Текст книги "Неизбежное. 10 историй борьбы за справедливость в России"

Обычно мы усаживались пить чай вечером, занимая места около круглого стола, на котором стоял самовар, чайник с заваркой, простые фаянсовые чашки и блюдца и вазочка с мёдом. Иногда мы позволяли себе роскошь в виде сдобных булок, купленных в магазине хлебобулочной артели: они были пышными, мягкими и ещё горячими, с пылу с жару – нам они казались необыкновенно вкусным лакомством.

Мой отец, выпив пару чашек чаю, уходил подремать в уголок, на дряхлое деревянное кресло, где на колени к нему запрыгивал пушистый хозяйский кот, любивший заглядывать к нам. Кот дремал вместе с отцом, время от времени открывая зелёный глаз, чтобы посмотреть, чем мы заняты. А мы приглушали свет в керосиновой лампе, – домик, в котором мы снимали комнаты, находился на окраине Уфы и не имел электричества, – и вели длинные-предлинные разговоры обо всём на свете.

Чаще всего обсуждалось политическое положение страны, и тут Мария удивляла меня: она утверждала, что Сталин сумел построить сильное государство. Нет, она не оправдывала Сталина, – нет, конечно! – но говорила, что при нём Россия смогла преодолеть отсталость от развитых стран. Я возражал ей, что государство Сталина – это типичная деспотия, и, как всякая деспотия, рухнет рано или поздно. Настоящее социалистическое государство не может быть построено на жестокости, насилии, на несчастье людей. Мария горячилась, говоря, что это временно, что это уйдёт, а великая страна останется. Я, в свою очередь, доказывал, что такое величие эфемерное, оно рассеется когда-нибудь, как туман. «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды», – вспоминал я слова Толстого.

Александра и Ирина соглашались со мной, а Лёвушка, с ершистостью подростка встревавший в наши разговоры, вставал на сторону Марии. У них образовался необычный дуэт, забавный и трогательный, они во всём поддерживали друг друга. Мария всей душой привязалась к Лёвушке, выплёскивая на него море нерастраченной материнской любви, а он бессовестно пользовался этим. Я полушутя полусерьёзно просил Марию не баловать Лёвушку, тем более что он был уже не ребёнок, но всё было бесполезно: она сама сознавала эту свою слабость, но ничего не могла с собой поделать.

После горячих политических споров мы переходили на более спокойные темы, например, говорили об искусстве. Здесь пальма первенства принадлежала мне, поскольку я считался знатоком в этой области, – что было сильным преувеличением, – и мог блеснуть своими познаниями. Помня о своём свияжском опыте, я рассказывал о футуризме, кубизме и прочих «измах», включая сверхмодный сюрреализм. Слегка иронизируя, я всё же старался убедить моих собеседников, что благодаря всем этим веяниям искусство находит новые выразительные формы, обновляется в целом и в скором будущем поднимется на большие высоты.

Мария спорила со мной, называя эти поиски «выкаблучиванием», а новаторов от искусства, соответственно, «выкаблучниками»: классическое образование прочно держало её в плену традиционных представлений об искусстве. Честно сказать, мне нравилось её поддразнивать: она так смешно сердилась, с таким юным жаром стремилась доказать свою правоту, что в глубине души я восторгался ею.

Ах, эти домашние вечера! Милые, уютные, душевные – и обречённые на жестокий конец! Они прервались разом, когда в тридцать седьмом году всех нас арестовали.

Мария

Я поняла ещё до нашего ареста, что тучи сгущаются над нами. Об этом свидетельствовала как общая обстановка в стране, так и действия, предпринимаемые НКВД против нас. В стране начались показательные процессы по делу различных антисоветских «центров», – как я могу судить, насквозь лживые процессы, – а к нам НКВД принялся засылать провокаторов и доносчиков.

Двое из них особенно запомнились мне. Первый – Симон Виталин. Это был скользкий тип, вызывавший подозрение уже тогда, когда он входил в один из комитетов нашей партии на Украине. Позже ходили слухи, что он связан с ОГПУ, – во всяком случае, несмотря на ссылку, где он должен был находиться, ему удавалось как-то подозрительно легко передвигаться по стране. К нам он приехал якобы по поручению наших товарищей, отбывающих ссылку в Архангельске. Виталин сказал, что они решили возобновить подпольную деятельность и призывают нас присоединиться. В доказательство он хотел показать какую-то депешу от архангельских товарищей, но я категорически отказалась встретиться с ним – все разговоры велись через Иру Каховскую. Это не помешало Виталину заявить потом на следствии, что я читала и одобрила послание из Архангельска; мало того, я будто бы дала ему поручение наладить связь с бывшими левыми эсерами в Москве для активизации работы против коммунистов.

Вторым был Леонид Драверт. Его отец Пётр Людвигович – удивительный человек; выходец из старинного дворянского рода он стал известным революционером, членом нашей партии, и одновременно выдающимся учёным-геологом. Когда его при царском режиме сослали в Сибирь, он нашёл здесь многие местонахождения природных ископаемых, в том числе золотые россыпи, а кроме того, описал жизнь и обычаи сибирских народов.

Леонид тоже вступил в наши ряды, но у него не было ни способностей, ни силы воли отца. Когда большевики громили нашу партию, Леонид сник на первых же допросах, затем у него развилась тяжёлая форма неврастении, перешедшая в серьёзное психическое заболевание. В Уфе он жил неподалёку от нас и мы приходили его навестить; иной раз он начинал нести такую околесицу, что нам становилось жалко и его самого, и его жену.

Вдруг ему предоставили в центре города прекрасную многокомнатную квартиру со всей обстановкой и хозяйственными аксессуарами. За что, почему? Это стало ясно во время следствия: Леонид рассказывал фантастические истории о разветвленном эсеровском заговоре, в котором в одной только Уфе было замешено более ста человек, а во всей стране – тысячи и тысячи. Руководителями заговора были я, Илья, Саша Измайлович и Ира Каховская, а называлась наша организация «Всесоюзный левоэсеровский центр». Помимо прочего, мы готовили, по словам Драверта, террористические акты против партийных и советских работников, а я, конкретно, подготавливала теракты против башкирского обкома коммунистической партии, осуществить которые должна была Саша Измайлович. То что она почти ничего не видела и плохо ходила, никого не смущало.

Нас арестовали в ночь с седьмого на восьмое феврали тридцать седьмого года, и тут же начались допросы. Они сопровождались унизительными издевательствами: бывали дни, когда меня обыскивали по десять раз в день. Обыскивали, когда шла на оправку и с оправки, на прогулку и с прогулки, на допрос и с допроса; ни разу ничего не находили на мне, да и не для этого обыскивали. Чтобы избавиться от щупанья, которое практиковалось одной надзирательницей и приводило меня в бешенство, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой притискивая к надзирательнице, которая щупала меня. Для того чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать: от этой голодовки я чуть не умерла.

Моим товарищам приходилось ещё хуже. Продолжительность допросов вскоре возросла до двух-трех суток подряд: сменялись следователи, а заключенный либо стоял, либо сидел, измученный до предела, и день и ночь. Затем «конвейерные» допросы стали длиться по шесть суток кряду. Предельно утомлённого человека, с уплывавшим сознанием, было легче сбить с толка, запутать, сломить его волю.

Так следователям удалось добиться изобличающих показаний даже от Ильи, – его ещё и били, к тому же. Мне предъявили его показания: чудовищное нагромождение всяких небылиц. Ничто в них – ни обороты речи, ни смысл их – не вязались с тем, что и как мог сказать Илья, стойкий и честный человек, прошедший через тяжёлые испытания еще при царизме; они были безграмотными, корявыми, лишёнными какой-либо логической связи. Илья, человек высококультурный, образованный, не мог написать такое – было понятно, что ему подсунули эти показания и заставили подписать.

Предъявляя мне протокол допроса Ильи, следователи, помимо того, чтобы «изобличить» меня, преследовали и другую подленькую цель: унизить Илью в моих глазах, заставить меня презирать его. Я ответила, что с содроганием представляю себе муки, которые вынудили Илью дать ложные сведения о поступках близких и очень дорогих ему людей, а он был и останется моим товарищем, милым другом и любимым мужем.

Через несколько месяцев следствие приостановилось: руководящие работники башкирского обкома, против которых мы якобы готовили теракты, сами были арестованы и расстреляны.

– Выходит, мы выступили в роли ваших помощников, – говорила я следователю. – Мы раньше вас поняли, что это враги народа, и готовили для них справедливое возмездие.

Следователь закричал:

– Вам ведь всё равно кого убивать, лишь бы убивать; ведь вы – террористы!

Материалы следствия были подчищены: теперь утверждалось, что мы готовили террористические акты против Сталина, Молотова, Ворошилова и Орджоникидзе. Меня перевезли в Москву, там я предстала перед Военной коллегией Верховного суда. Мне наскоро прочитали обвинительное заключение, затем спросили, признаю ли я себя виновной. Я сказала, что нет, не признаю ни по одному пункту. Меня вывели из зала минут на пять, потом вернули на место и стали зачитывать приговор, – наверняка приготовленный заранее. Учитывая характер обвинений, я ждала, что меня приговорят к расстрелу, но мне дали двадцать пять лет тюрьмы. Почему меня пощадили тогда, я не знаю: многие наши товарищи, куда менее виновные по материалам следствия, были расстреляны.

Саша Измайлович и Илья тоже получили по двадцать пять лет тюрьмы, Иру Каховскую приговорили к пятнадцати годам лагерей и отправили на лесоповал. Жива ли она сейчас, не знаю…

Когда меня арестовали, сердце изболелось об участи Лёвушки: он был арестован вместе с нами. На первом же допросе я сказала, что вообще не буду ни о чём говорить, пока мне не сообщат о его судьбе и судьбе Андрея Яковлевича, отца Ильи.

– Мы не борёмся с детьми и стариками, – ответил следователь. – У них взяли показания и отпустили домой.

Это была очередная ложь: Лёвушку и Андрея Яковлевича отпустили лишь для того, чтобы снова арестовать. Андрей Яковлевич умер в тюрьме, а Лёвушке дали восемь лет лагерей. Так хочется верить, что он выживет.

Илья

Вначале меня допрашивал лейтенант госбезопасности Белобородов. Я сразу же заявил ему:

– Поскольку себя ни в чем виноватым не считаю, от дачи показаний отказываюсь.

Он сказал:

– Перечислите всех лиц, с кем вы работали и в каких местах в восемнадцатом году.

Я молчал.

Он повысил голос:

– Следствие категорически настаивает на даче ответов на задаваемые вопросы!

– От дачи показаний отказываюсь, – повторил я.

– Скажите, кого вы знаете из членов бывшей партии левых эсеров по другим городам Советского Союза помимо Уфы? – настаивал он.

– Я отказываюсь отвечать и давать показания не буду, – ещё раз повторил я.

– Следствие вторично в категорической форме требует от вас ответы на заданные вам вопросы! – закричал Белобородов.

– По существу вопроса отвечать отказываюсь, давать показания на ваши вопросы не буду, – стоял я на своём, а на стене кабинета висел большой портрет вождя, и Сталин на нём ухмылялся в усы: «Не будешь давать показания? Ну-ну!».

К дальнейшим допросам подключился капитан госбезопасности Карпович. Он прозрачно намекнул, что если я буду продолжать «играть в молчанку», они всерьёз возьмутся за Лёвушку. Они действительно могли это сделать: для большей наглядности меня вывели как-то в коридор, где я слышал из открытой двери соседнего кабинета, как там допрашивали мальчика, сына Антона Маковского, одного из наших товарищей. Оттуда доносились возгласы следователя:

– Встать! Сесть! Встать! Сесть! – и детский плач.

Дверь открылась:

– Отвести в камеру! – крикнул следователь конвоиру и потом мальчику: – Как идёшь? По одной половице! Ты не у маменьки в детской!

Мальчику было лет десять; весь заплаканный он ушёл с конвоиром, а из кабинета донёсся голос Маковского:

– А если я подпишу, вы его отпустите?

– Честное слово, сегодня же будет дома! – уверял следователь.

Я согласился отвечать на вопросы, но по-прежнему отрицал всё, в чём нас обвиняли. Тогда Белобородов и Карпович стали показывать мне протоколы допросов других заключённых, которые признали свою вину, в частности, показания того же Маковского. Он, так же как мы, был сослан в Уфу; здесь ему удалось устроиться прорабом в трест по электрификации, занимающийся обеспечением электричеством государственных учреждений. Мы говорили Антону, что случись там какая-нибудь авария, и его первого обвинят во вредительстве, а то и в терроризме. Антон оправдывался тем, что еле устроился на работу – надо же чем-то кормить семью!

Наши пророчества Кассандры, увы, сбылись. Накануне нашего ареста Антон прибежал к нам взволнованный и бледный: он рассказал, что его вызывали в НКВД по очень странному и неприятному делу. Он на днях закончил проводку в Доме правительства и просил, чтобы администрация приняла его работу. Вдруг одна из люстр упала; Маковского с рабочими отправили осматривать проводку. Все люстры оказались на пробках, вмазанных в потолок, что противоречило правилам и грозило опасностью серьезно ушибить при падении находящихся в комнатах людей. Антон недоумевал – он утверждал, что люстры были ввинчены в балки, закреплены по всем правилам и, кроме того, они были очень невелики и так легки, что если бы и вырвались, то повисли бы на проводах, а не упали.

Мы пожалели обременённого семьёй человека, на которого свалилась такая беда, но никак не связали это происшествие с собственной судьбой, – а зря! Маковский показал на допросах после его обработки следователями, что намеренно навесил люстры неправильно. Он, мол, надеялся, что они упадут на головы членов башкирского правительства, а одна из люстр была предназначена специально для падения на голову председателя ЦИК Башкирской АССР.

Избежать верной гибели руководящим работникам Башкирии помогло лишь то, что в тресте по электрификации не нашлось тяжеловесных и крупных люстр, а потому были поставлены люстры средней величины. Подготовка этого террористического акта велась по поручению Спиридоновой, Майорова, Измайлович и Каховской, показывал Маковский, к которым он явился отчитаться о содеянном, прося позаботиться о его семье, если он будет арестован, – на что ему ответили: «За семью не беспокойся, мы позаботимся».

Читая эти трагикомические показания, я не мог сдержать улыбки, особенно при фразе «теракт должен был быть произведён путём падения люстры на голову председателя ЦИК».

– Что вы там нашли смешного? – резко спросил меня лейтенант Белобородов, авторское самолюбие которого было задето моей усмешкой.

– Какая же серьёзная террористическая организация будет готовить покушение путём падения люстры на голову намеченной жертвы? Тем более что и нужных люстр в наличии не нашлось, – ответил я.

Мне показалось, что в глазах Карповича, присутствующего при допросе, тоже промелькнула усмешка, однако когда Белобородов закричал: – Мы заставим вас признаться! – и, посмотрев на Карповича, прибавил: – «Пятый угол» и «стойки»? – он кивнул головой, и ко мне были применены «пятый угол» со «стойками».

«Пятым углом» назывался метод избиения заключённого, который использовался ещё царскими следователями. Заключённого вводили в пустую камеру, затем двое или трое следователей начинали бить его, перебрасывая ударами от одного к другому. Избавиться от ударов можно было, как, ухмыляясь, говорили следователи, лишь найдя пятый угол в камере с четырьмя углами.

«Стойками» называли непрерывные допросы, длящиеся по несколько суток. Следователи сменяли друг друга, не позволяя заключённому отдохнуть ни минуты и часами не давая ему сидеть.

«Пятый угол» я выдержал, хотя один раз меня избили до потери сознания, когда я сказал моим палачам:

– Отчего же вы не кричите «Слава великому Сталину!», когда бьёте меня? Это было бы достойным прославлением вашего вождя.

Всё моё тело было покрыто кровоподтёками, всё болело, но я превозмогал боль; меня не сломил «пятый угол», сломили «стойки». Когда день за днём тебе не дают спать, начинается помутнение сознания. Иногда я засыпал стоя, но окрик следователя немедленно пробуждал меня; вскоре в дополнение к полубредовому состоянию от хронического недосыпания у меня возникло полное отвращение к пище. Но я держался, – тогда меня заковали в наручники, заведя мои руки назад. Наручники были очень тугими, так что кисти рук превратились в пухлые отёчные подушки. Снимались наручники только три раза в день на пять-десять минут для еды и естественных потребностей.

Я перестал понимать, где нахожусь; временами мне мерещились какие-то фантастические картины и образы.

Я не помню, как подписал те проклятые показания, в которых признал существование террористического «Всесоюзного левоэсеровского центра», и за которые мне будет стыдно до последнего мгновения моей жизни. Это единственное чёрное пятно на моей совести, что, конечно, не оправдывает меня: подлость ничем не может быть оправдана, и если человек начинает искать оправдания ей, он перестаёт быть человеком.

Мария

Орловская тюрьма, в которую нас заперли и в которой убьют, имеет дурную славу: до революции здесь избивали и пытали заключённых. Когда об этом стало известно, по всей России прошли выступления против издевательств; власть вынуждена была начать расследование и сменить начальство. Теперь никому нет дела до нас, и о нашем расстреле никто не узнает, а если бы и узнали, всё спишут на войну.

Война, война, – будь ты проклята! Снова испытания на наш и без того столько вынесший народ – что наши жизни в сравнении с теми тысячами, а может, и миллионами жизней, которые ему предстоит отдать в этой войне!.. Но всё равно обидно: разве мы чужие в своей стране, разве не могли бы вместе со всеми сражаться с врагом? В конце концов, мы ещё в восемнадцатом году вели войну с немцами: у нас большой опыт действий на оккупированной территории. Нет, мы получим пулю, будто их пособники, – горько и обидно…

Светает, скоро всё кончится. Я приму смерть достойно: я не преступница, мне нечего стыдиться – пусть стыдятся те, кто убивает меня! Убить пожилую женщину, изломанную и измученную, отдавшую всю себя на дело освобождения России – какая большая заслуга! Но я сейчас думаю не о них, – я думаю о своей судьбе.

В тюрьмах и ссылках мне часто приходила в голову мысль: не напрасна ли была борьба, не напрасны ли были страдания? Я могла прожить хорошую обычную жизнь: выйти замуж, родить детей, заботиться о семье. Зачем я лишила себя этого, во имя чего? Революция погибла, тысячи её мучеников проложили путь к власти тирану.

Нет, отвечала я себе, наши страдания не были напрасными: мы показали народу его силу, он знает отныне, что никакая тирания не устоит перед ней. Революция погибла? – нет, она продолжится, и наши потомки начнут там, где мы оступились! Они пойдут гораздо дальше нас, они построят светлую свободную страну, о которой мы мечтали.

Я не знаю, как случится новая революция, но когда она победит, на нерукотворном памятнике её страдальцам будут и наши имена.

Если бы мне дали последнее слово, я сказала бы:

– Я пришла в революцию, потому что не могла видеть, как ничтожное меньшинство общества, хитрые и наглые хищники захватили власть и богатства в моей стране. Как они обирали и унижали народ, как пользовались всеми благами жизни в то время, когда народ голодал; как беспощадно подавляли всякие его попытки к сопротивлению, когда, доведённый до отчаяния, он выходил на улицы. Как, попирая элементарные нормы человеческого сострадания, безжалостно расправлялись с каждым, кто осмелился бросить вызов неправедной власти.

Я пришла в революцию, потому что не могла видеть, как они ещё и издевались над народом, утверждая, что заботятся о нём; как прикрываясь ханжескими фразами о благополучии народа, заботились на самом деле лишь о том, чтобы набить свой карман. Как они опутывали народ цепями лжи, развращали его, сеяли в нём семена злобы и отчуждения,

Я пришла в революцию, потому что хотела добиться правды и справедливости, коренным образом преобразовать жизнь моего народа и моей страны, чтобы большинство, а не меньшинство общества пользовалось плодами всеобщего труда, приумножая их своей освобождённой от рабства деятельностью. Я верила, что придёт время, когда народ разорвёт свои оковы, распрямится, исполнится духом свободы и созидания, – и царство божие построится на земле, а не на небе!..

Так я сказала бы перед смертью, и каждое слово было бы словом моего сердца. Но мне не дадут говорить: к чему им слушать слова, которые могут разбередить душу, если палачи ещё имеют её?

…Слышу лязганье замков в коридоре. Началось! Скоро придут и за мной… Я готова. Илья, Лёвушка, прощайте!

Илья

Есть вещи, которые можно объяснить, но нельзя оправдать. Когда умрёт кремлёвский карлик, – своей ли смертью или от рук своих приближенных, жаждущих его власти, – найдётся много объяснений, почему существовал бесчеловечный режим, возглавляемый этим чудовищем, но оправданий всё равно не будет. Что такое сила власти в сравнении с силой народа? Достаточно малой части его восстать против властного левиафана, и не спасут это чудище никакие стены. Семнадцатый год это доказал – докажут и будущие годы.

А пока вот она, расплата за покорность: наша смерть ничто, увы, среди жертв, которые понёс народ и которые ему ещё предстоит понести. Сколько людей погибнет в начавшейся войне – миллионы? Она идёт всего третий месяц, но сколько народу погибло, какие огромные территории отданы врагу!

«Враг коварен и напал на нас внезапно, без объявления войны» – так оправдывают это в газетах. Но что же вы хотели – чтобы фашисты, отвергающие все моральные нормы, идущие уничтожить нас, вели себя по – рыцарски? Вы бы лучше молчали, чем признаваться в подобной глупости! Ещё большая глупость, граничащая с полным идиотизмом, говорить о внезапности войны, ведь любому человеку, даже бесконечно далекому от военного дела, понятно, что колоссальная армия фашистов не могла незаметно подойти к нашим рубежам.

Нет, наши страшные потери объясняются не коварством врага и не внезапностью нападения, а всё той же покорностью перед кремлёвским тираном, уверовавшим в свою абсолютную правоту. Мне неизвестно, как там, вверху, всё происходило, но уверен, что он снисходительно поучал своё ближайшее окружение, что войны не будет в ближайшее время – уж он-то знает! И они подобострастно поддакивали ему, показывая полную преданность тирану и восхищение перед его выдающимся умом.

Как ни странно, но жестокость фашистов, их безумное стремление истребить наш народ могут послужить на пользу Сталину. Сколько в стране недовольных, обиженных, стонущих под его деспотией – они могли бы теперь выступить против Сталина, на это есть все основания, но им придётся выбирать между гибелью от рук фашистов и подчинением Сталину. Борьба за жизнь, за независимость Родины оказалась связанной с кремлёвским деспотом – ещё один горький парадокс истории! Сталин это понял: в своей июльской речи, которую передавали по радио на всю тюрьму, он провозгласил Отечественную войну, а себя назначил её главнокомандующим.

«Братья и сёстры!» – говорил Сталин. Братья и сёстры! – что же раньше он не вспоминал о своём родстве с народом, мучая и истребляя его так, как никто до него? Братья и сёстры! – а пройдёт война, и вспомнит ли Сталин о братьях и сёстрах, не примется ли снова их мучить? Давно известно, что тираны вспоминают о «братьях и сёстрах» лишь тогда, когда тирания не может удержаться на одном насилии.

На фоне катастрофы, постигшей страну, наша гибель пройдёт незамеченной – Сталин ничем не рисковал, отдавая приказ о нашем уничтожении. Остаётся надеяться лишь на потомков, которые помянут нас добрым словом. Законы жизни не изменить никому: за лютой зимой приходит живительная весна, и то, что казалось мёртвым, возрождается. Жизнь – это революция, революция – это жизнь. Да, мы погибнем, но революция не погибнет!..

Вот и всё – моя последняя ночь подошла к концу. В тюрьме слышится движение, – сейчас придут за мной, чтобы повести на расстрел. Мария, великомученица, и тебя тоже, – прости и прощай!