Текст книги "Ворр"

Должно быть, это вызвало шок узнавания, так как Гертруду что-то разбудило. Она вздрогнула и вздернулась, осознав свое неловкое положение. Заспанно стирая слюну с лица, заметила ее тонкие следы на блузке Сирены.

– О, о, мне так жаль! – выпалила она. – Прошу, прости меня, это безобразие.

Она быстро вскочила и пошатнулась, все еще разбалансированная после прильнувшего сна и его липкой паутины несформировавшихся образов. Сирена уже была на ногах, готовая к падению, расставив руки. Но Гертруда выправилась и посмотрела на подругу, сжав обе ее руки в своих. Гертруда вернулась, надежно закрепилась в старой доброй себе.

– Должно быть, ты считаешь меня такой дурочкой! Как я могу надеяться это загладить? Мне так жаль – я не спала три ночи и мои нервы истрепались вконец. – Она снова заметила смятую и сырую блузку Сирены и собственный неприглядный вид. – Прошу, прости. Ты была мне дорогой подругой, а я так ужасно за это отплатила. Я найду тебе что-нибудь теплое и разведу огонь; здесь холодно, мы почти не пользуемся этой комнатой, – она хлопотала, суетилась и лебезила по дороге к двери. – Один момент, пожалуйста, устраивайся удобнее, мы затопим камин.

И тут же ушла. Сирена дождалась тишины, потом быстро прошла по комнате и нашла саквояж, таившийся за креслом.

Через несколько минут Гертруда вернулась с капотом и подносом, где стояла бутыль теплого молока с добавкой рома. За ней следовал Муттер с растопкой и дровами. Сирена уже вернулась на свое место, но цвет ее лица изменился; она смертельно побледнела, улыбка была накинута на сжатые зубы. Занятая хозяйка не заметила перемену в подруге; слишком уж увлеклась камином и сервировкой напитков. Гертруда предложила промокшей гостье войти в капот на полу, подняла его с улыбкой и взмахом, словно внезапно повеселевший матадор. Сирена облачилась в платье, и они сели вместе с согревающим питьем перед пышущим огнем. Муттер ушел, не сказав ни слова, но бросив многозначительный взгляд на Гертруду, который, как они верили, Сирена не видела.

– Сирена, прошу простить мое возмутительное поведение. Я очень устала и не вполне здорова.

– Мне надо было заранее известить о визите – кажется, я застала тебя врасплох, – сказала Сирена, делая глоток.

– Нет-нет, ты всегда желанный гость. Теперь расскажи, что ты поделываешь.

Сирена оказалась не готова к смене темы, но на миг сделала поблажку подруге.

– Ах, то да се, пытаюсь найти новую цель в жизни.

Гертруда озадаченно подняла бровь и склонила голову.

– Ты слышала о Хоффмане? – пустила пробный шар Сирена.

– Ах да, он исчез, верно?

– С лица земли.

Гертруда немедля отошла от темы, хотя и недалеко – всего лишь к невезучему соучастнику Хоффмана.

– А что с другим? С Маклишем?

– Да, судя по всему, и он тоже.

Они одновременно отставили стаканы, словно обозначая конец трудного разговора.

– Мне кажется, я снова должна извиниться, – сказала Гертруда.

– За то, что мне не доверяешь? – сказала Сирена, изготовляясь к удару.

– Ну, нет, я имела в виду…

– Я знаю, что ты имела в виду. И знаю, что тебя беспокоит, – перебила старшая дама.

– Мне просто нехорошо, – пробормотала Гертруда.

– Не ври мне! Я заслуживаю большего, – ответила Сирена, повышая голос и сменяя тембр. – Я в самом деле твоя подруга; теперь расскажи мне правду!

Гертруда безмолвствовала.

– Гертруда, скажи правду; я уже знаю, что ты скрываешь.

– Это… очень трудно сказать, – мягко ответила Гертруда.

Сирена молча смотрела на нее темными и требовательными глазами. Она не отступится.

– Ну что же, – Гертруда вздохнула. – Я беременна.

* * *

Двое раненых выбрались из Ворра на остров, где обитал Небсуил. Воспользоваться спрятанной лодкой Цунгали было невозможно; циклоп оказался слишком пугливым и слабым, чтобы доверять ему на течениях, а для гребца с одной рукой судно бесполезно. И они двинулись пешком, снова через владения чудовищ.

Измаил нес лук; тот не покидал его рук с тех пор, как они поняли, что Уильямс ушел. Лук вворачивался в него день и ночь, пробуриваясь в завтрашний день, проводя кровавый след по всем картам его возможного будущего. Циклоп еще не смел им пользоваться, опасаясь влечения его силы в момент натяжения и ожидания спуска. Эта его девственная частичка, словно ребенок, пряталась от полного масштаба и последствий подобного поступка. Измаил держал лук перед собой в пути сквозь Ворр, и лес понял новое употребление смысла лука. К ним не смело приблизиться ни единое существо, и всю дорогу они встречали лишь приглушенную тишину. Птицы завязали клюв; животные прикусили язык; насекомые застыли, а антропофаги игнорировали их продвижение. Тишина заразила шествие, отчего оно смущало и разъяряло Измаила – у него накопилось множество вопросов к новому слуге, но, что бы он ни говорил, ничто не удостаивалось ответа.

Боль усилила размышления Цунгали: циклоп как будто ничего не знал о мире. Как можно хотя бы начать объяснять их совместную историю с Однимизуильямсов; свое детство; как они с дедом оказались под стеклом в чужом мире; трагедию Имущественных войн? Слишком много слов и слишком мало общего опыта; лучше помалкивать и сконцентрироваться, не отвлекаться от дороги и добраться до лекаря так быстро, как только позволяли их раны.

Измаил скучал по Уильямсу, скучал по его юмору и защите. В нем было тепло, какого у татуированного убийцы, путешествующего теперь с ним бок о бок, не будет никогда. Старый негр отказывался отвечать даже на простейшие вопросы, пока они пробирались через подлесок. Измаил начал подумывать, что принял неверное решение. Нужно было держаться друга, а не позволять ему так печально уйти. Он начал осознавать, что оснований доверять новому компаньону было немного; его обещание нового лица могло стать ложью или приманкой – Измаил мог следовать за ним на смерть или того хуже. Почему он так скоропалительно принял повиновение этого человека? Измаил видел, что Цунгали его боится, но не понимал полнейшего раболепия, когда он держал в руках лук. Циклоп предполагал, что дело в некоем примитивном суеверии, и размышлял, как применить его себе на пользу. Задумался, нельзя ли им воспользоваться, чтобы добиться столь вожделенных ответов. Он переложил лук из руки в руку и дотронулся его кончиком до спины Цунгали.

– Расскажи о своем шамане, – сказал он.

Эффект был мгновенным и неприкрытым. Старый убийца упал на колени, воздев целую руку в жесте поражения; Измаил обошел его, приглядываясь к лицу дрожащего человека.

– Да, да, я скажу все, да! – протараторил наемник в быстрой задыхающейся капитуляции.

– Тогда рассказывай – что он может?

– Он может сделать тебе лицо – сделать, как у других; он может вложить мой живой глаз, сделать два глаза, как у других. Он может многое – сделать новую руку, в прошлый раз сделал челюсть, заделал рану. Люди говорят, он играет со смертью, так что сделать лицо ему – раз плюнуть, – Цунгали пыхтел словами, как бегущий пес.

– Зачем ему это делать для меня? – спросил с подозрением Измаил.

– Из-за лука – он сделает все для лука, что скажет лук, – пролепетал в ответ охотник.

Измаил сел на землю и сжал оружие, поворачивая в руках. Еще целый час он допрашивал своего раба обо всем на свете. Дрожащий человек давал залпы ответов. Не все были понятны, зато Измаил построил представление о своем слуге, о том, что ему известно и к чему его можно применить. Услышав достаточно, он встал и показал вперед, и лопотавший повел их дальше.

Былые наблюдали за пиком и развязкой выступления. Они подкрались поближе, держась в тени; постепенно, с медленным разгоном великой мудрости, увидели лук. Его сущность накопилась в них, как осадок из песка составляет гору, крупица за крупицей, пока не занимает весь ландшафт. Они не ведали о присутствии лука в лесу, пока его сжимал белый. Теперь, в руках циклопа, тот вещал о своем присутствии далеко и громко. Они отвернулись и ушли на мучительно неторопливой скорости как можно дальше. Традиционных укрытий тут было мало; они разделились и нашли себе собственные места, куда зарыться, разбрасывая упрямую землю и коренья. Теперь уже всё знало, что лук здесь, и они копали норы, напоминающие могилы, заползали и забрасывались кучами почвы и листвы. Так, сокрытыми, Былые лежали неподвижно, ожидая сна; надеясь избежать двусмысленности грез, чей аромат прельстительнее всего для высших зверей и других, еще более сложных сущностей.

Небсуил скрыл потрясение, завидев на пороге Цунгали. Он был до того изумлен, что едва ли заметил в тени охотника его спутника, затаившегося в капюшоне и шарфе. Он пустил гостей в свою тесную мастерскую – библиотеку предметов, бутилированных и развешенных, разложенных и расставленных, вареных, хаотичных и живых: огромную коллекцию фрагментированных животных, овощей и минералов со всего света. Жестом пригласил сесть и попросил поведать свою историю.

Цунгали рассказал о своих исканиях и о том, как они изменились. Сказал об Одномизуильямсов кое-что, но не все. Рассказал о демонах и представил Измаила, который тайком начал разворачивать шарф у лица.

– Мы пришли к тебе за помощью. Я снова ранен, а моему хозяину нужно внести правку, – объяснил Цунгали.

– Хозяину?

– Да, хозяину.

– Правку? – спросил Небсуил, как незнакомец, пробующий слова на незнакомом языке.

– Ему нужно новое лицо.

Небсуил развернулся ко второму. Уставился прямо в лицо циклопа, и странный блеск обуял его взор. Измаил смотрел настороженно, не понимая этой необычной реакции; сомнения его не продлились долго.

– Чудесно! – вскричал целитель, не в силах сдержаться. – Никогда не думал, что встречу живого. ТЫ РАЗГОВАРИВАЕШЬ? – харкнул он вопросом, явно ожидая ответ в духе какого-либо безмозглого существа.

– Да, но не на искалеченном языке твоей родной страны.

– Клянусь живыми богами, он разумен! – провозгласил Небсуил, хлопая в ладоши со сладостной ухмылкой на просиявшем лице. – Простите мою грубость, юный мастер, я не желал вас задеть; просто я потрясен вашей уникальностью. Прошу, позвольте угостить вас обоих едой и питьем – ваш путь наверняка был изнурителен. – Он быстро повернулся, оставляя в атмосфере у их голой кожи осадок чего-то сырого и голодного. У Измаила зашевелились волосы на затылке. Он не умел сказать почему, но ему не нравился этот человек; у него были повадки и облик шакала, причем шакала мудрее и сложнее любого человека, кого Измаил встречал до сих пор. Но то был грациозный шакал, а живот побуждал продлить кредит доверия еще ненадолго.

Они ели и пили, орошая пересохшие глотки свежей водицей. Их хозяин раскрыл бутылку вина из самого Дамаска – откуда, как объяснил Небсуил, пришли его предки. Пращуры Знахаря прибыли сотни лет назад для ловли тучных стай рабов, построив сети коммуникаций, что вели во всех направлениях и во все края. Экзотические предметы в этой комнате и то же вино все еще путешествовали по постепенно пересыхающим маршрутам.

– Расскажи о своем доме и происхождении, – попросил он Измаила.

– На данный момент они мне неизвестны, – с сожалением ответил циклоп. – Неизвестны совершенно.

– А, но ты желаешь узнать?

Измаил насторожился.

– Желаю, – ответил он, не зная, что можно открыть без вреда для себя.

– Берегись, редкий; происхождение неисповедимо. Есть узлы и причины, изгибы и чужаки, которых порою лучше не встречать. Камни, что лучше не переворачивать. Особенно у такого, как ты.

Это казалось искренним предупреждением от сердца, и Измаил потеплел к шаману: возможно, он только волк, а вовсе не шакал? И все равно Измаил дичился речей о Родичах или Гертруде; инстинкт велел прятать их подальше от неопределенности незнакомцев.

Беседа продолжалась, и они заговорили о труде Измаила. Старый воин обещал Небсуилу трофей дороже всех богатств и что целитель найдет время с этим трофеем богатой платой за его умения. Они посмеялись по поводу возможности подобного сокровища; вино помогло смягчить течение беседы.

Цунгали с превеликой осторожностью достал глаз, снимая травинки и пыль с его скользкой поверхности, и расчистил место на столе для ближайшего изучения. Небсуил поднес увеличительное стекло и направил на сокровище лампу.

– Ты принес очередное чудо, – подивился он. – Что за находка, что за находка!

Он притих, вновь склонившись к изучению невозможного. Вот новая версия того, что он ценил превыше всего – очередная демонстрация, что мир непостижим, а его ресурсы неисчерпаемы, бесконечно таинственны и вечно изменчивы. Его знакомство с анатомией и волшебной хирургией обещало постоянное изумление, но это стало новым пиком удивления: человеческий глаз, дееспособный после отделения от крови и защитного окружения остального тела. Что его питало? Что позволяло работать так неистово, когда управлявший им оптический нерв так решительно отсечен от мозга? Словно без конца и без толку ходящее ведро, лишенное колодца. Он обернулся к Цунгали в упоении.

– Ты знаешь, что две мои единственные цены – предметы прикладные и предметы увлекательные.

Цунгали ухмыльнулся щербинами зубов.

– Ты принес мне две награды от знания и увлечения; теперь я весь к твоим услугам. Что я могу сделать?

Они обсудили руку охотника, пока Знахарь вдумчиво тыкал в перевязанную культю, а комнату наполняло жужжание мысленных расчетов. Но при словах о лице Измаила его собственное лицо помрачнело.

– Нет, – сказал Небсуил безоговорочно. – Подобная уникальность неприкасаема. На что тебе выглядеть так же, как остальные?

– Потому что я хочу стать собой и прожить свою жизнь человеком, а не чудовищем. Я хочу, чтобы люди забыли меня как меня и не судили за то, как я сделан.

Небсуил помолчал, чтобы переварить услышанное, затем сказал:

– Но хочешь ли ты быть с теми, кто видит тебя неверно?

– А есть ли другие?

– Я таких знаю.

Измаил напрягся при этом предложении.

– Нет, я хочу вернуться изменившимся.

Небсуил издал щелкающий, сглатывающий звук и вернулся к кувшину вина, качая головой. Измаил и Цунгали сидели молча, не глядя друг на друга, а вперившись глазами в питье. Прошло слишком много времени, прежде чем Цунгали наконец выпалил:

– Ну? Ты сделаешь? Проведешь операцию?

Ответа не было. Знахарь посуровел. Цунгали посмотрел на Измаила и кивнул.

– Покажи ему, – сказал он, и Измаил с пониманием опустил голову.

Он вытянул из-под ног длинный толстый сверток и начал разворачивать. Сперва Небсуил не обращал внимания; он принял сверток незнакомца за спальник. Но чем больше слоев одеяла сходило, тем больший надрыв Знахарь чувствовал в своем солнечном сплетении. Он сыздавна знал, что это значит, но времени осмыслить или защититься не было: вещь циклопа разоблачилась. Когда отпал последний слой, Небсуил вспотел, его сердце пересохло и затрепетало, в надсадной, липкой клетке ребер стряхнулась пыль. Он не верил глазам. Темно-бордовый цвет на поверхности лука как будто рябил и гнулся под его принужденным взглядом. Рука Измаила стала черной от натуги и секреций. Глаз покатился со своего безопасного места на столе, притянутый к луку и полу. Всё в комнате как будто изворачивалось и изгибалось, стремясь к Эсте в любопытстве, на полпути коверкавшемся в смятение. Измаил стащил лук с обозрения и накинул одеяло, грубо задушив его воздействие покровом. Глаз остановился на самом краю стола; по пути он оцарапался об острое мюзле от брошенной пробки. Комната отползла обратно к инерции. Небсуил сел на свое место, пока Цунгали ухмылялся при виде превосходной демонстрации. В помещении повис жутковатый аромат: что-то от сплавленных вместе моря и экзотичного сада; щепотка аммиака, сперва пьянящая, а потом оборачивающаяся понюшкой мертвечины, словно воспоминание-пиявка, запертое и поджидающее во сне.

– Я сделаю все что угодно, – сказал Небсуил голосом, дошедшим из бесцветной дали, – все что хотите.

* * *

Птица привела в действие колокольчик прибытия, и изящный звук скользнул в нижнюю комнату, словно острая снежинка.

Сидрус не ожидал сообщений; речному устью не о чем было рассказывать. Он продолжал растирать липкий бальзам по пористому лицу. Колокольчик звякнул снова, и он соскреб жир с пальцев, чтобы они не скользили, пока он будет снимать свиток с сухой бьющейся лапки.

Послание, которое не должно было прийти, – послание, приправленное ошибочностью момента, когда Небсуил написал его в украденную паузу, представленную в виде дружелюбного пополнения вина. Оно рассказывало о его посетителях до того, как Знахарь понял, кто они, и узнал, чего они на самом деле хотели. Говорило оно просто:

Здесь Цунг с циклопом. Думаю, они убили Лучника и забрали его душу.

Сидрус выронил записку, чувствуя, как последствия холостят его и освобождают место для гнева, что закипел и полил через край. Сальный бальзам растопился и закапал с искривленного лица – без малейшего признака румянца. Когда внутренний жар улегся, он отобрал трость и снадобья, изучая оружие с отстранением смертоносного перфекциониста. Три дня займет путь до чумного острова Небсуила, еще где-то четыре – извлечение нужной меры боли из порочной мрази за подобное кощунство.

* * *

– Я не могу дать тебе идеальное естественное лицо, – объяснял Небсуил. – Похоже, в твоем черепе только одна глазница, так что придется проделать место для второй. Живой глаз будет вшит в складки искусственных мускулов и кожи, но останется без настоящего гнезда для работы. Он не будет вращаться; он останется слепым, но, я надеюсь, живым. И все же я не могу обещать и этого. То, что поддерживает в нем энергию, вне моего понимания и не имеет отношения к законам обычной анатомии. Я тревожусь за его стабильность. Если он умрет, то заразит присаженную плоть вокруг. Но пока он одушевлен и так же светел, как твой. Молюсь о том, чтобы он всегда выглядел так – бодрым и активным, а не как фальшивые глаза из стекла или кости с их вечно мертвым и сиротливым видом. Хорошая новость – твой рабочий глаз и его орбита смещены от центра, а значит, пространство между глазами покажется естественным, хотя и несколько близким, – шаман перевел дыхание, добавив: – Некоторые находят это привлекательным – многие европейские королевские семьи добивались подобного эффекта кровосмешением. Возможно, они даже признают тебя за своего!

Почувствовав, что его риторические пируэты происходят на очень тонком льду, он решил отступить на твердую почву хирургических деталей.

– Я создам тебе нос нормальных пропорций, чтобы разместить между глаз, пользуясь твоей маленькой картошкой как стартовой точкой. Это самая простая часть процедуры. Ты знал, что теперь хирурги лечат воинов, раненных в великой Европейской войне, теми же методами, какими я пользуюсь годами? Мне говорили, они торопят исцеление тканями от болезней и тинктурами из гниющей плесени. Мои талисманы и травы куда чище, но действуют дольше. Ты будешь немного похож на этих увечных воинов – на человека, который побывал в битве и с гордостью носит отметины своего героизма. Твое лицо будет казаться поврежденной версией человеческих лиц. Ты уверен, что хочешь этого, понимаешь, что я не могу найти для тебя другую альтернативу?

Измаил перевел взгляд от свертка, который теперь держал поближе, на врачевателя, проследившего за взглядом и его смыслом. На этом разговор окончился.

Сперва Небсуил занялся Цунгали. О создании новой живой руки не шло и речи, но деревянная – с шарнирным локтем, привязанным к остаткам плеча, – была достижима.

Старый наемник казался разочарованным; он уже позволил себе вообразить функционирующую руку из плоти и кости, проникнутую магией. Небсуил объяснил, что если бы тот сохранил и принес с собой обрубок, то, возможно, он бы смог сымпровизировать что-то вроде слабой суставчатой клешни. Но деревянная версия будет только лучше, заверил он. Охотник сможет пользоваться разными моделями – с ногтями из слоновой кости и могущественной резьбой; внутри же можно прятать амулеты и оружие. Он сможет пользоваться версиями от других существ: из его рукава могут торчать лапы пумы и бивни кабана, его врага или жертву застанут врасплох орлиные когти и акульи зубы.

Старый воин потеплел к этой идее, но объяснил, что дни его наемничества прошли. Теперь его цель – служить Измаилу и применять насилие только на защиту хозяина. Это он обозначил очень четко, добавив, что, пока они оправляются, любые поползновения на их безопасность приведут и его самого, и лук в мстительное исступление, особенно если циклоп умрет. Небсуил уверял, что они оба в безопасности, – не понимая, что из-за послания Сидрусу слово сдержать уже невозможно.

Пациент спал в дурманном море материнского молока, с конечностью, завернутой в слои листьев и мазей, больше похожих на сумку для ребенка, чем на повязку. Новая рука была грубовата, но отличалась некой деревенской брутальностью, которая восхитила Цунгали. Учитывая короткий период времени, предоставленный Небсуилу, чтобы ее выхолостить и вырезать, охотник почитал за везение, что получил что-то получше, чем присаженная на культю старая ножка стула.

Потом пришел черед Измаила, и он нервничал, даже после нескольких обезболивающих доз.

– Юный мастер, это твой последний шанс передумать, – умолял расплывающийся в глазах Небсуил. – Когда я начну, пути назад не будет.

Измаил в последний раз взглянул из лица циклопа – лица, что уже начало распадаться в сбирающейся пелене. Его разговорная точка зрения падала далеко-далеко, съеживая шамана, чье собственное лицо мямлило тарабарщину.

– Делай. Делай! – сказал он и услышал, как его слова всплыли, с воркованием сели на закрывающемся оке, словно жирная безразличная птица.

* * *

– Когда срок? – спросила наконец Сирена.

– В августе, – сказала Гертруда смущенно. – По крайней мере, мне так кажется, но… похоже, он развивается быстрее.

– Карнавал? – спросила Сирена.

– Да, тогда он был зачат.

– Он – его?

– Я не знаю, я не могу быть уверена.

– Ты уединялась больше чем с одним?

– Да, – сказала Гертруда с дрожью стыда. Еще слишком рано назначать отца. В ее душе ворочалось крохотное чудище из студня и пыталось обратиться утопленными стихами к кому угодно, кто мог быть его родителями.

– Ты можешь узнать? Существуют медицинские методы. Возможно, Хоффман?

Они встретились взглядами, и Сирена поняла, что хозяин уже не вернется за своим затаившимся саквояжем. Его собачье присутствие за креслом как будто на миг проснулось на имя хозяина. Сирена это почувствовала.

– Лучше избавься от него, – сказала она.

Гертруда одеревенела, думая, что речь по-прежнему о нерожденном ребенке, потом увидела, что подруга смотрит в другое место.

– От чего избавиться?

Сирена показала безвольным жестом, и Гертруда проследила за ее пальцем до тени. Поняв, о чем речь, скорчилась, не в силах сдержать озноба. Как будто под креслом осталась незамеченной голова доброго доктора, наблюдавшая за каждым их действием с самого своего отчленения.

Она рассказала Сирене все: об угрозах жизни; о его гневе; о разорванном жемчуге и мщении Муттера.

– Я защищу Зигмунда за то, что он сделал, чтобы спасти меня от этого злобного животного, – процедила она через стиснутую решительность. – Я защищу его от всего.

Подтекст был очевиден: либо Сирена в заговоре, либо вне; компромиссов не дано. Гертруда примет сторону Муттера против любого, включая собственную подругу.

– Со мной твоя тайна в безопасности, – ответила Сирена, и не кривила душой. Новая жизнь и старая смерть даровались в этой комнате в одностороннем порядке; она уже приняла участие и в том и в другом, и хотела приложить руку к итогу этой женщины. Во всяком случае, перспектива перейти дорогу бушующему Муттеру теперь казалась слишком страшной. – Я рада, что этот подлый человек вычеркнут из нашей жизни, – сказала она решительно. – Похоже, он получил по заслугам.

Гертруда кивнула, тревожно покусывая ногти. Сирену озарило, и она вопросительно взглянула на подругу.

– Что Муттер сделал с… останками?

Гертруда помолчала, впервые понимая, что не знает. Они ни разу не обсуждали ту ночь во всей полноте; она только благодарила слугу и поклялась в молчании – и этот пакт теперь нарушила.

– Не знаю, – созналась она. – Не говори ему, что знаешь, не говори, что я сказала!

Она снова впадала в отчаяние, а Сирене нужна была ее уверенность, не страх. Она взяла ее за руки, неотрывно глядя на тревожное лицо.

– Я сделаю все, что попросишь. Я с тобой до конца; в этом можешь мне верить. Мы оставим эти жуткие дела позади и встретим будущее вместе с твоим ребенком. Я помогу во всем.

И так, с куражом и дружбой, они воссоздали свои предыдущие недели. Закатали рукава и стерли все образы и пятна памяти, приставшие от их сношений с Хоффманом и Маклишем. Сожгли саквояж и спалили дни, где обретались монстры, унижения и насилие. В этой растущей радостной дружбе почти позабылся Измаил.

Муттер следил за их ежедневным смехом, бесконечным прихорашиванием, перестановкой мебели, покупкой цветов, тесными обедами и ужинами, близостью; он знал, что раскрыт. Пришлой барыне известно о его преступлении, хоть она остроумно изображала неведение. Он начал приглядываться к ней, гадая, как избавиться от нее, когда придет время.

И все же блестящий и сверхактивный взгляд Сирены не упускал ничего; она видела, как за красными прожилками глаз старого слуги сплетаются прямодушные и коварные планы. Если не уладить это сейчас, скоро все навечно выйдет из-под ее контроля.

Гертруда отправилась за покупками, когда Сирена прибыла к воротам. Ее впустили и провели через мощеный двор, где она встала ровно на том месте, где состоялась расправа над Хоффманом.

– Герр Муттер, мне кажется, нам нужно поговорить, – сказала она, взглянув сверху вниз на поджавшегося и настороженного человека. – Есть один большой секрет, – начала она, не обращая внимания на сомкнутые кулаки и упершиеся в землю башмаки. – Большой секрет, который вам следует знать. Я рассказываю потому, что знаю о вашей преданности госпоже. В будущем нам пуще прежнего потребуется ваша помощь, и потому я рассказываю – поскольку сама Гертруда слишком застенчива.

Муттер нахмурился и расслабился в своей атакующей стойке.

– Дело в том, что у вашей госпожи будет ребенок.

Он знал – почувствовал несколько дней назад. Учуял свечение, скрытое в молоке тепло. Его дом и жизнь переполнялись этим много лет. Он знал, но гнал эту мысль от себя как невозможную.

– О том известно только нам троим. С семьей она объяснится позже. Я понимаю, что это налагает на вас дополнительное бремя, и полагаю справедливым, чтобы все, что вы сделали и сделаете в будущем, было компенсировано.

Старый йомен не представлял, о чем она говорит: для него слово «компенсировано» было пустым набором звуков.

– Итак, герр Муттер, прошу, примите это за ваши старания.

Она отдала ему маленький матерчатый кошелек, который он взял с опаской, подержал в неуверенных руках.

– Откройте же – это для вас и вашей растущей семьи.

Он достал из кошеля документ, неловко развернул перед пустым взглядом. Вдруг она осознала, что он не умеет читать, и устыдилась собственного невежества; как она могла так оплошать?

– Боюсь, это довольно сложный юридический документ. По сути, это ваш дом. Купчая на ваш дом. Теперь он принадлежит вам и вашей семье, навсегда.

Муттер бессмысленно таращился на бумагу, пока к ней липли слова Сирены, с неудобной смесью изумления и недоверия. Он сомневался – вдруг это откуп, какой-то рычаг, чтобы сковырнуть его с должности. Но нет: отец всегда платил ренту Тульпам – как платил и сам Зигмунд, без конца и края. Его циничное сердце начало понимать, что на деле это дар. Дар за спасение Гертруды от того глупца. Дар свободы его детям и их детям. Он уставился на даму, сменив молчание на благоговейное онемение. Она улыбнулась ему из-за ярких облаков и сказала:

– Сегодня вам дается отгул, Зигмунд. Подите и расскажите своей доброй жене о новостях.

Она встрепенула рукой в сторону двери, и он медленно двинулся к ней, пятясь по-крабьи. Улыбка зародилась, когда он дошел до стены, и росла с каждым шагом, что нес Муттера ближе к дому. Торопясь с прижатым к груди картузом, он не заметил Гертруду на другой стороне соборной площади.

Та вошла через боковую калитку и застала Сирену на дворе. Она с оторопью посмотрела на подругу.

– Я сейчас видела Муттера, который несся по улицам с самым безумным видом на лице.

Сирена просияла ей.

– Возможно, он счастлив?

– Я никогда его таким не видела – надеюсь, с ним все в порядке.

– Уверена, у него все замечательно, – ответила Сирена, открывая дверь в дом и приглашая подругу.

Муттер выбился из дыхания, когда добрался до дома. Он ввалился через узкую дверь, шумно зацепившись непослушным башмаком за косяк, соскребая с подошвы крошечные частички покойного доктора Хоффмана. От переполоха жена бросила все свои кухонные обязанности и поспешила взглянуть, что происходит.

– Зиги? В чем дело?

Он отложил картуз, все еще сжимая смятую бумагу и матерчатый мешок.

– Что стряслось? Ты как взмыленный вол, весь красный, что такое?

Он ничего не мог сказать между глотками воздуха, но его алое лицо выглядело так, словно в ту же минуту треснет. Он положил лист на обеденный стол, стоявший в фокусе всей комнатушки. Любовно разгладил, лаская складки до аккуратного подчинения.

– Тадеуш! Он дома? – спросил Зигмунд жену возбужденно.

– Да, дорогой, но что…

– ТАДЕУШ!

Молодой человек примчался в комнату, едва ли не сгибаясь пополам из-за низких дверей и кривого потолка.

– Тадеуш, будь другом, прочти.

Они скучились за нервной бумагой, пока Тадеуш пробегал глазами, с чем имеет дело, прежде чем перейти в устный режим. Он осекся и взглянул на отца.

– Отец, ты знаешь, что это?

– Да, да, читай же!

Тадеуш прочел медленно и аккуратно, выговаривая каждый длинный юридический термин.

– О, Зиги, что это? Что-то мне это не нравится, нам опять задирают ренту? – спросила перепуганная жена, уже скрутившая тонкий фартук в клубок.

– Нет, мать, – ответил сын. – Тут сказано, что отныне мы владеем домом. Он наш навсегда. Больше ренту не платит никто.

Теперь к ним за столом присоединились другие дети, привлеченные уникальными звуками и вибрациями комнаты. Жена переводила глаза между бумагой, Тадеушем и Муттером, ожидая, когда кто-нибудь заговорит.

– Нам это дали госпожа Тульп и ее подруга Лор. Это подарок за мою преданность и за то, что я помалкиваю о ребенке.

– Чьем ребенке? – тихо спросила жена, пока надежда отливала от лица.

– Отец, это же невероятно. Должно быть, твоя служба выдающаяся, раз ты удостоился такого щедрого дара.

– Чей ребенок? – повторила она, пока подозрение бороздило ее чело.

Остывшее лицо Муттера зарумянилось; похвала была доселе незнакомым ему опытом, и он стеснительно смотрел на сына.

– Мы с твоим дедом следили за этим домом много лет, задолго до прибытия этих добрых людей. Работа на них очень отличалась от прежней.