Текст книги "Как украсть миллион. Жизнь и удивительные приключения Бенвенуто Челлини, гения Возрождения"

– Что, не узнаешь меня, друг Пьетро? – горько усмехнулся Бенвенуто. – Погляди, погляди хорошенько, как наш добрый пастырь обращается со своими овечками.

– Синьор Бенвенуто! – всплеснул руками Пьетро. – Вы совсем на себя не похожи. Боже мой, как вы изменились! Но как вам удалось выйти из замка? Вас освободили? Или вы сами…

– Я обо все тебе расскажу, мой верный Пьетро, – прервал его Бенвенуто. – Но прежде расплатись с тем человеком, который довез меня сюда, – вот он, стоит перед тобой. Дай ему золотой из моих денег.

Водовоз сделал вид, что не слышал их разговора, а получив вознаграждение, сказал, хитро прищурившись:

– Благодарствуйте, синьор кавалер. Здоровьечка вам, стало быть, и многих лет жизни. И во имя Пресвятой Девы, берегите себя, прыгайте осторожнее в другой-то раз.

– Кто это? – удивленно спросил Пьетро, когда водовоз ушел.

– О, это – большой мудрец! В древнем Риме он был бы сенатором, – улыбнулся Бенвенуто. – Но хватит о нем. У меня сломана нога, Пьетро. Будь любезен, друг, помести меня куда-нибудь, где безопасно, и пригласи костоправа, такого, который знает свое дело и умеет держать язык за зубами. А потом я тебе расскажу, что я пережил в тюрьме, и как оттуда вышел.

Замок Св. Ангела в Риме. Неизвестный итальянский художник XVI века.

* * *

Весть о побеге Бенвенуто всколыхнула Рим: все удивлялись, как это было возможно; зато Папу чуть не хватила кондрашка, – лекарям пришлось выпустить целый таз его крови, дабы привести Его Святейшество в чувство. Еле-еле придя в себя, он распорядился отправить своих лучших шпионов на поиски Бенвенуто, но в Риме было много улиц, улочек и переулков, где терпеть не могли папских соглядатаев.

Дом, в котором скрывался Бенвенуто, находился как раз на одной из таких улочек. Невзирая на то что все ее обитатели знали, кто скрывается у них, ни единый человек не проговорился. Когда некий ретивый папский агент пришел сюда и начал вынюхивать, не здесь ли прячется Бенвенуто, то принужден был выслушать десятки житейских историй об обитателях улицы, их повседневных делах и ежедневных скандалах, но имя Бенвенуто никем не было упомянуто. Даже глуповатого вида мальчишка, который забавлялся плевками на забор, не поддался на уловки шпиона, но давал такие идиотские ответы на его вопросы, что у папского агента пропала всякая охота с ним беседовать. А на следующий день труп ретивого шпиона выловили из реки, и больше никто в ту улочку не совался.

…К великому посту нога у Бенвенуто полностью срослась и зажила; пора было уезжать из Рима. Для беспрепятственного выезда он избрал тот же способ, что и при отъезде из Флоренции, то есть переоделся в монашескую одежду, но если тогда Бенвенуто был похож на молодого послушника, то теперь – на сурового аббата, ведущего аскетический образ жизни.

Пьетро проводил его до конца улицы.

– Ах, синьор Бенвенуто, – говорил он, сдерживая слезы, – если бы я мог поехать с вами, если бы я только мог! Клянусь, для меня нет ничего лучше, как следовать всюду за вами, слушать ваши речи и учиться у вас! Но моя жена опять на сносях – а наш первенец, а мой дом, а моя лавка? Как мне бросить все это? Поверите ли, синьор, в последнее время я часто вспоминаю войну и вздыхаю, – не оттого, что там было трудно и опасно, а потому, что это были лучшие месяцы моей жизни. Сколько славных дел мы совершили под вашим началом! А ваши разговоры об искусстве: у меня будто глаза на мир открылись. Ах, синьор, синьор, если бы вам не надо было уезжать, или если бы я мог поехать с вами!

– Что зря вздыхать, Пьетро? – отвечал Бенвенуто, похлопывая его по плечу. – Я же не вздыхаю о том, что прожив большую часть жизни, не имею ни жены, ни детей, ни дома, ни лавки, а из денег у меня осталось только несколько золотых монет. У тебя же имеется все то, чего лишен я, – так кто из нас счастливее?

– Но у вас есть еще талант! – горячо возразил Пьетро. – Есть искусство, которому вы служите!

– Да, правда, – кивнул Бенвенуто. – Лишь это у меня и осталось. Что же, пойду искать того, кому нужен мой талант и мое искусство. Прощай, Пьетро, ты был хорошим товарищем.

Глава III. При дворе опального герцога

Часть 1. О том, что незаконное проникновение на родину не приносит радости. О том, как искусство может вызвать мизантропию. О применении анатомии к политике

В пасмурные февральские сумерки Бенвенуто постучался в дверь отцовского дома. Шум, который раздавался там, сразу стих, и внутри все замерло. Бенвенуто постучался еще раз. Тишина. Тогда он забарабанил в дверь изо всех сил. Послышались робкие шаги, и испуганный женский голос спросил:

– Кто там?

– Откройте же, черт возьми! Я – Бенвенуто, сын синьора Джованни. Битый час стою на улице, стучусь, а мне никто не открывает.

– Бенвенуто? – недоверчиво переспросили его.

– Да, да, Бенвенуто! Скажите отцу, что я вернулся, и впустите же, в конце концов, меня в дом!

Залязгал замок, и дверь открылась. На пороге стояла пожилая, бедно одетая женщина. Подняв масляный светильник, она подслеповато щурилась на Бенвенуто.

– Боже мой, ты ли это? – воскликнула она.

– Да это я, а вы кто?

– Ты не узнал меня?

Бенвенуто вгляделся в ее черты.

– Господь Всемогущий! Козочка, сестра! – вскричал он.

Она заплакала:

– Узнал все-таки… Входи, входи в дом! Не стой на пороге, проходи к столу… Как ты постарел, – сказала она, когда Бенвенуто вошел. – У тебя седина появилась в бороде, и лицо огрубело. А обо мне и говорить нечего: совсем старуха, сам видишь.

– А где отец?

Козочка заплакала еще сильнее.

– Ах, бедный Бенвенуто! Ты не получил наше письмо? Отец умер еще в прошлом месяце. Он так хотел повидаться с тобоюй перед смертью!

Бенвенуто остолбенел.

– Умер? Отчего?

– Чума, – ответила Козочка сквозь рыдания.

Бенвенуто взял у нее светильник, поставил на комод, и обнял сестру. Она плакала, а он сжимал ее в своих объятиях и молчал, потому что сказать все равно ничего не мог, мешал ком в горле.

– В городе карантин, – сообщила она, отплакавшись. – Никого не пускают. Как тебе удалось пройти?

– Через старый подземный ход. У всех ворот стоят караулы, а у решетки подземного хода нет ни одного солдата, – ответил Бенвенуто. – А решетка настолько ржавая, что отвалилась, стоило мне на нее слегка нажать.

Когда он это сказал, на втором этаже, у лестницы раздалось приглушенное детское хихиканье. Бенвенуто поднял голову и заметил две детские физиономии, которые тут же спрятались от него.

– А это кто там? Мои племянники?

– Племянники? – улыбнулась Козочка, вытирая нос и глаза передником. – Да они давно все выросли, переженились или повыходили замуж, и разъехались кто куда. А это мои внуки, дети моего сына Луиджи. Он стал моряком и плавает в дальние страны, а его жена со своими ребятишками живет со мной, – она, бедняжка, сирота. Только сейчас снохи здесь нет, еще до начала чумы она поехала в монастырь помолиться за Луиджи, да и застряла там; переживает, поди, о ребятишках-то.

– Вы получали мои деньги? – спросил Бенвенуто.

– Да, отец передавал нам все до последнего гроша. Если бы не ты, не знаю, как бы я смогла поднять своих детей. У мужа жизнь не заладилась, дела шли из рук вон плохо, а потом он еще и к вину пристрастился. Перед Рождеством он умер, упокой Господь его душу, а я переехала к отцу вместе со снохой и внуками. Отец был нам рад, царство ему небесное, но больше всего он хотел тебя видеть.

Козочка опять начала всхлипывать.

– Где похоронили отца? – Бенвенуто погладил ее по голове.

– В монастыре Святой Марии. Вообще-то, всех умерших от чумы хоронят на особом кладбище, но для нашего отца сделали исключение, – сквозь слезы сказала Козочка.

– Бедный отец! Последнее письмо я получил от него прошлым летом, – покачал головой Бенвенуто.

– Ну, надо же! – удивилась она. – Он тебе отправил с тех пор не меньше трех писем, а после, когда он уже заболел, то по моей просьбе тебе написал нотариус, – сама я плохо пишу, почти разучилась.

– Наверное, письма затерялись в пути, – пожал плечами Бенвенуто, не желая расстраивать сестру рассказом о своем тюремном заключении. – Отчего ты так бедно одета? – задал он вопрос, который давно хотел задать.

– Да что мне, старухе, наряжаться? – ответила Козочка. – Мне о душе пора думать, а не о нарядах. Бог меня в любой одежде примет, была бы душа чиста. Отец мне оставил деньги, но я их не трогаю: лучше передам своим, когда чума закончится. Он и тебе оставил деньги, завещал мастерскую и полдома, а еще велел напомнить, что в известном тебе месте спрятано золото, полученное от продажи вашей второй мастерской много лет назад.

– Я возьму себе немного этого золота, а остальное заберешь ты; заберешь так же причитающееся мне по завещанию отца, – твердо заявил Бенвенуто, заранее отметая все возражения.

– Господи, зачем мне столько? – всплеснула руками Козочка, покраснев от смущения.

– А мне зачем? – возразил Бенвенуто. – У меня нет ни жены, ни детей, а на одного себя я всегда заработаю. Не спорь со мной, сестра, – как я сказал, так и сделаю.

Козочка поцеловала его в лоб.

– Бог отметил тебя своей благодатью еще при рождении, милый мой братик. На десять человек хватило бы того, что он дал тебе, а главное, он дал тебе доброе сердце.

– Это правда, – кивнул Бенвенуто. – Я не терплю несправедливости, наглости, невежества, хамства и высокомерия, но сам я за всю жизнь никого не обидел и никому не причинил вреда без причины. Меня много раз обижали и пытались унизить; я вынужден был защищаться, а в результате, меня гнали, как дикого зверя, запирали в клетку, пытались убить!

– В клетку? Убить?! – в ужасе переспросила сестра.

– Вот и в родном городе я не могу оставаться надолго, – продолжал Бенвенуто. – Мои враги поклялись уничтожить меня, когда изгоняли отсюда в годы моей молодости, и я думаю, что они не забыли своего обещания. К счастью, некоторые из них уже умерли, как писал мне отец, но, увы, далеко не все: может быть, чума теперь их возьмет, будь они прокляты!

– Ай, Бенвенуто, разве можно желать зла людям? – укоризненно произнесла Козочка.

Он отмахнулся от ее слов.

– Одним словом, завтра поутру я отрою наш клад, заберу из него несколько монет, остальное снова спрячу, и покажу тебе, где будет храниться это золото. Оно – твое, но не спеши его тратить, пусть лежит до черного дня. А я уйду из города; разыщу своих старых друзей, – авось они подскажут, где может понадобиться мое искусство.

– Боже мой, всего одну ночь и проведешь под родным кровом, бедный мой братик! – Козочка еще раз всхлипнула и обняла Бенвенуто, как маленького. На втором этаже опять появились две детские рожицы, и мальчишеский голос прокричал:

– Бабушка, мы кушать хотим!

– Сейчас, сейчас! Господи, я и тебя забыла покормить, Бенвенуто! Какая я бестолковая стала! – спохватилась Козочка. – Но как же ты уйдешь, ведь караулы тебя не пропустят? – спросила она, поднимаясь, чтобы приготовить ужин.

– Тем же ходом, что пришел, – улыбнулся Бенвенуто, а сверху вновь послышался тоненький хохот.

* * *

Мокрый проселок прямой блестящей линией прорезывал черные жирные поля, разделенные на неправильные четырехугольники жердяными изгородями. Серое небо вздымалось над землей, и по нему неслись темные рваные тучи. Они то сгущались, и тогда начинался частый холодный дождь, то вдруг рассеивались и таяли, и в мутной пелене неба появлялись ослепительные синие просветы. Ни одной души не было вокруг; лишь на редких крестьянских фермах угадывалась жизнь по дыму из труб и собачьему лаю.

Бенвенуто уже пятый час разыскивал виллу Понтормо. Из трех прежних друзей Бенвенуто – Антонио, Андреа и Понтормо – только о последнем удалось узнать что-либо определенное, в частности, о месте его жительства, но удивительно, что никто не хотел точно объяснить, где находится вилла Понтормо. Учитывая веселый и общительный нрав этого человека, можно было ожидать, что вся округа побывала у Понтормо в гостях и дружит с ним, однако, услышав его имя, люди делали недовольные лица и неохотно отвечали на вопросы.

День клонился к вечеру, быстро темнело; дождь полил не на шутку. Лошадь под Бенвенуто устала и, уныло опустив голову, медленно шла по грязной дороге, да и самому всаднику, промокшему, озябшему и голодному, давно хотелось оказаться в тепле и сухости. Между тем, местность, по которой он ехал, становилась все более дикой и глухой, и Бенвенуто решил, что в очередной раз заблудился. Проклиная неразговорчивых крестьян, он уже хотел повернуть назад и поехать на постоялый двор, откуда начал поиски, но, увидев в стороне от проселка странное сооружение, похожее на заброшенный скотный двор, он направился к нему в надежде найти там корм для лошади, а для себя ночлег.

Скотный двор был окружен высокой стеной из дикого камня; Бенвенуто объехал ее кругом, но так и не нашел ворот или калитки. Озадаченный их отсутствием, он хотел с седла лошади забраться на ограду, но сверху вдруг раздался хриплый голос:

– Только попробуй!

В ту же секунду прогремел выстрел, и пуля разбрызгала грязь у лошадиных копыт; лошадь заржала, рванулась назад, и Бенвенуто чуть не упал с нее.

– Убирайся отсюда, – прорычал тот же голос – или я размозжу тебе голову из пищали!

– Послушайте, синьор, я не грабитель, и не желаю вам зла! – крикнул Бенвенуто. – Я хотел всего лишь просить вас о приюте на ночь. Я заблудился, разыскивая своего друга, а возвращаться на постоялый двор далеко. Я заплачу вам за ночлег, за ужин для меня и за несколько охапок сена для моей кобылы.

– Всего лишь о приюте на ночь, – сверху раздалось какое-то бульканье, отдаленно похожее на смех. – Всего лишь о приюте на ночь… Убирайся отсюда, я никого к себе не впущу!

– Ах ты, Господи, боже ты мой! – с досадой воскликнул Бенвенуто. – По крайней мере, не можете ли вы мне сказать, где живет синьор Понтормо? Я объездил всю округу в поисках его виллы, но не нашел ее.

– А зачем тебе Понтормо?

– Он и есть тот мой друг, которого я ищу.

– Врешь! У Понтормо нет друзей, – презрительно заметил голос сверху.

– Эй, любезный, а почему ты так грубо со мной разговариваешь? – вскричал Бенвенуто, начиная терять терпение. – Я, кажется, не сделал тебе ничего плохого, а за спрос не наказывают; спрос – не грех. Не желаешь пустить меня на ночлег, не хочешь сказать, где живет Понтормо, – ну и черт с тобой! Оставайся за своим забором, бирюк!

Бенвенуто дернул лошадь за повод, поворачивая ее к проселку.

– Погоди! Погоди же минуту! – прохрипел голос сверху. – Мне вроде бы знакома твоя манера поведения; и в лице твоем есть что-то знакомое. Да ты, никак, Бенвенуто?

– Да, это я, – удивился Бенвенуто. – А ты-то кто?

Опять раздалось похожее на смех бульканье.

– Я тот, кого ты ищешь. Я – Понтормо.

– Ты – Понтормо? Теперь я скажу тебе, что ты врешь! – возмутился Бенвенуто. – Понтормо живет на вилле, а не на скотном дворе. Понтормо – известный живописец и душа общества, он никогда не станет жить в таком убожестве!

– Тем не менее, я – Понтормо, и я живу на скотном дворе, – саркастически произнес голос. – Виллой мое жилище называют местные остолопы, желая позабавиться на мой счет, как будто меня могут тронуть их идиотские насмешки! Впрочем, не буду тебя убеждать, что я – это я. Если хочешь, можешь зайти ко мне; не хочешь – так уезжай туда, откуда приехал.

Бенвенуто засомневался.

– Но как мне войти? – спросил он. – Тут нет ни калитки, ни ворот.

– Я спущу тебе лестницу: взберешься по ней.

– А моя кобыла?

– Если она у тебя не лазает по лестницам, то ей придется остаться снаружи.

– Ее надо покормить.

– У меня нет корма для лошади.

Бенвенуто огляделся по сторонам.

– Ладно, – сказал он. – Я стреножу ее и пущу вон на тот луг, где много прошлогодней травы. Он твой?

– Здесь все мое на две мили вокруг.

– А волки в ваших местах водятся?

– Всех извели. Кроме меня, – пробурчал Понтормо.

…За оградой скотного двора располагались три постройки: бывший хлев, заваленный разным хламом, большой погреб, забитый разнообразной снедью, и лачуга скотника, переоборудованная под жилой дом.

В доме горел огонь в очаге; на стол Понтормо выставил солонину, жареную баранью ногу, пресные лепешки, нарезанные круги репчатого лука в глиняной миске и бутылку красного вина.

– Итак, зачем ты меня искал? – спросил он, наполняя стаканы.

Бенвенуто с изумлением смотрел на него, не в силах поверить, что этот угрюмый неопрятный человек и в самом деле тот веселый щеголеватый Понтормо, которого он знал когда-то.

– Сколько лет мы не виделись? Ты был тогда другим, Понтормо, – сказал Бенвенуто.

– Ты тоже был другим, Бенвенуто, – ехидно заметил его бывший товарищ. – Ты сильно постарел. Что-то плохо наш Святейший Папа заботится о своем ювелире.

– Наш Святейший Папа умер, а его место занял проходимец, которому место на галерах. Тебе разве неизвестно, что происходит в Риме?

– Кое-что мне рассказывает один местный дурачок, снабжающий меня все необходимым. Из его слов трудно что-либо понять, но я и не стараюсь. Какое мне дело до того, что там происходит? – с неудовольствием заметил Понтормо. – Впрочем, я слышал о смерти старого Папы и выборах нового.

– Так вот, при новом Папе я уже не придворный ювелир, я – преступник, сбежавший из тюрьмы, куда он меня посадил! – сообщил Бенвенуто, залпом выпив свой стакан вина.

– Ты поссорился с ним? Зная твой характер, удивляться не приходится. Наверно, ты дал ему пощечину или пырнул его ножом. Или ты пальнул в него из пищали? – хмыкнул Понтормо.

– Я бы с удовольствием сделал в отношении него все это, но не успел: меня схватили внезапно! – Бенвенуто сверкнул глазами.

– Нет, я ошибся, сказав, что ты постарел, пыл в тебе прежний, – сказал Понтормо, пристально глядя на Бенвенуто. – У кого душа горяча, тому не страшен холод старости… Так из-за чего ты повздорил с Папой?

– Я никоим образом не задел и не обидел его, – стал рассказывать Бенвенуто, – но этот негодяй в тиаре, этот мерзавец на престоле Святого Петра обвинил меня во всех смертных грехах и приказал заключить в замок Святого Ангела. В тот самый замок, который я защитил от злодеев, захвативших Рим! Да если бы не я, они убили бы и покойного Папу, и всех кардиналов, включая проклятого Алессандро, нынешнего понтифика! Есть ли предел человеческой подлости, спрашиваю я? Ведь мало того что меня посадили в тюрьму, меня хотели еще и убить по распоряжению Его Святейшества! Лишь Бог спас меня от неминуемой смерти, – ну, а после я сбежал из замка. В Риме меня ищут, все мое состояние отнято в казну; пришел я туда ни с чем, ни с чем и ушел. Вот, приехал на родину к отцу, но отец умер, а у меня тут полно врагов, ты же знаешь, поэтому мне нужно найти место, где я могу осесть и подзаработать. Затем я тебя и разыскивал: может, ты мне подскажешь, куда мне направиться, где в наших краях можно найти теперь истинных ценителей искусства, имеющих возможность по достоинству оплатить труд мастера?

– Нашел к кому обратиться, – из горла Понтормо вырвалось давешнее, похожее на смех бульканье. – Я порвал все связи с внешним миром еще три года назад. Я никого не вижу, кроме того дурачка, который приносит мне еду и всякие разности, нужные для жизни. Я и не хочу никого видеть, люди мне противны.

– Но отчего в тебе произошла такая перемена, друг? – с набитым ртом сказал Бенвенуто. – Ты был самым жизнерадостным из всех нас.

– Ты хочешь услышать рассказ о том, как теряют жизнерадостность? Тебе мало своих огорчений? – желчно произнес Понтормо. – К тебе, ведь, Фортуна тоже обернулась задом.

– Ничего плохого в этом нет, Фортуна – прекраснейшая женщина, и я с удовольствием посмотрю на ее великолепную задницу, – рассмеялся Бенвенуто. – А если взглянуть на вещи философским образом, то получится, что судьба нам всегда показывает либо одно срамное место – спереди, либо другое – сзади. Кого-то, возможно, это и ужасает, но меня радует; я люблю женщин со всех сторон.

– С каких пор ты сделался зубоскалом? Оставь свою насмешливую философию, коли взаправду желаешь узнать, как теряют интерес к жизни, – процедил Понтормо сквозь зубы, с трудом сдерживая раздражение.

– Прости, друг. Я весь во внимании и клянусь, что буду серьезен, как подобает в данном случае, – Бенвенуто, разомлевший от тепла, еды и вина, развалился на стуле и приготовился слушать.

– Пока ты добивался славы в столице, я был на самом пике успеха у нас, во Флоренции, – начал свой рассказ Понтормо. – Много лет я писал картины на любой вкус и кошелек; я умел угодить заказчику, я верно понимал, что от меня требуется. Вместе с тем, я никогда не опускался до халтуры: даже маленькие заказы я выполнял с высоким мастерством. Работа у меня кипела, дело было поставлено на поток; я нанял подмастерьев, и мы рисовали по несколько больших и десятки малых картин ежегодно. У меня были деньги, много денег; у меня было много поклонников; у меня было много женщин. Я вел напряженную жизнь, но меня хватало на все.

Так продолжалось долго, но потом мои картины стали продаваться все хуже и хуже. Меня укоряли в том, что я повторяюсь; говорили, что заказчики пресыщены моей живописью и хотят чего-то иного. Глупцы, они не понимали того, что поиск нового лишил бы меня возможности продавать картины, – интересно, чьи бы полотна вывешивали в своих домах эти дураки, если бы я оставил постоянную работу и стал пробовать всякие новшества? Им пришлось бы покупать пачкотню тех бездарей и халтурщиков, которые не имеют ни мастерства, ни таланта, но разве мои произведения не выше их грубых поделок?

Творить новое! Но кто оценил бы это новое, даже если мне удалось бы создать нечто гениальное? Тупоумная невежественная публика только тогда воздает дань гению, когда он уже признан, а сколько непризнанных гениев умерло в нищете!

Наши идиоты не понимали и того, что гений им просто не по карману: гениальность, признанная гениальность, стоит очень дорого, и немногие могут купить творения гения. Мои же произведения были доступны не только богачам, но и людям среднего достатка; о бедняках я, естественно, не говорю, им не до искусства.

И вот, невзирая на все эти здравые доводы, мои картины продавались, как я сказал, хуже и хуже. И тогда мои конкуренты осмелели, – нет, не осмелели, а обнаглели! Откуда ни возьмись, появился какой-то юнец, о котором распустили слухи, что он – новый Рафаэль. Ха, ха, Рафаэль! Да этот «Рафаэль» и кисть-то в руках держать, как следует, не умел! Видел бы ты его мазню! Настоящий Рафаэль перевернулся бы в гробу, если бы узнал, с кем его посмели сравнить!

Тем не менее, пачкатня этого юнца продавалась очень хорошо, а мои картины вовсе перестали покупать. Тут же изменилось и мое положение в городе: я как будто умер, обо мне говорили в прошедшем времени.

Как я их всех возненавидел! Ладно бы так отзывались обо мне люди, разбирающиеся в искусстве, люди, чьим мнением я дорожил; может быть, я вызвал бы их на дуэль и убил, но все-таки мне не было бы так обидно. Но эти тупые скоты, визгливые свиньи, похотливые кролики, – я не намеривался терпеть их мерзкое поведение по отношению ко мне! Я решил уйти из города и вообще удалиться от людского общества, которое стало мне отвратительно.

Вначале я собирался купить себе дом в хорошей местности с приятным пейзажем, но после передумал: дом, доставшийся мне от прежних хозяев, напоминал бы о них, – жилище всегда впитывает в себя настроения, мысли и чувства тех, кто в нем живет. Построить для себя новый дом? Но для этого нужно было бы сначала договариваться со строителями, а потом постоянно следить за их работой, дабы они, по своему обыкновению, не обманывали, не крали, не ленились, не строили вкривь и вкось, а мне такой контроль был противен. Нельзя было купить и готовый дом, в котором никто еще не жил, ибо одному Богу известно, как его построили.

Что же мне оставалось? Я не знал… Без всякой цели я разъезжал по окрестностям Флоренции, пока ни наткнулся на этот заброшенный скотный двор. Он мне сразу приглянулся своей уединенностью, обширностью и крепкими стенами. Я купил его и собственными руками перестроил так, как мне хотелось. Я купил и землю на две мили вокруг, чтобы никто не смел приближаться к моему убежищу.

Уже два года я живу здесь, предаваясь невинным удовольствиям. Я сплю, когда хочу и сколько хочу, по этому же принципу питаюсь и пью вино; часами гуляю по лугу и по лесу; когда есть охота, мастерю для себя какие-нибудь вещицы или копаюсь в земле, выращивая цветы и овощи. Я был бы полностью доволен, если бы мое мирное и тихое существование не отравлялось лютой ненавистью ко мне всех моих соседей-сельчан.

Казалось бы, что им до меня? Я ушел от мира и не имею желания общаться с людьми, но им какой от этого вред? Однако они считают меня алхимиком, колдуном, вампиром, оборотнем, и еще Бог знает кем. Они давно убили бы меня и разрушили мое жилище, если бы не боялись моего колдовства и моей пищали. Но, даже смертельно боясь приходить сюда, они все-таки иногда приходят, чтобы навредить и нагадить мне. В прошлом году они переломали молодые саженцы дуба, которые я посадил на опушке леса, выкорчевали мой огород и едва не подожгли мои постройки, забросав их в мое отсутствие какой-то горючей гадостью. Сейчас я хочу купить щенков от свирепой сторожевой собаки, мой дурачок обещал мне их принести в ближайшее время.

Понтормо разлил остатки вина из бутылки себе и Бенвенуто, и выпил.

– Поразительно, но твое присутствие меня не очень тяготит, – сказал он. – Наверно, ты смог бы пожить у меня, если тебе негде больше жить. Я, пожалуй, выделю тебе помещение в хлеву. Там у меня склад, но мы расчистим часть его, чтобы было место для тебя. Еды и вина тут хватит на десятерых, – я покажу тебе, где что взять. Конечно, слишком часто мы встречаться не будем, но пару раз в месяц ты сможешь приходить ко мне в этот дом: надеюсь, я это вытерплю.

– Но я-то не вытерплю такой жизни, – возразил Бенвенуто. – Спасибо тебе, Понтормо, за предложение, но я у тебя только переночую, а утром поеду дальше. Хочу повидаться с нашими друзьями – с Антонио и Андреа. Кстати, ты не знаешь, где их разыскать?

– Ну, Антонио тебе вряд ли удастся найти, – произнес Понтормо угрюмо. – Лишь я и Андреа знаем, где он похоронен.

– Как? И он умер? – вокликнул пораженный Бенвенуто.

– Он покончил с собой, – мрачно отрезал Понтормо.

– Антонио?! – Бенвенуто не поверил своим ушам.

– Да, покончил с собой, – подтвердил Понтормо. – Вот он-то искал новые формы в искусстве. Антонио, впрочем, писал все свои картины на один сюжет – Мадонна с младенцем Иисусом на руках – но постоянно возился с цветом, освещением, контуром и так далее. На каждую картину у него уходила уйма времени; понятно, что жил он в бедности, но это, похоже, его не трогало. Три года назад Антонио написал такую Мадонну, что сам Господь на небесах, наверное, возрадовался, глядя на нее: чистейшая непорочность, неземная красота и великая светлая скорбь была в ее облике. Люди плакали, глядя на эту картину, а наш друг Антонио вроде бы малость сошел с ума: реальность стала угнетать его, он заперся в мастерской и целые дни проводил там наедине со своей Мадонной. В конце концов, его нашли там мертвым; он вскрыл себе вены и истек кровью. Церковь отказалась хоронить его, и мы с Андреа тайком погребли бедного Антонио на старом сельском кладбище. А Мадонну забрал себе наш епископ, она теперь висит в его комнатах и услаждает его взор.

– Ах, Антонио, Антонио! – покачал головой Бенвенуто. – Он вечно искал идеал – и в искусстве, и в жизни, – а когда нашел не вынес разлада этого идеала с действительностью. Бог простит его за самоубийство, ибо душа Антонио всегда стремилась к Нему… А что же Андреа? О нем тебе что-нибудь известно?

– Свихнулся, – коротко бросил Понтормо. – Забросил искусство и с головой ушел в науку. Он живет в собственном доме, где совершает бесконечные научные опыты.

– Что же, поеду к нему, – все равно, больше ехать не к кому, – сказал Бенвенуто.

– А твой ближайший друг – Франческо? Почему он тебе не поможет? – спросил Понтормо.

– Он погиб на войне, – сообщил Бенвенуто и погрустнел.

В горле у Понтормо опять забулькало, глаза его нехорошо заблистали, и он сказал с жутким выражением лица:

– Антонио покончил с собой, Франческо погиб, Понтормо должен был удалиться от общества, Андреа свихнулся, а Бенвенуто – беглый преступник, не имеющий пристанища! Славно обошлись с нами люди! Нет, не зря я заперся на этом скотном дворе, – будь проклят наш мир, и будь проклято наше пребывание в нем!

Мизантроп. Художник Питер Брейгель-Старший.

* * *

Бенвенуто удалось найти Андреа без особых проблем – при расспросах о нем первый же встречный крестьянин скорчил насмешливую физиономию и воскликнул: «А, этот сумасшедший! Конечно, я знаю, где он живет, но я бы не советовал вам, синьор, ехать к нему. В его доме столько всякой мерзости, что не каждый это выдержит, а вонь оттуда слышна за милю. Впрочем, если вы не боитесь, что вас стошнит, я охотно укажу вам дорогу, коль вы не пожалеете для меня пару медных монет».

Невыносимый запах действительно начал ощущаться задолго до того, как Бенвенуто подъехал к дому Андреа. Вонь была такой густой и въедливой, что Бенвенуто уткнулся в платок и старался дышать только ртом, а крестьянин-проводник жалобно попросил причитающиеся за показ дороги деньги и, получив их, бросился со всех ног бежать прочь.

Несмотря на холодную погоду, дверь и окна в доме были открыты настежь. Войдя вовнутрь, Бенвенуто понял, что закрывать их было нельзя ни при каких обстоятельствах; всюду – на столах, стульях, на полу, в шкафах – стояли склянки с разноцветными, отвратительно пахнущими жидкостями, но, хуже того, тут были еще человеческие внутренности и конечности, плавающие в больших банках, а также экскременты, наложенные в железные коробки.

Сдерживая спазмы тошноты, Бенвенуто откашлялся, и сипло прокричал:

– Андреа! Андреа! Ты дома?

– Кто там? – отозвался недовольный голос с чердака.

– Это я – Бенвенуто, твой друг! Я еще водил тебя в анатомический театр, когда вы с Понтормо и Антонио приезжали в Рим несколько лет назад, чтобы навестить меня, – на всякий случай напомнил Бенвенуто.

– Бог мой! Конечно, я помню тебя! Подожди, я уже спускаюсь, – по лестнице застучали шаги, и через минуту перед Бенвенуто предстал длинный и худой Андреа, с головы до ног перепачканный теми органическими и неорганическими веществами, с которыми он совершал свои опыты.

– Прошу простить меня за то, что я не могу тебя обнять, – сказал Андреа, по рассеянности вытирая руки о край плаща Бенвенуто. – К сожалению, мой последний слуга удрал от меня на прошлой неделе, – даже жалование не получил, каналья! Раньше он меня умывал и переодевал, потому что сам я совершенно не имею времени на подобные пустяки. Конечно, ходить постоянно грязным не очень-то удобно, но поскольку представился удобный случай, я решил поставить на себе эксперимент по влиянию грязевого покроя на защиту организма от болезней. Тебе никогда не приходилось, мой друг, подолгу не мыться?