Текст книги "Ворр"

Пурпурный член Измаила был огромным, спиральный ствол изворачивался и телескопировал туда-обратно под тяжелый бой сердца. Когда Измаил уложил Гертруду на столе, его глаз продолжал ронять слезы, теперь ей на ноги. Толпа в мутном расфокусе и уже неуклюжая архитектура размазались по ее голому животу и рваной одежде. Тела объединились в немом свете, и глубоко внутри она сдалась, мечтая теперь, чтобы у нее забрали ключи. Ей вновь хотелось быть ребенком безо всякого соображения; разорвать свое лицемерие всезабывающей утробой и баловать у теплого очага чадо, позволить молоку залить ее лайм и самой вывернуться наизнанку, облачить собой чужую жизнь, которая сопроводит ее к нежной улыбающейся смерти, когда все заговорят о ее мудрости и любви. В долгий период молчания перед тем, как он отодвинулся от нее, в нем развернулась безжалостная автоматическая доброта, и эта тяжесть совпадала с шоком возбуждения, втайне смеявшегося в Гертруде. Обнаженность выражений сковала их стыдом, столь величественным в глубине своих противоречий.

Измаил отвалился, пока она истекала на полированную поверхность ноздреватого неподвижного стола. Внизу, по правую руку, невидимый для их задыхающихся тел, открылся на неизмеримые доли секунд ящичек. Он обнажил полость, аккуратно скрытую изогнутым шарнирным кусочком полированного дерева. Изучи они его, обнаружили бы крохотную щель, смазанную вечной влагой и спрятанную под клапаном-языком. Та ожидала, совершенно незамеченная парой. Когда они отвернулись друг от друга и комнату наполнило только их белое дыхание, отверстие исчезло, снова стало невидимо, заподлицо.

Измаил стоял, все еще не раскрыв глаз; слова существовали где-то вне его. Она распростерлась на столе и окинула себя взглядом. Какая-то предыдущая частичка ее бытия хотела поправить плеск красок, двигавшийся по телу, – свернуть фокус к детальности и отмотать часы назад. Она наблюдала, как Измаил возвращался в реальность; начал щипать стол большим и указательным пальцами, пытаясь поймать суетившиеся на улицах лилипутские фигуры, поднять их. Она решила, что он шутит, но не разглядела на строгом и перекошенном лице ни следа забавы.

Когда они покинули башню, то обнаружили на чердаке свет и аромат древесного дыма. Муттер нашел и открыл окно на крышу. Он уже давно ушел, спугнутый их звериными звуками, скользившими вниз, чтобы дразнить и мучить раскинутые провода.

Они вернулись на третий этаж. У двери своего обиталища Измаил протянул к ней руку. Она ответила взаимностью, тронутая жестом приязни. В миг, когда их руки встретились, она поняла свою ошибку. Его растопыренные пальцы были красноречивы в своей холодности.

– Нет – сказал он, – ключи.

Так циклоп сменил свой статус в тихом доме на Кюлер-Бруннен; начался следующий эпизод их совместной жизни.

* * *

Когда молодой Цунгали вернулся из заморского путешествия, слухи об Одномизуильямсов разбежались далеко за границы Настоящих Людей и достигли побережья. Войдя в деревню, Цунгали в ужасе узнал, что избранным был тот самый офицер, который дал ему Укулипсу. Англичанин проявил к нему доброту и научил метко бить из ружья, выделялся из остальных белых и выказывал родство с Настоящими Людьми почти с момента своего прибытия; он рискнул неудовольствием своих начальников и сделался изгнанником, когда спас великий дар – блаженную шаманку Ирринипесте – из церкви и от мерзости, которой ее подверг священник со скрещенными палочками. И все же Цунгали задавался вопросом, можно ли верить этому человеку, восстанет ли он против своих, когда это будет важнее всего, и поможет ли изгнать лживых захватчиков навсегда.

Сомнения оказались скоропреходящими. Уже спустя минуты после возвращения пришли новости, что брата Цунгали и двух их друзей удерживает морское племя, которое требовало возвращения долгожданного Одногоизуильямсов на побережье, где народ с нетерпением молился о своем мессии.

Цунгали немедленно сообщил о ситуации Уильямсу. Рассказал ему о похищении и о встрече с Морскими Людьми, просил пойти со спасательным отрядом, о помощи в переговорах; чего он не упомянул, так это что сам англичанин и был обменной монетой – вожделенным трофеем, который гарантирует безопасное освобождение соплеменников.

Они встретились на песке: джунгли по одну руку, море – по другую; шестеро Морских Людей держали трех заложников. Цунгали привел представлять их племя пятерых: трех воинов, полицейского и, конечно же, Уильямса, который стоял слегка в стороне, неподвижно, прижимая к себе маленький рюкзак. Он снял ботинки – те висели у него на шее, связанные шнурками, – утопая босыми ногами во влажном вязком песке. Заложники были связаны вместе и стояли на коленях перед пленителями, вооруженными копьями и клинками. «Энфилд» Цунгали не взял. Вместо него принес церемониальное копье с привязанной эмблемой власти: он говорил от имени своего народа.

Вожак Морских Людей гаркнул свои условия и внушительно завершил речь, стукнув древком копья по затылку брата Цунгали; глаза того перебегали между путами, братом и чужеземцем.

Они уже заканчивали с формальностями встречи, когда Уильямс поднял руку и выступил вперед. Он извлек из рюкзака маленький сверток и бросил его между двумя сторонами. Произнес десять слов на языке Настоящих Людей, а потом достал из сумки чудовищный пистолет, подошел и в упор застрелил брата Цунгали и вожака Морских Людей. Раны плеснули на ослепительно свежем свете, сила отбросила тела на песок. Никто не сдвинулся с места. Уильямс поднял зазубренное копье мертвого вожака и подошел к Цунгали, забирая отмеченное копье из его цепкой хватки. Произнес еще два слова и отправился в лагерь, и звук его шагов совпадал с сердцебиением застывших воинов.

Пленников отвязали от умирающего, который бился и туго натягивал веревки, пока кровь пропитывала песок. Никто не говорил ни слова – все просто рассеялись, пустившись каждый своей дорогой в джунгли и на побережье.

Брошенный между ними сверток был шаманским знаком перемирия великой силы; никто не смел его оспорить. Тот факт, что он принадлежал Уильямсу, подтверждал истинность как его слова, так и воли. Его речь подтвердила, что он действительно Одинизуильямсов; что он вернулся. Но предательство племен и все содеянное значило, что впредь он не принадлежит никому. Необходимо принести жертвы, чтобы умилостивить его гнев и удержать племена в постоянном равновесии.

Цунгали догадывался, откуда взялся сверток, кто его сделал и вложил в Уильямса слова. Весь инцидент прошел под надзором шаманки; это она предупредила Уильямса и дала ему власть для торжества.

Стал подниматься прилив, вода заполнила отпечатки на песке, где стоял Цунгали. Он думал о ее опаловых глазах, наблюдавших за ним в этот момент, думал о ее изумительном величии. Она станет ключом к восстанию; ключом, который только что провернул Уильямс.

В Цунгали не было ни ярости, ни печали. Все сгладил сверток; здесь свершилось праведное. Он поднял останки брата и вернулся домой, где уже закипал гнев его племени.

Вслед за ним пришло море и забрало кровь. Блестяще-красное вихрилось с желтым песком под кристально-зеленой водой. Сверток подняло и унесло – далеко от суши, где и растворило в пульсирующих волнах. Когда море отступило и бесконечное солнце превратило жижу обратно в поблескивающую пудру, не осталось ни следа людей, ни последствий их поступков.

Атмосфера в лагере натянулась до предела. Де Траффорд, побагровев, плевался оскорблениями в лицо Уильямса на глазах у всей роты. Солдаты стояли в полном обмундировании, в маленьком опрятном геометрическом строю, перед дерганой лавиной Настоящих Людей, силой, кипящей от гнева и предательства. Соплеменники много думали и переспали со всем неправедным, что описал им Цунгали, – двуличием и злом всех этих белых. Всех, кроме одного.

С каждым помпезным словом старший офицер накручивал их напор. Сразу перед разрывом из центра поджавшихся воинов прошелестело тихое движение, медленно проскользнув между застывшими солдатами, втайне упивавшимися унижениям Уильямса.

Она подплыла к обвиняемому, как пар, и коснулась его руки. Он взглянул на возлюбленную шаманку, в ее невозможные глаза. Де Траффорд бушевал над ними, а потом заметил их равнодушие. Он скатился со своего пьедестала и схватил девчонку. Взяв за горло, попытался оттащить ее в сторону, но это было как тянуть гранитную колонну: ничто не шелохнулось, а его пальцы кричали. Он дернул, но свалился на землю, так и выкрикивая приказы, с одним лишь сорванным амулетом и клоком платья в руках. Его неистовству не было конца. Он лаял приказы из грязи; он лаял приказы, поднимаясь на ноги. Он все еще лаял приказы, когда пуля .303 калибра из «Энфилда» прожгла его грудную клетку и пронзила громкое разбухшее сердце. Последовал хаос.

Она вела Одногоизуильямсов мимо схлестнувшихся волн людей, орудовавших металлом; от начала Имущественных войн – в Ворр, чтобы исцелить вчерашние, сегодняшние и завтрашние раны.

* * *

Проснувшись, Шарлотта учуяла кофе; более того, именно его горькое тепло и могло залпом выпить ее сны. Она накинула желтый халат и открыла дверь в комнату Француза; тот уже встал и сидел за столиком для завтрака. Обычно он не поднимался с кровати раньше полудня. Слегка встревоженная, она присоединилась к нему за столом с пустой чашкой в нерешительной руке, не спуская глаз с его возбужденного выражения. Он улыбнулся:

– Чудное утро, Шарлотта!

– Да, – ответила она, впервые замечая плотные лучи солнца, разделившие комнату, и выразительно плывущие в их столбах пылинки, одновременно вызывающие впечатления оживления и неподвижности.

– Я говорил тебе вчера, что сегодня отправляюсь в Ворр? – спросил он. – Сейль Кор придет за мной этим утром.

Впервые он назвал нового друга по имени; прежде говорил «туземец», «черный» или порою «Черный принц».

Шарлотту не тронуло имя и не удивило, что он наделил молодого проводника тем же прозвищем, что и персонажа в своих «Африканских впечатлениях». Она никогда не бралась всерьез за его книги, стихи или сочинения; только за адресованные ей письма. Это не входило в ее обязанности. Она знала, что мнение о его трудах разрушит их отношения: она всего лишь женщина – и оба предпочитали, чтобы так и оставалось. Но однажды она пролистала его африканскую книжицу. Шарлотта нашла ее запутанной и непонятной. Несомненно, это было искусство, ведь она знала его за человека опасных аппетитов и абсолютного эгоизма. Вот почему улыбчивый авантюрист, сидящий перед ней сейчас, так сбивал с толку.

– Я собрал сумку для трехдневного путешествия, – сказал он.

Потрясение от открытия, что он знал, где хранится багаж, усугубило откровение, что он способен его собрать.

– Я возьму «Смит и Вессон», с жемчужной рукояткой, и оставлю тебе для защиты «кольт», «манлихер» и «кловерлиф». Не одолжишь ли ты для моего маленького путешествия свой «дерринджер»?

– Ну разумеется, – ответила она, – все, что пожелаешь.

Они всегда путешествовали с маленьким арсеналом – якобы для удовольствий спортивной стрельбы, но всегда с оправданием в виде защиты. Он был превосходным стрелком и любил учить ее владеть и стрелять из его коллекции пистолетов. Также оружие придавало ей толику уверенности в оказиях с «уличными посетителями», которых он часто водил домой или которых посылал искать шофера. Его вкусы заходили глубоко на территорию преступности и черного ручного труда. Таких людей было легко найти, и они удовлетворяли все его сексуальные патологии, но от них было непросто избавиться после – отскрести с подошвы. Несметное число раз она возвращалась домой и заставала за обшариванием ее имущества какого-нибудь полуголого беспризорника или портового грузчика, исторгнутого из спальни после измывательств, пока Француз в одиночку тонул и барахтался в истинной пучине своей низменности. Несметное число раз ей приходилось и торговаться за цену плоти. Монета корысти стала ходовой в ее лексиконе; она обращалась с ней эффективно и отстраненно. Какой-то далекий уголок ее сознания наслаждался обсуждением интимнейших пороков с экзотическими низами общества. Она чувствовала себя орнитологом или энтомологом, наблюдающим ужасные чудеса не с того конца идеального телескопа. Но она не терпела шантажистов – тех, кто заходил слишком далеко и позволял жадности просочиться вместе с секрециями тел. Сколько уже было замятых дел, коварных угроз разоблачить его одержимость. Она сторговалась со всеми. Иногда приходилось заручиться поддержкой шофера, который любил в переговорах с самыми упрямыми наматывать на кулак металлическую цепь.

– Ты пойдешь с Сейль Кором один? – спросила она опасливо.

– О да, – ответил он с театральным равнодушием. – Он не из моих «пассий», – добавил он с просочившейся в речь знакомой едкостью. – Он друг и благородный представитель этих краев – я бы очень хотел представить вас друг другу.

– Благодарю, – ответила она. – Охотно познакомлюсь. Не забудь это, – она протянула ему крошечный аккуратный конверт из сложенной салфетки, внутри лежало дешевое распятие с серебряными пластинками, которое ей подарила ее первая любовь в возрасте тринадцати лет.

На ступенях отеля ослепляло солнце. На Французе были эскимосские очки и пробковый шлем, костюм, для ухода за которым требовалось по меньшей мере пятнадцать местных носильщиков. Он по-детски сжимал чемодан и силился разглядеть на свету друга в кружащих пыльных облаках прохожих. Шарлотта стояла рядом, со сложенными руками и растущим трепетом.

– Вон! – воскликнул он. – У дерева, он машет!

Она едва различала отдельную фигуру – только бурю деятельности в озаренной пыли. Француз сошел с лестницы прямо в толчею, маня за собой Шарлотту, но пыль была невыносима, и она прикрыла рот ладонью, отводя лицо прочь от натиска. Он дошел через улицу до Сейль Кора и попытался рассказать о встрече с Шарлоттой, но та затерялась в толпе, а проводнику не терпелось выдвигаться. Француз поддался потоку событий, и они выбрались из толчеи – так началось их путешествие в Ворр.

Сейль Кор повел Француза к себе домой, в старый квартал на другом конце города. Оттуда до станции было всего десять минут ходьбы, обещал он.

– Почему мы сперва идем к тебе домой? – спросил Француз.

– Переодеться, – ответил Сейль Кор без интонации.

– Но это мой костюм для путешествий, – заныл Француз, которого начинал раздражать пересмотр планов.

– Поверьте, мастер, вам лучше раствориться в толпе, стать одним из нас. Так вы больше увидите и подойдете ближе к сердцу леса. Нам предстоит целый день ехать поездом, и я хочу, чтобы вам было комфортно.

Они спустились по большой улице среди стен грязи, сменявшей изгиб каждые пятнадцать шагов. Через частые интервалы вдаль уходили переулки, создавая впечатление, что за извивающимся фасадом скрывается огромное население. Они снова свернули, вступили на долгую прямую улицу с двумя древними деревянными дверями, врезанными в осыпающуюся поверхность. Сейль Кор забарабанил по первой двери, и спустя мгновение открылась вторая.

Они вошли на широкий двор цвета песчаника, с квадратным колодцем и пальмой, господствующей в его роскошной простоте. Из-за калитки вышел маленький улыбающийся мальчик и закрыл за ними. Сейль Кор громко хлопнул в ладоши над головой, и открылись двери приземистого длинного здания, занимавшего одну сторону двора. Вышли ярко одетые женщины с ковром, низким складным столиком, латунными и медными мисками с фруктами и сластями. После недолгой суеты все это расставили в тени дерева, и Француза препроводили к месту гостя в центре. Женщины вынесли на пробу денди охапки туземных платьев и головных уборов в арабском стиле. Эта игра пришлась ему по душе, и стоило преодолеть врожденную неподатливость, как Француз совершенно увлекся своим преображением. Он любил одеваться и часто примерял национальный костюм стран, которые посещал прежде. Но это никогда не было так реально, а его проводник никогда не отличался такой грацией, такой участливостью. Француз перепробовал множество стилей и цветов, крутился и хихикал, пока женщины и мальчик хлопали в ладоши. Он поклонился. В этой пантомиме невинности все лучились радостью. В беспечности и заблуждении он надумал последний штрих к ансамблю и вытащил из чемодана пистолет, лихо засунув за пояс. Радость застыла. Сейль Кор поднял руки, а женщины прикрыли глаза.

– Мастер, что это, зачем вы это принесли? – его костлявый палец трясся, показывая на оружие. – Прошу, оставьте это в сумке. Мы идем в сакральное место, подобное будет кощунством.

– Но как же хищные звери и дикари? – пролепетал Француз.

– Мы пойдем с Господом Богом; его ангелы сохранят нас.

Француз бросил пистолет обратно в сумку и медленно отступил от нее. Сейль Кор встретил его улыбкой и подошел к другу, взял в утешение за руку.

– А! Один момент, – сказал Француз. – У меня есть кое-что для тебя, – он достал из-за пазухи сверток из салфетки и аккуратно развернул, подняв, на восхищение своего нового друга, поблескивающий крестик.

– Это мне? – спросил Сейль Кор с неподдельным удивлением.

Француз кивнул и вручил цепочку; Сейль Кор тут же повесил ее себе на шею. Крест ярко засветился на угольно-черной коже, и остальные провожали гостей аплодисментами до самого порога, откуда они приготовились отправляться. Когда они переступили порог, Француза было не узнать. Он чувствовал себя счастливым, непринужденным в развевающемся облачении. Князь пустыни, подумал он, – если бы только заполучить фотографию для коллекции. Он решил сделать одну по возвращении, на ступенях отеля, когда они с Сейль Кором предстанут пред очи мадемуазель Шарлотты в триумфе удачной экспедиции.

* * *

В доме все менялось. Все ритуалы, иерархии и конвенции заезжали друг на друга, чтобы найти новые места; Измаил свободно перемещался между третьим этажом и чердаком, и камера-обскура стала фокальной точкой для всех, даже для Гертруды. Единственным, что продолжалось неизменным, оставалась коллекция ящиков Муттера – дважды в неделю, без нареканий.

Благодаря постоянному использованию помещения становились Измаиловы – его вотчиной. У каждого пространства было свое собственное звучание, и Гертруда с Муттером могли узнать его передвижения в любой части дома. Он часто топал в своих комнатах, занятый перестановкой мебели. На чердаке о его присутствии пели струны, часто часами напролет. Это уже было не вспомогательное помещение; он придавал ему новую значимость.

Время в башне обскуры, когда он там бывал, отмечалось тишиной, молчаливей самого сна. Его погружение в исследования держало дом в неподвижности, брало за загривок, так что неподвижность отзывалась до самого основания – хотя именно там оставалось единственное место, куда он не ходил: место, силы притяжения которого Гертруда так боялась, где ему легче всего было ее предать. Она ничего не оставляла случайности и чуть ли не ежедневно заставляла Муттера перепроверять замки и преграды к подвалам. Она ясно высказала Измаилу, что это место под запретом для всех – единственное правило дома. Он не ответил, но кивнул в понимающем одобрении. И все равно она велела Муттеру приглядывать и за ним, и за подвальной дверью.

Старому слуге были не по нраву перемены. Он любил, чтобы все оставалось на своем месте, с четкими разграничениями. Ныне же от пребывания в доме на душе становилось нехорошо. Он не знал, где и когда объявится циклоп, и все еще побаивался его внешности. Более того, Измаил становился фамильярней: он искал беседы, забрасывал вопросами о работе, семье, внешнем мире. Муттер никогда не был хорошим собеседником, и от этого странного создания ему было проще сбежать или спрятаться на дворе, с лошадьми. Он наслаждался их глупостью; насыщенный запах тел и аромат соломы успокаивали, и он часто обедал там, вместе с ними. Курил горькие сигары в их немой компании и наблюдал, как сменяются времена года – неторопливо и по большей части безопасно. Иногда он остро ощущал, как за ним наблюдают сверху. Представлял свое изображение, размазанное по круглому столу той безбожной машины, и злорадное око, пробующее его на вкус, словно у какой-то ужасной рыбы. От этой мысли Муттер холодел и забирался в конюшню глубже, радуясь ее теплу и временному убежищу.

Однажды, вернувшись в дом поздно, он нашел циклопа у лестницы на первом этаже, глядевшего в направлении запретной двери. Это встревожило Муттера; он знал, что должен что-то сказать или предпринять, но для такого у него не было ни готовности, ни желания, он не мог найти системы координат, в которой можно начать потребный разговор. Зигмунд встал, раскрыв рот, неопределенно двигая вялыми руками в унисон, как сломанная калитка на ветру или заброшенная водокачка, пытающаяся поднять каплю воды из каких-то неизмеримых недр.

– Герр Муттер, где старые ящики? – спросил Измаил, заступая в брешь сомнения и переламывая ситуацию, овладевая вопросом. – Я хотел кое-что посмотреть, прежде чем вы завтра их сдадите.

– Они в каптерке, рядом с денниками, – тонко ответил йомен.

– Покажите, – потребовал циклоп, направляясь к двери. Муттер открыл ее перед юным хозяином и ткнул пальцем, ожидая, что это честное указание будет отмечено и на том вопрос закроют.

Вместо этого Измаил вышел из двери на двор, лишив Муттера дара речи и действия. Циклоп сдвинул щеколду на каптерке и деловито вошел. Муттер с силой заморгал, надеясь, что быстрое движение расставит все на свои надлежащие места, что эта невозможность обратится и он реабилитирует глупую ошибку. Но, увы, это не помогло. Он бросился по брусчатке и ворвался внутрь за плечом беглеца, небрежно изучавшего стенку длинного тонкого ящика. Не выказывая никаких признаков ажитации, циклоп спросил:

– Во сколько вы заберете их завтра?

– В одиннадцать, сэр, – автоматически ответил Муттер.

Слово «сэр» попало в рот Муттера по привычке и потому, что ему не нашлось альтернативы. Впервые Измаилу был придан статус – и это отметило дальнейший сдвиг в их динамике отношений: циклоп понял, что стариком можно с легкостью помыкать.

– И куда вы их везете?

– На склад.

– Хорошо. Я бы хотел выехать с вами.

Сердце Муттера прекратило ход и ушло в пятки. Циклоп прошел мимо него на двор, остановился и посмотрел на крышу, потом за нее, на прыткие облака.

– Но, сэр, – пролепетал Муттер, – это невозможно, госпожа…

– Никогда не узнает, – докончил Измаил. – Ведь не госпожа платит вам деньги или заботится о вашей семье, верно? И не госпожа заботится обо мне. За наше благополучие несут ответственность человек или люди, которые следят за этим домом, Муттер. Вашу семью наняла моя. И сейчас я желаю нанести им короткий визит, увидеть на миг единственное место, которое связано со мной.

– Но, сэр! Мне велено никого туда не водить. Даже мои собственные дети смогут туда поехать только тогда, когда будут готовы принять мою работу.

– Зигмунд, – сказал циклоп искривленным, закаленным тоном. – Ты не понимаешь, что все изменилось? Я больше не дитя. У меня есть дом. Скоро твоим хозяином буду я. Гертруде необязательно знать о нашей небольшой вылазке.

Муттер замолчал на ужасном распутье. Перевел взгляд с потертых башмаков на упрашивающий глаз, потом обратно.

– Или ты предпочитаешь, чтобы я отправился сам?

Муттер проследил за его взглядом до ворот и увидел, что они держатся на засове, а не двойном запоре, как ему приказывали. Он знал, что циклоп расторопен и достигнет ворот задолго до него; единственный способ его остановить – ударить или повалить на землю. Он посчитал, что к такому поступку невидимые хозяева отнесутся без благосклонности. Зигмунд начал паниковать, когда Измаил улыбнулся и нанес решающий удар.

– Я не имею желания вовлекать тебя в неприятности, Зигмунд. И уверен, никто из нас не хочет, чтобы Гертруда знала о сегодняшней маленькой оплошности; она боится, что я убегу, и может перегнуть палку. Потому я не скажу ни слова, когда она придет сегодня, а завтра утром мы нанесем короткий и тайный визит на склад, да? Что думаешь? Совершим вместе маленькое путешествие и вернемся обратно без чьего-либо ведома?

Муттер сдался; выбора не осталось. Обрадованный циклоп удовлетворенно захлопал в ладоши.

– Превосходно! Ну же, обсудим мой план, – сказал он, толкая павшего духом старика к денникам и сказав прихватить по дороге инструменты.

На следующий день они дожидались в разных углах старого владения, пока Гертруда уйдет. Муттер оставался в денниках, с загруженными на воз ящиками, тогда как она завтракала с Измаилом. Закончив, она ушла через парадную дверь, объявив, что вернется этим вечером к семи. Измаил нетерпеливо ждал, пока ее проворные шаги исчезнут с улицы, потом вскочил на ноги и отпер дверь. Поторопился к конюшне, тихо проскользнул внутрь и взошел на ожидавшую двуколку.

Длинный тонкий ящик, бывший «Уроком 318: Копья и луки (Старые Царства)», надежно привязали к открытой телеге. Его содержимое извлекли, и теперь оно скрывалось за старым пыльным занавесом в дальнем углу денников; его замена выжидающе присела в укрытии. В боку коробки просверлили дырку, в полуметре от закрытого торца, и Муттер, затворяя за собой ворота, видел проблеск глаза. Этим утром он не проронил ни слова; инстинкт говорил ему подчиняться в стоической, бездеятельной манере, пока внутри отчаянно билось желание, чтобы все кончилось как можно скорее.

Трясущиеся и потрясающие фрагменты внешнего мира, которые увидел Измаил, поразили и взволновали его. Смятение масштаба и запахов заводов высвободило такие сенсорные реакции, о существовании которых он и не подозревал. Цвета были куда ярче, чем на проекциях в башне, и он чувствовал огромность всего, пока город взрывался разнузданной энергией. Он не ошибся насчет глаз; Гертруда говорила правду, и скоро он узнает, говорила ли правду Лулува.

Когда они достигли склада, Измаила переполняли вопросы, он давился ответами. Муттер отворил ворота и провел лошадь на двор, привязал дымящееся животное к балясине разгрузочной платформы и вернулся к входу, чтобы запереть изнутри. Он достал из-под облучка огромную связку ключей, затем грубовато постучал по ящику циклопа. Измаил показался, щуря единственный глаз, пока привыкал к свету.

Они вошли на склад. Муттер принялся за обычные дела – искал указания и узнавал подробности следующей поставки ящиков. Он обернулся объяснить важность своей функции циклопу, но того и след простыл. Старик закончил с делами и подождал, когда Измаил вернется и поможет поднять коробки, но шли минуты, он терял терпение и злился и, наконец, решил самолично загрузить повозку. Два новых ящика отличались от остальных – ярлыки были надписаны уже не красным, а ярко-голубым.

Уложив груз в фургон, Муттер отчаянно старался выдумать правдоподобную историю о том, как оказался в этом положении. Его выдумки были чудовищны, одна нелепее другой; даже он видел, что они совершенно невероятны. К возвращению беглеца он решил, что единственный выход – правда.

– Отправимся? – спросил Измаил.

Тонкий ящик остался на возу, и циклоп втиснулся обратно, крепко затворив за собой крышку. Гробовое возвращение домой, хотя по-прежнему насыщенное событиями, затмилось странным зрелищем на складе; мысли не могли успокоиться. Когда ухабистый путь был окончен и они вновь оказались в стенах конюшни, циклоп медленно выполз из своего заключения с театральным усилием.

– Благодарю, герр Муттер, – сказал он. – Этот секрет останется между нами. Никто и никогда не узнает о нашем времени вместе.

Слуга открыл дверь и впустил его в дом. Облегчение было чудесным, и он снова запер циклопа, вернувшись к семье до появления госпожи Тульп; он не собирался общаться этим вечером еще и с ней или позволять ей заглянуть в свои слишком честные глаза.

На следующий день он вернулся в дом с великой легкостью в сердце. Он планировал задать корм лошадям, провести день в их великолепном нехитром обществе и позволить хитросплетениям дома самим заботиться о себе.

Он уже снова почувствовал себя как дома, возился с навозными вилами, когда в ушах внезапно и скрипуче грянул голос из склада:

– Герр Муттер, вы разочаровали нас и непоправимо предали наше доверие. За это вы будете наказаны. Буде это повторится, кара умножится, а наше благословение на вас и вашу семью прекратится и обратится во гнев. Сегодня были отняты руки вашего старшего сына, Тадеуша. Их поменяли местами и пришили наоборот – левую к правой и правую к левой. Отныне его ладони всегда будут смотреть вперед. До выздоровления ему предоставят лучший медицинский уход. Его руки будут бесполезны для труда, но идеальны для паперти. Вы можете спасти его от подобного будущего, но не от операции. Такова ваша расплата. Крепитесь, герр Муттер, и помните о нашей заботе и защите вашей семьи все эти годы. Смиритесь со своим проступком, покайтесь и верните наше расположение.

Когда Муттер этим вечером отправился домой, он страшился реальности, обещанной голосом, но надеялся, что это бред, дурман. Вошел он с гниющей в сердце вечной мерзлотой. Накатившая волна тепла и объятие сжавшегося звука не помогли оттаять. Жена сняла его тяжелое пальто и усадила за прочный стол, а дочь, Мета, поднесла кружку густого черного пива. Он следил, как они хлопочут над дымящимися кастрюлями и звенящими тарелками. Пышная энергия дома, богатая и непрерывная, взбалтывала из осколков нужды свечение постоянства. Еду подали, все воодушевленно ели. Но стул Тадеуша пустовал, и Муттер глупо таращился на бессмысленное блюдо, чей запах ничего не пробуждал внутри.

– Где Тадеуш? – выдавил он.

– О! Радость! – прощебетала жена. – Пришло письмо с предложением работы, и он отправился в восточный квартал; вернется с минуты на минуту.

Стол ухнул прочь из виду, и резкие внутренние слезы пролились бритвенной цепью медленных сокращений в горле; оно сжималось с каждой восторженной ложкой, которую съедали родные. Никто не заметил перемены, даже многолетняя супруга, и он затопил ужас и совесть густым тяжелым пивом, саднившим с каждым задушенным хлебком.

Тем вечером Тадеуш не вернулся. Не видели его и на следующий день, и через день. Из-за отсутствия сына Муттер отправился на склад и преклонил колени; он дал слово зданию, что навечно останется верным и непоколебимым слугой. Придавленный отчаянием, он вернулся к своим обязанностям.

Рано следующим днем Тадеуш стоял перед семейным домом с усталым измождением в непонимающих, но посуровевших глазах. Он был безупречно облачен в шелковый костюм, его волосы – элегантно уложены на манер принца, прекрасные новые туфли – сияли на пыльном солнце, руки – разбинтованы, ладони – смотрели на родительскую дверь.

* * *

Его добыча шла впритирку к реке, как и предсказывалось. Цунгали услышал его за полчаса до появления и следил в бинокль, как тот выходит на свет: всего лишь очередной невежественный белый, с кучей бесполезного снаряжения на спине. Тут Цунгали заметил лук. Этот вид встряхнул, инстинкты брыкнулись против доводов рассудка. Он опустил линзы и поправил винтовку; все его внимание шло вдоль ствола, предугадывая цель: стихийный изъян в стрельбе – и смертельная практика для снайпера. Его разум остановился; теперь было только ружье.