Текст книги "Как украсть миллион. Жизнь и удивительные приключения Бенвенуто Челлини, гения Возрождения"

– Куда вы положили его? – сдавленным голосом произнес Бенвенуто, вытирая хлынувшие из глаз слезы.

– Он там, внизу, во внутреннем дворе около южных ворот. Там мы сложили тела всех погибших.

– Слушай меня, – сказал Бенвенуто, взяв солдата под локоть. – Встань на караул возле этой двери и никого не впускай в мою комнату. Если кто-нибудь попробует прорваться силой, стреляй, не раздумывая. Я знаю, что ты устал после боя, но я заплачу тебе за дополнительную службу.

– О нет, синьор Бенвенуто! Мне за это платить не надо! – воскликнул солдат. – Вы – наш командир, и мы вас очень уважаем. Я выполню ваш приказ, не сомневайтесь: никто не войдет в эту комнату, пока я жив.

– Спасибо тебе, друг! Я попрощаюсь с Франческо и приду. Я должен запомнить его теперешние черты: я сделаю ему памятник, и, клянусь, это будет самый прекрасный и самый скорбный памятник в Риме!

* * *

…Закончив выплавку золотых слитков, Бенвенуто отнес их Папе, а после закрылся в своей комнате и начал делать модель памятника Франческо. Помогать Бенвенуто вызвался Пьетро – тот бомбардир, жену которого Бенвенуто спас от позора и смерти.

– Мой отец был пирожником, – сообщил Пьетро, – и в детстве я ловко лепил из теста кренделя и трубочки. По-моему, от пирожника до скульптора – расстояние небольшое: кто способен лепить из теста, тот уж, конечно, сможет лепить из воска и глины. Берите меня в помощники, синьор Бенвенуто, потому что, во-первых, другого помощника вы сейчас все равно не найдете, а во-вторых, вам не придется платить мне ни гроша: я буду работать на вас задаром из благодарности за спасение моей жены.

По правде говоря, помощи от Пьетро было мало, он больше портил, чем делал, зато у него оказался необыкновенно ценный талант: Пьетро умел внимательно слушать и искренне интересовался тем, что ему говорили. Для Бенвенуто это было сейчас важно: он подолгу рассказывал Пьетро о Франческо, и эти разговоры смягчали разрывавшую сердце боль от потери друга. Считая недостойным для себя показывать свое горе на людях, Бенвенуто не находил, однако, ничего зазорного в рассказах о том, каким замечательным товарищем, каким удивительным человеком был Франческо, и сколь много потерял мир, лишившись его.

Помимо прочего, Бенвенуто радовало неподдельное восхищение Пьетро искусством и, в частности, жадное любопытство этого человека к тайнам скульптурного ремесла.

– Ах, синьор Бенвенуто, и зачем я не пошел в подмастерья к какому-нибудь признанному маэстро, вроде вас! – сокрушался Пьетро. – Ну, подумаешь, получал бы лет десять оплеухи, подзатыльники, затрещины и пинки, зато выучился бы настоящему делу, – такому, на которое не жалко истратить всю жизнь. Как я завидую вам, синьор Бенвенуто, и прочим великим мастерам!

– Если у нас зашла речь о великих мастерах, скажи, видел ли ты работы непревзойденного Микеланджело? – спросил Бенвенуто.

– Стыдно признаться, синьор, но не видел, – смутился Пьетро.

– Ты не видел работ Микеланджело?

– До встречи с вами я был слепым и глухим. Я жил подобно животному, не замечая прекрасного, – ответил Пьетро.

– Когда закончится война, ты просто обязан посмотреть на гениальные работы Микеланджело! – с жаром сказал Бенвенуто. – Апполон только покровитель искусства, а настоящий бог – Микеланджело. «Он всемогущ, ему подвластно все, и музы все ему покорно служат», – в юности я пытался написать поэму, посвященную этому величайшему мастеру. А видел бы ты, какой пантеон он построил во Флоренции для наших герцогов. Взяв себе за образец ваш здешний древний Пантеон, Микеланджело соорудил нечто более возвышенное по замыслу и великолепное по исполнению. Сама смерть стала послушной служительницей гения: повинуясь его воле, она отразилась в белом мраморе скульптур в трагической и успокоительной чистоте вечного прощения.

Вот что я хотел бы повторить в памятнике Франческо, добавив сюда упоминания о воинской славе и доблести, к которым он так стремился. И я думаю, что сумею передать трагизм лучше, чем Микеланджело, потому что он гений, а я всего лишь великий мастер. Гений не может создать по-настоящему скорбное произведение, Пьетро, так как все что он делает, вызывает своим совершенством восхищение, несовместимое с глубокой скорбью. А я сделаю, говорю тебе, действительно трагический памятник моему дорогому, безвременно погибшему другу. Знаешь ли, Пьетро, искусство – универсальная вещь, все на свете воплощается в нем, а уж воплощение смерти – одна из самых важных и любимых тем искусства.

– И самых прибыльных, синьор Бенвенуто, – заметил Пьетро. – Мой двоюродный дядя тоже делал надгробные памятники и закалачивал такие деньжищи, что моему отцу и не снилось.

– Ты прав, приятель, а все оттого, что людям хочется продлить воспоминание о себе и своих близких. Но поскольку от покойника уже не приходится ожидать каких-либо свершений, то память о нем остается только в том, что он когда-то сделал сам, или в том, что ему посвятили другие. Таким образом, у ничтожного человека есть лишь одна возможность надолго пережить свое время – это красивый надгробный памятник. К сожалению, последнее относится и к моему другу: Франческо не был ничтожным человеком, но он не успел проявить себя. Пусть же хотя бы его надгробие напоминает о той славе, к которой он всю жизнь стремился!

* * *

Вскоре война закончилась; неприятельская армия покинула город, и Бенвенуто вернулся в свою мастерскую. Поскольку никаких заказов от разоренных жителей Рима не поступало, он занимался исключительно памятником Франческо и закончил его в самый короткий срок.

На надгробной плите, сделанной из серого с темными прожилками мрамора, Бенвенуто поместил белоснежную фигуру своего друга, – в доспехах, но без шлема, с безжизненно откинутой в сторону рукой, из которой выпала шпага. Именно таким Бенвенуто видел его сразу после гибели, только шпаги при Франческо не было, Бенвенуто домыслил эту деталь. Зато лицо Франческо имело то самое выражение, которое было тогда на лице убитого: возбуждение от яростного боя и удивление от того, что приходится умирать, но, главным образом, печать вечного покоя.

По краям надгробной плиты Бенвенуто поместил золоченные воинские символы и флаги, а вверху была выгравирована эпитафия:

 
Здесь погребен Франческо. По славе был бы он
Подобен Цезарю, Помпею и Траяну.
За Марсом и Судьбой он шел, воружен мечом,
Но Смерть свою победу одержала.
Жестокой участи он избежать не мог…
Земля покоит прах, а душу принял Бог.
 

Буквы на этой эпитафии были недокончены и словно надломлены, за исключением первой и последней. Надломленные буквы означали разрушенное тело Франческо, а две цельные буквы являлись свидетельством бессмертия его души, которая дана была ему Господом, и к Господу же отошла, не сломленная.

Памятник был установлен в часовне над могилой Франческо у южных ворот замка и привлек сюда много ценителей искусства, которые находили это надгробие превосходным. Особенно популярной часовня стала среди военных, часто заходивших в нее помолиться, а в народе ее прозвали «Часовней Павшего Воина».

Часть 4. О том, как глупо составляются обвинения, и как умно их приходится опровергать. О великой способности человека привыкать к любым условиям жизни. О великой способности человека изменять любые условия жизни. О бессилии власти, не любимой народом. О том, как на пути к искусству можно потерять все

Не успели улечься волнения, вызванные войной, как поднялись новые: скоропостижно скончался Папа, и новым понтификом был избран кардинал Алессандро, а его правление не сулило ничего хорошего ни Церкви, ни землям, подчинявшимся папскому престолу. О смерти прежнего Папы ходили разные слухи; кое-кто называл Алессандро ее виновником, однако среди жителей Рима утвердилось мнение, что Его Святейшество умер от обжорства, обильного пития, любовных излишеств и от докторов. Некий поэт даже сочинил по этому поводу стихи, перепечатанные на отдельных листках, которые были распроданы в первые же дни после кончины Папы:

 
Поесть – у Папы нет иного дела.
Поспать – у Папы нет иной заботы:
Возможно дать такие лишь отчеты
Любому, кто о Папе спросит смело.
 
 
Хороший взгляд, хороший вид и тело,
Язык хорош и качество мокроты.
Нет, с жизнью не хотел порвать он счеты,
Но рать врачей сжить Папу захотела.
 
 
И в самом деле, честь врачей страдает,
Когда больной уйдет от их атаки,
Раз сказано: конец, он умирает.
 
 
От них подохнут и собаки,
Не то что Папа…
В общем же похоже,
Что как-никак его убили все же.
 

Новый Папа немедленно изгнал Карлотту из ее дворца и стал строить козни против сына, дочери и зятя покойного Папы. Попутно Его Святейшество избавлялся и от других людей, ненавистных ему; не удивительно, что имя Бенвенуто одним из первых было занесено в проскрипционные списки.

– Этого злодея мы хорошо знаем, – говорил о нем новый Папа. – Он повинен во множестве преступлений: во-первых, в буйствах, драках, в нападениях на мирных обывателей и в издевательствах над ними; во-вторых, в богохульстве, в невообразимом разврате и растлении юных непорочных девиц; в-третьих, в колдовстве, чернокнижии и еретичестве. Наш покойный пастырь, царство ему небесное, на что уж мирволил этому проклятому Бенвенуто, но и то хотел отправить его на каторгу или на галеры! Но покойник, к счастью, так и не узнал, что Бенвенуто еще и вор, который украл драгоценные камни, вынутые из папских тиар. Камни были зашиты покойным Папой в подкладку его ризы, но несколько штук, наиболее ценных, мы после смерти Папы так и не нашли. В казне их нет, их вообще нигде нет! Вывод очевиден: они украдены Бенвенуто, который подло воспользовался доверчивостью нашего предшественника и неразберихой военного времени. Таким образом, к своим вопиющим преступлениям он прибавил еще и воровство.

Не буду упоминать о том, как этот адский Бенвенуто хотел лишить меня жизни, – сказал Алессандро со смиренным вздохом. – Стреляя из пушки якобы по врагу, он едва не убил меня, а вместе со мной его жертвой мог стать достойнейший и честнейший кардинал Джакопо, возглавивший ныне казначейство. Видимо, этот разбойник Бенвенуто уже тогда намеревался избавиться от всех, кто мог вывести его на чистую воду.

Я прощаю ему покушение на мою жизнь, – я буду молиться, чтобы Бог направил Бенвенуто на путь раскаяния и спас его грешную душу. Однако нельзя при этом забывать и о законности: Господь возложил на меня тяжкое бремя власти не только духовной, но и светской; если я стану нарушать законы, то какой пример я подам нашим добрым гражданам? Как христианин я простил Бенвенуто, а как правитель приказываю арестовать его за совершенные им преступления и держать в тюрьме до окончания расследования. Когда выяснятся все обстоятельства его злодейских дел, мы вынесем ему свой приговор.

* * *

Между тем, Рим понемногу стал оживать после вражеского нашествия, откуда-то появились богачи с большими деньгами, и спрос на ювелирные изделия стремительно возрос.

Бенвенуто трудился до изнеможения; дошло до того что он перестал спать со своей юной служанкой Катериной, а она вернулась из провинции чрезвычайно похорошевшая: ее угловатые девичьи формы округлились, и во взоре появилась страсть. В другое время Бенвенуто много раз воздал бы Катерине должное, но теперь он работал.

До него доходили слухи об интригах его недоброжелателей, о клевете, распространяемой его врагами, и о ненависти, питаемой к нему новым Папой, но он отмахивался от этих слухов, как от мух, надоедливых, но неизбежных в летнюю пору. К тому же, он не знал за собой каких-то особых прегрешений, кроме тех, которые были уже известны и прощены.

Однажды прекрасным летним утром, накануне праздника Тела Господня, проработав более трех часов над заказом одной знатной синьоры, Бенвенуто вышел немного прогуляться. Не успел он дойти до угла улицы, как дорогу ему загородил начальник стражи Креспино со своими людьми.

Четверо из них тут же встали за спиной Бенвенуто, а начальник стражи сказал:

– Ты задержан по повелению Его Святейшества.

– Я? – изумился Бенвенуто. – Креспино, ты принимаешь меня за другого!

– Нет, ты – искусный мастер Бенвенуто, я тебя отлично знаю. Да тебя весь город знает после того как ты прославился при обороне замка Святого Ангела! Вот в этот-то замок я обязан тебя отвести.

– Кто бы мог подумать, что место моей славы станет мне тюрьмой! – воскликнул Бенвенуто с горькой усмешкой.

– Ну, заточение в замке – это почетно, – уважительно произнес Креспино. – Туда заключают только вельмож и талантливых людей, таких, как ты; меня, например, туда никогда не посадят… Отдай мне твое оружие.

При этих словах начальника стражи четверо его подчиненных, стоявших позади Бенвенуто, набросились на арестованного, отняли у него кинжал, висевший на поясе, а заодно забрали и кошелек.

– Дурачье! – закричал на них Креспино. – Вы что, не понимаете, что он – важный человек, и еще не понятно, чем закончится его дело? Верните ему деньги! Исполняйте единственно вашу обязанность – смотрите за тем, чтобы он не убежал!.. Извини этих олухов, Бенвенуто, – прошептал он, взяв арестованного под руку. – Ты сам понимаешь, что умный и честный человек пойдет служить в полицию лишь от крайнего отчаяния, а так к нам идут одни недоумки, воры, подлецы, ублюдки с дикими наклонностями и всякое прочее отребье. Между нами говоря, все они достойны тюрьмы или казни, и часто в большей степени, чем те, кого они ловят…

Пожалуйста, не сопротивляйся и не пытайся бежать, это бесполезно. А в замке для тебя приготовлена прекрасная камера на верхнем этаже одной из башен: там свежий воздух, там ласточки щебечут у своих гнезд, а из окна открывается удивительный вид на Рим… Пойдем, Бенвенуто, пойдем! Ты ведь ни разу еще не был в тюрьме?.. Вот видишь, так бы и всю жизнь прожил, не побывав там.

История Св. Бернардина. Художник Пьетро Перуджино.

* * *

Допрос Бенвенуто продолжался уже более получаса. Трое дознавателей олицетворяли собою три основные статьи обвинения: мессер Пьеро, действующий в интересах фиска, пытался найти драгоценные камни, которые пропали при переплавке папских тиар; мессер Кативанцо разбирал подробности уголовных преступлений Бенвенуто, направленных против мирных обывателей; мессер Бенедетто от имени Церкви расследовал дело о еретичестве Бенвенуто, о его колдовстве, богохульстве и разврате.

Допрос велся вначале мягко. Дознаватели убеждали подозреваемого, что в случае его добровольного признания он не будет подвергнут суровому наказанию. При этом мессер Пьеро гарантировал ему значительные налоговые льготы в будущем, мессер Кативанцо обещал полную амнистию за все проступки, а мессер Бенедетто напоминал Бенвенуто о милосердии Божием.

Каждый из них говорил гладко и убедительно, но беда была в том, что они постоянно перебивали друг друга, поэтому Пьеро, Кативанцо и Бенедетто сильно разгорячились и чуть не подрались; понять же смысл их речей было решительно невозможно.

Бенвенуто прервал перебранку следователей.

– Синьоры мои, – сказал он, – скоро час пройдет, как вы говорите о пустяках, болтаете и тараторите. А так как болтать все равно, что говорить глупости, а тараторить – значит говорить и ничего не сказать, то я прошу вас объяснить толково, чего вы от меня хотите, и в чем я должен признаться. Я с нетерпением ожидаю услышать от вас хоть что-нибудь разумное, а не пустые слова.

Услышав это высказывание, мессер Пьеро не смог сдержаться и закричал:

– Ты говоришь со слишком большой самоуверенностью и даже с наглостью! Скоро ты сделаешься покорен, как собачонка, выслушивая мои слова, которые уже будут не болтовней, а основательными обвинениями, и против них тебе будет невозможно возразить!.. Итак, я начинаю, – сказал он, переведя дух. – Нам известно, что ты был в Риме, когда он подвергся разрушению. Ты находился тогда в этом самом замке, где служил бомбардиром. Так как ты по ремеслу ювелир и золотых дел мастер, наш покойный Папа поручил тебе вынуть все камни из его тиар и отдельных золотых оправ для того, чтобы после переплавить золото в слитки. Эти слитки Папа отдал захватчикам в качестве откупного за снятие ими осады с замка и уход их из Рима, а камни были зашиты Его Святейшеством в подкладку его ризы; ныне они найдены, но несколько штук, наиболее ценных, пропали. Вывод очевиден: воспользовавшись доверчивостью покойного понтифика, ты тайком присвоил себе часть драгоценных камней на сумму более восьми тысяч золотых монет. Теперь мы тебе решительно объявляем, чтобы ты озаботился вернуть эти камни или их стоимость в казну.

Бенвенуто облегченно рассмеялся.

– Благодарение Богу! – воскликнул он. – Я впервые заключен в темницу в своем зрелом возрасте, и Господу угодно было, чтобы это произошло не в наказание за какую-нибудь из шалостей, которые, чего скрывать, случались со мной в молодости.

По существу же ваших обвинений могу ответить следующее: если бы даже был бы за мной тот грех, о котором вы говорили, то я все же не подлежал бы за него наказанию. Подумайте сами: в то смутное время существовало полное беззаконие, и я легко мог бы оправдаться тем, что мне было поручено покойным Папой хранить драгоценности для святой апостолической Церкви до тех пор пока не наступит мир, и я не передам их тому, кто имел бы право потребовать их у меня. Вот так я мог бы оправдаться, но я не нуждаюсь в оправдании. Уже много лет я живу в Риме и за это время выполнил большое число ценных заказов, и ни разу никто не посмел обвинить меня в краже или в мошенничестве! Разве мог я замарать мое имя воровством?

Вообще, прежде чем меня схватить, вам бы следовало справиться с описью ценностей, которую вот уже пятьсот лет скрупулезно ведет апостолическая сокровищница. Если бы в описи обнаружилась какая-нибудь нехватка, то лишь тогда вы имели бы законное основание для моего ареста. Но я уверен, что таковой нехватки не может быть, поскольку не было ни единой ценной вещицы, которую туда бы не вписали. В полной мере это относиться и к тем камням, что я вынул из папских тиар и отдельных оправ, – они тоже были вписаны в соответствующую книгу после того, как мы с покойным Папой зашили их в подкладку его ризы. Посмотрите записи в этой книге, ведь она сохранилась, и вы поймете, что я прав. Если же каких-то камней потом не досчитались, то спрашивайте у того, кто расшивал ризу после смерти Папы. Я слышал, что этим человеком был кардинал Джакопо, наш теперешний казначей…

Я прибавлю только, что один свой перстень Папа подарил мне в награду за меткую стрельбу; кроме того, я точно знаю о пропаже его перстня с бриллиантом, стоимостью около шестисот золотых монет. Произошло это так: когда покойный Папа уговаривался с грабившими Рим и осквернявшими нашу святую Церковь разбойниками, то с их стороны в числе прочих находился некий Сатинарис. При заключении соглашения с этими убийцами Папа уронил с пальца упомянутый мною перстень, а Сатинарис поднял его, не изъявляя желания вернуть владельцу. Тогда Его Святейшество, не вступая в пререкания с мерзавцем, сказал ему, чтобы тот оставил перстень себе на память. Это происходило в моем присутствии, поэтому я могу вам объяснить, куда подевался тот перстень с бриллиантом, но полагаю, что и без моих объяснений вы найдете упоминание о пропаже с описанием подробностей в казначейской книге.

– Как ловко ты защищаешься! – перебил его Пьеро. – Чувствуется большой опыт в подобных делах. Но нас тебе не провести: кроме тебя некому было присвоить недостающие в казне драгоценности. А твои грязные намеки на отца-казначея Джакопо – просто клевета и попытка отвести подозрения от себя. Итак, говорю тебе в последний раз, Бенвенуто, поторопись вернуть камни, иначе мы прибегнем к более серьезным средствам, чем слова!

– Странно мне слышать от вас подобные угрозы. Впрочем, я не знаю ваших следственных и тюремных порядков: может быть, у вас так принято обращаться с арестованными, – язвительно произнес Бенвенуто. – Я никогда прежде ни здесь, в Риме, ни в ином месте заключению в тюрьму не подвергался.

– А между тем, ты часто нападал на достойных и честных людей и умертвил несколько человек! – вскричал мессер Кативанцо.

– Я признаю, и всегда признавал, что имею вспыльчивый характер, и моя горячность, бывало, доводила меня до опасных столкновений с недругами, однако не было случая, чтобы я сражался с людьми достойными и честными: если кто и пострадал от меня, то одни только подлецы и негодяи, – сказал ему Бенвенуто. – Да и с чего вы взяли, что я нападал на них, а не они на меня? Если бы кто-нибудь посягнул на вашу жизнь, то и вы стали бы обороняться всеми доступными средствами, а, убив злоумышленника, не совершили бы ничего предосудительного.

– Это нам решать, предосудительно или не предосудительно ты поступал, – прервал его Кативанцо. – Мы тщательно разберемся во всех твоих преступлениях.

– Сделайте это, и тогда вы уже не сможете называть меня преступником, – сказал Бенвенуто.

– Ну а что ты скажешь о твоем отступлении от истинной веры? – спросил мессер Бенедетто. – Ты впал в еретичество, занимался колдовством, а еще и богохульствовал и развратничал.

– Признаю свою вину в богохульстве. Грешен! – отвечал ему Бенвенуто. – Но я каялся на исповеди и нес епитимью, да и кто сумел прожить жизнь без этого греха? Иной раз без богохульства просто нельзя обойтись: не со зла я ругался и вспоминал всуе имя Господа и его матери, так уж получалось…Что касается разврата, то и тут готов признать свою вину: часто моя плоть подавляла и подчиняла мой разум и мою совесть. Но коли Бог создал нас такими, какие мы есть, да еще разделил нас на мужчин и женщин, да еще женщин сделал столь прекрасными и привлекательными, то можно ли противиться его воле? Вы лучше меня знаете, что немногие могут совершенно подавить в себе зов плоти, лишь святые способны на это, но за то мы их и чтим, а нам остается грешить и каяться. «Искренне раскаяние лучше мнимой непогрешимости», – говорил мне благородный аббат Джеронимо, настоятель монастыря Святой Марии.

– А еретичество, а колдовство? – не унимался мессер Бенедетто. – Нам стало известно, что ты занимался сатанинскими опытами вместе с отцом Бартоломео, известным чернокнижником и колдуном.

– Я не понимаю, что вы подразумеваете, говоря о «сатанинских опытах», – удивился Бенвенуто. – Отец Бартоломео именем Божьем смирял нечистую силу, как делали многие праведники и святые. Он заставлял демонов склониться перед величайшей силой Господа, и они, укрощенные, не могли уже творить напасти и вынуждены были открывать свои тайны добрым христианам. Я не силен в теологии, но мне кажется, что сатанисты и черные колдуны – это те, кто служат злу, получая помощь темных сил и самого дьявола, а отец Бартоломео, напротив, бесстрашно боролся со злом – и боролся успешно!

Теперь о моем «еретичестве». Как у вас язык повернулся сказать такое? Обвинить в еретичестве меня, – вернейшего сына святой апостолической церкви! Слышал бы вас мой крестный отец, аббат Джеронимо, он бы нашел, что вам ответить! Я же могу только напомнить вам, что вы обвиняете в еретичестве того человека, который, не жалея себя, содействовал обороне Святого Престола от врагов. Знайте, что в то утро, когда враги предприняли первую атаку на город, именно я сдержал их в городских воротах; без меня никто не дал бы отпор супостатам, и они беспрепятственно овладели бы замком, где после скрывался Папа, а возможно, захватили бы и самого понтифика.

Далее, именно я, не ожидая никакой награды, – ну или почти никакой, – командовал нашими бомбардирами при обороне этого замка и стрелял столь метко, что нанес неприятелю огромный урон и уничтожил целый ряд первейших вражеских командиров. И вот награда, которую воздают человеку, служившему Святой Церкви с такой доблестью и верностью! О, пойдите и повторите все мои слова Папе! Скажите ему, что я ничем не поживился от церкви, кроме увечий и ран, полученных во время осады Рима. Теперь я знаю, чего мне ожидать от Его Святейшества, и чего я могу ожидать от вас, его истовых служителей!

Мессер Пьеро, мессер Кативанцо и мессер Бенедетто как будто несколько смешались, а потом, после недолгой паузы, мессер Пьеро прокашлялся и официальным тоном произнес:

– Следствие по твоему делу будет продолжено, Бенвенуто. Пока оно идет, ты, по приказу Его Святейшества, будешь находиться в заключении в этом замке. Если ты, как утверждаешь, ни в чем не виновен, то бояться тебе нечего: милость нашего Папы безгранична, и он не оставит тебя.

* * *

Комендант замка, в обязанности которого входило наблюдать за узниками, получил свое назначение из-за родства с двоюродной сестрой тетки жены племянника Святейшего Папы. Синьор Джорджио, так звали коменданта, был ни жестоким, ни мягким, ни злым, ни добрым, – он был ненормальным. В период обострения болезни он воображал себя каким-нибудь предметом, цветком, деревом, пресмыкающимся, птицей или животным. Накануне заключения Бенвенуто в замок комендант, например, вообразил себя горшком с маслом, а дни стояли теплые, солнце пригревало, поэтому синьор Джорджио, боясь растаять, вынужден был отсиживаться в холодном погребе. От холода и сырости мозги коменданта вроде бы встали на место, и он взялся лично проводить Бенвенуто в камеру.

– Дорогой мой! – говорил синьор Джорджио по дороге. – Какое счастье, что вас посадили в тюрьму! Вы представить себе не можете, как мне надоели те заключенные, которых я должен опекать. Все они – знатные богатые люди и отъявленные мерзавцы. Но это еще ничего, это я привык, – что делать, если в наш замок заключают только богатых, а среди них не найти ни одного честного человека. Гораздо хуже другое, все наши узники – чокнутые. Боже мой, если бы вы знали, что мне приходиться от них выслушивать! Каждый из моих подопечных считает себя лучшим из смертных и ненавидит своих товарищей по несчастью за то, что они думают точно так же.

Раньше всем заключенным было разрешено гулять днем в дворике около центральной башни, – так они дрались едва ли не на каждой прогулке, грызлись, кусались, вырывали друг другу волосы и кидались грязью! Пришлось им прогулки запретить, но на вас, дорогой мой, этот запрет, конечно, не распространяется: можете расхаживать по всему замку от зари до зари. Я почту за честь, если вы заглянете в мое жилище; приходите ко мне запросто, когда вам вздумается, а лучше всего, приходите ко мне каждый день обедать. Как славно мы будем с вами беседовать, какие важные темы затронем!

Ах, что за вечер сегодня выдался! А воздух, воздух-то какой легкий! – прибавил комендант с непонятным волнением, остановившись около зубца стены и глядя вниз на городские улицы. – А не полетать ли нам немного над городом, дорогой мой? – внезапно предложил он. – К чему вам торопиться в свою камеру, успеете еще в ней насидеться, давайте полетаем, умоляю вас!

Бенвенуто с изумлением посмотрел на него и увидел, что глаза коменданта перекосились, и один из них смотрит вправо, а другой – влево. Тогда Бенвенуто с опаской отодвинулся от синьора Джорджио и мягко сказал ему:

– Боюсь, что у меня не хватит сил для полета: денек у меня сегодня был тяжелый.

– Ах, бросьте, дорогой мой, какие пустяки! Для нас, птиц, полет – это жизнь. Ну прошу, ну умоляю вас, сделаем хотя бы пару кругов над городом – и вернемся! – продолжал настаивать комендант.

– С большим удовольствием полетал бы с вами, но взгляните на север: видите, какая черная туча надвигается на Рим? – проникновенно произнес Бенвенуто, стараясь не рассердить синьора Джорджио. – Сейчас пойдет дождь, и мы промочим перышки, если полетим. Тогда нам придется весь оставшийся вечер просидеть с распущенными крыльями где-нибудь под навесом, – что в этом хорошего, посудите сами?

– Проклятье! – обиженно всхлипнул комендант. – Все в здешнем мире направлено против меня! Узники, начальство, подчиненные, погода, камни под ногами, ступеньки на лестнице, чертова дверь в моей комнате – все только и думают о том, как бы мне навредить! Но я им отомщу! Начну с лестницы, – завтра же прикажу разобрать ее, чтобы мне на ней больше не падать!.. Дорогой мой, я вижу, вы понимаете меня; да и как может быть иначе, если мы с вами оба – птицы, а вокруг одни мерзкие гады. Давайте держаться заедино; ведь мы с вами еще полетаем, да?

– Обязательно полетаем, дорогой мой, – ответил ему Бенвенуто, поспешно зашел в свою камеру и с облегчением услышал, как задвинулся снаружи засов.

* * *

Невзирая на тяжкие обвинения, выдвинутые против Бенвенуто, его заточение в замке поначалу не было чересчур суровым. По утрам, после завтрака, он принимался за работу; его подмастерья принесли ему сюда инструмент и регулярно доставляли заказы.

Обедать он ходил к синьору Джорджио; нельзя сказать, что это доставляло Бенвенуто удовольствие, но от коменданта невозможно было отвязаться, поэтому приходилось его терпеть во избежание худших бед. С другой стороны, еда у синьора Джорджио была отличная, его кухарка готовила великолепно, особенно хорошо у нее получались мясные рулеты со сливками и протертым чесноком, а также паштеты из перепелов и грибов. К обеду подавались неплохие вина, а поскольку синьору Джорджио врач разрешал пить не больше наперстка, то главную убыль винному погребу коменданта наносил Бенвенуто. Синьор Джорджио не препятствовал ему в этом: он всячески обхаживал Бенвенуто, считая его родственной душой.

После обеда Бенвенуто неспешно разгуливал по стенам крепости, поднимался на башни и спускался в подвалы. Во время осады ему было некогда осматривать архитектуру этого прекрасного сооружения, но теперь он облазил все углы и даже нашел в одном закоулке остатки древних барельефов.

Но если на первых порах к Бенвенуто приходило много посетителей, – его приятели и знакомые, заказчики и подмастерья, Катерина, – то затем их поток иссяк, что, возможно, объяснялось распоряжением Его Святейшества. Оставшись без работы, да еще наедине с синьором Джорджио, Бенвенуто заскучал. Он был бы рад сейчас даже вызову на допрос, но, как ни странно, никаких допросов не было: о Бенвенуто словно забыли.

Неожиданной радостью для него стал приход Пьетро – того бомбардира, с которым он оборонял замок, и который помогал Бенвенуто делать модель памятника Франческо.

Пьетро привел синьор Джорджио, который сам не подошел к Бенвенуто, а встал поодаль.

– Увы, дорогой мой, больше мы не сможем с вами обедать! – крикнул синьор Джорджио. – Дело в том, что я вчера умер. Вы чувствуете: от меня уже смердит, поэтому я не подхожу к вам близко, – боюсь потревожить ваше обоняние. Прошу этих дураков, что у меня в подчинении, выкопать мне могилу, но они отказываются. Ну чего проще, – вырыть для покойника могилу, похоронить его и завалить могильной плитой, – но они не понимают этого! В результате, хожу по замку и воняю; вдобавок ко всему за мной ползает целый легион земляных червей, которые уже почуяли запах мертвечины. Вот они, смотрите, и здесь они ползают, они повсюду, повсюду!.. Ах, это невыносимо, дорогой мой, быть покойником и не иметь могилы! Пойду еще раз попрошу моих идиотов, чтобы они похоронили меня. Прощайте, дорогой мой; жаль, что мы с вами так и не полетали!