожертвовать какую-то свою частичку или всех себя. Нельзя войти и выйти, как заблагорассудится; это не парк и не городской сад.

Настала пауза, когда существовал только звон в их ушах, донесший внезапное железо издали. В такие мгновения поджимаются челюсти, словно ожидая, когда прекратят отзываться шум и боль. Звери и птицы, первоначально занимавшие прогалину, давно ушли – их гнала через деревья набегающая приливная волна конфликта. Следующие слова Сейль Кора были далеко не громкими, но они разорвали напряжение.

– Я же говорил, что путешествия сюда ограничены; это будет моим последним, и я дарую его тебе. Я никогда не встречал другого, кому это так нужно. Я привел тебя для спасения – это твой единственный шанс.

Затем он встал на колени, открыл книгу и начал читать вслух; книга была из веленя, с поломанным корешком. Он читал об Эдеме после изгнания; это оказалась другая версия Книги Бытия, которую Француз еще не слышал, полнящаяся местными деталями и непонятными отсылками. Терпение Француза истощилось; его разочаровала мотивация друга. Экспедиция испорчена, превратилась в гротескную евангелистскую уловку, трюк, чтобы обратить его в бредовое христианство ветхозаветного пошиба. Он отвернулся и вышел с прогалины, оставляя нудящий голос перечислять имена ангелов. Француз дождется на станции и там же объяснит свою встроенную сопротивляемость к подобным выходкам.

Он маршировал по тропе, бормоча себе под нос, репетируя все уроки, какие придется преподать Сейль Кору, чтобы их дружба сохранилась. Низкие лозы и обильная поросль цеплялись за лодыжки, он запинался о гальку и плоские камни, оставшиеся незамеченными на плавной досужей прогулке сюда. Он продирался через тропу и ее растущее сопротивление, не прекращая брюзжать о том, как все это стыдно, ненужно. Монолог оборвался вместе с тропой. Он встал, замолчал, широко раскрыл глаза, вперившись в глухую стену растительности в конце этой неверной тропинки. В крови холодно побежала тонкая струйка паники. Оглянувшись, он услышал собственное затрудненное дыхание. Насилу видел тропинку, которой только что шел, – хотя не сходил с нее, все еще прижимал ногами к земле. Он знал, что нужно завладеть моментом. Закрыв глаза, Француз попытался сохранить спокойствие, положив руку на сердце и позволяя крови разогнать страх. Открыл он глаза перед непроходимыми джунглями. Медленно пустился туда, откуда, как он думал, пришел, ожидая в любой момент, что зелень расступится и тропинка станет проторенной и прямой, как прежде, что она расцветет в коленопреклоненного Сейль Кора и путь домой. Но шаги привели его к стволу огромного темного дерева, причем тропинка закончилась так, как не положено кончаться тропинкам. Он обернулся к дереву спиной и уставился в спутанный лес – теперь страх поднимался, словно пары от нехоженой лесной подстилки.

В следующие спутанные годы, которые на деле не могли длиться больше нескольких часов, он кричал и звал, пока не извел голос. Он ходил по всем направлениям в поисках дороги или знака, но везде были только деревья и усиливающийся ветер. Должны же его найти мудрый друг или один из работников? Даже встреча с лимбоя стала бы желанной. Французу померещился какой-то голос, и он заторопился к нему, но тот слился с другими звуками, не приблизив к спасению.

Он необратимо заблудился, почти без провизии – главная сумка осталась в распоряжении Сейль Кора. Он остановился, чтобы порыться в рюкзаке, думая отыскать в его забитых внутренностях надежду на пару с решением. Вместо этого нашел спрятанный «дерринджер», заряженный и с двумя запасными патронами в кобуре. Он мог позволить себе только один сигнал о местоположении; остальные боеприпасы понадобятся для защиты. Бог знает, какие ужасы живут в этих свалявшихся зарослях; он видел картины, слышал басни.

Француз достал пистолетик, осторожно взвел и поднял над головой. Выстрелил в небо – или туда, где должно было быть небо, по ту сторону тонн листвы. Звук прервал тишину и на миг подарил в ответ молчание. «СЕЙЛЬ КОР!» – возопил Француз последними надтреснутыми и зазубренными остатками голоса. Потом тишина хлынула назад, принося хлипкую пену звуков – далекий свист поезда. Казалось, тот где-то в милях от Француза, рассредоточенный, без направления. Несколько мгновений он думал, что это ответ на его сигнал, что там заслышали выстрел с этого тоскливого пятачка, определили его местонахождение и приступили к поискам. Потом засвистело снова, и в реверберации звука Француз услышал движение – поезд покидал лес, груженный древесиной и немногими изможденными пассажирами, а он остался позади, забытый, а то и вовсе не виденный. Все, кто заботился и знал о его существовании, остались в другом времени и пространстве, – все, кроме одного, от кого он ушел и уже никогда не найдет. Ноги подогнулись, и Француз привалился к древнему дереву, сползая в жесткое жилистое гнездо змеистых корней.

* * *

Теперь челюсть двигалась только вбок. Знахаря, выполнившего починку, звали Небсуил, и он жил на глухих островах в самом устье великой реки. Цунгали зацепил его жилище, когда сделал крюк по дороге к Ворру.

Небсуил обладал великим знанием тела, его жидкостей и огней. Его услуги приобретались, но были лучше, когда отдавались даром. Он не был добрым человеком; он применял свои знания не к чужому благополучию. Небсуил занимался хирургическими операциями и дирижировал химией растений, чтобы заглянуть глубже в работу человеческого животного. Истинной его амбицией было выявить соки, сообщающие плоть с разумом и разум с духом. Инструменты и процедуры для подобного занятия были просты. Он разделял и вычитал, прибавлял и умножал боль и ее облегчение, испытывая изнанку анатомии и ощущений. Знахаря не стоило недооценивать, и Цунгали знал, что в его руках мог погибнуть или переделаться. Еще он знал, что если быстро не найдет помощи, то его челюсть не заживет никогда. Голод и отравление крови казались концом куда хуже, чем вмешательство Небсуила.

Ранее глухой остров был лепрозорием. Семья Небсуила жила и страдала здесь от неумолимой болезни – но не он сам. Какое-то могучее сопротивление хранило его «чистоту», пока он наблюдал, как страдают окружающие. Он видел, как чужаки третируют его семью и друзей; в торговых экспедициях во внешний мир наблюдал за открытым отвращением и жестокостью к родным.

Неведомо, как он стал Знахарем, но легенды ходили обильные и жуткие. Одни говорили, что он препарировал мертвецов острова и читал сложные истории их механизмов; другие – что он путешествовал, собирая мудрость многих племен, в том числе заморских. По слухам, он общался с запретными духами и невыразимыми существами, приходившими выменивать знания на человеческие души, которые Небсуил держал в банках. Слухи не находили подтверждения и становились все фантастичнее в своей расплывчатости. Но о его силе исцеления разнотолков не существовало. В ней не сомневался никто, и она стоила риска заражения и агонии.

Цунгали сидел в большом кресле из прочного дерева, ремни туго прихватили его руки к телу и крепко – к подлокотникам. Со сломанной челюстью он насилу испил микстуру из заваренных листьев, которую подал Небсуил, и теперь его лицо немело и стыло. Сломанные зубы были извлечены и отброшены на земляной пол, где к ним сбежались муравьи, роясь коллективными волнами, чтобы подвинуть трофей по конвейерным линиям неистовых черных телец. Металлические и деревянные щупы раскрыли челюсть, подарив неестественный подступ к поблескивающим внутри мышцам. Небсуил работал с обеих сторон – один палец на наружной ране, где он распустил шов, вторая рука правила и дразнила инструментами во рту Цунгали. Рука охотника, уже обработанная, лежала, подергиваясь, в повязках. Час спустя он лежал в поту выздоровления, просияв улыбкой в боли.

– Расскажи об этом Лучнике, – сказал Небсуил, когда они сели у тлеющего огня три дня спустя. Цунгали говорил, клокоча и плюясь, словно через забитый в рот мокрый носок. Он объяснил свою задачу и как были расстроены оба покушения. Он рассказал о белом с навыками черного, о его хитрости и чрезмерном знании. Он не рассказал о том, чего боялся, о том, что видел вблизи в те недолгие минуты: о шоке узнавания; о лице, которое знал много лет назад, – лице, нетронутом временем, хотя сам Цунгали постарел, а его тело замедлилось. Должно быть, это ошибка, игра разума – возможно, это сын, неотличимый внешностью. Альтернатива, хотя и объяснила бы его силу и автоматическое размещение в памяти Цунгали, была невозможной.

– Я убью его в Ворре, – заключил Цунгали.

– Или он убьет тебя, – без эмоций констатировал Небсуил. – Почему, по-твоему, он направляется в Ворр?

– Потому что там его судьба, какое-то незаконченное дело. То, чего не хотят допустить белые солдаты, – Цунгали поворошил светящиеся угли палкой, соорудив в мерцающем очаге новую цитадель. – Быть может, он ищет встречи с обитающими там ангелами или демонами.

– А! – сказал Небсуил. – О демонах мне неведомо, но Былые, кого ты зовешь ангелами, – другое дело, они существуют всюду.

– Ты видел их? – спросил Цунгали.

– Я чувствовал их, ощущал, как они приближаются, наблюдают, когда на моих ножах дрожит душа. Некоторые тянутся к человеческим крайностям, хотят заглянуть глубже и понять – и, может, стать частью человека. Ты ни разу не ведал об их присутствии, работник войны и крови?

Ответа не было, и Небсуил продолжал:

– Былые в Ворре могут быть другими, старше; осадком – как в закрытой трубе или в одной из моих пробирок; скрытые и закупоренные, слишком вязкие, чтобы взобраться по стенкам. Во всяком случае, это совпадает с бытующими о регионе историями.

Он отрывисто провел ладонью над головой, словно приглаживал невидимые волосы над блестящим лысым черепом. Он знал, что Цунгали видел больше, но молчит. За это мелкое проявление эгоизма Небсуил даст ему слабый и недорогой бальзам, чтобы закрыть раны. Поделись Цунгали всеми своими знаниями и страхами, ушел бы с мазью, от которой раны заросли бы в два дня.

За неправедность своей задачи или неспособность отказаться от своей цели Цунгали заплатит дорого, но не тотчас и не этому доктору. Небсуил дал раненому воину приметный запах; еще год за ним можно будет следить, а выдрессированные животные доставят весточку о его местопребывании; так Знахарь найдет Цунгали, если тот больше не вернется, – каким бы ни было состояние тела, оно не коснется эффективности запаха.

На следующий день охотник поблагодарил Небсуила и попрощался с ним. За лечение он отдал три десятка булавок, дюжину синих ракушек, собранных морскими племенами, и пять ампул адреналина, украденных из армейских запасов. Сам того не зная, отдал он и неделю своей жизни, а также возможность успеть в своем поручении.

После ухода пациента Небсуил открыл ларь и достал клочок пахучей свернутой ткани, растянул его между замысловатыми латунными держателями. Ручкой с тонким кончиком нацарапал на нем музыкальную арабскую вязь. Когда надпись просохла, он снял ткань и скрутил в трубочку, которую ввернул в невесомый жестяной цилиндрик – не больше изогнутого ногтя его мизинца. Привязал тот к лапке черного голубя, воркуя и напевая птице, зажатой в ладони. Вышел наружу и пустил его к небесам, навстречу трепету восстающих звезд, и присвистнул вслед, чтобы придать скорости на пути.

* * *

Священник сидел за круглым столом в своем доме, близ леса. Птица спорхнула из солнца к знакомому насесту и лотку на верхнем этаже башни Лэнгхорн. Ее вес стронул легкий серебряный колокольчик, призвавший к себе сухопарого человека. Он сорвал сообщение с птицы и распрямил свиток:

«Убийца идет в Ворр за Лучником. Он помечен. Действуй без промедления, или все пропало».

Клирик поместил лоскуток в стеклянный фиал и запер в стальной шкатулке. Он никак не мог войти в лес, но все же требовалось предотвратить смерть Лучника. Придется слать другого вместо себя – того, кто устранит неустрашимого воина на хвосте Лучника. Пригоден был только один: Орм.

Орм жил и работал с лимбоя. Он чувствовал себя как дома в их пустоте; он прятался в их отсутствии. В действительности никто не знал, что есть Орм: когда он был нужен, весточка шла всей их пропащей братии. Тогда из них выходило что-то; никто не знал что, и большинство не интересовалось. Говорили, что мозг его черен и тверд как гранит, в отличие от жидкой кашицы, плещущей в черепах-каштанах лимбоя. Процесс и цена контакта леденили даже прогнившее сердце священника. Но это было необходимо, и он отправился в рабский барак у станции, где держали лимбоя, когда те не трудились под сенью леса.

* * *

Рабский барак стоял на отшибе – три этажа, окруженные огороженным пространством. Это была тюрьма о двух крыльях, где в одном крыле содержались рабы, а в другом – преступники. Большинство преступников являлись теми же беглыми рабами, и в какой-то момент обе части мрачного здания слились. Неудобная история рабовладения была слишком близка; даже в эти цивилизованные времена ее шрамы еще далеко не зажили. В других частях света аболиционизм стал вопросом растущей моральной сознательности. Здесь же работорговля подчинялась естественной эволюции – некоторые говорили, эволюции к состоянию большей деградации. Рабов вытеснило увечное поколение, развившееся в их рядах, заменяя похищенную рабочую силу той, что все это время была скрыта. Постоянное насильное облучение Ворра породило альтернативный клан существ, и в первоначальной армии рабов прорастала новая: семя лимбоя.

Большей частью они были черными и местного происхождения, некоторые – белыми, очень редкие прибились из Азии. Принудить к труду их было просто: они все стремились оказаться в Ворре, и их зависимость легко эксплуатировалась в управляемых сменах. Поезд постоянно рокировал отряды тех, кто после недельного пребывания в рабском бараке отчаянно желал вернуться в проглатывающий лес, и тех, кто от усталости не сознавал толком, что уже его покидает.

Рабский барак и его содержание вменялись в коллективную обязанность Гильдии лесопромышленников – общества крупных фабрик и экспортеров, вдоволь откормившихся на лесном изобилии. Лимбоя было куда труднее контролировать и объяснить, чем их похищенных предшественников. В одном уже коллективном присутствии лимбоя имелось нечто такое ужасное, что большинство обычных людей просто не выносили их общества. Надзиратели держались не дольше нескольких недель; даже самые черствые и жестокие разумы обнаруживали, что через несколько дней задаются вопросами о смысле собственного бытия и бренности существования. Те, кто ранее мог засечь человека до смерти без того и никогда не просыпался по ночам от гнева или мук совести, хныкали, когда в их деформированном рассудке всплывали вопросы о вечном. В первые дни казалось, что организовать и сфокусировать эту массу бесплатной рабочей силы невозможно вовсе. Затем появился мертворожденный и подарил инструмент контроля.

О том царили скупые легенды и убогие мифы, но истина была еще причудливей. Клирик знал эту истину и как пользоваться ею по своему усмотрению. Все началось с Уильяма Маклиша – бывшего сержанта Черной стражи, из тех, что пьет и бьет, человека мускулистого характера и жилистого рыжеволосого норова. Тот добился должности старшего надсмотрщика рабского барака и переехал в новый дом с беременной женой и нехитрым скарбом. Это стало новым началом. Он сменил повадки, работу и страну, и в трезвенническом воздухе ярко воссиял сварливый оптимизм. Три недели спустя, охваченный насланной лимбоя депрессией, Маклиш уже подумывал о самоубийстве. Но его отчаянные планы резко предотвратились, а курс жизни навеки изменился из-за мертворожденного первенца.

Маклиш сидел в ногах постели жены, когда доктор туго обернул безжизненный сверточек и спрятал в холщовый мешок. Снаружи раздался шум – растущая песнь, смешанная с битым стеклом. Первые мысли были о бунте, и Маклиш поторопил не закончившего дела доктора на выход, не в силах видеть возможное столкновение этих двух частей своей жизни в меланхоличном присутствии постороннего.

Удостоверившись, что врач ушел, Маклиш прислушался внимательней. Сто девятнадцать пропащих душ – все население запертого казенного дома – выбили окна в своих спальнях и пели в ночь. Это был зов утраты – нестройный, чистый и душераздирающе жуткий. Склонив голову под песню лимбоя, он слышал, как в плач вплетается пиброх – высокогорные клинки, корчевавшие нервы и пришившие его к детству, столь зияюще забытому. Маклиш стоял в дверях низкой лачуги и таращился на рабский барак, где окна наполнились зовущими его юродивыми лицами.

На следующий день он перешел из своего дома слез в рабский барак. Там все еще пели. Он отпер дверь, и они замерли, храня молчание, пока он ходил среди них, и показывая на свои сердца. Маклиш вернулся заверить жену, что все хорошо, но та наконец уснула, так что он инстинктивно пошел туда, где доктор оставил сверток, поднял его и сунул за полу куртки. Он сам не знал, зачем это делает; не смог бы дать вразумительный ответ. Маклиш перенес спрятанное из дома в присмиревшее, ледниковое молчание барака. На столе в центре рекреации развернул сокровище и представил крошечный окоченевший трупик всем на обозрение.

Реакция изумляла. Они, словно наэлектризованные, как один выстроились со всех частей трехэтажной тюрьмы в очередь, стекавшуюся к залу и фокусу стола. У первого лимбоя был осколок разбитого зеркала, который он поднес к голове. В пространстве между пониманием и страхом росло напряжение. Когда его костлявые ноги уперлись в стол, лимбоя отвернулся, подняв зеркало обеими руками. Тело и голова повернулись так, чтобы стекло оказалось в сложной позиции – сбоку лица. Он прищурился в зеркало, на обратное периферийное отражение мертвого младенца. Смотрел несколько гранитно-тяжелых минут, затем передал зеркало следующему, кто во всем ему подражал.

Часы спустя все исполнили подобный ритуал, все взглянули одним глазком на ребенка, все проявили уважение. Маклиш выбился из сил и не мог объяснить, что произошло, – по крайней мере не словами: в глубине души он знал: они что-то забрали – не у младенца, но у мира, в который ребенок больше никогда не попадет. Знал Маклиш и то, что теперь все они – его. Он крепко запеленал тельце и отнес домой, пряча под темной шелковой подкладкой зимнего пальто, у забившегося сердца.

В этот странный день было куплено или даровано послушание, а с ним – защита от непонятного, но пагубного влияния лимбоя. Маклиш стал распорядителем рабочей силы Ворра. Добился он этого без насилия или принуждения, и Гильдия лесопромышленников осталась впечатлена. Никто не знал, как это произошло, но новость гуляла на устах всех вовлеченных в лесную коммерцию, а Маклиша отметили как человека далеко идущих перспектив. Это событие изменило все аспекты его жизни и принесло то уважение, какого он всегда отчаянно желал.

Доктор компании вернулся за крошечным тельцем только через несколько дней. Его отряжали на другую сторону города, и он многословно извинялся за свою нерасторопность в завершении неотложной задачи. Они шли по прачечной и говорили на ходу.

– Я не сказал жене, что тело ребенка так тут и осталось, – сказал Маклиш. – Она думает, ты прибрал его в ту же ночь.

– О, понимаю, – сказал доктор. – Что ж, могу только снова извиниться за то, что поставил тебя в такое положение. Я его заберу теперь же и избавлю вас обоих от дальнейших огорчений.

Маклиш повозился с шумной металлической щеколдой чулана, и оба вошли. Из темной ниши в конце узкой комнатушки надсмотрщик произвел на свет старую круглую банку из-под печенья. Неуклюже открыл ее и предложил содержимое доктору, который, с проблеском колебаний, вынул сверток. Реакция не заставила себя ждать. Он глубоко нахмурился и принялся ощупывать мудрыми руками тельце в саване, вынес его из чулана и положил на низкий стол в окружении кухонной утвари. Аккуратно откинул ткань, чтобы изучить содержимое.

– Мне очень жаль, что приходится делать это в твоем присутствии, – извинился доктор, – но здесь что-то неладно.

Маклиш был безразличен к происходящему, но реакция доктора его заинтриговала.

– Экстраординарно! – пробормотал лекарь, трогая тельце на столе и изучая вблизи.

– Что такое? – спросил Маклиш.

– Прошло три дня с кончины ребенка, но нет ни малейшего признака разложения. Весьма примечательно, – он обернулся к надсмотрщику с очевидным благоговением, потом вспомнил о причине своего визита и взял возбуждение в руки ученого. – Не хочу показаться черствым, но не позволишь ли ты провести перед похоронами некоторые простые исследования?