Текст книги "Ворр"

Мейбриджа ввели в соблазн. Ему нравилась секретность процесса; она импонировала его природным и привитым наклонностям. Женщину он находил эффектной, даже примечательной, и видел, что ее фотографии в самом деле выйдут высочайшего качества. Но не третируют ли его как последнего наймита? Здесь ничто не поднимет его статус и не принесет новое признание таланта, а у доброго хирурга, очевидно, в предприятии имелся собственный мотив – хоть это все и означает, что они явно будут избавлены от всяческих публичных и зловредных слухов. Он тоже был человеком высокого положения и уважения, и этот статус должен оставаться в неприкосновенности и благочинности.

– Чтобы принять в рассмотрение ваше исключительное предложение, мне также понадобится надежное запираемое помещение для остального оптического оборудования и изобретений. Это позволит мне проводить больше времени в Лондоне, а следовательно, с вашей протеже.

– Разумеется! – Галла обрадовала легкость переговоров. – Вы получите мастерскую – или лабораторию, или как это зовется у вашей братии. Я помогу с любыми расходами на ваши изобретения.

Фотограф клюнул на приманку и все более воодушевлялся.

– Их производство и содержание весьма затратно. Но моя текущая работа даже идет в параллель с вашей; могут случиться пересечения кругов интереса.

Галл встал, превратно истолковав момент.

– Да, хорошо, конечно. Весьма интересно. Теперь поведайте о ваших перемещениях в следующие шесть месяцев.

Его очевидное безразличие и предполагаемое сомнение в ценности изобретений фотографа укололи гостя. Их обоих вело исключительно себялюбие. До этой промашки их маховики крутились порознь, но в твердом унисоне. Мейбридж соскочил с крючка хирурга.

– Прежде чем я дам согласие, сэр Уильям, я должен сказать, что имею сомнения в том, как подобный проект отразится на моем статусе в обществе. Если позволите говорить прямо, значительное время наедине с этой душевнобольной негритянкой может меня скомпрометировать. У меня уже бывали эксцессы с женщинами, и обычно я бегу их компании. Конечно же, не в противоестественном смысле! – поспешно добавил он.

Изумление Галла развернулось в полную силу – он начинал принимать гостя за круглого простофилю. Тысячи мужчин прятали своих любовниц по всему старому доброму городу; да всё боро Уолворт создано только для того, чтобы вместить их переизбыток! И извольте посмотреть на этого фотографа: никакого положения в обществе – техник, ремесленник. С чего же он печется о своей хилой репутации? Галл оборвал раздумья. Простофиля этот фотограф или нет, он ему нужен. Подходит только он.

– Друг мой, нет даже речи о том, чтобы вас скомпрометировать. Я предприму все меры, чтобы удостовериться в совершенной тайности нашей маленькой транзакции. Ваша роль в этом научном исследовании будет целиком благородной.

Его слова как будто пригладили встопорщенные перья сухопарого гостя, и далее Галл нанес идеальный решающий удар.

– Моя позиция в обществе послужит защитой нам обоим. С тех пор как Ее Величество столь великодушно соизволили произвести меня в рыцари, добыть или совершить многое стало куда проще. Мне выпало счастье поддерживать постоянную связь с нею и королевскими высочествами. Во мне видят друга и доверенное лицо, а также их смиренного лекаря. Более того, – он придвинулся к гостю с намеком на конфиденциальный полутон, – со мной не раз консультировались на деликатную тему выбора будущих пэров. Ее Величество имеет великий интерес к искусству и наукам; лишь вопрос времени, когда заметят человека с такой выдающейся репутацией, как у вас. Кто знает? Уже скоро мы можем встретиться в верхней палате, – его подход был идеален и совершенно умилостивил Мейбриджа. Они ударили по рукам на пороге и разошлись своими дорогами – оба в радостном предвкушении будущего.

* * *

Меж деревьев скользнул пронзительный свист: поезд, готовый к отправке, звал пассажиров. Будь его обувь надежнее, Француз подскочил бы от радости. Взамен он сжал руку друга с могучим счастьем, особенно для такого маленького человека, и они двинулись на звук – Француз вел и тянул за собой долговязую высоту своего смеющегося и согнувшегося компаньона сквозь листву и высокую траву.

Тут он увидел, как перед глазами опускается неподвижность, услышал, как все замирает, и вдруг Сейль Кор сдернул его с ног, встав как столб. Все приостановилось: птичья трель, шорох листьев, содрогание продолжающегося существования жизни. Француз неловко выпрямился, готовый просить у друга объяснения, когда увидел, что его проводник выхолощен. Электричество и влага, пульс и мысль, напряжение и память – все ушло из него в землю. Сейль Кор рухнул на колени как подкошенный, сломав несколько выпрямленных пальцев в вертикальном столкновении с землей; они хрустнули, как сухие сучья, но он даже не заметил. Француз вырвался из шока и бросился с объятиями к другу, который повалился ему в руки. Веса не было; Сейль Кор стал шелухой с дикими глазами. Эти глаза, забегавшие туда-сюда, были единственным признаком жизни.

– ПОМОГИТЕ! ПОМОГИТЕ! РАДИ БОГА, ПОМОГИТЕ! – кричал Француз в сторону поезда. Нашел «дерринджер» с последним патроном и выстрелил в воздух. – ПОМОГИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ПОМОГИТЕ!

Затем, как только услышал, как к ним бежит подмога, до ушей донеслось и кое-что еще, обратившее кровь в воду: смех, да так близко, что на миг он подумал на самого Сейль Кора. Смех повис в воздухе вокруг его умирающего друга.

– Ау?! Ау! Что случилось? – прокричал приближающийся незнакомец. – Где вы?

Француз вернул голос из сосущей вязкой раковины под животом и снова позвал на помощь, слабейшим из голосов.

Они перенесли Сейль Кора в деревянную хижину станции и уложили на одну из твердых скамей. Никто не знал, что делать. Сейль Кор остыл и окоченел, не было ни единого признака дыхания, но глаза его панически бегали, искали что-то в лицах людей, собравшихся в помещении. Послали за надзирателем рабочей силы на поезде. Француз держал покалеченную руку друга, два пальца которой комично указывали в потолок. Он подумал выпрямить их в попытке изменить реалию мгновения, сгладить диссонанс и наложить шину на нормальность, суетно подправляя детали. Пришел Маклиш и остановился в смятении.

– Прошу, помогите моему другу! – умолял Француз.

Маклиш приблизился, положил руку на грудь Сейль Кора и коснулся пальцами его горла. Увидел бегающие глаза и узнал это состояние, быстро сообразив, что задуманный получатель – не тот, кто распластался перед ним: Орм ошибся человеком.

– Ваш друг? – спросил он с неуместной и некорректной тревогой, незамеченной Французом в его растрепанном состоянии.

Француз взволнованно рассказал об их путешествии и о том, что произошло. Причастность нагнала на Маклиша суровость и холод.

– Ему нельзя здесь оставаться, надо везти его обратно в город, – сказал он резко, выходя наружу и раздавая приказы на перроне. Двое работников подняли взгляд и поплелись к нему. Он показал на Сейль Кора и пролаял новые указания на языке, которого не понимал никто из присутствующих. Тело подняли со скамьи и понесли по платформе, мимо шипящего локомотива и ожидающих вагонов. В их действиях не было спешки, и Француза разъярили ухмылки, написанные на лицах обоих лимбоя.

– Над чем они смеются? – потребовал он ответа у шотландца.

– Уж такие они есть – умом не с нами, – сказал тот, постучав указательным пальцем по лбу.

Француз не усомнился в правдивости слов и еще больше убедился в них, когда увидел, что бессмысленные люди несут его друга мимо вагонов навстречу точке перспективы, обозначенной уходящими вагонами-платформами, которые уже ощетинились сложенными бревнами.

– Куда эти идиоты его тащат? – взвизгнул он, заторопившись за ними.

Маклиш крякнул и потопал за его коротконогим бегом.

– Стойте! Стойте, верните его! – кричал Француз ухмыляющимся работникам, пока те транспортировали его друга вдаль, словно подстреленную дичь. Работники игнорировали Француза и ковыляли себе дальше и дальше от пассажирских вагонов и понимания Француза. Маклиш снова рявкнул, и они медленно стали, словно исчерпавший завод часовой механизм. Француз схватил друга, но тот крепко засел в руках работников, глядевших на коротышку без интереса и узнавания, с улыбками, не покидавшими чумазые пустые лица.

– Велите им вернуть его в купе! – требовал Француз у шотландца.

– В поезде он не поедет, – отрезал Маклиш, – он поедет на платформе, с бревнами.

На несколько мгновений Француз лишился слов, пыхтел и дергался по ту сторону речи. Затем выпалил тираду требований и оскорблений, пока шотландец становился все более красным и стоическим, словно насыщение цвета было растущим индикатором его неколебимости.

– Он мертв! – выразительно произнес шотландец, словно разговаривая с ребенком. – В вагоне он не поедет!

Француз так топал в ярости ногой, что левый сапог наконец приказал долго жить и слетел с ноги с каким-то пристыженным видом. Лимбоя игнорировали распаляющийся спор, пока вяло повисшее между ними тело слегка покачивалось, а его глаза с силой вперились в бесхозный сапог.

– ОН НЕ МЕРТВ! ВЫ ЕЩЕ ЗАПЛАТИТЕ ЗА ЭТОТ ПРОИЗВОЛ! – ревел в спину Маклиша Француз, когда шотландец продолжил путь к хвосту поезда.

Маклиш крикнул через плечо приказ и снова взвел лимбоя в режим ходьбы, пока сникший Француз плелся позади. Они остановились у последней платформы и поместили тело на высоком деревянном полу, перехватив тяжелыми металлическими цепями. Рядом с Сейль Кором лежала стена таких же закрепленных деревьев, повсюду истекающих смолой. Маклиш подергал цепь, испытывая на прочность. Снова заговорил с лимбоя, которые лишились улыбок и побежали в свою теплушку. На обратном пути к голове поезда он миновал Француза, заговорившего первым:

– А куда пойти мне?

Маклиш прикусил язык и отвел взгляд от глаз Француза.

– Куда вашей душеньке угодно, – сказал он.

Маленький человечек окинул взглядом длину поезда, пытаясь вычленить решение из своего смятения. Его оживил свисток, но вдруг уже было поздно: с превеликим лязгом поезд сдвинулся с места, железные колеса локомотива завизжали на мокрых от смолы железных рельсах, массивный груз покачнулся вперед. Он побежал к Сейль Кору и бросился на ускоряющуюся платформу – на этом с ноги улетел второй сапог и исчез в кустарнике.

Пока поезд набирал обороты, его груз ворочался, встряхивал платформы с пробирающей до костей регулярностью. Сейль Кор не выказывал признаков жизни; его тело дрожало на ухабах, но в остальном бездействовало. Француз держался что было мочи, одной рукой бережно накрыв друга, второй – сжимая цепь. Он закрыл другу глаза; их пронзительность на очаровательном, бесстрастном лице была невыносима. На это ушло четыре попытки; в конце концов он прибегнул к густому древесному соку и размазал его по векам друга. Сердце обливалось кровью от такого обращения с некогда прекрасными очами, но это казалось необходимым. Он все еще верил, что энергия в глазах – признак жизни и что нынешнее состояние друга может быть какой-то формой комы или сонной болезни; схожие недуги, которые он повидал за жизнь, позволяли сохранять толику оптимизма. Он найдет врача, стоит его ноге ступить в Эссенвальде, – врача, которому достанет знаний пробудить возлюбленного Сейль Кора и вернуть к бьющей ключом жизни. Только на это и надеялся Француз, пока они мчались через темнеющий лес, дребезжали и скользили вместе.

Глаза Сейль Кора открылись и сверкнули на мчащиеся мимо деревья. Француз не мог вспомнить ни его имя, ни почему цеплялся за это холодное твердое тело. Он знал, что любил его, но не знал почему. Ужасную ситуацию обострял безумный взгляд незнакомца. Француз пытался отвернуться, но снова поскользнулся из-за движения. Он катался в черной липкой луже – крови или смоле, тягучей и тошнотворной. Мелкий дождь развел и размазал ее, темнота забрала ее опознавательный цвет. Француза тряхнуло под бок лежащего человека; ему хотелось закрыть веки этих цепких глаз, но поезд подскочил, и вместо этого пришлось крепко схватиться за цепь от страха, что его сбросит. Платформа бешено содрогнулась и закачалась, груз порубленных деревьев рвался из уз. Француз знал, что если цепи разболтаются, то их обоих раздавит или сметет в бегущую ночь, где и поломает о рельсы, как щепки.

Он схватился за пучеглазого мужчину и захныкал. Сердце зависло, как маятник в длинном и пустом часовом шкафу безнадежности, и резкие содрогания нестройно позвякивали гирьками и взведенным боем, что скулили и стучали, пока в глазах лежащего тикала прочь жизнь.

Сон был еще дальше, чем город, и Француз не смел поддаться соблазну усталости. Деревья пыхтели и тужились, снова ворочая вес своих гигантских остовов. Он попытался сосредоточиться на звездах, но те в дыму и вибрациях локомотива размылись, расфокусировались. Он знал, что пропал, если не закрепит свой разум. Вспомнил о матери, о Шарлотте; нельзя позволить стереться памяти о них. Даже представил лица и тела некоторых беспризорников, но они не задержались в голове, его опора ускользала. Француз звал Бога и уже задумывался о сатане, когда подал голос его гений и спас его. Его книги! Эти уникальные произведения искусства – прошлые и та, что он напишет следующей: то единственное, что придавало ему значение, едва ли не позабылось в ярости и скорости всего вот этого – безумного срока вдали от них. Ему не место в этих мерзких дебрях, где приходится рисковать жизнью в окружении невежественных дикарей. Все, что ему нужно, – запертая комната, чернила и листы девственной бумаги. Вот его опора, и он ухватился за нее с последними остатками энергии. Инстинктивно он понимал, что память и воображение делят в мозге одну и ту же призрачную комнату, что они – как оттиски на сыпучем песке, следы на снегу. Обычно память весомей, но не здесь, где ее размывает лес, сглаживает все контуры ее душеспасительного смысла. Здесь только воображением он выдавит надежное основание, недосягаемое для вьющейся вокруг коварной эрозии. Он вымыслит и вымостит путь домой невозможными фактами. Француз крепче сжал человека и цепь, пока они грохотали навстречу заре, разматывая главы по сырым милям.

Очнулся он из кошмара к кошмару. Вопль свистка и палящее солнце осветили что-то похуже, чем то, что ему снилось. Француз не понимал, почему содрогается пол, почему он держится за мертвеца, от которого пахнет растительностью, или почему не может проснуться. Поезд замедлялся, показались первые признаки цивилизации. У насыпи появлялись заборы и дворы, врезанные в опушку леса, который как будто ослаблял свою хватку на земле. Еще медленнее – и хижины у путей начали скучиваться и роиться, постепенно набирая высоту и культуру. Истошный поезд затормозил, пронзая своим прибытием наступающий город. Голову трупа бросило вбок, черные мраморные глаза уставились в ничто. Француз отвернулся с необъяснимым сожалением, пока поезд замедлялся до остановки у дымящей станции. Он не видел, что влажные черные сферы все еще движутся, все еще активно хватаются за всякие пылинки света или смысла.

У вагона появились странные развязные люди и немедленно начали теребить и вырывать прикованные деревья. Вдоль платформы к нему подошел человек с рыжими волосами и в жесткой форме. «Слазьте!» – потребовал он.

Слова возымели волшебный эффект. Он сполз с бревен и трупа, с вагона на твердый неколебимый пол станции. Рыжеволосый показал ему на выход, к локомотиву, где теперь мельтешили люди в чистой одежде.

Ноги подогнулись и затряслись, отказываясь забыть все волнения путешествия; более того, они настаивали их продолжать, разыгрывать на неподвижном перроне. Его вертикальное тело установилось снаружи вокзала, но там он все еще мялся в мелких затрудненных кругах. Он ничего не забыл? Разве он был один? Разве никого не ждал? Не было ли у него сумки, или трости, или?..

Час спустя, непонимающий и невспоминающий, он шел по дороге в центр города. Обгорелый на солнце и обтрепанный в дороге, изгвазданный грязью всех сортов, – торопливые горожане смотрели на него с отвращением и широко обходили.

Шарлотта пила чай на балконе, когда увидела его. Она уже несколько дней отсутствующе глазела на толпу, пытаясь отвлечь растревоженный разум, когда в поле зрения ввалился источник ее переживаний. Сперва она не придала этому значения, ведь человек, вихляющий в зигзагах внизу, был разодет в какой-то туземный клоунский костюм; нелепый попрошайка, разряженный, чтобы привлечь внимание к своему серьезному душевному расстройству. Потом она что-то признала в заплетающейся походке. Встала, взяла бинокль, лежавший на столе рядом, и прижала к надежде. Марево и грязь притупили остроту линз, но за ними все же проглядывали его черты: глаза, потерянные и тралящие улицу, выискивающие хоть что-нибудь знакомое, что-нибудь осязаемое. Она поспешила по лестнице и пробежала мимо стойки, бросив консьержу: «Позовите помощь, это мсье, он ранен, позовите помощь!»

Когда она его нашла, Француз уже был на краю сил. Еще секунду он смотрел на нее, потом упал в обморок.

Через три дня он очнулся, остывший и чистый, плывущий в неподвижной накрахмаленной белизне душистых простыней. Запах их свежестираного сияния окрасил изнанку разума идеально охлажденным молоком. Одна рука тут же зарылась под одеяло в поисках чего-то забытого.

– Теперь ты в безопасности, Реймон, – голос был мягкий и уверенный, лучащийся и умиротворенный. Он словно исходил ото всей комнаты сразу. – Врач тебе что-то дал. Теперь ты должен отдохнуть. Вскоре я принесу еще мясного бульона.

Слова не имели смысла, но убаюкали обратно к дреме. Рядом с постелью стояла большая бурая корова. Она покачивалась, комично балансировала на рельсах из мясного холодца, пока под ней сидел доктор и дергал за вымя; в белое эмалевое ведро брызгали струйки шипящего чая. Доктор наполнил дымящейся жидкостью шприц. Та затуманила стекло инструмента, обдавая комнату влажным коровьим паром. Буренка улыбнулась в дымке с самым естественным выражением тихой радости.

* * *

Комнаты второго этажа были убоги; теперь их интерьер стал прост и безупречен. Окружающие улицы и переулки кишели застойной нищетой, голью и представителями всех племен на земле, которые старались выцарапать себе существование за пределами бледного призрака старой городской стены. Идеальное место. Никто никого не знал и не хотел знать. Эти чистые безликие комнаты хранил мельтешащий панцирь.

Квартиру аккуратно разграничили. Спальня и гостиная отошли Жозефине; с длинной открытой комнатой их смыкала кухонька. Из центра комнаты в слепой двор торчало огромное окно. Оно отвечало за освещение, и помещение казалось светлым и просторным, даже когда его заставили мрачными машинами и ящиками. Это была студия и мастерская Мейбриджа; темную комнату пристроили в дальнем конце.

Он уже побывал здесь три раза – сперва для встречи с Галлом и одним из его людей, дабы получить ключи и инструкции, но также – что важнее – получить досье на Жозефину, а также зеркальце и колокольчик.

В следующий визит он руководил доставкой, распаковкой и сбором оборудования. Галл сдержал слово и предусмотрел все; не поскупился на набор дорогих линз и замысловатых латунных трансмиссий ручной работы. Теперь Мейбридж сполна получил, что хотел; теперь до тайны в тени и атмосферы, которые каким-то образом жили и процветали в его фотографиях, только руку протяни. Новый зоопраксископ станет совсем другим зверем, нежели его предшественники.

Третий визит Мейбриджа был сосредоточен на самом деликатном элементе плана: водворении Жозефины. Она прибыла под весенним ливнем с компаньонкой и слугой Галла. Мейбриджа раздражало отсутствие самого хирурга; может ли такой критический момент остаться без надзора его инициатора, особенно в подобном случае? Как выяснилось, может. Слуга объяснил, что компаньонка останется еще где-то на неделю, пока Жозефина «не освоится в новом месте». Он представил ее Мейбриджу, и та сделала книксен, держась скромно, что Мейбридж оценил, но с профессиональной дистанции. У него не было никакого намерения посещать комнаты, когда там проживают две женщины, даже если они знают свое место.

Слуга показал, что комнаты оснащены, все возможные удобства учтены. «Будете как у Христа за пазухой», – дружелюбно молвил он. Мейбридж ответил испепеляющим взором, про себя задаваясь вопросом, неужели Галл набрал весь свой персонал из бывших пациентов. Несносный тип проговорил и все основные детали дома, самой интригующей из которых была маленькая тайная ниша в стене справа от кухонной двери. Внутри висела толстая плоская дубинка из кожи. Ее короткий, но существенный вес объяснялся включением свинца во внутренности.

– На всякий пожарный, сэр – мы все с такими ходим.

– Есть вероятность, что она мне понадобится? – спросил встревоженный Мейбридж, начинавший всерьез сомневаться в предприятии.

– Ни малейшей, сэр. Некоторые из них норовом покруче, но не наша Джози, – она у нас на вес золота.

Тем не менее фотограф решил не терять бдительности. Он всегда будет носить с собой верный карманный револьвер Кольта; кто знает, когда тот понадобится для защиты – как в комнатах, так и вне их?

Начались их первые сеансы неловко. Он нашел ее молчание неестественным, а глаза – нервирующими. Когда бы он ни приходил, комнаты полнились птичьей песнью, словно с великой радостью свиристели десятки ярких и юрких существ. Все резко обрывалось в тот же миг, как она чуяла его присутствие.

Последние три недели она провела в комнатах одна и казалась спокойной и счастливой. Жозефина заваривала ему чай, и Мейбридж молча пил, исподтишка скрадывая на нее взгляды. Его все еще изумляла ее дикарская красота. Он уже видел, как во многих примитивных народностях, которые он посещал и с которыми жил, порою вспыхивало подобное совершенство; в Мексике он фотографировал ацтечку величественной чувственности; помнил еще двух женщин из модоков, чья поразительная внешность осталась с ним надолго после того, как минула их встреча, – наряду с их уравновешенной симметрией, подчеркнутой в широких плоских лицах.

Но у Жозефины было что-то еще. В идеальных пропорциях брезжили сила и достоинство, отчего каждое ее движение гипнотизировало. Скоро его озарило, что это – влечение: она растормошила его мужественность, пробудила из дремы, которой доселе он сам не замечал; та часть его жизни, которую он давно считал издохшей и усохшей, пробудилась в ее присутствии. Какой толстухой и дурехой казалась Флора в сравнении с этим горячечным видением, каким мелочным было ее самолюбие. И все же лучше выкинуть подобные мысли из головы; они приводят только к боли и смятению, как исправно доказала история. Лучше работать, довериться выдуманной для себя жизни, – той, что уже отплатила столь щедрою рукой и как будто не просила ничего взамен.

– Я уйду в СОСЕДНЮЮ КОМНАТУ и ПОСТАВЛЮ КАМЕРУ, чтобы СФОТОГРАФИРОВАТЬ тебя, – сказал он, артикулируя каждый медленный слог, словно разговаривал с глухим или иностранцем. – Это займет ОДИН ЧАС; потом я ПРИДУ ЗА ТОБОЙ, ты меня ПОНЯЛА?

Она кивнула, и еле заметная улыбка украсила ее губы. Мейбридж почувствовал, как эта улыбка подцепила его за легкие, словно медленный затвор, выставленный с великой точностью и поймавший быстрый расфокусированный мир. Он вышел как в тумане и захлопнул за собой дверь, после чего в комнате рикошетом полетели чириканье, трели и щелчки быстрых, невидимых летучих мышей, сторонившихся его общества.

* * *

В полдень Сирена вышла из дома на очередную встречу с Гертрудой Тульп, намереваясь продумать план кампании по поиску Измаила, пока он не утерян безвозвратно. Проходя по саду к боковой калитке, она замешкалась под балконом, чтобы на миг поднять взгляд, а затем опустить его на твердую землю, где разбилась ваза. Естественно, от той не осталось и следа: неизменная доброта к слугам поддерживала в них прилежание и сдержанность. Сирена вздрогнула от удовольствия и вышла на узкую улочку, что шла параллельно садовой стене. Ее разум, наслаждаясь приватными радостями бунта, едва ли отметил темневшие за стеной фигуры в лохмотьях, и она бы целиком упустила их присутствие из виду, если бы одна не адресовалась к ней прямо.

– Простите нас, леди, простите, что мы здесь у вас такие.

Она моргнула, остановилась и не нашла слов. Их было шестеро в тени стены – все разного возраста и роста. Снова заговорил молодой человек, стоявший ближе всех, и противоречие его вежливого тона и неоспоримой нищеты поразило ее; и все же вновь зрение подало слишком много информации и отравило его печальный голос.

– Мы явились к вам, леди, чтобы исцелиться. Говорят, вы делаете слепых зрячими и глухих – слышащими; оттого мы и пришли.

Она посмотрела в его молочные глаза, чтобы ослабить потрясение от его слов, потом ее собственные глаза заметались и нашли у всех хилые и больные места.

– Мне действительно очень жаль всех вас, – с запинкой сказала она. – Но, боюсь, вы ошибаетесь. Я никому не могу помочь. Это меня саму исцелил другой.

Последовало гнетущее молчание, и те, кто мог, обменялись взглядами. Их делегат уловил волнение и продолжал свое.

– Кто вас исцелил? Здесь ли он, внутри ли? – он прижал руку к стене, и шаткий камень поддался под его нажатием. Сирена сменила жалость на раздражение при мысли о том, что они станут докучать Измаилу.

– Он ушел много недель назад, – ответила она, услышав трепет в собственном голосе.

– И куда бишь он подалси? – спросил другой, в этот раз без намека на вежливость.

– Не знаю. Мне он не сказал, просто ушел.

Они надвинулись в промежуток между ними и ней, чтобы лучше слышать ее голос.

– Почто это он ушел, с чего бы, это вы его вышвырнули, в него чем швырнули?

Ужас заполз в ее глаза; она еще не знала запугивания. Ее страхи всегда были внутренними и спекулятивными, бродили только в клуатрах воображаемого будущего. Теперь же все было очень реально, и она теряла власть над ситуацией.

– Я не понимаю, о чем вы, и с меня хватит! – сказала она резко. – Теперь мне пора, я уже опаздываю. Прошу, больше не околачивайтесь у моего порога!

Она развернулась уходить, но дорогу кто-то заступил. Он был рожден без глаз и носа; места, где должны быть глазницы и ноздри, застилала гладкая кожа. От него разило рвотой и желудочным соком, и он смеялся в омерзительной близости к ее лицу.

– Ну-тка, миледи, негоже так говорить с ходоками, которые прошли к вам такой долгий путь, верно? Особливо раз вы были одной из нас! – он схватил ее за руку – грубость оказалась слишком быстра для ее изнеженных рефлексов. Она боролась, но он только сжал ее сильнее, ухмыляясь и безудержно хохоча. – Что такое, мисс, я вам не мил?

Уязвленная, она занесла правую руку и ударила ладонью по безликому лицу. Он взвыл от смеха.

– Маловато будет, чтоб скинуть нас с хвоста!

Они возились в тесном кружке на дорожной грязи, ее кожа мялась и горела от его попыток ее притянуть, и другие обступили их, чтобы посмотреть или прислушаться к стычке, когда вдруг он остановился и закрыл руками лицо. Все стало неподвижно; только пыль еще кружилась воронками у щиколоток, взметаясь и опадая. Он уронил руки, и вздох пронесся по зрячим членам толпы.

– Что такое? – проблеял один из слепых. – Что случилось?

Вопрос встретило молчание. Сцена перед ними была невозможна – черная комедия уродства. На лице подо лбом прорезались две щелки, которые будто углублялись, как если провести ножом по тесту. Заструилась чистая жидкость – что-то безымянное и незнакомое. Шайку охватил ужас и трепет.

Сирена приросла к месту, ее глаза были прикованы к кошмару, пока большие пальцы ощупывали другие в поисках резных колечек и правдоподобных объяснений – чего угодно, что могло так гладко рассечь кожу. Человек то и дело касался лица, колупал щелки пальцами, раздвигал в широких неровных «О». Они придавали ему выражение имбецильного изумления, словно его нарисовал ребенок, оставив глаза в виде корявых спешных точек.

– У меня есть глаза, – сказал он, и зеваки слишком ошалели, чтобы ответить. Он взмахнул влажными пальцами в воздухе, не замечая, как все вокруг отпрянули. – Глаза! У меня есть ГЛАЗА!

Сирена стряхнула шок и бросилась обратно к калитке – ключи каким-то чудом оставались в надежной хватке в другой руке. Никто не пытался ее остановить, а ближайшие отшатнулись от силы ее скорости. Она была внутри прежде, чем они пришли в чувства, и споро закрыла калитку под взметающиеся позади крики «Глаза! Глаза! Глаза!» Она побежала к дому и хлопнула за собой дверью, надеясь закрыться от шума закружившейся в штопоре жизни.

Пытаясь привести нервы в порядок экзотическим чаем, Сирена села и задумалась о произошедшем. Невозможно, чтобы эти раны нанесли ее руки – если то вправду были раны. Она не нанесла ничего больше пощечины. Так как же это получилось? Оставалось только одно объяснение, и далось оно нелегко. Она опасливо взглянула на балкон, потом подошла к дверям и приоткрыла створку достаточно, чтобы внутрь протиснулся слабый сквозняк и мазнул по крохотным волоскам на шее. За стеной все еще тряслись растущие нестройные голоса; крики экстаза и оскорблений, умноженные страстностью. С притворным непониманием она подозвала служанку.

– Мира, что за шум и гам за калиткой? – спросила она с приличествующей дистанцией.

– Того не знаю, мэм, – ответила удивленная девушка. – Я пошлю Гуипа, – она ушла, и Сирена села в плюшевом кресле у окна, прихлебывая чай и пытаясь казаться неуверенной, тайком силясь уловить осколок слов из-за приглушающей стены. Внизу же Гуипа, привратник и садовник, побывал снаружи, и Мира вернулась с новостями с улицы.

– Это довольно необычно, мэм, – сказала она нервно.

– Говори, я желаю знать!

– Ну, похоже, снаружи стоит нищий безобразный безумец; толпа зовет его чудотворцем!

– Чудотворцем? – нервно переспросила Сирена.

– Да, мэм! Оказывается, он подошел прямо к слепцу и… – девушка помялась, ее возбуждение дало сбой.

– И? – потребовала госпожа. Мира прикусила губу.

– К слепцу вернулось зрение, мэм! – воскликнула она, изучая глазами ковер. – Это чудо, прямо как у вас!

Знающие глаза Сирены остыли, глядя на ожидающую служанку. Девушка переступила непростительную черту, и даже добрейшая госпожа не могла стерпеть подобной дерзости; это было последней каплей после отвратительной сцены за воротами. Все еще с мерзким хохотом и вонью плебеев в голове она сурово отвернулась от Миры и сказала голосом на десять градусов холоднее, чем глаза:

– Свободна.

Позже тем вечером она не могла смотреть себе в глаза, когда расчесывала волосы перед зеркалом в спальне. Она всегда расчесывалась здесь, с самого детства; так учила мать в теплой серости незрячего пространства своей дочери. Она зажмурилась перед лицом этого момента и попыталась нащупать во всем случившемся что-нибудь позитивное. Возможно, она погорячилась с прислугой, была слишком скора на расправу? Но это ее чудо, а не чья-то чужая собственность. Подобное не делят, не клянчат, не отнимают.