Текст книги "Ворр"

– ЧЕЙ РЕБЕНОК? – гаркнула разъяренная жена.

Все с удивлением посмотрели на нее, и Муттер сказал:

– Не знаю чей. По-моему, на карнавале нагуляли.

Он увидел, как на ее лице замешательство подминает обвинение, и наконец понял.

– Ты думал, что мой? С одной из них?!

Он начал хихикать, что очень скоро переросло в рев фыркающего хохота. Все присоединились – дети, сами не зная почему, а жена – уже без забот. Под радостью Муттер ощущал великую гордость из-за того, что жена считала его способным зачать еще одного ребенка, покрыть этих знатных дамочек, ублажить их обхватом своей мужественности. Он снова ухмыльнулся и открыл бутылку. Куда лучше было думать, что ему заплатили за то, что он привел на свет новую жизнь, ведь на самом деле награда предназначалась за то, что жизнь он из него выволок, в криках.

* * *

Прозвенел серебряный колокольчик, и вновь его блестки пролились в нижнюю часть жилища Сидруса.

Но в этот раз птица осталась без внимания, как и послание Небсуила со словами, что он ошибся в незнакомцах. Он просил клирика прийти с миром и говорить по-доброму, чтобы получить искомые ответы. Птичка поклевала свой лоток, прыгнув с насеста в клетку. И снова звякнул колокольчик, и в тишине пустого дома звук растаял в ничто.

* * *

Пение: где-то в бежевом расплывчатом мире вне его сна было пение. Его рот полон глины и листьев падуба; между собой и мелодией он ощущал глухую пульсацию и зуд. Попытался заговорить, и зуд превратился в линии блестящей мишуры – переливающуюся боль. Плющ? Нет! Скарабеи! Бегают под его кожей! Инкрустированные и быстрые. Стеклянные украшения. Рождество; елка в доме?

Он коснулся лица, ожидая мягких контуров нормальности, но нашел на месте головы только огромный бесформенный шар из тряпок. Все не так, но почему? Думай, вспоминай. «Пса мы» – так она их называла, эти бесконечные клинки; рождественские псы мы. В комнате курятся сосна и воск, где? Пение прекратилось.

– Все хорошо, хозяин. Вам хорошо, вы в безопасности.

Голос был близким и бессмысленным. Что-то коснулось губ; мокрое и холодное, и он присосался к этому с силой. Нож! Горло прочистилось, и разошелся ужас. Нож; он чувствовал его давление, а потом тот пропал. Нож, чтобы зарезать дичь, или его, или пса. Псалмы. Или место в жизни и паз в смерти.

– Цунгали, – сказал он слабо, снова касаясь перевязанной головы.

На его руке сомкнулась рука побольше, и он почувствовал ее сияние, снова унюхал сосну – сосну обеззараживающего средства, не Рождества. Когда ускользнул обратно в безболезненный сон, Цунгали продолжил древний напев, чтобы накрепко приковать дух к телу.

– Держи его, – приказал Небсуил.

Измаил был приподнят на кровати, со здоровой, как скала, рукой Цунгали за плечами.

– Когда я буду снимать последние слои листьев и бинтов, может быть больно.

Измаил собрался с силами в своей зловонной темноте. Лекарства усмирили боль, но он знал, что она только выжидает, что она ударит с удвоенной силой, стоит дать ей хоть полшанса. Он устал и онемел; тело скучало по опыту, а мозг изнурился без снов. Теперь он чувствовал, как все это фокусируется в его зудящем лице, ощущал, как оно растирается и просыпается под снимающимися бинтами Небсуила.

Просочился мутный замаранный свет, и волосы встали дыбом, когда бинты потянули за рассеченные нервы и сшитую плоть. Последняя масса сошла одним шматом, позволив обнаженному свету заиграть на открытой ране. Небсуил с окровавленной массой в руках молча изучил дело своих рук. Коснулся новых ресниц, и Измаил вскрикнул. Не боль, но пробирающий озноб тошноты подбросил его вверх.

– Держи крепче, – сказал Небсуил, кивая Цунгали, который сильнее сжал раскачивающегося пациента.

Через десять минут касаний и прищуров целитель улыбнулся и сказал:

– Все хорошо, юный мастер. Добро пожаловать в обыденный мир нормальных людей.

Измаил хотел зеркало, но получил отказ.

– Не сейчас, – отрезал шаман. – Жди, когда спадет опухлость. Твое первое впечатление – самое важное. Оно останется в разуме навсегда; жди, чтобы сохранить здоровый образ, а не недолеченный.

Измаил увидел в этом смысл и решил дать здоровому глазу побыть еще несколько дней в одиночестве.

– Я уйду за провизией, новостями и вином, – объявил Небсуил. – Мои органы чувств устали, и мне нужно отдохнуть от запаха твоей плоти. Ждите меня через день-другой. Но не подглядывай и не трогай лицо; пусть его исцелят воздух и солнце.

Измаил подумал гарантировать его возвращение угрозой, но это казалось неправильным, так что он просто помахал и сказал «Береги себя!» нижней, рабочей половиной лица.

Он откинулся в постели и позволил себе вообразить новую жизнь, без странности и необходимости прятаться, – жизнь, полную уроков и сношений, карнавалов и друзей. Неожиданно в его памяти поднялась Сова на беззвучных и элегантных крыльях – крыльях белых и чистых, как ее шелковые простыни; сильных и мягких, как ее голодное тело и уроки поцелуев. Он снова с ней увидится. Она его не узнает, но он узнает ее. Он отказался от болеутоляющего зелья, которое, согласно предписаниям, должен был дать ему Цунгали. Довольно он провалялся без чувств. Хотелось сосредоточиться на том, кого и что он знал, и на том, кем он готов стать.

Цунгали стряпал в маленьком алькове за висящим ковром. Он еще свыкался с новой рукой и время от времени ворчал из-за промашек над плитой. В комнате оседал насыщенный запах вареных злаков с тмином. Измаил нашел книгу с иллюстрациями садов – раскрашенными вручную ксилографиями на толстой обработанной бумаге, у которой на поверхности еще виднелись спрессованные растительные волокна. Он понял так, что это легендарные сады со всего света, и как раз рассматривал сад в Тунисе, повернув книгу боком, чтобы вглядеться вглубь, когда услышал, как открылась дверь.

– Небсуил! – позвал он. – Я взял одну из твоих книг.

Его заявление встретила неправильная тишина – та, из-за которой дом вдруг показался хрупким. Цунгали тоже ее почувствовал и быстро отдернул ковер.

– Что такое? – спросил Измаил. – Здесь кто-то есть?

Цунгали потянулся за оружием, потом остановился, выпрямился, встал навытяжку. Измаил чуть не рассмеялся, но не понимал выражения на скривившемся лице. Они посмотрели друг другу в глаза в поисках какого-то решения, и тут Измаил увидел движение: на середине тела старого охотника подергивалась и поблескивала маленькая серебряная рыбка. Она увеличивалась в длине, и Измаил не мог отвести от нее глаз. Цунгали, увидев взор хозяина, взглянул туда, где из его груди торчал яркий клинок. Тот повернулся и снова удлинился, и, когда взрезал сердце, Цунгали издал ужасный кашель. Упал на колени и рухнул ничком. Рыбка исчезла.

За упавшим охотником в тенях стоял человек с парящей белой дыней вместо головы. Его лицо выглядело так, словно под ним нет кости: надутый мочевой пузырь, гладкий, безупречный и совершенно неестественный. Это Небсуил собрал такое лицо? Так Измаил будет выглядеть через несколько дней?

Сидрус переступил через тело Цунгали, держа перед собой длинный и острый клинок, не терявший из виду горла Измаила.

– Не кричи. Откроешь рот – и я вскрою тебе глотку, – сказал он с чистым иностранным акцентом. – Отвечай на вопросы тихо. Где Небсуил? Что вы с ним сделали?

– Сделали? Мы ничего не делали; он ушел за вином, – голос Измаила дрожал, но новое лицо сохранило свое вызывающее самообладание. Клинок придвинулся ближе.

– Не лги мне, урод. Зачем ему доверять свой дом тебе и этому старому псу?

Он пнул Цунгали, и его агония громко простучала по полу, заслоняя последние произнесенные слова. Сердце Измаила сжалось в смертельном страхе перед хладнокровным убийцей, но он сумел выцарапать из себя ответ.

– Он провел на нас обоих операцию.

Для Сидруса это прозвучало бессмыслицей. Зачем целителю возиться с ними после того, что они сделали с Лучником? И все же он видел сырое зашитое мясо на этом лице. Подковырнул ногой Цунгали и увидел новую руку на повязке. Чиркнул кончиком клинка, и полое дерево застучало по полу. Он приложил клинок к культе плашмя, поднес к лицу. Принюхался к свежим стежкам и понял истинность слов.

– Вы ранили или убили Лучника? – спросил он.

– Вы об Одномизуильямсов?

– Да, – сказал Сидрус, удивленный знаниям этого существа.

– Нет. Мы оставили его в Ворре. Он ушел без нас.

– А лук? – клинок Сидруса дернулся.

– Он… он отдал его мне.

Сидрус был ошеломлен; как это может быть правдой? Зачем Одномуизуильямсов отдавать священный предмет этому мясолицему юнцу?

– Я добьюсь истины! – сказал он, выхватывая из укрытия другой клинок и надвигаясь на съежившуюся кровать Измаила, высчитывая холодными глазками, где начать резать.

С другой стороны комнаты раздался резкий металлический щелчок, словно кто-то наступил на сучок из железа. Сидрус понял, что это, прежде голоса.

– Двенадцатиграммовая разрывная пуля с четырех метров, – произнес тот. – Положи клинки так, чтобы я их видел, старый друг.

Сидрус подчинился в медленном движении, щерясь на Измаила.

– Небсуил, я думал, эта шваль с тобой расправилась.

Он начал поворачиваться к дулу винтовки, которое уставилось на него через комнату.

– Очень медленно, старый друг. Я знаю твои методы – и я не один.

– Но это же ты меня призвал? – сказал Сидрус.

– Да, но я ошибся, как и ты, когда казнил человека в моем доме.

С потолка спала веревка с петлей на конце.

– Положи руки в петлю, – сказал Небсуил.

– В этом нет нужды; ты можешь мне верить. В перспективе тебе же будет лучше.

– Положи руки в петлю.

– Ты играешь с моим гневом, – рявкнул клирик.

– Положи руки в петлю! Ты играешь со своей смертью, и ты знаешь, что я это сделаю.

Сидрус сунул ладони в силок; его слегка дернули сверху, чтобы затянуть узел, а потом рванули, чтобы поднять высоко над полом. Сухой рокот наполнил комнату сверху своей механической силой. Он прекратился – и Небсуил крикнул:

– Ты висишь между двумя большими деревянными барабанами. Если ты мне не угодишь, тебя протянет между ними и раздавит в лепешку прежде, чем ты вздохнешь. Ты меня понял?

– Понял! – раздался слабый голос.

– Теперь перескажи в точности, какое оружие и талисманы ты носишь при себе.

Сидрус принялся перечислять инвентарь своего имущества; Измаила поразила длина описи. В конце Небсуил выступил из тени; в руке он держал черного голубя. Он подмигнул Измаилу и подбросил его в воздух.

Птица исчезла навстречу небу, а он опустил деревянный рычаг, скрытый в стене. Барабаны провернулись, теперь медленнее, и Сидрус вернулся на пол. Он побелел от натуги, пока висел на перекрученных руках и болтался, как марионетка. Пронзил взглядом Небсуила, который вложил в широкий раструб короткого ружья шарик из листьев и сунул в лицо Сидрусу.

– Ешь.

– Пошел ты!

– Жри успокоительное или жри свинец – осколки ждут не дождутся.

Висящий знал, что Небсуил это сделает, так что всосал липкий шарик широкими губами. Небсуил помог, ткнув винтовкой и высекая искры о зубы Сидруса.

– Никто не оскверняет мой дом. Никто не убивает в моей приемной. Теперь глотай.

Он снова сунул ствол в адамово яблоко Сидруса. Тот подавился и проглотил, бушуя глазами. Рычаг снова дернули, и клирик упал на пол. Небсуил уже высился над ним с острым изогнутым кинжалом. Он срезал веревку с рук священника с ловкостью, продемонстрировавшей, как легко он мог бы проделать то же самое с его горлом.

– Сложи оружие и талисманы на стол и иди, – Небсуил стоял у двери с разрывным ружьем на изготовку.

– Вас двоих я по-прежнему одолею.

– Возможно, но страшной ценой. Так или иначе, у нас есть сведения, необходимые тебе для поиска Лучника. Сведения, которые тебе теперь будут дорогого стоить. Ты больше никогда сюда не придешь. Если переступишь порог, то умрешь. В будущем общаться мы будем только через птицу. Ты понял?

– Я хочу знать все – СЕЙЧАС! – гаркнул Сидрус.

– Сомневаюсь, что у тебя есть время.

– У меня есть столько времени, сколько нужно, – сплюнул он в ответ.

– Сколько ты добирался сюда?

– ЧТО?

– Сколько?

– Три дня.

– Так я и думал. Я дал тебе сорок часов на возвращение.

– Что ты мелешь, старый дурак? – осклабился Сидрус.

– Я сказал – отныне мы общаемся только через птицу. Четверть часа назад я послал в твою келью черного голубя. Он несет мой последний запас спасительного противоядия для Mithrassia Toxia – споры которой ты всосал с моей винтовки несколько минут назад.

– Митрассия? Ты дал мне митрассию?

– Да. Я солгал об успокоительном. Вот почему у тебя нет времени обсуждать, чем мы можем тебе помочь.

На миг Сидрус лишился речи, а потом бросился к двери.

– Молись, чтобы в небесах между нами не повстречалось ястребов, – крикнул Небсуил в качающуюся дверь.

Целитель начал прибираться и взялся за жалкое израненное тело старого черного воина. Измаил попытался встать с кровати, чтобы помочь, но его остановили и велели отдыхать.

Небсуил исчез снаружи, чтобы избавиться от тела, затем вернулся в притихшую комнату и начал готовиться к очистительному ритуалу, который продлится пять дней. Много минут Измаил наблюдал за ним, прежде чем наконец спросить:

– Пожалуйста, скажи, что такое митрассия?

Шаман коротко простонал и устало сел на край кровати, мягко похлопав Измаила по ладони.

– Молодой человек, тебе действительно не стоит знать; ты уже окружен тенью и холодом, и я не возьму на себя грех, рассказав еще больше. Сейчас тебе надо выздоравливать; надо предаться разумом и телом свету и теплу. – Он начал подниматься, потом повернулся, и его лицо со скрипом расползлось в невольную ухмылку. – Остановимся на том, что симптомы митрассии стойкие и невыразимые.

* * *

Он начинал чувствовать свои годы. Не в смысле истощения – Мейбридж был силен, поджар и гибок, с телом человека вдвое моложе него, – но начала напоминать о себе нехватка времени впереди. Он начал осознавать, как много еще нужно сделать и какой короткий оставался срок.

Почти каждый день он выступал перед публикой, генерировал интервью и статьи – человек на всеобщем обозрении. Зоопраксископы были популярны как никогда, и он сумел забыть о своем разочаровании в них; они приносили небольшое состояние и трубили о его репутации куда больше, чем серьезная работа, которую бесконечно не замечали и недооценивали.

О своей утерянной в Лондоне машине он вновь задумался после встречи с Эдисоном, когда они обсуждали возможность присовокупления звука к движущимся картинкам. На вкус Мейбриджа, Эдисон был нетерпелив и несколько поверхностен; не больше чем механик с эго, устремленным к славе и богатству. Американец больше смахивал на новую породу предпринимателей-шоуменов, а не на сына науки; у него нашлось бы больше общего с Барнумом и Бейли[33]33
  Финеас Тейлор Барнум (1810–1891), Джеймс Энтони Бейли (1847–1906) – американские шоумены и создатели гастролирующих цирков XIX века, основанных на фрик-шоу и мистификациях.


[Закрыть], чем с Ньютоном и Галилеем.

Однако встреча послужила ясным указанием на глубокое значение его собственных знаний и их смысла – они находились вдали от производства игрушек для грошового развлечения. И Мейбридж вернулся к тому скрытому заряду, что наблюдался в фотографических изображениях. Он отправится за своей машиной, когда будет шанс, чтобы уловить феномен и объяснить его действие для избранной и достойной аудитории.

Тем временем многие из стаи пациентов, которыми он занимался, вернулись в родные гнезда; инвестиции окупались с процентами, а Стэнфорды по-прежнему покровительствовали его творчеству. Он был оправдан, богат и мог делать все что пожелает.

К его удивлению, казна Винчестеров перед ним так и не раскрылась; безумная старуха не дала ни гроша. После всего позора и потраченного времени она так ничего и не заказала. Иногда он вспоминал о ней, все еще запертой в своем мавзолее, никого не впускающей и пристраивающей пустые комнаты для мертвецов доска за доской. Думал о миллионах долларов, что еще приносило то старое ружье, по центу за каждый взвод – по центу за очередной гвоздь для ее деревянной крепости; всего лишь очередная сбрендившая карга в футляре. Как там звали ту старуху у Диккенса?

Много лет назад он купил жене на день рождения подписку на журнал; это было английское издание. Он так и видел до сих пор выражение на ее угрюмом кислом лице, когда он вручил ей подарок. Мейбридж считал это хорошим выбором: журнал и почтовый сбор были дороги, но стоили того. Это бы научило старую суку уму-разуму, если бы она хоть раз села и почитала; просветило бы и принесло культуру в ее равнинный разум. Но нет, с тем же успехом он мог бы сжечь тяжело заработанные деньги, такая ему была благодарность. В конце концов пришлось читать самому; он ненавидел литературу, но не так сильно, как вид неоткрытых бандеролей от издателя.

Мейбридж читал мистера Диккенса и узнал в его произведениях немало моментов из собственной жизни. Возможно, задумался он, мистер Диккенс встречался в одной из поездок в США с рехнувшейся вдовой? Встречался и похитил, чтобы навсегда запереть ее безумие в своих словах. Но больше Мейбриджу не требовались деньги Сары Винчестер; теперь он независим. Если бы только нашлось время, он бы переделал ту таинственную и могущественную машину и заслуженно вошел бы с ней в историю.

Эта цепочка мыслей привела к тому, что он раскопал дневник из тех неприятных времен. Тот нес запах комнат Галла, и, расстегнув защелку, Мейбридж услышал, как рукоятка проворачивает свет, услышал механический гул. Прочитанное все еще имело смысл, все еще было работой уравновешенного и творческого рассудка. Он закрывал обложку, поклявшись не дать пропасть столь ценной работе впустую, и тут увидел в конце книги, словно черную тень, рисунок солнечного затмения. Эта грязная женщина рисовала по памяти, с его фотографии, прямо в его книге; какая наглость! Тут он увидел другой рисунок: в нем мгновенно узналась карта Африки, но искаженная и перевернутая вверх ногами. У ее края была та же роспись – изувеченная «А», «Абунгу», накарябанная рукой, в которой Мейбридж узнал ее. Однажды он спросил Галла, переводится ли как-нибудь ее имя, и доктор ответил, что «Абунгу» означает «Из леса». Мейбридж побледнел, глядя на рисунок, зная, что тот втайне сделан и надписан для него.

* * *

Все пять дней очищения Цунгали просидел с дедом. Он не знал, кто его убил или за что – только что это не целитель; не так. Он надеялся, что Небсуил не забудет обет Цунгали – клятву быть мстительнее в смерти, чем в жизни. Он надеялся, что очистка не дойдет до экзорцизма; его частичке нужно было оставаться жизнеспособной, лишь бы упиться возмездием; Цунгали еще нужен был призрак в мире, чтобы защитить Измаила, пока тот не доберется домой. Призрака держало только одно – нужда, и он не хотел, чтобы врачеватель стер и ее; со временем она истает сама, дух отойдет – возможно, еще случатся редкие мимолетные возвращения, но все же его срок ограничен и каждая секунда на счету.

Дед приветствовал его с радостью. Он бы предпочел, чтобы внук был жив и здоров в мире, но смерть – хотя и преждевременную – ожидал всегда, и в их воссоединении чувствовалось спокойствие.

Небсуил был столь же справедлив, сколь и мудр. Он помнил слова Цунгали и, почитая его желания, не провел окончательного изгнания. Взамен шуганул последние рассеянные остатки, вымел призрака наружу, ждать в сухих листьях и пыли, пока Измаил не исцелится. Пришел день зеркала. Небсуил показал Измаилу, как умыться теплой жидкостью с сосновым запахом из миски; бережно промокнул его новое лицо и пригладил волосы, которые уже отросли, став длинными.

– Очень хорошо, юный мастер, – сказал Небсуил и принес овальное зеркало, задернутое красной тканью. – Час настал. Теперь ты увидишь мою работу и то, каким тебя узрит мир.

Он поставил стекло перед юношей, чьи щеки побледнели от опасений. С небольшим театральным жестом целитель скинул покров, обнажив в раме моргающего человека.

Измаил не мог пошевельнуться или заговорить; он касался носа и посаженного глаза, пробовал его реальность. Пока росла тишина, Небсуил нервничал все больше; если операция не по нраву или не по требованиям Измаила, он ничего не сможет поделать. Прочитать выражение пациента было невозможно: он еще не наторел во владении собственной мимикой, а неизбежное повреждение нервов сделало некоторые области лица перманентно бесстрастными. Шаман наблюдал с растущим трепетом. Отвратительный лук все еще ждал у циклопа под рукой; с ним его неудовольствие может стать ужасающим.

– Что думаешь? – рискнул поинтересоваться Небсуил. – Я применил все свои знания; это лучшая моя работа, в этом можешь быть уверен.

Слова подначили Измаила. Он встал и очень медленно подошел к Небсуилу. Взял руку старика и поднес к губам. Это был еще один вид поцелуя – которому его никто не учил.

Дни шли быстро, один лучше другого. Измаил набирался сил и ума у Небсуила, а Знахарю был в новинку такой проницательный и сметливый ученик; он мог целый день раскрывать свои знания и рассказывать о чудесах и невозможностях, не теряя внимания молодого человека.

По мере практики лицо становилось податливее. Настроения считывались, общение становилось беглым. Лук жил в углу, завернутый и молчаливый, признанный, но не призванный.

О Сидрусе ничего не было слышно. Голубь не вернулся, так что они не могли знать, здоров ли клирик и кипит от злости или мучительно растлился на клочки. С прохождением недель они теряли бдительность; Небсуил снял несколько самых злых оберегов, которые разместил по дому для защиты.

Между странной парочкой росла непредвиденная дружба; какое-то время они разыгрывали отца и сына. Время от времени по ночам со стуком приходил Цунгали, но не пугать, а известить о своем присутствии и обозначить тревогу из-за затянувшейся задержки Измаила. Какое-то время они пренебрегали им и продолжали работать вместе в островной развалине. Но рост и удовлетворение не сдержат юное сердце долго, и однажды утром, без видимой причины, Измаил объявил, что ему пора отправляться и найти свое место в мире.

– Чем плохо это место? – пробурчал Небсуил.

– Ничем, – ответил Измаил, – но у меня есть другое, и его нужно повидать.

– Подозреваю, что ты прав, – ворчливо признал старик.

Грядущие дни они провели в подготовке к его отбытию. Как у любых людей перед разлукой, тяга будущего назначения придавала времени, которое они населяли сейчас, болезненное вращение. В ночь перед уходом Измаила, когда они услышали, как снаружи мечется нетерпеливый призрак, Небсуил стал брюзглив и меланхоличен.

– Изыди, полуночная пакость! Завтра он будет твоим. Отпусти нам последний вечер без твоего топотания.

Слова как будто срезонировали с духом Цунгали; оба услышали, как он сменил направление и ушел прочь.

– Привидения когда-нибудь спят? – невольно спросил Измаил.

– Да, но не человеческим сном; их сон пустого свойства. Наш сон всегда полон: от полудремы до комы он бьет ключом. У выхолощенных же тонкие, опасные сны. – Возникла пауза, будто подслушивал сам воздух. – Для некоторых это заразно; тонкий сон может длиться столетиями, – продолжал Небсуил. – Он может позволить своему хозяину усовершенствоваться или измениться до неузнаваемости. Кое-кто говорит, что существа, населяющие Ворр, умеючи пользуются сном в этих целях – что они закапываются глубже и становятся моложе в своем страстном желании вернуться в ничто. Это и единственный их шанс сбежать из Ворра, и рывок в его центр.

– Если они закопаны и забыты, как это стало известно?

– Потому что некоторых тревожат, раскапывают звери или люди, вытаскивают на поверхность. Эти – самые опасные, поскольку они уже не знают, что они такое; и если они войдут в мир людей, то врастут обратно обезображенными под стать ему.

– Хочешь сказать, некоторые из них ходят среди нас? – Измаил одновременно и боялся своего нового мира, и отстаивал его.

– Так говорят, – во время паузы оба задумались о невозможности подобного.

– Совокупляются ли они с женщинами? – спросил Измаил.

Небсуил рассмеялся:

– На деле все еще лучше и хуже. Некоторые смешивают заразу своего сна со знающим человеком, сливаются с людьми.

– Ради чего?

– Если Былой и человек-доброволец войдут в это состояние и закроются от мира, они станут чем-то иным, непохожим ни на что, без формы, – как воспоминание, осязаемый гений того места, где они спрячутся. Этот гений может навязаться в воображение прохожих, всколыхнуть в ничего не подозревающем путнике великие чувства и могучие эмоции. Кто-то говорит, что подобным пользуются для защиты святых мест. Говорят, тем оберегается Иерусалим, защищенный тоской. Даже говорят, что из подобной непреклонной силы свит сам дух леса – что так скреплен воедино Черный Человек о Многих Лицах.

Это были слишком крупные мысли для Измаила, чья голова уже переполнялась меланхолией разлуки. Больше он не задавал вопросов, а Небсуил не предлагал новой мудрости. Они глядели в огонь, мерцающий под железной решеткой посреди комнаты. Глядели, пили вино и молчали.

На следующее утро они обнялись в дверях. Небсуил приготовил котомку с зельями и талисманами; она неуклюже разлеглась на пороге между ними. Лук уже был снаружи дома, и старик чувствовал с его уходом подъем и облегчение. Когда они распрощались, Небсуил дал напутствия и советы, а Измаил ответил глубочайшей благодарностью. Они поклялись встретиться вновь и расстались.

* * *

Прошло семь лет со времен надругательства, и теперь он по многочисленным просьбам возвращался в Лондон. Гадал, цела ли еще машина, пылится ли в тех одиноких комнатах. Чтобы узнать, он взял с собой пистолет и ключ.

Впервые Мейбридж начал уставать от долгих трансатлантических переползаний. Казалось, каждая поездка длилась все дольше. Самоцветы ночного неба и люминесцентные волны тускнели и скучнели, и все дольше он сидел в клаустрофобной каюте, планируя и раздумывая о том, что его ожидает.

Он предвидел критику тех, кто вечно ныл насчет «весомости» его работы, и готовился к их беспричинным нападкам. В письмах прессе он нещадно травил своих критиков. Корабль качнулся против его противников и всех, кто его не признает: трусов, прячущихся в тенях и выжидающих момента, чтобы принизить; тех, кто возражал против его ретуширований, усовершенствования оригинальных, слегка размазанных снимков; а также тех бесталанных, кто завидовал его искусству обращаться с кисточкой и объективом. Он доберется до них всех, распотрошит с головы до ног за подобную дерзость. И снова корабль качнулся, и теперь он вспомнил тех, кто его предал или подвел. Их был легион, и в чем-то они казались хуже очевидных врагов.

Мейбридж задавался вопросом, почему перестал писать Галл. Последние четыре письма остались без взаимности; даже отправленный набор снимков как будто не заслужил удостоиться ответа. Доктор наверняка занят, но много ли времени отнимет такое простое соблюдение приличий?

* * *

Эссенвальд изменился; Измаил почувствовал это в тот же миг, как вступил на его окраины. Из своей надежности город прорастил нетерпение, стал неистовым и непредсказуемым в динамо-машине своей промышленности. Все это носилось в воздухе – аромат растерянности.

Проходя по улицам, Измаил прятал лицо от толпы. Пока он не привык показывать себя открыто. Его лицо все еще ловило взгляды, широко раскрывало глаза, но больше – не в ужасе и отвращении. Теперь их реакция коренилась в чем-то другом – порыве, которого он не понимал до конца, хотя узнавал как минимум три компонента: удивление, любопытство и жалость. Из тех немногих, кто его видел, до сих пор никто не сбежал и не вскрикнул от шока; они либо искали более глубокого понимания, либо просто отворачивались. Это была трансформация чудесной важности, и она питала возбуждение, что клокотало и билось в нем.

В пять дней, за которые он добрался до окраин, Измаил истратил почти все деньги и провизию, что предоставил по уходу Знахарь. Он задумался о своих способностях выживать в таком дорогом мире. Ранее он был утеплен от подобных реалий; теперь механики бытия показали себя во всей красе, и он находил их обескураживающими и довольно грубыми.

Инстинкт вел к дому номер четыре по Кюлер-Бруннен; по крайней мере там он найдет дружественное лицо. Его пригласят и накормят, пусть даже всего лишь тот хмурый старик, Муттер. Наконец задумав план, он мерил шагами сплетение улиц с целеустремленностью и возбуждением.

* * *

Легкая паника начала охватывать жизнь в Эссенвальде. Утвердившийся пульс великого деревянного сердца города встрепенулся и замедлился, поставки леса снизились, а спрос закупоривал артерии разбухшей потребностью. С тех пор как исчезли лимбоя, из чащи тек только ручеек стволов. Редкая рабочая сила на лесоповале была дорогостоящей, а ее производительность – торопливой и спорадической. Никто не хотел работать в Ворре изо дня в день, и никакие деньги не возместили бы разрушительный эффект от длительного пребывания в нем. Сперва новые артели состояли из добровольцев, набранных из индустрий, кормившихся лесом. Эта система быстро рухнула, только чтобы заместиться трудом зарубежным, который приманивали слухами о щедром окладе. Но и чужаки в один момент раскрыли секрет города и добавили собственные слои мифов к задумчивым деревьям.

Теперь рабочая сила состояла из отчаянных, преступных и безумных, большинство из них принуждались к труду насилием. Никто не знал, какой эффект будет получен, если добавить к разуму леса такую взрывную помесь. Это была отчаянная мера, и главы Гильдии лесопромышленников сходились ежедневно, чтобы изобрести следующую альтернативу. Старый рабский барак стал жильем для нестабильной кочевой бригады, которая рубила и вывозила деревья теперь: не было сомнений, что этого места лучше избегать, и Мэри Маклиш согласилась с таким выводом, получив компенсацию от Гильдии и сбежав растить свое дитя в более спокойные края.

* * *

Измаил потерялся. Он четыре раза за два часа миновал один и тот же сад, каждый раз выходя на него с новой стороны. В конце концов он остановился и поискал путеводные шпили собора, но те не виделись с элегантных улиц, где он ходил: нужно было забраться выше. Он нашел улицу, которая вроде бы шла в холм, и последовал по ней.

Он шел десять минут, когда вдруг увидел – хоть и не зрением, а чувством знакомого: здесь он уже бывал. Растерянно оглядел десяток высоких домов, выстроившихся вдоль улицы, их внушительные стены, грандиозные башни и длинные покатые крыши из безупречной черепицы. Что он мог здесь делать? В тот самый момент, когда вопрос родился, на него нашелся ответ: это улица Совы! Он нашел ее – или она нашла его. Зрительная память о фасаде особняка была зыбкой, так что он прошел по улице взад-вперед, каждый раз все дольше мешкая у дома с орнаментальными металлическими воротами. Терять было нечего. Он пригладил длинные черные волосы, теперь отросшие до плеч, обмахнул синий сюртук, подаренный Небсуилом, и подошел к воротам, недолго помедлив перед тем, как потянуть за металлическое кольцо звонка. Поправил воротник, поднял к лицу и подождал.