Текст книги "Ворр"

Он был потрясен; этого не должно было произойти. Он никогда не встречал девицы нахальнее и неуважительнее.

– Я вас предупреждаю, побойтесь… – яростно прорычал он.

– Чего?! – рассмеялась она, бросая вызов последним каплям его терпения.

– За вашу жизнь! – рявкнул он, хватая ее за горло и больно притянув нос к носу. – Откроете рот – и я заткну его навечно; Орм выхолостит вашу душу и отправит тушку ко мне на препараторский стол, и тогда я вырежу ублюдка из вашей дырки. Я…

Он поперхнулся, обнаружив, что поднимается и направляется прочь из комнаты, невесомый и неуправляемый. Когда он воспарил прочь, его кольцо зацепилось за колье Гертруды и разорвало его, и жемчужины пальнули во всех направлениях. Она схватилась за горло и остатки нити, уставившись широко раскрытыми глазами куда-то ему за спину. Хоффман со странным отстранением наблюдал, как уменьшалась дрожащая фигурка девушки и сам он двигался к двери, как прыгали и плясали белые сферки у ее ног. Он не имел понятия, что происходит, и все еще думал, что сказать, когда дверь открылась и его катапультировало в холодную ночь, на блестящие черные булыжники.

Он поднял взгляд и увидел стоящего над ним Муттера. Попытался встать, но старый слуга вышиб из-под него ноги.

– Ну ладно, ладно, – сказал он зло, всплеснув руками. – Намек ясен, я успокоился, я ничего ей не сделаю.

Следующий удар сбил его не только с ног, но и с толку; он не ожидал его – и показалось, будто вбежал головой в стену. Хоффман помнил, как это случилось с ним в детстве; шок твердости против скорости стремления. Только сейчас он никуда не бежал.

Во двор пролился свет: в дверях была Гертруда, луч из дома струился через стоящие и упавшие фигуры. Хоффман прищурился и увидел, что в руке Муттера манускрипт – тугой свиток бумаги, какое-то обвинение. Да он распнет этого мужика за такое поругание. Причем, возможно, самолично – покалечит, как однажды покалечил его сына.

Слуга подошел к двери и поднял руку в оберегающем жесте, показывая девице вернуться в коридор, прежде чем крепко захлопнуть ее внутри вместе со светом. Муттер вернулся и недолго тянул со вторым ударом. Свиток оказался не бумагой, а метровой свинцовой трубой. В момент перед столкновением доктор понял все.

– Нет! НЕТ! – вскричал он.

Третий удар размозжил ему череп; он это слышал – а может, то лязгнули друг о друга зубы. Он попытался защитить голову паникующей рукой, но Муттер сбил его ногой и наступил на нее, сокрушая кости солидным весом и подбитым гвоздями башмаком, вдавливая золотое кольцо в плоть. Следующий удар пришелся на ухо, покатив Хоффмана по двору в криках. Чтобы прекратить шум, Муттер с размаху поддел его тяжелой неподатливой трубой под подбородок, опрокинув и заставив прикусить собственный язык. Хоффман был на четвереньках, скулил, как потерявшаяся собака, и изверг кончик языка вместе с недавним шерри и остатками обеда.

– Пвошу, вади бога, штой! – ничтожно выдавил он.

Он давился и сплевывал кровь на камни. Следующий удар с хрустом опустился на голову и снял макушку расколотого черепа, повисшую сбоку головы на длинных прядях мокрых волос. Выплеснулась его яркая лаборатория со всем новеньким электрическим оборудованием, протекли триумф и гений на ночную черноту мостовой, где скакали, как белые жемчужины, яркие искры. Муттер ударил еще, и по разбитым костям вдавленного лица прыснули глаза.

Муттер оттащил тело в конюшню и завалил на возок. Сполоснув двор, смыл ошметки памяти и надежды в сток.

Гертруде было холодно, дурно и непонятно. С повисшей в руке разорванной нитью колье она слушала, как силились пробраться через толстую дубовую дверь звуки. Муттер не хотел, чтобы она смотрела на превращение человека в отходы, но она слышала процесс от начала до конца, и в сравнении с этим то, что она сделала с той куклой в подвале, быстро побледнело до незначительности. Гертруда притулилась спиной к стене и почувствовала, как на плечи давит вес будущего: теперь ей еще нескоро удастся заснуть.

* * *

В его густой и потный сон вторгся железный цокот жестяных часов. Кулаком он выжал из них всю истошность до молчания, после чего скинул из постели ноющие ноги. Пытаясь распланировать день, боролся со странным знакомым чувством, когда наконец понял, что с ним не так: он пьян. Он не бывал пьян уже больше двух лет, и теперь проклинал свою глупость, из-за которой скатился обратно. Как все знакомо: головокружение, запах, боль в голове; ощущение полного краха, настроение «гори они все огнем» – и эта его самодовольная раскорячившаяся версия, засевшая глубоко внутри и выглядывающая из лица.

Он взглянул на жену, как будто счастливо избежавшую вопящей сирены будильника, и приподнял простыни, чтобы увидеть зреющий рост ее живота, подчеркивающий сильный изгиб бедер. Он всем сердцем ждал этого ребенка и надеялся на сына. Наконец-то он сможет что-то передать – и речь не об алкоголическом норове и эгоизме, которыми его самого наделил отец: нет, он – первый Маклиш в истории, который чего-то добился, который заслужил чужую похвалу.

Тут он увидел синяки на ее руке и почувствовал желчь во рту. Выпрямился и быстро задернул простыню, лишь бы не видеть жену. Ввалившись в ванную, вымылся в холодной воде. Он надеялся, что этот шок срежет глухую серую тяжесть, которую он так неуклюже влачил. В поисках бритвы Маклиш опрокинул чашку с зубными щетками и расческами в шумную раковину и уставился на их колючее предсказание на фоне фарфора. Что он сделал и сказал вчера ночью? Как он мог это допустить? Почему она его не остановила? Он привалился к холодной стене и устало поссал в направлении туалета.

Сегодня ему надзирать за сменой лимбоя – сменой потраченных на свежих, у поезда, набитого их тупыми телами. В этот раз с ними поедет дополнительный пассажир, и от мысли провести путешествие с Любовничком – в ящике, чтобы выпустить его в лес, – в голове надсмотрщика заколотило громче. Что ж, он хотя бы выспится: в пути это неизбежно. Хотелось тут же заползли обратно в постель, к теплу жены и приставшему аромату прошлого вечера, но он не посмел. Без него не будет смены, не будет поезда, и ужас просидит в рабском бараке лишний день.

Любовничка перевели в подвал, когда интерес лимбоя к его крикам и лаю достиг опасного уровня. Впрочем, причиной могла служить и его едкая вонь: даже после того, как пленника окатили из шлангов, она по-прежнему пронизывала все вокруг, и Маклишу стало казаться, что он приносит ее домой; он чувствовал на себе его запах, и это объясняло, почему жена вновь так отдалилась.

Мысли снова вернулись к Любовничку; его пленник определенно худел на глазах. Сменился его цвет: кожа цвета старой слоновой кости, сливочно-желтая, поблекла до желтушно-серой. Маклиш не мог взять в толк почему; циклопа кормили тем же, чем и остальных, и никто никогда не жаловался. Повара всегда одинаково готовили насыщенную и питательную кашу из сушеных бобов, кукурузного крахмала и фарша. Маклиш заключил особенно удачную сделку с местной живодерней и каждую неделю получал почти свежее мясо. Рабочей силе нужно было поддерживать форму, и он успешно доказал это Гильдии лесопромышленников, которые теперь выкладывали существенную сумму за питание. Конечно, это было бы тратой хорошего мяса – лимбоя все равно не видели разницы, – потому он умудрялся и хорошо их кормить, и неплохо подзарабатывать на стороне, так что все оставались довольны; вернее все, кроме Любовничка, который раз за разом швырялся мисками с дымящейся мешаниной в своих пленителей. Повар-китаец, заправлявший кухней, отказался возвращаться в погреб после третьей неблагодарной атаки.

– Так пусть ублюдок голодает! – сказал Маклиш своим людям после этой третьей неудачной попытки накормить чудовище; и так бы Маклиш и поступил, но эффект этого решения на лимбоя был неизвестен, а он не мог допустить прискорбных ударов по производительности. «Как отдохнут, так и поработают», – таким был его девиз, и благодаря ему никто не совал свой любопытный нос в дела Маклиша. Потому-то сегодня Любовничек отправится домой, и к черту похмелье.

На третьей чашке кофе Маклиш наконец опамятовался. Застегнул форму и натянул блестящие сапоги на тихой кухне, вышел через черный ход и поднялся по узкому пригорку к рабскому бараку. Было без нескольких минут семь, и жена слушала стук кухонной двери и звук шагов по гравию снаружи. Она открыла глаза и позволила тихому вздоху сорваться с губ, почувствовав облегчение от того, что могла наконец освободиться от притворного сна и удушающего присутствия мужа.

На вокзал ящик и лимбоя доставили без особых происшествий. Пару раз лошади шарахались, когда Любовничку не сиделось, но стук Маклиша металлической рукояткой кнута по крышке скоро присмирил раздухарившееся чудовище. Разместив ящик на платформе за пассажирским вагоном, они загрузили в поезд энергичных пустых людей. Надсмотрщик дал добро, и поезд двинул на всех парах, чтобы его поглотил Ворр.

Как и предсказывалось, через двадцать минут лес оборвал бодрствование Маклиша. Он погрузился в сон без сновидений, который сгустился и нахлынул, больше усиливая, чем сглаживая похмелье. Маклиша теснили огромные абстрактные массы, терлись о его конечности и притупляли дух. Поезд словно полз с неторопливостью улитки, а голос живого ужаса из ящика в полусознательном черепе становился все громче и громче.

Разбудила Маклиша судорога остановки, и он тряхнул головой, чтобы попытаться собрать чувства и вещи. Кнут был задушен лозами, выросшими из багажной полки, и отказывался двигаться с места. Шотландец знал, что такое бывает, но в этот раз оказался неподготовлен; не в силах его выдернуть, он решил взять у одного из работников нож.

Он сунулся в окно крикнуть приказ и не нашел там платформы. Поезд не достиг назначения и неподвижно стоял посреди леса. Взглянув вдоль вагонов, он увидел, как из стационарного пыхтящего локомотива поднимаются дым и пар. Маклиш кликнул, ожидая, что его люди отрапортуют о задержке, но никто не пришел. Головная боль усилилась, и он потер затылок, затем открыл дверь и спрыгнул на гравий.

Он дошел до вагона лимбоя – пусто. Как и в следующих трех. Он расстегнул кобуру под громкий хруст своих сапог по насыпи. Его шаги и одышливое сердце локомотива – вот и все звуки в лесу; затихли даже птицы. Когда он дошел до платформы и увидел, что ящик открыт, то достал револьвер и опасливо огляделся. Ничто не шелохнулось, и сами деревья как будто лишились движения – их листья висели вне любого ветерка или роста.

– Инженер! – проорал он рядом с локомотивом. Такое прозаичное слово посреди отсутствия и безмолвия произвело успокаивающий эффект. – Инженер!

Он услышал смешок из-за пассажирского вагона. Развернулся и залез на платформу, чтобы увидеть другую сторону. На опушке была узкая поляна, словно лес срезали по прямой линии, и на ней-то, бок о бок в шеренге, стояли лимбоя – как ему показалось, словно потрепанное полковое построение перед смотром. Он плюнул и спрыгнул с их стороны, с пистолетом наготове. От шеренги снова донесся девчачий смешок. С боем в голове и растущей тошнотой, которую он мог списать только на предыдущее движение поезда, Маклиш подошел к ним, пытаясь обуздать свой гнев.

– Какого хрена вы тут ошиваетесь? ВЕРНУТЬСЯ В ПОЕЗД! – проревел он.

Смешок оборвался, и они закрыли глаза в одном медленном одновременном движении. Затем началось дыхание – то самое единое дыхание, какое они с Хоффманом услышали в ту первую ночь.

– Прекратить! Прекратить СЕЙЧАС ЖЕ! – заорал он.

Дыхание удвоилось в силе. Вдруг он растерялся перед их числом. Лимбоя оставались неподвижными, только их груди ходили в унисон. Единственное движение было в середине шеренги. Там стоял вестник, что-то прижимая к груди и медленно, напряженно поглаживая. Маклиш направился к нему, наступал, поднимая пистолет к его лицу.

– Вели им вернуться в поезд, – потребовал он, увидев способ перехватить власть над ситуацией.

Тут он понял, что у вестника в руках. Обвисшие полоски ткани разошлись – там покачивалось почти голое существо, чьи безжизненные конечности болтались вместе с движением. Маклишу хотелось спустить курок и покончить с этим, но он знал, что все и так уже кончено.

Глаза мертвого абортированного ребенка открылись и уставились в его. Дыхание прекратилось, и промеж лимбоя зашелестело что-то еще. Что-то змеилось в их рядах, потрясая их место на земле не скоростью, а огромной энергией. Маклиша толкнуло, словно поездом, и он лишился чувств; в секунду каждый орган в теле встал, как будто никогда не двигался. Все клетки уступили перед Ормом. Только бешеные глаза сверкали на мертвом лице, когда тело повалилось на землю.

Лимбоя показали на свои сердца и рассеялись в чаще леса со своим трофеем. Час спустя локомотив испустил дух, а его топка прогорела до холодного пепла.

Отчаянные подвижные глаза того, что было Маклишем, уставились на Любовничка, который все это время стоял за лимбоя и терпеливо выжидал. Даже в ослабевшем состоянии Любовничек сохранил достаточно воли, сил и навыков, чтобы собрать ветки и лозы и сладить примитивную волокушу. Он подтащил свое творение к трупу: он заберет Рыжий Мех домой, к своему народу, один из его желудков уже урчал.

* * *

Измаил прибыл к месту, где пал могучий дуб, и теперь его распластанный ствол выписывал горизонт миром вертикалей. Должно быть, дуб был солидного возраста; Измаил легко мог спрятаться в его ширине. Дышалось чудесным ароматом лиственного перегноя и смолы – запахом сырости, сплетенным с возрастом. Измаил прошел по узкой тропинке под мостом, образованным дубом, там остановился и снова взглянул на упавшее дерево, затмевавшее пестрый свет. Из старого мертвого тела росли новые побеги, а на коре все еще процветало кружево лоз.

Измаил наслаждался глубиной леса, чувствовал себя на своем месте в таинственной чаще. Возможно, отсюда он родом; возможно, здесь обитал его вид, в покое великих деревьев. Он представил себе примитивную жизнь в простых хижинах с доброй и древней расой, успешно скрывавшейся веками от варварского человечества.

Родичи показывали ему картинки и модели таких мест, он вспоминал истории о них. На свитках в учебных ящиках был рисунок дома Адама в раю, а также образы странных человекоподобных существ, живущих в гармонии со львами и другой дикой живностью. Вместе с Сетом он сооружал миниатюрное жилье из грязи, палок и камней. Тогда он гордился им и долго разглядывал его грубый интерьер, представляя, что значила бы жизнь в нем; видел перед мысленным взором очаг, ручеек дыма от крыши, поднимающийся в неподвижный воздух.

Измаил снова вернулся к себе, ожидая найти за углом эту уникальную деревню. Он так потерялся в фантазиях о лесе, что не сразу заметил, что уже не один. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что кто-то идет сбоку, на самой периферии зрения. Он развернулся навстречу с сердцем в пятках. Тот другой остановился и пригнулся, но теперь Измаил знал наверняка, что за ним наблюдают. Спросил себя, не те ли это, кто дал ему еду и воду. Крикнул туда, где исчезла фигура, ожидая в этот раз ответа. Его не пришло. Тут звук раздался позади; сбоку; изобилие звуков со всех направлений. Существа поднимались, и он в ужасе озирался среди них, смотрел на их лица, растущие из груди.

Он подавил страх и отвращение, которые нахлынули на него от тесной и неизвестной близости с чем-то настолько непохожим. Их коренастые квадратные тела были бледно-желтого цвета, пегие от розоватых пятен; головы как таковой у них не было. Рот, челюсти, нос и уши росли из грудной клетки, единственный глаз таращился из плоской груди, и в нем мигал разум домашнего скота. Бледные ресницы, оттеняющие одномерные мысли, отсутствующе выбирали между нападением или побегом.

Тут Измаил увидел прищур хитрости и понял, что это его конец. Вот каких существ он видел на картинке: ужасных циклопов, не имевших к нему никакого отношения. Это подвид, а не родственная раса. Они помогали ему с едой и направлением не из желания удружить или из симпатии, а чтобы завести к себе домой. Откармливали и заманивали его, а он добровольно шел по следу из пищи прямиком в западню, в самое сердце страны антропофагов.

Они надвинулись на него, чтобы приглядеться, и переговаривались высоким рваным блеяньем, как будто звуки с великой натугой прореза́лись из маленьких зубастых ртов. Эти уста – не для красноречивых дебатов; эти дыры и их содержимое задумывались исключительно ради того, чтобы откусывать, обсасывать, обгладывать и причмокивать.

Все были голыми, и Измаил, всегда отличавшийся острым интересом к гениталиям, в изумлении рассматривал представшее ему разнообразие и пропорции. В отличие от всех существ, что он изучал, здесь не находилось двух схожих органов: одни – сморщенные и перевернутые, тогда как другие болтались или выворачивались из тел с расточительной беспечностью. Вспомнился «Урок 93: Беспозвоночные океанов (некоторые мягкотелые морские гады)», и Измаил спросил себя, что, если их половые органы – отдельные существа, находящиеся в симбиотических отношениях с хозяином. То, как они пользовались ими для спаривания, находилось за пределами даже догадок.

Эти оторванные от ситуации размышления не давали побежать или упасть в обморок от страха, что было бы, как он знал, мгновенным сигналом к его гибели. Они приближались, и он застыл. Они трогали его, хватали за ноги и заглядывали в глаз, а их близость выдавала зверский смрад в ритм с речевыми паттернами. Внезапно и без предупреждения Измаил вскрикнул от обжигающей боли. В ахиллово сухожилие правой ноги всадили тонкий деревянный клинок; они позаботились о том, чтобы он не сбежал. Боль свалила с ног, и остальные прижали его к земле, втыкая вторую треногу. Он кричал и бился, но антропофагов было слишком много. Их сила, запах, руки, ноги и гениталии трепыхались и сдерживали, пока остальные обнажали новые заостренные палки.

Вдруг раздался могучий взрыв, и существо, державшее его за ногу, развалилось – две половины торса разлетелись в противоположных направлениях, после чего пошатывающиеся ноги простояли еще одну-две комичных секунды. Руки оканчивались грубыми кусками сырого мяса и брызгали кровью цвета грязи, пытаясь схватиться за землю или уползти. Второму существу удар угодил в спину, и грохот выломил грудную клетку через его удивленную морду; оно не успело даже дернуться.

Создания бросили свою засаду, исчезнув в подлеске с матерой скоростью и гибкостью. Измаил в мучениях катался по земле, силясь разглядеть, кому или чему принадлежало оружие – лучше его спаситель или хуже, чем ужасы, от которых он только что спасся?

– Что ты такое? – гаркнул голос вне поля зрения. – Не оглядывайся; лежи смирно или истечешь кровью до смерти. Теперь отвечай на вопрос, не то я уничтожу тебя так же, как уничтожил твоих братцев.

– Они мне не братья, – процедил Измаил сквозь зубы.

– Тогда что ты есть? – спросил грохочущий голос из-за старого дуба с нацеленным в хребет Измаила «Марсом Фэрфакса».

– Я человек с одним глазом.

Это сошло за разумный ответ: именно им и казалось корчащееся создание.

– Я могу тебе помочь, если буду доверять, – произнес голос. – Не двигайся и положи руки перед лицом, чтобы я мог их видеть.

– А что есть ты? – скривился Измаил.

– Я Уильямс, – ответил наконец голос, – и я человек с четырьмя глазами.

* * *

Цунгали пил из глиняной миски, когда услышал выстрелы. Он думал, что только он сам смеет стрелять в лесу из оружия. Возможно, к погоне присоединились другие охотники? Звук был инородным – не похож на оружие, что Цунгали слышал раньше, – но дал четкое направление, и его преследование приобрело более определенную цель.

Вонючая бурая кровь все еще запекалась на руке, куда при смерти истекло существо, когда крис вошел ему под лопатку и нашел сердце – или мозг, или что движет этими желтыми демонами. Демон выслеживал его целыми днями; Цунгали позволял себе пить воду и выбрасывал еду, предпочитая собственные засушенные припасы. Затем обошел демона и убил со спины. Тот оказался из племени, о котором рассказывал дед, – из демонов, охотящихся на человеческое мясо. Любые сомнения быстро развеялись, когда он увидел, что существо носило на своем распухшем члене с яйцами: самодельную чашку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась человеческим черепом, со все еще цепляющимися кожей и ярко-рыжими волосами.

Цунгали собрал лозы и перехватил ими большие сужающиеся ноги погибшего демона, вздернув на деревья, чтобы показать невидимой своре, что в их жизнь пришел страх. При этом он заметил под мышкой существа мелкое движение. Остановил качание тела и пригляделся. Под каждой подмышкой пряталась деликатно сплетенная в шарик травинка. Она держалась на коже загнутыми шипами. В каждой травинке лежал человеческий глаз. Цунгали срезал маленькие клетки из их укрытия и изучил, по одной в руке. Тут он увидел – и выронил от шока: он повидал много дивных и ужасных зрелищ и его нелегко было удивить противоестественными явлениями, но это место порождало вещи пострашнее дьяволов прямиком из кошмаров.

Он нагнулся и пошарил в низком кустарнике, куда выпали сферы, нашел и оглядел вновь. Да, вот оно: в одном сильнее, но заметное в обоих. Зрачки двигались, расширялись и сужались, приглядываясь: глаза были живы. Эта магия находилась вне понимания Цунгали.

Ладонь промокла; он осмотрел ее и понял, что один глаз протекает. Убрав целый в самый глубокий мешочек на волшебном поясе, он взрезал травяную клетку на поврежденном и увидел, что в яблоко вошел один из шипов, глубоко его пронзив. Вытекла еще жидкость, и глаз начал терять свою форму.

Цунгали нашел плоский камень и смахнул сор. Положил шарик на поверхность и, удерживая пальцами левой руки, в правую взял острый как бритва нож, осторожно взрезал его, – остатки жидкости разлились по камню. Цунгали наклонился и увидел мелкие мускулы, по-прежнему фокусирующие хрусталик, и радужку, все еще пытающуюся перекрыть невыносимый свет. Их крохотная энергия была независимой, самовольной. Цунгали ощупывал внутренности голодным зрением; ему показалось, он видел, как дернулся обрубок оптического нерва, но не мог быть уверен. Жидкость и движение привлекли внимание других наблюдателей и призвали на камень голодное любопытство ручейка черных муравьев. Они без промедления продолжили препарирование, начатое Цунгали. Он смотрел, как глаз растерзали и унесли и как живые мускулы сокращались даже тогда, когда насекомые подняли их, словно великий трофей, и потащили по поблескивающей черной цепочке неистовых тел. Через несколько минут не осталось ничего – даже пятно одолели и выпили ноздреватый камень и пекущее солнце.

Цунгали бережно накрыл рукой затянутый кошелек; каким бы ни было происхождение находки, он знал, что теперь обладал драгоценнейшим трофеем.

* * *

– Таким я уродился, – ответил, поморщившись, Измаил.

Они сидели на высокой скале под солнцем. Сюда его перенес Уильямс – подальше от охотничьих угодий антропофагов. Они беседовали и расспрашивали друг друга, пока белый обрабатывал раны Измаила.

– Я пришел сюда из города.

– Зачем? – спросил Уильямс, не отрываясь от своих трудов.

– Я хотел сбежать от людей и узнать, не отсюда ли произошел.

– Что, от этих тварей внизу?

– Нет, не от них, от чего-то еще. Я не знаю, – ответил циклоп, уловив краем глаза мелкое движение.

– Сколько ты уже здесь? – спросил Уильямс.

Измаил заметил лук одновременно с тем, как тот заметил его. Лук снова шевельнулся. Мелкие мускульные регулировки в натянутой форме сдвинули его на теплых камнях. Измаил едва ли слышал повтор вопроса.

– Я спросил – сколько? – раздалось повторное бормотание откуда-то пониже левой коленки циклопа.

Должно быть, лук греется на солнце, или это боль и шок сплелись вместе и создали иллюзию.

– Отвечай! – потребовал раздосадованный Уильямс. – Сколько ты уже здесь?!

– Простите?! Что? – пролепетал Измаил.

Уильямс перешел на другую сторону распростертого циклопа.

– Я спрашиваю – сколько ты уже в Ворре?

– Не знаю. Шесть дней? Может, больше. Я потерял счет.

– Ты едва не потерял жизнь, – сказал Уильямс.

Циклоп промолчал, но приподнялся сев. Боль унималась, и он начинал доверять этому незнакомцу и его мешку с целебными травами.

– А сколько здесь вы? – спросил Измаил.

– Вот это непростой вопрос, – сказал Уильямс. – Может, неделю. Может, год. Может, намного дольше. Я плохо помню жизнь, которую вел до того, как вошел в это гиблое место. Но бывал здесь раньше; в этом я уверен. А впереди лежит только судьба.

Измаил начал видеть белого в новом свете.

– Говорят, что лес живет воспоминаниями, что он пожирает человеческую память, – сказал он.

– Неужели? – сказал Уильямс, подавая циклопу чашку подкрашенной воды.

– Да! – искренне ответил Измаил, не чувствуя иронии в вопросе собеседника.

Лук снова задрожал. Движение сместило его, и он скользнул по скале, как большая стрелка часов. Стук напугал циклопа, который резко оглянулся на него.

– Волнуется, – сказал владелец лука. – Она снова рвется в путь.

– Она? – нервно переспросил Измаил.

– Долгая история, – отвечал Уильямс, переложив лук под руку.

Измаил разглядывал длинную узкую форму и чувствовал излучение с бордово-черной поверхности. Робко коснулся ее самыми кончиками пальцев; лук был теплым и влажным.

– Не надо, – с резкой, выразительной тактичностью сказал Уильямс. – Ее касаюсь один я.

Рука Измаила отдернулась.

– Простите!

– Не за что прощать. Но ты должен понять: этот лук у меня очень давно. Только она принадлежит мне по-настоящему.

Измаил понимающе забормотал.

– У нее есть имя? – спросил он отвлеченно.

– Однажды было; кажется, ее звали Эсте, – когда Лучник это проговорил, на его лице произошла глубокая перемена. Он казался шокированным из-за этого имени в собственном рту и словно что-то искал – следующее слово или следующий момент.

– Что это значит? – спросил Измаил.

Уильямс снова изменился в лице, странно уставившись на циклопа с выражением, от которого Измаилу стало не по себе. Он решил больше не говорить о луке и опустил голову под пугающим взглядом незнакомца. Посмотрел на свои руки; на коже, где кончики пальцев провели по поверхности поразительного предмета, остались влажные пятна.

– Я не знаю, – сказал Уильямс в ответ на вопрос, о котором Измаил уже успел позабыть. – Я не знаю!

Циклоп тайком вытер пальцы о пыль на скале и поспешил сменить тему.

– Я хотел поблагодарить вас за то, что спасли меня от этих дикарей.

Ответа от удалившегося в себя человека не последовало.

– Говорят, в этой чаще живут самые разные существа. Думаю, эти – самые худшие; если бы не вы, они бы наверняка ранили меня снова.

– Они бы тебя съели! – объявил Уильямс, со щелчком вернувшись в неловкость момента. Измаил уставился на него, вдруг почувствовав, как навалились тошнота и усталость. Его вдруг слегка повело в непослушном одурманенном движении.

– Это снадобье, которое я тебе дал, – сказал Уильямс. – Оно тебя вылечит и поможет уснуть.

Измаил дотронулся ладонью до лица в поисках какого-то примитивного инстинктивного успокоения. Почувствовал на пальцах запах лука; тот унес размягчающийся разум куда-то очень далеко. Измаил обернулся взглянуть на Уильямса, спросить, что тот имел в виду, но слова обратились в студень и газ, и он провалился в растущую под собой гравитацию. Глаз закрылся; где-то в его узкой щели покоился лук, чье имя циклоп уже забыл.

* * *

Цунгали нашел останки сраженных демонов. Перевернул их ногой и изучил раны. Он еще никогда не видел, чтобы плоть и кость разрывало вот так. Это его впечатлило, и он возжелал стать владельцем оружия, причиняющего подобный несравненный ущерб.

Он выследил двух людей от места с упавшим деревом до скалистого выступа. Темнело, так что он встал перед дилеммой: ему не хотелось лезть по скале в невыгодном положении и в угасающем свете к хозяевам столь могущественного оружия; однако он не знал, что еще обитало внизу – демоны вполне могли вести ночной образ жизни.

Выбор был невелик, и в итоге он решил провести ночь на стволе упавшего дерева; здесь были лучшая точка обзора и лучшие варианты защиты или нападения. Он забрался на широкого павшего великана и прошел по его длине, выискивая на земле признаки активности или неподвижности. Все было тихо. Он знал, что двое других пережидают наверху. Их он найдет назавтра и решит, жить им или умереть. Из-за оружия, что они несли, Цунгали склонялся к последнему – так будет проще. Затем можно перейти к поискам Лучника; возможно, первое же использование новоприобретенного оружия позволит пронаблюдать его силу в действии на блудной добыче.

Цунгали нашел в стволе расселину, где мог уснуть, и разложил вдоль ствола обереги, прежде чем расположиться на ночлег.

Начали просыпаться ночные создания, лазать и ползать в деревьях, шелестеть в подлеске. Он знал их звуки и считал успокаивающими; это значило, что поблизости не шастают ни человек, ни демон. Он превратился в слух на тишину или шорох, затем погрузился в сон.

Снился ему дед и его резной дом. Цунгали снова был мальчишкой во времена до прихода чужаков; в тот дом нога пришельца не ступит никогда. Они сидели вместе, дед напевал, заплетая чехол для священного копья; так они просидят целую вечность, потому что внешний мир со всеми его угрозами и чужестранцами отгорожен невидимой завесой магии; кто бы ни заглянул в их пространство, он не сможет пройти за напряженный хрустальный барьер. Они с дедом не обратят на них внимания и будут дальше заниматься своими делами или смотреть сквозь них, словно их лица – тени, затерянные отражения далеких и бессмысленных небылиц.

Сон был хорошим, укрепляющим и надежным. Наверное, он длился всю ночь; по пробуждении утром тепло плескался в водах черепа.

Когда в листве забрезжил рассвет, Цунгали отыскал следы чужаков под росой и последовал за ними. Только тогда он почувствовал, увидел знаки в их поступи – земля и сломанные сучья не оставляли сомнений: один из них и был его целью, и он наконец убедился в том, кого преследует. Это не потомок, не воспоминание, не призрак других времен; это тот же человек, то же физическое существо, что столько лет назад впервые вложило Цунгали в руки винтовку и доверило ею пользоваться; единственный чужак, который хоть сколько-то понимал Настоящих Людей; единственный праведный в крови и словах. Все это время он пробыл с Ирринипесте; вот почему его так трудно убить. Наконец он понял, как этот человек его одолел.

* * *

На следующее утро они обменялись именами и отправились в странствие вместе. Это был первый разговор Измаила с другим мужчиной, не считая Муттера и немногие карнавальные перемолвки: ему нужно было знать больше.