Текст книги "Ворр"
Автор книги: Брайан Кэтлинг
Жанр: Героическая фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
В постели она не сомневалась, что по-прежнему слышит перешептывания калек на улице, ищущих ее слепыми глазами, подобными мечущимся светлячкам в жаркой тьме.
На следующее утро за завтраком Сирена узнала, что оскорбивший ее прозревший мужлан коснулся хромой, которая потом смогла уползти прочь без всякой боли. Слух подтвердил ее страхи, что чудесная способность передалась другим и превращалась в какие-то волшебные салки – заразный дар исцеления. От этих новостей внутри все опустело и усугубилось одиночество. Она оставалась дома и только отдавала приказы Гуипа.
Вскоре после этого ее известили, что излеченная девица ослепла, когда попыталась очистить прокаженного, и в съеженной душе скользнуло что-то сродни благодарности. Чистота и первоначальность ее чуда не украдена. В больных руках тех, кто был жесток к Сирене, благословение загноилось и расползлось; благословение стало проклятьем.
* * *
После несколько неровного начала первый сеанс оказался блестящим успехом. Она была одной из лучших натурщиц на памяти Мейбриджа, обладая неподвижностью и далеким устремлением, благодаря которым такими замечательными субъектами вышли индейцы с прерий, но при этом и жизнью, которая светилась и показывала камере заключенную в женщине мощную батарею энергии. Жозефина сидела без всякого притворства в ее выражении, без деланости намерения: камера ее просто любила.
Мейбридж не счел уместным или необходимым пользоваться постгипнотическими реакциями; колокольчик и зеркало остались в своей шкатулке. Перед уходом он обработал негативы и поразился ясностью ее белого лица и черных зубов. Он сказал, что скоро вернется, и она кивнула. По правде, никто из них не знал, когда он вернется; его ежедневник был начинен встречами, лекциями, демонстрациями и собраниями, их совместные моменты в студии будут как украденные; Жозефина станет лишь очередной деталькой в многогранной мозаике его личности. Принцип этой договоренности импонировал ему не меньше самого участия, но он подозревал, что скоро будет стараться урывать больше времени, чтобы поистине оценить и насладиться театральностью их занятий.
Второй сеанс был не менее успешным, чем первый, но третий стал поистине выдающимся. Мейбридж прибыл в три часа пополудни, вклинив Жозефину между важным обедом и вечерней лекцией в Королевской академии. По прибытии он с легким раздражением обнаружил ее в своей студии, уже готовую к позированию. Он не знал, что ей дали ключи от своей комнаты, и переживал по поводу открытого доступа к его имуществу и самым ценным инструментам. Но она мгновенно обезоружила недовольство книксеном и улыбкой, вопросительно показав на кресло, где ей предстояло зафиксироваться.
– Да, один момент, только соберусь с мыслями, и мы начнем, – сказал он рассеянно.
Она отвернулась, позволив его разуму свободно блуждать по студии. На ней была простая белая блузка, застегнутая до шеи, и длинная многослойная юбка приглушенных бирюзовых и зеленых тонов. Волосы были заколоты сзади и восклицали о динамичных контурах черепа, шеи и лица.
Он подготовил пластины и вернулся. Она уселась в кресле – коробка с неиспользованными инструментами уже лежала рядом. Это он их оставил после прошлого сеанса? Выложил перед поспешным уходом, чтобы напомнить себе об их необходимости? Или она приняла решение за него? Он размышлял над этим, поправляя ее голову и закрепляя на затылке крепежи, наблюдая, как под давлением проминается гладкая кожа. Направил камеру, сфокусировал, зарядил пленку.
– Жозефина, первое изображение будет статичным референсом для последующих поз.
Ее глаза понимающе моргнули, и он сделал первую фотографию, наблюдая за ее непреклонным внешним видом перед заменой пластины. Он вернулся к камере и помедлил – с пневматической грушей в правой руке и колокольчиком в левой. Дважды прозвонил.
Ее мгновенно свело в позе выжатого измождения, словно она застыла посреди ночного кошмара. Голова дернулась вбок, борясь с крепежом, рот раскрылся, глаза закатились под тяжелыми, почти закрытыми веками. Все тело осело в кресле мешком.
Мейбриджа шокировала скорость трансформации: человек перед ним был настолько другим, что почти неузнаваемым. Пропала внутренняя динамо-машина – вместе с внешней красотой и нежной рассудительностью, которые уже начали доставлять такое удовольствие. Он быстро сделал снимок и прозвонил в колокольчик, чтобы вернуть ее, но, к его ужасу, звон только упрочил позу. Тело дальше выворачивалось от себя, словно Жозефину захлестнули канатом на жестоком вороте, натянутым назло нормальности. Раздался злой треск, и на жуткий миг показалось, что треснула ее кость; его изумление обострилось, когда он осознал, что с этим звуком за шеей лопнул металлический копфгальтер. Не зная, как поступить, он сделал единственное, что мог: перезарядил камеру и выставил экспозицию. Теперь ее голова освободилась и закинулась назад, словно бы неодолимой силой. Он снова сменил фотопластины и взялся за колокольчик. Позабылись все до единой инструкции о процедуре; ему неоткуда было знать, освободит ее следующий звонок или натянет невидимую лебедку еще страшнее; против жалости и спасения лежали возможность и любопытство, в равных мерах. С неуверенным восторгом, о котором Мейбриджу претило задумываться, он снова прозвонил. Она вся опала вперед, мертвым грузом на кожаном ремне кресла; тот вдавился под груди, выжав громкое восклицание воздуха. Жозефина была абсолютно неподвижна. Мейбридж шагнул к ней – с разочарованием, свернувшимся, как кровь, в заботу. Поднял ее обратно в вертикальное положение и поразился ее твердости; тело словно сменило свою плотность. Легкие кости и мягкие изгибы были из свинца и гранита, и, когда она открыла глаза, он увидел такое пространство во вселенной, о котором никогда не мечтал. Мейбридж отстранился, придерживая ее длинной дрожащей рукою.
– Жозефина, ты в порядке? Ты меня слышишь?
Веки милосердно сомкнулись, и она словно смягчилась до нормального веса, проваливаясь в отрешенный сон. Он вернулся к камере и собрал вещи, раздумав ее будить – безопаснее казалось оставить ее непотревоженной.
Он сложил пластины и направился в темную комнату. Обрабатывал их, погруженный в транс, с головой окунувшись в полученные изображения. Мейбридж начинал понимать, чего хотел от этих сеансов Галл; завтра он применит зеркало.
Внезапно он вспомнил о назначенной лекции в академии. Память вздрогнула, и он впопыхах убрал химикаты и оставил стеклянные негативы просыхать, вернулся в студию, чтобы помочь Жозефине освободиться из кресла. Но ее уже не было.
Он быстро и тихо прошел через кухню в ее комнаты. Дверь спальни была приоткрыта, и он мягко ее толкнул. Жозефина лежала наискосок на маленькой кровати, одеяло спадало с ее колен на пол. Дыхание сообщило, что она крепко спит, и он подкрался поближе. Ремень кресла сорвал с блузки несколько пуговиц; та раскрылась, обнажив богатый изгиб правой груди. Гребень выпал из волос и лежал на подушке опасно близко к глазам. Он переложил его на прикроватный столик и накрыл ее одеялом, помешкав с мгновение, чтобы насладиться видом обнаженных плеч и бюста.
Он собрал свои вещи и тихо ушел из студии, и теплое свечение самовозвеличенного благородства осияло в его глазах грязные улицы снаружи.
* * *
Покончив с обязанностями на железнодорожной станции, Маклиш, с выражением мрачным и взволнованным, поспешил найти доктора.
– Все пошло наперекосяк. Нужно срочно найти Сидруса.
– Что пошло наперекосяк? – бестолково спросил тот.
– Орм, глупец, Орм! Он выхолостил не того – какого-то другого черного бедолагу, который вел чужака через лес. Короче говоря, не охотника и не Цунгали.
– Но как это возможно? – Хоффман наконец распрощался с остатками мирного дня. – Его навели на след, у него была нить…
Маклиш пожал плечами.
– Меня не спрашивай, у меня ответов нет. В этот раз не сработало.
Сидрус кипел, тряс в отвращении головой; ее мягкая лысая поверхность шла рябью и корчила пугающее лицо, казавшееся еще нереальнее в бледном освещении лаборатории Хоффмана.
– У него был червь, а у вас – описание добычи; как это могло произойти? – зловеще поинтересовался он.
Доктор не сводил глаз с пола, а Маклиш старался не смотреть на артикуляцию лица клирика, где гнев скользил под гладкой, как у младенца, кожей и морщился между широко посаженных поросячьих глазок. Маклиш насмотрелся за свой век, поработал со всяческими уродами и барачной фауной, но от этого человека у него вставали волосы дыбом, бежали мурашки.
– Вы потратили мои деньги, время и единственную возможность помешать этому животному убить Уильямса в Ворре, – оскалился Сидрус.
– С Корнелиусом и Серебряным Человеком сработало, – пробормотал Маклиш едва различимо, но клирик развернулся к нему, подошел и навис над душой.
– Тогда какого хрена случилось теперь? – прокричал он, и Маклишу пришлось закрыть глаза от жаркого и частого дыхания на лице. Еще никто не смел этого делать; о последствиях оскорбления огневолосого шотландца было широко известно. Но сейчас он отвернулся. Его руки и ярость схватил глубочайший уровень выдрессированного инстинкта, затушил перед грозной мощью оппонента.
– Мы вернем деньги, – сказал доктор, стараясь разрядить обстановку. Клирик метнул в него испепеляющий взгляд, словно желая укоротить навсегда; квасцы для языка. Жесткость момента затянулась. Сидрус бросился прочь из палевой комнаты, прорвав эластичную тонкость атмосферы топотом ног.
Гнев был не самым полезным инструментом в его арсенале. Сидрус достигал целей без его очевидной помощи, умел достичь крайностей выражения и действия без того адреналина, какой требовался другим, чтобы добиться вдвое меньшего. Потому он маршировал по улицам, желая развеять гнев и мыслить яснее, но только и мог, что созерцать перед собой как наяву прискорбный исход якобы железного плана – что натворили эти идиоты, чтобы испортить столь идеальное решение? Теперь придется отыскать другой способ не дать проклятому англичанину сложить голову при пересечении Ворра во второй раз. Еще никто не осуществлял подобного; великий лес защищал себя, иссушая и истирая душу любого; любого, кроме, очевидно, одного Уильямса, проходившего в неуязвимости – даже словно набираясь от леса пользы. Сидрус не знал, как или почему проявилась эта уникальная способность, хотя догадывался, что не обошлось без ведьмовского отродья Настоящих Людей, применившего ради своего протеже кощунственную магию. Одно он знал точно: если англичанин вновь пройдет через лес, он один сумеет понять его баланс, его будущее, а возможно, и его прошлое. Ни одно существо со времен самого Адама не меняло цель и смысл Ворра; а теперь за таким человеком охотится варвар-наемник, которого эти дураки упустили из рук.
Сидрус уперся в невозможность задачи – он не мог зайти в лес и не было никого, кто бы предотвратил неминуемую катастрофу. Проще расправляться с Былыми, чем защищать на расстоянии этого странника. Близнецы не представили трудности, но Сидрус знал, что будут и другие, кто станет вынюхивать награду, привязанную к дезертирству Уильямса и совершенным им убийствам, что разожгли трут Имущественных войн.
Единственной надеждой теперь было то, что Цунгали сгинет в спутанной чаще или что его путь навек прервет одно из созданий в центре Ворра. Но Сидрус не верил в пустые надежды и снова взмолился, чтобы тропу охотника омрачила тень – что угодно, лишь бы у англичанина появился шанс завершить свою эволюцию.
* * *
Сеанс с зеркалом был менее пугающим, чем с колокольчиком. На протяжении всего времени ее тело оставалось спокойным, хотя лицо и пролистнуло колоритный словарь гримас. Спазмы невероятно сводили его, каждый раз возвращая к естественной красоте. Мейбридж был пленен; он никогда не видел ничего подобного. Прочие ежедневные демонстрации и встречи начали отягощать, и он чувствовал, как изнывает по новым часам с экзотическим созданием перед камерой. Он наслаждался этим уединением, где никто не знал его или того, чем он занимается; это несравнимо отличалось от невежественных орд, на которые он растрачивал столько драгоценных минут. Затаившись наедине с Жозефиной и своими изобретениями, он снова обретал счастье.
Зоопраксископ менялся до неузнаваемости. Скоро Мейбридж осознал, что ранние модели были не более чем неуклюжими игрушками для потехи зевак. Да, они продемонстрировали возможности проекции в ничего не подозревающий глаз разнообразного движения – всяческих механических иллюзий скачущих лошадей и бегущих фигурок, оживающих картин. Но новые машины охотились на совсем другого зверя – который входил в мозг напрямую, через вращающиеся зеркала и отмеренный направленный свет, что гнулся и выгибался в серии линз. Периферийное зрение было окольным путем вокруг изображения, вызывавшим у оптического нерва эрекцию.
Мейбридж неоднократно испытывал машину на себе и чувствовал, как тени проникают внутрь и пульсируют в разуме. Они искали слияния с какой-то частью мозга, и, пока они танцевали, высвобождалось необычайное. Каждый раз, отклоняя солнечный луч, или зажигая лампы, или меняя линзы, он подходил все ближе; каждый раз, помещая голову в машину и поворачивая латунные шестерни, он чувствовал, как в нем пытается сгуститься движение; каждый раз, когда глаза лизал ломаный свет, он чувствовал появление призраков.
После первого припадка – в одиночестве в их маленькой студии, – Мейбридж стал осторожнее. Он вывалился из машины, пока ноги боролись с судорогами. Он ничего не помнил, но, когда очнулся, лежал на полу, с рассеченной губой, кровоточащим носом и разорванной рубахой. Должно быть, выглядел он так же, как много лет назад его описывали в судебном зале те мерзавцы: потерянным, нездоровым и бешеным. Он никогда не сомневался, что его терзало не morbus comitialis[25]25
Букв. «падучая болезнь», эпилепсия.
[Закрыть], а какая-то другая, чуткая, высшая функция мозга, выказывавшая схожий эффект. И теперь он это доказал, отыскав способ провоцировать ее светом.
Выбравшись из студии на кухню, он, скорее всего, являл собой то еще зрелище; Жозефина, завидев его, издала беззвучный крик. Его длинную седеющую бороду и белую рубашку залила кровь, расплывшаяся от избыточной потливости. Он попытался заверить Жозефину, что все в порядке, что это всего лишь небольшой несчастный случай. Налил воды в раковину, чтобы умыться, и она вернулась к себе в комнату и заперлась. Запертые двери – это хорошо, думал он, споласкивая грудь. Вне дикой природы он предпочитал жить и работать за ними, конструировать инструменты и проводить эксперименты за их непогрешимой надежностью.
Он решил в дальнейшем соблюдать осторожность; ему не хотелось снова тревожить Жозефину. Он не мог рисковать тем, чтобы ее пытливость протянула пальцы к механике его деликатной оптики. Процедура протоколирования каждой вариации света, каждой конфигурации линз, затвора, всех эффектов, что они вызывали, была продолжительной и систематической. На столе в углу комнаты лежал большой тяжелый гроссбух, запертый на прочную защелку. Уже скоро он отправится со своими открытиями к Галлу, и ему не терпелось увидеть выражение доктора при встрече со столь значительным исследованием.
Но пока он не готов. Уже звали Америка и Стэнфорд. Два года в Англии пролетели как не было, и требовалось еще время, но выбирать не приходилось – приходилось как можно скорее возвращаться на свою приемную родину. Мейбридж как раз размышлял об этом, когда в дверь постучалась Жозефина. Он открыл и пригласил ее войти. Она направилась к креслу перед камерой, коснулась его и посмотрела на фотографа. Тот взглянул на часы.
– Да. У меня есть время для короткого сеанса.
Ей как будто нравились эти демонстрации нездоровья. Даже после самых жестоких деформаций она только лишь уставала и всегда была готова к продолжению. Этим он в ней восхищался. Она не показывала страха или сожалений, никогда не роптала и даже не пыталась найти для этого способа; как же она отличалась от склочной эгоистичной дуры, на которой он женился. Мейбридж получал удовольствие в ее безмолвном обществе, и на душе скребли кошки от необходимости уехать так скоро без определенной даты возврата. Он вздохнул и начал готовить выдержку, убирая мелочи с верстака и раскладывая по полкам. Сдвинул свою версию перифероскопа из дальнего угла полки, чтобы освободить место для коробки негативов. Он почувствовал, как она вздрогнула за спиной, и обернулся, удивившись ее реакции.
– Что случилось, Жозефина?
Она показала на его руки.
– Что, ты об этом? – спросил он, поднимая часовой нимб из стекла и металла.
Ее глаза расширились, и она продемонстрировала еще не виданное выражение: нечто среднее между сексуальным голодом и близорукостью, словно старалась притянуть этот предмет к себе; ему стало немного неловко. Жозефина подошла, протягивая руки. Он отдал нимб, и она поместила его себе на голову и изобразила звук часовых моторчиков, положив правую ладонь на голову и сделав несколько кругов. Пантомима напомнила ему половину детской игры, когда одна рука кружит перед солнечным сплетением, а вторая – над головой, демонстрируя раздельной координацией правого и левого полушария мозга силу их союза. Но это была не игра: она хотела, чтобы он активировал для нее механизм.
Он не заметил очевидных преград к этой просьбе. Галл, очевидно, уже использовал перифероскоп в предыдущих лечебных процедурах, и его вожделенные последствия, по всей видимости, приносили ей удовольствие. Мейбридж забрал у нее аппарат и взвел моторы. Убедившись, что зеркала не разболтаны, он надежно закрепил устройство на голове Жозефины. Она вернулась в кресло с вальяжным удовольствием. Латунь и стекло светились на солнце из яркого окна, на фоне черноты ее поднятой головы. Коронованная принцесса, ожидающая свою золотую мантию на каком-то далеком берегу; Мейбридж – бесстрашный добытчик, хранитель ее внутренних сокровищ.
Они оба улыбались, когда он нажал на крошечные рычажки и привел машину в действие. Эффект был моментальным. Жозефина напряглась, стала жесткой, словно непримечательная одежда по волшебству пристала к ее каждой черточке. Поза стала кошачьей, с хищной похотью, кричащей о сексуальности. Мейбридж застыл. Она закрыла тяжелые веки на знойных глазах, и по телу одна за другой побежали волны оргазма. Бдительность, осторожность и сдержанность Мейбриджа смело. Такой эрекции не бывало даже в самых буйных его воспоминаниях, и восставшее естество словно выло в мешке из шотландских шерстяных штанов. Вздохи Жозефины перешли в мяуканье, затем в рев. Стул сломался, расколотый энергией, текущей через ножки в корчащийся пол. Когда у часового механизма кончился завод, она вскочила, задыхаясь, сжимая кулаки и запрокинув голову, а фотограф взорвался от невероятного удовольствия в пристыженном приличии темной комнаты своего белья.
Не говоря ни слова, они разошлись, каждый к себе. Он дожидался, пока не решил, что она уснула, и тогда сбежал – во внешний мир, блаженно несведущий о его ужасающем неблагоразумии, хотя он не мог не думать, что некоторые из прохожих окидывают его слишком знающими взглядами.
* * *
До Гертруды и Сирены доходили слухи о рабочей силе Ворра. Выживание, а затем и достаток их родителей, прародителей и многих поколений родственников во всех направлениях зависели от леса. Подруги знали, что лимбоя становятся меньше чем людьми – такое состояние вызывал любой продолжительный контакт с Ворром; только один человек умел ими управлять и манипулировать, и он на глазах становился богат и уважаем за то, что держал бразды их умений. Говорили, что его общение с лимбоя позволило больше узнать о лесе и его обитателях – то, что сыздавна считалось запретным. Отец Гертруды время от времени консультировался с одним из самых выдающихся врачей города – известным товарищем Маклиша, талантливого надсмотрщика лимбоя. Так они отправились к дому доктора с великой надеждой отыскать Измаила, пока еще остался шанс.
Отбыли они в лиловом «Гудзоне Фаэтоне» Сирены. Ранее утром моросило, и шофер поднял на благородном кабриолете крышу. Они оживленно обсуждали циклопа и его возможные приключения, наблюдая, как мимо на величественных десяти километрах в час скользит город. На улицах было множество людей, и время от времени небольшие группки кричали или восклицали, ведя какие-то разбитные игры. Автомобиль проезжал у обочины, где шумно возились четыре молодых человека. Их поведение показалось Гертруде странным и привлекло ее внимание. Когда машина приблизилась, два парня – вида неотесанного и простолюдного, хотя их одежда предполагала вкус и образование, – грубо схватили девицу меньшей комплекции. Они заломили ей руки, выгибая вперед, чтобы она не могла вывернуться. Четвертая участница их кружащейся кучки, сильная девушка, тыкала пальцем в свою пойманную приятельницу, хохотала и стягивала перчатки. Хватило краткого взгляда из проезжающей машины, чтобы понять: девица в ужасе; игра парней под надзором старшей женщины, явно изготовившейся к нападению, становилась серьезной. Гертруда растормошила внимание Сирены, и они выгнули головы назад, к зрелищу, как раз вовремя, чтобы увидеть, как женщина хватает девушку за лицо – тем же манером, каким крестьянки тискают арбузы, проверяя на спелость. Девица издала ужасный крик, пала на колени, а остальные весело бросились врассыпную.
– Останови машину! – воскликнула Сирена водителю. – Руперт, поди разузнай, что случилось, не можем ли мы чем-нибудь помочь!
Шофер что-то пробурчал и оставил урчащий кабриолет, вернулся к собравшейся у упавшей девицы толпе. Никто не приближался и не предлагал руку помощи. Шофер склонился к ней, потом резко выпрямился и отступил. Девица всхлипывала: «Я не вижу, не вижу!»
Какой-то миг он еще смотрел, потом отвернулся и направился обратно в машину, твердо вперившись глазами в мостовую.
– Ну? – сказала Сирена, высунувшись из открытого окна. – Что случилось? Что мы можем сделать?
Шофер ответил тихо, уже открывая дверцу и не глядя на них.
– Ничего, мэм, просто ребята разыгрались. Ей чуток досталось, не более того.
– Досталось? – повторила этот абсурд Сирена. Следующий ее вопрос перекрыл шофер, который быстро сел, закрыл за собой, немедленно снял машину с тормоза и тронулся прочь от побоища. Сирена оглянулась, но и толпа, и девица уже пропали. Статику, где ранее стоял этот театральный кружок, уже прорезали беглые траектории пешеходов. Должно быть, Руперт прав, – ничего особенного, лишь ее воспаленное воображение.
– Езжай, – сказала она, пренебрежительно дернув рукой.
Машина набрала скорость, но все-таки что-то продолжало тяготить Сирену. День безнадежно скис от происшествия, оставившего ее с неопределенной болью причастности. Гертруда пыталась развеять очевидную тревогу подруги, сменив тему и показывая в окне самые приятные достопримечательности их маршрута. Сирена кивала, но ее подсознание не упускало из внимания мелкие группки людей, проносившихся в уголках глаз.
Десять минут спустя они прибыли к дому доктора. Путешествие фрустрировало Сирену: немногословный шофер все еще отказывался отвечать на взгляд; она пожалела, что не умеет водить сама.
Их немедленно провели через просторный дом в смотровой кабинет доктора, где тот ожидал посетительниц с теплыми рукопожатиями и лучащейся улыбкой. Они расселись и пили чай, обмениваясь любезностями, пока Сирена не решила затронуть тему их потребности.
– Доктор Хоффман, поговаривают, что вы добрый друг надсмотрщика лимбоя.
– Да, госпожа Лор, это правда. Мы сотрудничаем, чтобы наблюдать и поддерживать здоровье работников.
– Прошу, зовите меня Сиреной – все зовут меня Сиреной, а наши семьи знакомы уже на протяжении долгих лет, – сказала она, небрежно выставляя свою красоту на радость старику.
Он улыбнулся и сказал:
– Сирена! Почему вы спрашиваете о Маклише?
– Это деликатная тема величайшей важности для меня; для нас, – сказала она, взглянув на Гертруду. – Наш дорогой друг ушел в Ворр, и мы опасаемся за его безопасность и благополучие.
Доктор кивнул, представляя для них свою профессиональную маску заботы.
– Говорят, что во всех прикладных вопросах касательно леса следует обращаться к вам и надсмотрщику – что ваши знания и опыт бесценны.
Пожилой доктор принял комплимент с наслаждением, легонько кивнув в благодарность и заодно формально подтверждая ее умозаключение.
– Чем я могу помочь? – спросил он.
– Мы хотим отправиться туда и вернуть его.
Лицо Хоффмана обрело выражение строгого отца.
– Дорогая моя, боюсь, это нисколько невозможно. Там не место для женщины, особенно ваших душевного склада и происхождения.
Стоило так сказать, как он осознал, что нечаянно исключил из этого описания Гертруду. В полуобороте к ней он слабо взмахнул рукой, исправляя упущение. Гертруда нахмурилась.
– Вам должно быть известно, что я женщина немалого достатка, а семья госпожи Тульп имеет влияние на многие гильдии. Я говорю это лишь для того, чтобы подчеркнуть: у нас обеих есть устремление к цели и средства ее достижения, а наше происхождение дарит нам уверенность и способности, недоступные средней женщине.
Гертруду поразили красноречие и сила Сирены, и она снова уверилась, что они уже встречались много лет назад. Привкус этого времени налег на другую дверную петлю, за которой открылось воспоминание о приходе этого самого доктора, когда она слегла с лихорадкой. Он не понравился ей в тот же миг, как она вошла в эту комнату: теперь она знала почему и приглядывалась к нему внимательнее.
Хоффман катал во рту маленькие беззвучные слова, пока наконец их не выронил.
– Я – я только переживал за вашу безопасность, госпожа Лор. В лесу подстерегают реальные и крайне опасные угрозы, которых, надеюсь, вам… – он запоздало повернулся к Гертруде, – …вам обеим не доведется испытать. К примеру, пребывание в тлетворной атмосфере леса ведет к ослаблению памяти. Я проводил некоторые эксперименты в этой области и имею твердую уверенность, что здешний воздух повреждает мозг, даже за несколько дней. Было бы неразумно подвергать столь тонкую конституцию этим пагубным эффектам, – он набирал обороты, надеясь впечатлить их своей премудростью. – Вообразите эффект долговременного пребывания – какой опасный и непоправимый ущерб будет нанесен вашему здоровью. Госпожа Лор, в этом году вы уже перенесли серьезный травматический опыт. О том, что вы предлагаете, не может быть и речи.
– Доктор Хоффман, мы ценим вашу заботу, но вы должны понять, что ваши слова только придают мне решительности, – сказала Сирена с глазами, светящимися упорным сопротивлением. – Из-за всего в этом треклятом месте я еще больше боюсь за своего друга, а мой давнишний инцидент ничто в сравнении с ужасами, которые вы только что описали. Я обязана найти его и вернуть в безопасность, и сделаю это с вашей помощью или без нее.
Настроение в комнате качнулось. Хоффмана раздражала непримиримая самоуверенность Сирены, а ее, в свою очередь, не радовал его настрой; ей претил снисходительный вкус поражения. После долгого одеревеневшего молчания доктор прочистил горло и начал заново.
– Проблема в том… – сказал он.
– Проблема есть проблема, – вклинилась Сирена. – Но хорошо же, – продолжила она, чувствуя, что теряет опору. – Если не можем пойти мы, возможно, мы можем заплатить, чтобы кто-нибудь другой отыскал его вместо нас? Например, лимбоя?
Доктор прыснул и попытался прикрыть это кашлем.
– Дорогая моя, лимбоя не в состоянии найти самое себя, не говоря уже о ком-то другом; это темная недисциплинированная чернь, которую можно принудить к работе только в строгих нарядах, ставя простые задачи. Их нельзя выпускать на свободу в Ворр: они никогда не вернутся! – Он хохотнул от такой нелепой перспективы.
– Тогда что насчет Орма? – спросила Гертруда.
После возвращения того отроческого воспоминания ее глаза ни разу не сходили с лица доктора. Она видела его пренебрежение, заметила равнодушие к страданиям Сирены и ко всему, о чем они говорили. Теперь же самодовольство Хоффмана как рукой сняло. Лицо содрогнулось, словно от удара ледяной лопатой могильщика. Забылись надменность и личина, елейный шарм и покровительственное высокомерие. На их месте остался плюгавый никчемный человечек, растерявший все слова, – лишь страх и гнев мелькали в обвисших складках его оторопевшего выражения.
– Насчет чего? – спросил он едва слышным голосом.
– Орма, – повторила Гертруда, и клинки ее глаз не упускали ни одной из примет разоблачения, наполнявших комнату.
– Не понимаю, о чем вы говорите, – безыскусно солгал он.
Сирена, чье внимание на миг отвлек саквояж, возвышавшийся на столе рядом, вдруг осознала, что маятник разговора снова качнулся, и вернула свой фокус к диалогу.
– То, что живет с лимбоя и чем вы пользуетесь.
Доктор совершенно лишился дара речи. Как смела эта бестолковая девчонка вторгнуться в его дом и заявить, будто знает об Орме? Что, если об этом прослышит ее отец?
– Не знаю, что вам, по-вашему, известно… – начал он, откинувшись и выдавив смешок.
– Что мне известно, сейчас не имеет значения. В нашем вопросе поможет то, что известно вам.
Сирена почуяла потребность разговора и вступила для маневра щипцов.
– Как я уже говорила, доктор, это деликатное затруднение, которое я намерена разрешить любой ценой, – она наблюдала, как Хоффман проникся угрозой, и продолжала, сдабривая ее медом искуса. – Я дорого заплачу за успешный исход, и если вы и ваш «Орм» послужите к его достижению, то от этих поисков выгадаем мы все.
Доктор сдвинулся в кресле, избегая пристальной прямоты Гертруды.
– Мне нужно переговорить с Маклишем, – сказал он нерешительно. – Я не знаю, возможно ли это, но… Я постараюсь помочь найти вашего друга.
Сирена мгновенно просияла при виде слабого триумфа. Они стали на шаг ближе к Измаилу. Ее охватило немедленное желание спланировать и ожидать его возвращения.
– Превосходно! Впрочем, есть еще одна деталь великой важности, – сказала она, милостиво улыбнувшись Хоффману. Взглянула на Гертруду, потом склонилась навстречу доверительности доктора, чтобы снова разжечь в нем интерес. – Наш друг ужасно обезображен.
Она объяснила своеобразную проблему Измаила, почти забыв, что сама никогда его не видела. Но так было даже лучше; она выставила все в отважном и героическом свете. Гертруда промолчала; она бы не доверяла этому человеку подробностей и нервничала из-за его посвящения в такие тонкости.
– Это дело должно оставаться совершенно приватным, если вы меня понимаете, – сказала Сирена.
– Уверен, все мы более чем способны хранить секреты, – отвечал доктор, подняв брови.
Они уговорились, что он обсудит с Маклишем отправку Орма в лес, дабы найти их блудного друга. Вперед будет выплачена определенная сумма денег, а остальное передадут, когда Измаила вернут домой.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.