Текст книги "Неизбежное. 10 историй борьбы за справедливость в России"

– Если ты думаешь, что мне лестно такое отношение ко мне власть имущих, ты ошибаешься, Соня, – сказал Толстой спокойно, но не глядя на неё. – В своё время я предлагал Николаю Михайловичу порвать всяческие отношения между нами, потому что один из нас – родственник царя, а другой – человек, осуждающий существующую власть, и поэтому в этих отношениях есть что-то ненатуральное. Я благодарен великому князю за то, что он передавал мои письма Николаю Второму, – впрочем, следствием их явилось лишь переданное мне мнение царя, что он отнёсся к моим письмам благосклонно и обещал никому их не показывать.

Мне иногда становится по-христиански жаль этого человека, я имею в виду царя, настолько он слаб, безволен и подвержен чужому влиянию, но потом я вспоминаю, что он царь, что он стоит на вершине власти, а значит, ответственен за всё зло, совершаемое в России этой властью, – и я перестаю его жалеть…

Ты говоришь, что представители имущих классов хорошо ко мне относятся, а мне отвратительно это их хорошее ко мне отношение, потому что представители имущих классов – самые последние в нравственном отношении, самые худшие и пропащие люди. Ослеплённые гордыней, тщеславием, богатством, они сами готовят себе погибель.

Я, право, уйду, коли еще поживу, в монастырь, – не Богу молиться, это не нужно, по-моему, – а чтобы не видать всю мерзость житейского разврата так называемого высшего класса – напыщенного, самодовольного, в эполетах и кринолинах.

– Вот ты о них так отзываешься, а мне намекали, что даже отлучение от церкви может быть снято с тебя, – заторопилась Софья Андреевна, боясь, что он её не дослушает. – Николай Михайлович говорил, что многие при дворе не разделяют мнение Синода.

– То есть постановление о моём отлучении? – переспросил Толстой каким-то особенным, глухим голосом, и Софья Андреевна пожалела, что затронула эту болезненную тему.

– Но это я так, к слову, – попыталась она остановить разговор, но было поздно. Толстой повернулся к ней и, не отводя уже глаз, стал говорить резко и отчётливо:

– Постановление Синода о моём отлучении умышленно двусмысленно, произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к бурным чувствам и поступкам. Оно вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещённых и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства в получаемых мною письмах.

Ты забыла, как я пришёл к отрицанию церкви? – посмотрел он на Софью Андреевну. – Я напомню тебе – то, что я отрёкся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Я отрёкся от неё не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему. В молодости в единении с православной церковью я нашел спасенье от отчаяния: я был твёрдо убеждён, что в учении этом единая истина, но многие и многие проявления этого учения, противные тем основным понятиям, которые я имел о Боге и о его законе, заставили меня обратиться к изучению самого учения.

Я не предполагал ещё, чтобы учение было ложное; я боялся предполагать это, ибо одна ложь в этом учении разрушала всё учение. И я стал изучать книги, излагающие православное вероучение. Я прочёл и изучил эти книги, и вот то чувство, которое я вынес из этого изучения: если бы во мне была только та самая вера, о которой говорится в богословии («научены верить»), я бы, прочтя эти книги, не только стал бы безбожником, но сделался бы злейшим врагом всякой веры, потому что я нашёл в этом учении не только бессмысленность, но сознательную ложь людей, избравших веру средством для достижения своих целей. Я понял, отчего это учение там, где оно преподается, – в семинариях – производит безбожников.

Истинное учение Христа неизвестно большинству и заменилось вполне тем странным церковным учением с папами, митрополитами, таинствами, иконами, оправданиями верою и тому подобное, которое с истинным христианским учением почти ничего не имеет общего, кроме имени «православная церковь».

Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженных людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженных людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ.

Как же я могу верить этой церкви, когда на глубочайшие вопросы о своей душе она отвечает жалкими обманами и нелепостями и еще утверждает, что я не должен сметь руководиться ничем иным, как только ее указаниями. Цвет панталон я могу выбрать, жену могу выбрать, дом построить по моему вкусу, но остальное, то самое, в чём я чувствую себя человеком, во всём том я должен спроситься у них – у этих праздных и обманывающих и невежественных людей.

Велят они, чтобы на молитве дьякон половину времени кричал многая лета правоверной, благочестивой блуднице Екатерине Второй или благочестивейшему разбойнику, убийце Петру, который кощунствовал на Евангелии, и я должен молиться об этом. Велят они проклясть, и пережечь, и перевешать моих братьев, и я должен за ними кричать анафема; велят эти люди моих братьев считать проклятыми, и я кричи анафема.

Но нет, говорю я им, учение о церкви учительской есть учение чисто враждебное христианству, а название православная вера значит не что иное, как вера, соединенная с властью, т. е. государственная вера и потому ложная!

Истинная вера не может быть там, где она явно насилующая, – не в государственной вере: здесь церковь есть название обмана, посредством которого одни люди хотят властвовать над другими. И другой нет и не может быть церкви – вера не может себя навязывать и не может быть принимаема ради чего-нибудь: насилия, обмана или выгоды; а потому это не вера, а обман веры!

* * *

Он всё более и более волновался, пока говорил всё это, и голос его в конце концов пресёкся. Как и давеча за столом, он задыхался, и руки его дрожали. Софья Андреевна, ругая себя за то, что невовремя начала этот разговор, хотела пойти за мокрой повязкой на лоб, которую она всегда клала Толстому, когда был возможен приступ падучей, но Толстой замахал рукой, показывая, что справится.

Отдышавшись, он сидел несколько минут молча и неподвижно; молчала и Софья Андреевна. Было слышно, как в доме часы пробили полночь.

– Подумал бы ты о нас, обо мне – сказала Софья Андреевна горько и безнадёжно. – Я прожила с тобою целую жизнь, я родила тебе тринадцать детей. Когда-то ты любил меня, жить без меня не мог, чуть не покончил с собой.

– Всё это было, Соня, – ответил Толстой отрешённо. – Было и прошло. У каждого из нас своё предназначение в жизни: ты, например, хотела бы родить сто пятьдесят детей и чтобы они навсегда оставались маленькими, а мне суждено писать и тревожить своими мыслями ещё не совсем погибших людей. А если за мои мысли власть захочет посадить меня в тюрьму, я буду только рад этому: в России, в которой мы теперь живём, для меня не было бы ничего лучшего, чем оказаться именно в тюрьме – в вонючей, холодной и голодной тюрьме.

– Боже мой, что ты говоришь, – покачала головой Софья Андреевна. – Что ты говоришь!

– То что думаю, – ответил Толстой.

Софья Андреевна вздохнула, поправила причёску и сказала:

– Я пойду, – все уже, наверное, спать разошлись, надо помочь Саше убрать со стола. Ты ещё поработаешь?

– Я ещё поработаю, – кивнул Толстой.

– Что же, спокойной ночи, Лёвушка, – Софья Андреевна хотела поцеловать его в голову, но не решилась.

– И тебе спокойной ночи, Соня, – ответил он и, дождавшись, когда за ней закроется дверь, продолжил писать: «Вчера в 10 часов вечера подъехали к нашему дому несколько человек в мундирах и потребовали к себе помощника в моих занятиях, Николая Николаевича Гусева…»

Укладка ценных вещей в доме Нарышкиных осенью 1917 года

– Как я устала, – видит Бог, как я устала! Всё на мне, всё! – никто не поможет! За что Господь так наказал меня? Чем я так провинилась?! – восклицала Феодора Павловна Нарышкина, всплёскивая руками и прикладывая платок к глазам. Несмотря на то, что грузинский род князей Орбелиани, к которому она принадлежала, давно обрусел, в речи Феодоры Павловны отчётливо слышался грузинский акцент. – За что Бог карает меня?! – продолжала она. – Мужа взял, дочь взял, а теперь надо уезжать из родного дома – куда поедем, зачем поедем? – она заплакала.

– Не надо отчаиваться, maman: если мы не можем ничего изменить, будем покорны своей судьбе и в этой покорности найдём утешение. Мы не станем роптать, – возблагодарим судьбу, даже если она зла к нам, – печально сказал Наталья, её приёмная дочь.

– Ах, Наташа, не понимаю, что ты говоришь! Откуда ты это взяла, из каких книг? – возразила Феодора Павловна. – За что благодарить? Муж умер ещё не старым, а этой весной умерла Ирочка, бедная моя, Царство ей Небесное! – и вот, сейчас мы должны бежать в чужие края! Нет, мы прокляты Богом, наша семья проклята! – Феодора Павловна заплакала больше прежнего.

Наталья обняла её и стала целовать мокрые от слёз щёки:

– Не надо! Когда-нибудь и мы отдохнём. Помните, как у Чехова: «Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах; мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, – и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка».

– Наташа, милая, одна ты моя радость! – Феодора Павловна спрятала лицо у неё на груди. – Светлая душа, доброе сердце…

Наплакавшись, она посмотрела на груду серебряных вещей, приготовленных к укладке в тайник, и сказала:

– Этой ночью мы должны закончить. Есть у нас ещё уксус? Без него серебро потемнеет… Где Серёжа?..

– Он скоро придёт, – ответила Наталья.

– Если бы не он, дай Бог ему здоровья, мы пропали бы, – сказала Феодора Павловна. – Хороший у тебя муж: хоть тебе повезло в браке.

– Да, повезло, – странно улыбнулась Наталья. – А вы разве не были счастливы с Василием Львовичем? – перевела она разговор на другую тему.

– Счастлива? Когда выходила за него, думала, счастливее меня нет никого. А потом… – она вздохнула. – Мужчина, что вольный ветер, – гуляет, где хочет. Мой муж не был скромником; много обид нанёс он мне, но я терпела. Четырёх детей родила я ему, но часто ли видела его ласку? И сыновья пошли в него: им нет дела до матери. Где они сейчас, когда нужна их помощь?

– Они придут, они обещали.

– Ай, обещали! – воскликнула Феодора Павловна. – Обещания лёгки, как лебяжье перо, но дом из них не построишь… А вот и Серёжа, единственный настоящий мужчина в семье!

– Я осмотрел весь дом, больше ничего ценного не осталось. Сейчас уложим всё это, и конец! Уксус и газеты я принёс, – деловито сказал он. – Вы позволите, maman, я положу в тайник кое-какие свои вещи? – он показал небольшой деревянный ларец. – Тут мои ордена, бумаги, и всякая мелочь, которая в дороге может затеряться, а выбрасывать жалко.

– Ради Бога, Серёжа, зачем спрашиваешь? Клади, что хочешь, места хватит, – отвечала Феодора Павловна.

– Да, Василий Львович умно всё устроил, – Сергей бросил взгляд на тайник. – Что же, взялись? Я буду складывать.

– Уксусом не забудь протирать, без него серебро потемнеет, – напомнила Феодора Павловна.

– Конечно, но полагаю, мы вернёмся домой раньше, чем оно успеет потемнеть, – загадочно сказал Сергей.

– Раньше? – обрадовалась Феодора Павловна. – Почему ты так говоришь?

– Смута не может продолжаться долго; всё вернётся на круги своя, – уверенно проговорил Сергей. – Быдло остаётся быдлом даже с богатством и властью; с богатством и властью оно, пожалуй, ещё более омерзительно. Может ли быдло управлять государством? Нет! Оно загадит его, превратит в Авгиевы конюшни, так что нужен будет новый Геракл, чтобы их очистить. У нас есть такой Геракл – генерал Корнилов. Да, он потерпел неудачу, потому что его предали те, кому он доверился: поход на Петроград провалился. Но Корнилов не смирится, его не удержат в тюрьме, – а кроме него у нас есть много других достойных офицеров. Мы уничтожим гидру революции, мы отрубим её головы, а быдло загоним в хлев, где оно должно находиться и где ему самому спокойнее. Год, от силы – два, и Россия освободится от господ-революционеров!

– Дай Бог, дай Бог! – перекрестилась Феодора Павловна.

– Но это означает гражданскую войну? – спросила Наталья.

– Она уже идёт, – неужели ты не видишь, ma chеrie? Или твоё всепрощенчество делает тебя слепой? – зло усмехнулся Сергей. – В России всепрощенчество – вещь немыслимая, и даже граф Толстой, призывая к нему, сам не очень-то следовал своему учению: «не могу молчать», видишь ли, дерзкие письма государю писал, Столыпина ругал. А Столыпин был прав – сначала виселицы, потом реформы. В крайнем случае, всё вместе, как Пётр Великий делал. Вот такой язык Россия понимает, и только так её можно удержать в узде и направить к чему-то новому и лучшему.

– Можно ли направить к лучшему через виселицы? – возразила Наталья. Он недобро посмотрел на неё и хотел ещё что-то сказать, но его перебила Феодора Павловна:

20. Дом Нарышкиных в Петербурге на Сергиевской улице (ныне улица Чайковского).

– Ах, это ужасно! Ужасно, ужасно, ужасно! Какие все стали озлобленные, жестокие, – клянусь Богом, никогда такого не было! Вчера пошла на базар, – сама пошла, прислуга разбежалась, некому сходить; вы подумайте, женщина из славного рода Орбелиани, вышедшая замуж за мужчину из славного рода Нарышкиных, сама ходит на базар! – так меня по дороге три раза обругали ни за что, ни про что. А когда подходила к дому, какой-то человек хотел отнять мою сумку, – славу Богу, он был пьян и не мог стоять на ногах: упал, когда я его оттолкнула.

– Вот он, народ-богоносец, воспетый тем же Толстым, да господином Достоевским в придачу! – зло хохотнул Сергей. – Нет, за узду его, да в стойло, – иначе он такого натворит, век не расхлебаем… Что, опять не согласна? – взглянул он на жену.

– Не согласна, – ответила она, выдержав его взгляд

– Ну и ладно, оставайся при своём мнении, – сдерживая себя, глухо проговорил Сергей. – Что же, заворачивайте вещи, а не то всю ночь провозимся. Керосинку поставьте поближе…

* * *

– Какие вещи, какая посуда! – сказал Лев Васильевич, старший сын Феодоры Павловны, мужчина лет сорока, войдя в кладовую. От него сильно пахло коньяком, широкое лицо было красным. – Шедевры столового искусства, работа лучших ювелиров. Какие имена: Овчинников, Хлебников, братья Грачевы, Кейбель, – поставщики двора его императорского величества!.. А с этим осторожнее, господин поручик, – сам Фаберже делал!

– Вы бы лучше помогли, – недовольно сказал Сергей.

– Непременно, за этим и пришёл: «На зов явился я!» – ответил Лев Васильевич. – Добрый вечер, господин поручик; добрый вечер и вам, maman. А, Наташа, божий человечек, и ты здесь! Ну, конечно, где же тебе быть, как ни там, где нужны помощь и утешение; дай я тебя поцелую по-братски!

– Лев Васильевич, вы загораживаете свет, нам ничего не видно, – сказала она, отстраняясь от поцелуя.

– Mille pardons! Как у вас, однако, тут темно и тесно…Ну-с, что прикажете делать? – слегка покачнулся Лев Васильевич.

– Смочи холстину уксусом и переложи ею приборы. Тебе полезно будет уксусом подышать, голову в порядок привести, – выразительно посмотрела на него Феодора Павловна.

– «Ах, право, что за чертовщина, коль выпьет лишнее мужчина!» Классика, maman, общепризнанное произведение, – весело произнёс Лев Васильевич.

– Вы неправильно цитируете, – возразил Сергей. – Начало от себя добавили.

– Ну, вы учёный человек, как-никак училище правоведения закончили, вам виднее, – легко согласился Лев Васильевич. – Правда, в том же произведении сказано: «Ученье – вот чума, учёность – вот причина, что нынче пуще, чем когда, безумных развелось людей, и дел, и мнений». Это я правильно цитирую, господин поручик?

– Вы на что намекаете? – насторожился Сергей.

– А я не намекаю, я прямо говорю, что Россию погубили умники, – с вызовом сказал Лев Васильевич. – Начитались западной литературы и захотели всё изменить на западный лад. А нам Запад не указ, у нас свои порядки, – исконные, вечные; мы унаследовали их от святой Руси и великой Византии. Что может нам принести Запад? Ничего, кроме вреда!

– Но вы не в косоворотке ходите, в Париж с удовольствием ездили, – заметил Сергей. – В Ницце и Лозанне тоже немало пожили, да и свои деньги в Европе храните.

– Ну так что? Главное, что я душой – настоящий русский человек. А какую одёжку надевать или где жить, – это пустяки, – возразил Лев Васильевич. – Может быть, я больше русский, чем какой-нибудь рязанский мужик, ибо он в Париже не бывал, европейских искушений не видывал, а я был, да не поддался, сохранил свою русскую душу. А вы всё на деньги меряете: твои деньги, мол, на Западе, так и сам ты западный. Нет-с, молодой человек, русскую душу деньгами не измерить – она, голубушка, плюёт на них с космических высот, ибо масштаб имеет вселенский!.. Что ты морщишься, Наталья? Не нравятся мои рассуждения?

– Это я от уксуса, Лев Васильевич, не обращайте внимания, – ответила она.

– То-то же – от уксуса! Потому как возразить мне нечего, русский человек всех превзойдёт, – довольно проговорил Лев Васильевич.

– Женились вы, однако, по расчёту: взяли жену старше себя, разведённую, да ещё с ребёнком, – не удержался Сергей. – Как же – принцесса Ольденбургская, княгиня Юрьевская! Первый муж – внебрачный сын самого императора Александра Второго; хорошая партия, чёрт возьми!

– Ах, Серёжа, зачем ты так? – укоризненно сказала Феодора Павловна. – Сашенька чудесная женщина, дай Бог ей здоровья.

– Вы, господин поручик, забываетесь, – густо побагровел Лев Васильевич. – Эдак и я могу сказать, что вы вошли в наш дом по расчету и вовсе не любите Наталью.

– Лёвушка, что ты?! Разве можно? – всплеснула руками Феодора Павловна. – Извинись сейчас же, а ты, Наташа, не бери в голову, это он всё выдумал.

– Что я – мальчишка, извиняться перед ним, пусть сам извиняется, – буркнул Лев Васильевич. – Он первым начал.

– Серёжа, извинись немедленно! – приказала Феодора Павловна. – И скажи Наташе, что ты её любишь.

– Простите, maman; простите и вы, Лев Васильевич, я погорячился, – слегка поклонился ему Сергей. – Наташа, не сомневайся, ты дорога мне.

– В этом я не сомневаюсь, – продолжая заворачивать вещи, ответила она.

– Вот и хорошо! Когда мир в семье, сердце радуется, – пусть Господь отведёт от нас несчастья! – сказала Феодора Павловна. – Бери холстину, Лёвушка, смачивай уксусом.

– Я, всё-таки, закончу свои рассуждения, господин поручик, – упрямо проговорил Лев Васильевич.

– Сделайте одолжение, – пожал плечами Сергей.

– Чем сильна наша матушка-Россия? Всем, чем она отличается от Запада. Всё, что у нас своё, даёт нам силу, а что чужое – отбирает её, – сказал Лев Васильевич. – Я говорю, конечно, не о внешних признаках, таких, как одежда и всяких штучках, делающих жизнь более комфортной, а о глубинной сущности русской жизни. Возьмите западного человека: у него в крови сидит понятие о собственном достоинстве, – он, каналья, требует уважать права личности, он не может жить без демократических свобод, ему, подлецу, подавай «Декларацию прав человека и гражданина». А наши, русские, на это плевать хотели, – да-с, плевать, чего вы морщитесь? – наш народ готов отречься от своей воли, стерпеть любые обиды, хоть в морду ему бей; он готов забыть о себе, презреть себя, унизить, растоптать, если угодно, – и это возносит его превыше всех прочих народов на земле!

Западные люди в своей необузданной гордыне не способны понять, что в этом-то самоотречении и есть великая сила, ибо, добиваясь прав личности, они перестают быть единым народом, распадаются, так сказать, на атомы, о которых поведала нам современная наука, и которые есть частицы неустойчивые. Наш же народ, отрекаясь от личных свобод и презирая права индивидуума, сохраняет нерушимую целостность, он незыблем и твёрд. Для полной устойчивости ему нужно только одно – власть, такая же несокрушимая, не подверженная колебаниям и далёкая от западной губительной свободы, как он сам. Когда есть такая власть, народ счастлив и процветает; когда нет – он теряется и мечется, как стадо, оставшееся без пастыря.

– Я об этом и говорю: быдло вырвалось из стойла, быдло нужно вернуть в стойло, – вставил Сергей.

– Нет-с, милостивый государь, наш народ не быдло! – возмутился Лев Васильевич. – Ибо быдло есть неразумная скотина, а народ принимает на себя ярмо осознанно и добровольно. Он жертвует собою во имя России и тем подобен святым великомученикам, отрекающимся от себя и губящим себя во имя высшей идеи, во имя грядущего Царствия Небесного. Потому-то русский народ свят и у него особое предназначение в этом мире.

– Ай, Лёвушка, как славно ты сказал! Дай я тебя поцелую! – растрогалась Феодора Павловна.

Лев Васильевич подставил лоб для поцелуя, а Сергей, не удержавшись, ехидно спросил:

– Для чего же ваш святой народ восстал против царя, где было хваленное русское смирение? Всё полетело вверх тормашками, всё идет к черту; это, что, самоотречение такое?

– Да разве это народ восстал против царя? – возразил Лев Васильевич. – Это английские агенты и немецкие шпионы нагадили. Англия вечно нам гадит, а немцы, известное дело, земли наши хотят отнять – Drang nach Osten – ещё со времен благоверного князя Александра Невского. Англичане при дворе интриговали, а немецкие шпионы народ с толку сбили.

– Весь народ? Сто семьдесят миллионов человек? – не сдавался Сергей.

– В этом оборотная сторона смирения и самоотречения, – ничуть не смутился Лев Васильевич. – Когда народ готов отдаться пастырю, – отдаться так, как отдаётся женщина своему любимому, готовая стерпеть от него всё, даже боль и насилие – всегда может найтись проходимец, который воспользуется этой жертвенной любовью. Что поделаешь, – такова диалектика жизни, господин учёный правовед. Впрочем, я не снимаю ответственности с государя: Николай Александрович должен был вести себя твёрже и не позволять всяким там либералам править бал в стране.

– Что ты, Лёвушка! Можно ли так отзываться о царе? – замахала руками Феодора Павловна. – К тому же, он теперь в изгнании, несчастный, и семья его страдает. Что с ними будет, одну Богу известно.

– Нет-с, позвольте, я от своих слов не откажусь, – упрямо возразил Лев Васильевич. – Я монархист до мозга костей, для меня монархия это vim vitae, без которой и жизни нет, – так что я имею право высказаться. Разве Николай Александрович был настоящим царём? Ему бы в старые времена жить помещиком где-нибудь в Тамбовской или Пензенской губернии, стрелять ворон и бродячих собак, вывозить дочерей на танцы к соседям и пить водку тайком от жены, которой он побаивался и не в силах был ослушаться. А он оказался на царствовании в такое беспокойное время; ему следовало отречься ещё десять лет назад в пользу Николая Николаевича, тогда всё было бы по-другому.

– Это вы о дяде государя говорите? Но в четырнадцатом году он плохо справился с командованием армией, – сказал Сергей.

– Против него интриговали всё те же англичане: они сделали так, что нас преследовали неудачи в войне, – насупившись, ответил Лев Васильевич. – Но Николай Николаевич ни в коем случае не допустил бы революции, а нынче вот что мы имеем… Эх, государь, государь, – Россию погубил, и себя погубил!..

– Это верно, – внезапно согласился Сергей. – Наши офицеры тоже так считают.

– А всё-таки мне его жаль, – упрямо сказала Феодора Павловна. – Я буду за него молиться.

– А ты что молчишь, скромница? – спросил Лев Васильевич, обратившись к Наталье. – Ты будешь молиться за государя Николая Александровича?

– Да, буду, но мне его не жаль, – ответила она. – Мне больше жаль тех людей, которых он погубил, и тех, которые ещё погибнут из-за него.

– Ай да смиренница! – засмеялся Лев Васильевич. – Ну дай же я тебя поцелую! От всего сердца, от души!

– Лев Васильевич, нам ещё много вещей укладывать, – возразила она, снова отстранившись от него.

– Лёва, веди себя прилично, – вмешалась Феодора Павловна. – Смачивай уксусом холстину, смачивай!..

* * *

На некоторое время в кладовой установилась тишина, нарушаемая лишь глухим стуком укладываемой посуды да тяжёлыми вздохами Феодоры Павловны. Потом послышались быстрые шаги, и в кладовую вошёл Кирилл Васильевич, средний сын Феодоры Павловны. Несмотря на то, что он был моложе Льва Васильевича, его волосы были сильно тронуты сединой, а на лбу пролегли глубокие морщины.

– Заканчиваете? – спросил он с порога. – До утра не так много времени осталось.

– Если бы ты нам помог, мы бы справились быстрее, – сказала Феодора Павловна.

– За этим я пришёл; говорите, что делать, – коротко ответил Кирилл Васильевич.

– Лёвушка смачивает холстину уксусом, мы с Наташей заворачиваем вещи, Серёжа складывает, а ты готовь нам холстину и газеты, – сказала Феодора Павловна. – Успеем до утра, не беспокойся.

– Надеюсь, – кивнул Кирилл Васильевич.

Опять наступила тишина, но Лев Васильевич всё время поглядывал на брата, будто ожидая, что он заговорит. Действительно, Кирилл Васильевич сначала бормотал что-то про себя, а потом не выдержал и сказал вслух:

– Трудно представить себе больший идиотизм! Угораздило нас родиться в этой стране.

– Ты о чём, Кирюша? – не поняла его Феодора Павловна.

– Да уж, поясните любезный братец, – ухмыльнулся Лев Васильевич.

– Что здесь пояснять? Разве непонятно? – раздражённо отозвался Кирилл Васильевич. – Россия вечно шла по особому пути, который на поверку оказывался кривым, извилистым и трудно проходимым, в то время как рядом пролегала прямая торная дорога. Но Россия, словно пьяница в ночи, блуждала бог весть где, падая, спотыкаясь и набивая себе синяки. Ей больше нравилось ползать в грязи, чем идти по чистой мостовой, и она ещё ставила себе в заслугу, что не похожа на других. Но теперь Россия окончательно сошла с ума: посмотрите, что делается кругом, разве это не безумие?

– Так и есть! – кивнул Сергей. – Вы удивительно верно изъясняетесь, Кирилл Васильевич.

– Нет, позвольте, меня ваши образы не впечатлили, – заспорил Лев Васильевич. – Сделайте одолжение, объяснитесь без литературщины.

– Пожалуйста. Мне кажется, я достаточно ясно выражаюсь, но если вам непонятно, я поясню свою мысль, – дёрнул головой Кирилл Васильевич. – С афинских и римских времён Европа тщательно, скрупулёзно, кровью и потом вырабатывала те политические, экономические, социальные и культурные установления, которые легли в основу европейской цивилизации и помогли ей занять главенствующее положение в мире. Страны, оказавшиеся в силу географических или исторических причин на окраине этой цивилизации, стремились приобщиться к ней, заимствовать её достижения и тем самым тоже получили возможность наилучшего развития. Одна лишь Россия отказалась следовать европейскому примеру; как точно подметил Чаадаев, мы добровольно выбрали изоляцию от Европы – мы взяли за образец тупиковый византийский вариант и тем обрекли себя на отсталость.

21. Василий Львович Нарышкин (1841–1906) с женой Тебро (Феодорой) Павловной, урожденной княжной Орбелиани, фото 1900-х годов.

Гибель Византии, с одной стороны, и процветание Европы – с другой, должны были бы доказать нам, что византийская модель ненадёжна, а европейская крепка, но нет, мы упорно цеплялись и продолжаем цепляться за гнилую византийщину, обильно разбавляя её дикой азиатчиной. Деспотизм власти, суеверие и ханжество церкви, ужасающее бесправие народа, сопровождающееся бескультурьем, низостью и пресмыкательством, которые, в свою очередь, вызывают приступы жестокости и насилия – вот какую Россию мы получили! А для того чтобы оправдать в своих глазах и глазах всего мира наше ужасающее положение, мы продолжаем твердить о своей исключительности, и это всё более и более принимает характер сумасшествия.

В результате, всякие попытки перейти на европейский путь развития неизменно заканчиваются провалом: даже Пётр Великий с его титанической волей сумел придать европейский вид только фасаду нашего здания, но, по сути, Россия осталась прежней, византийской и азиатской. Впрочем, это привычно и удобно власти, это привычно и удобно народу; о, да, мы готовы заимствовать у Европы кое-что, делающее нашу жизнь более удобной, мы можем даже восторгаться Европой, но перенять её опыт, упаси Господи! Нам лучше живётся в своей мерзости, и мы не хотим от неё отказаться.

– Ишь ты! – иронически воскликнул Лев Васильевич. – Как вам, однако, не нравится Россия!

– Такая, как сейчас, сильно не нравится, – отрезал Кирилл Васильевич. – И самое печальное, что пока она остаётся такой, с ней неизбежно будут случаться катастрофы. Это хорошо понимал Сергей Юльевич Витте: каков народ, такова и власть; какова власть, таков и народ. Сергей Юльевич хотел изменить и то, и другое, а в итоге получил ненависть и с той, и с другой стороны: не трогай, де, нас, мы хотим остаться такими, какие есть.

– Ваш тесть Витте у вас с языка не сходит, любезный братец, – заметил Лев Васильевич. – Чувствуется, что он был вашим кумиром, – или это его дочь так на вас влияет? Она ведь у него приёмная была, от третьей жены-еврейки? Евреи своего всегда добьются.

– Оставьте ваши антисемитские выходки! – крикнул Кирилл Васильевич. – Я знаю, что вы близки к черносотенцам, а у них во всём виноваты евреи! Слава богу, что ваши черносотенные союзы теперь запрещены в России – хоть одно цивилизованное решение у нас принято.

– То-то евреи полезли изо всех щелей, – ощерился Лев Васильевич.

Кирилл Васильевич побледнел и хотел что-то возразить, но его остановила Феодора Павловна:

– Лёвушка, что с тобой сегодня? Что ты на всех нападаешь? Оставь Верочку в покое: она прекрасная жена.

– На мою жену, значит, можно нападать, а мне слова не скажи? – возмутился Лев Васильевич. – А что я такого сказал? Вера и вправду еврейка, а еврейки, как известно, имеют большое влияние на своих мужей. Вспомните Библию: как Эсфирь уговорила своего мужа Артаксеркса перебить всех, кто выступал против евреев в его царстве. До сих пор в честь этого истребления есть еврейский праздник Пурим.

– Оставь это, говорю тебе! – уже не на шутку рассердилась Феодора Павловна. – Ну, что за наказание эти дети, совсем не хотят слушаться!

Наталья улыбнулась, бросив быстрый взгляд на обоих братьев, а Сергей перевёл разговор на другую тему:

– Кирилл Васильевич, по вашему мнению, почему случилась революция?

– Я отвечу, если меня не будут перебивать, – он кивнул в сторону Льва Васильевича.

– Упаси боже, любезный братец, – разве можно перебивать такого великого оратора, – сказал Лев Васильевич.