Текст книги "Неизбежное. 10 историй борьбы за справедливость в России"

Свободная страна свободных людей – вот чем должна была стать Россия, чтобы не сгинуть в пучине мрачного прошлого. Так я определил цель своей жизни и следовал ей до конца.

Мария

В тюрьме у меня открылось кровохаркание, – тюремный врач сказал, что начинается чахотка, – но местом каторги для меня избрали Восточную Сибирь: пользующийся дурной славой Акатуй при Нерчинских свинцовых рудниках. Это о нём поётся:

 
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго бродил я в горах Акатуя.
Старый товарищ бежать подсобил,
Ожил я, волю почуя.
 

В своё время в Нерчинск отправили на каторгу декабристов, и Пушкин написал им знаменитое послание:

 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
 

Одного из декабристов – не примирившегося, несломленного Михаила Лунина тайно удавили в Акатуе. Всё это наводило на мрачные мысли: я думала, что меня везут на верную смерть.

Вопреки ожиданиям, условия в Акатуе оказались вполне сносными. Нам позволялось носить собственную одежду, получать книги в местной библиотеке, гулять по территории тюрьмы и даже за её пределами.

Стража была снисходительна к нам, ограничиваясь лишь поверками. Начальник тюрьмы Зубовский, благодушный ленивый человек, относящийся к своей службе спустя рукава, просил только, что мы не совершили чего-нибудь «эдакого», предоставляя нам полную автономию внутри тюремных стен. У нас был свой неписанный устав, который не позволял подавать прощения о помиловании, давать бить себя и товарищей без протеста, петь «Боже, царя храни» и «Спаси, господи», не позволял фамильярничать с властями или пользоваться привилегиями при отсутствии таковых у других товарищей.

Наше сносное житьё в Акатуе продолжалось около года, затем порядки изменились к худшему. Революция в России пошла на спад, власть остервенело уничтожала последние её проявления. Губернаторы стремились жестокостью доказать свою преданность престолу, милосердие было всё равно что предательством.

Это распространялось и на нас: военный губернатор Забайкальского края Эбелов приказал ужесточить режим содержания политических заключённых. Начальник Нерчинского каторжного района Метус рьяно принялся исполнять приказ губернатора; прежде всего, Метус проехался по всем тюрьмам и, увидев, какой режим был в Акатуе, пришёл в ярость. Зубовский был отправлен в отставку, а для «наведения порядка» к нам прибыл Бородулин, начальник Алгачинской тюрьмы, известный своим бесчеловечным обращением с заключёнными.

Явившись в Акатуй, Бородулин уничтожил все наши вольности и заполнил тюрьму солдатами, которым приказал стрелять в нас в случае протеста. Мы объявили голодовку, тогда Бородулин велел перевести зачинщиков в другие тюрьмы «для исправления»: мужчин – в Алгачи, а женщин – в Мальцево. В Мальцеве находилась тюрьма для уголовных преступниц, и помещать в неё нас, политических, было противозаконно, но кому какое дело до законов в России, если есть распоряжение начальства! «Закон что дышло – куда повернёшь, туда и вышло», – эта пословица порождена горьким опытом нашего народа.

Был январь, стояли пятидесятиградусные морозы. Кровохарканье несколько уменьшилось у меня за год более-менее приличного содержания, но ехать по такому холоду в открытых санях было нельзя. У других товарищей тоже были нелады со здоровьем; мы сообщили об этом Бородулину.

– Вы, что, на курорт сюда приехали? – с мерзкой ухмылкой ответил он. – Вам надо вечно благодарить государя за милость, оказанную вам. Будь моя воля… – он не договорил, его лицо передёрнулось.

В Мальцеве нас переодели в казённое платье и заперли в камере. В ней было два окна, из которых мы могли видеть лишь каменную стену. Холод, сырость нашей камеры и пища, состоявшая из чёрного хлеба, баланды и чая без сахара, ещё сильнее расстроили наше здоровье. При тюрьме не было больницы, и мы уговорили начальника вызвать врача из Горного Зерентуя. Доктор приехал.

– Что я могу сделать? – сказал он. – Всё зависит от начальника каторги Метуса. Вызовите его и просите перевести больных в одиночные камеры. Они теплее и суше.

Мы немедленно послали заявление Метусу, и недели через две он приехал. Войдя к нам в камеру, он не поздоровался и стоял, не глядя на нас. В ответ на нашу просьбу перевести больных в одиночки он пробурчал что-то и вышел. После этого мы больше не видели его.

Надо сказать, что жизнь уголовниц была ещё хуже. Напротив тюремной стены стоял барак, где они жили. Одна половина этого барака была занята солдатами, которые, следуя примеру своего начальства, совершали всяческие насилия над беззащитными женщинами. Бывали случаи, когда женщин убивали, если они сопротивлялись. Мы писали о таких случаях губернатору, но он ни разу не назначил следствия.

Однако даже эти ужасы меркнут по сравнению с тем, что вытворял Бородулин в Алтачи. Режим, который он установил там, был невыносим. За малейшую провинность заключённых избивали прикладами до полусмерти, сажали в карцер на целые недели и заковывали в кандалы. Последние годы политических не подвергали телесным наказаниям, но в этот период Бородулин первый стал применять розги.

Наши товарищи на воле сумели подать запрос об этих зверствах в Государственную Думу, однако абсолютное большинство мест в ней занимали такие «народные представители», которые поддерживали власть, а не народ. Несколько настоящих народных депутатов погоды не делали: когда один из них добился, всё-таки, чтобы запрос об издевательствах в Нерчинской каторге был поставлен в повестку дня, остальные члены Думы приняли решение, основанное на разъяснении губернатора Эбелова: «Отношения между властью и заключёнными регулируются, хотя и твёрдостью со стороны администрации, но в рамках строгой законности. Жалобы же арестантов вызваны тем, что им очень неприятен этот законный режим».

Попытки наших товарищей обратиться в суд также оказались безрезультатными, поэтому наша партия должна была в который раз взять на себя роль вершителя правосудия. Вскоре Метус и Бородулин были убиты; в воззвании партии по этому поводу говорилось: «Эта казнь является ответом на действия правительства, ибо другой путь – путь запроса народных представителей в Государственной Думе об ужасах, которые творились в Акатуе и Алгачи над заключёнными, – не привёл ни к чему».

Мне позже рассказывали, что Метуса застрелила какая-то девушка в гостинице, где он остановился. После выстрела она выбежала из гостиничного подъезда, но за ней погнался коридорный, который догнал её и схватил за руки. Однако находившиеся на улице люди отбили её, а коридорному сказали, чтобы он не слишком усердствовал, а то и его убьют.

Издевательства в Нерчинской каторге прекратились – в Мальцеве это коснулось и женщин-уголовниц, и нас. Мы были переведены в тёплые камеры, нас регулярно посещал доктор, моё здоровье пошло на поправку.

Я выжила на царской каторге – выжила для того, чтобы быть расстрелянной в сталинской тюрьме.

Илья

После окончания гимназии я поступил в Казанский университет. Студенчество было сплошь проникнуто революционными идеями, а я уже состоял в партии социалистов-революционеров и активно участвовал в её деятельности.

К этому времени террор отступил на второй план: последним громким террористическим актом стало убийство Столыпина. Но был ли Богров, стрелявший в Столыпина, одним из наших, по сей день не знаю, – во всяком случае, наша партия не взяла на себя ответственность за казнь Столыпина, и, конечно, не потому, что чтила его. Напротив, мы, как все не проникнутые рабской психологией люди в России, считали Столыпина не выдающимся государственным деятелем, а палачом, вешателем, который прославился не своими реформами, имевшими истинной целью укрепление существующей власти, но «столыпинским галстуком» – петлёй для осуждённых.

«Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия», – заявил Столыпин, обращаясь к левым депутатам в Думе, а вместе с ними ко всем революционерам. Это было ложью – достаточно сказать, что он бросил эту фразу, отказываясь принять выдвинутый левыми депутатами проект о наделении крестьян землёй за счёт помещиков. Помещиков он защищал и своей куцей агарной реформой, которая ни в коей мере не затрагивала помещичье землевладение. О какой же «великой России» могла идти речь, если большинство её населения, крестьяне, были по-прежнему обречены на бедность, а все богатства оставались в руках правящей верхушки? О какой «великой России» могла идти речь, если эта правящая верхушка не останавливалась ни перед чем, включая военные суды и виселицы, для удержания своей власти?

Столыпин лгал, прикрывая фразой о «великой России» корыстные интересы этой верхушки. Страна велика не размером своей территории и не давящим прессом государства, но свободой и благосостоянием своих граждан. Свободное развитие каждого есть залог свободного развития всех, говорил Маркс, и это единственный настоящий путь к величию страны.

Нас обвиняли в том, что мы видим только плохое, но бывают времена, когда видеть хорошее – безнравственно. Можно ли умиляться, если какой-нибудь отъявленный негодяй любит, к примеру, собак, или подал копеечку нищим? Глупо и подло обращать внимание на это, когда все его поступки несут лишь зло. Глупо и подло видеть хорошее в государстве, являющимся безусловным злом для народа.

Но хватит о Столыпине, – вернусь к своей жизни, которой осталось считанные часы…

Пропаганда и агитация стали основными в нашей деятельности, и они давали плоды. Уже всем было ясно, что прежняя Россия доживает последние годы; её лебединая песня прозвучала в девятьсот тринадцатом, когда трёхсотлетие дома Романовых совпало с экономическим подъёмом. Какие были торжества: везде флаги, музыка, царские портреты, всяческие праздники с бесплатным угощением! Царь проехался по стране, повсюду встречая восторженный приём от толп ликующих жителей. Правда, было замечено, что в первых рядах всегда были видны одни и те же люди, сегодня одетые мещанами, завтра – крестьянами, а послезавтра – учителями или врачами.

Вслед за праздниками наступили суровые будни. В следующем году антиправительственные выступления достигли невиданного прежде масштаба, превзошедшего даже пятый год. Движение стало массовым, теперь не герои-одиночки, но сам народ вышел на историческую сцену.

В этом же году в моей жизни произошли два важных события: я окончил университет и меня арестовали по обвинению в антиправительственной пропаганде.

Моё дело вёл пожилой следователь по фамилии Малинкин. Невзирая на большую разницу в возрасте, он явно заискивал передо мной.

– Вы не думайте, что я настроен против вас, – говорил Малинкин. – В молодости, – он понизил голос, – я сам увлекался передовыми идеями и даже почитывал кое-какую запрещённую литературу.

– Но теперь-то вы читаете её по долгу службы, – возразил я.

– Что из того? – живо отозвался он. – Поверьте, я глубоко сочувствую вам.

– Приятно встретить единомышленника. Не хотите ли стать ещё и соратником по борьбе? – я со всей серьёзностью посмотрел на него. – Нам сейчас как раз нужен надёжный человек для очень важного задания.

– Нет, нет, я не гожусь! – испуганно замахал он руками. – У меня жена, дети, внук недавно родился. Кроме того, здоровье слабое: коленка почти не сгибается, а в ухе стреляет так, что спасу нет.

– Жаль, – сказал я, – вы бы нам подошли.

– Нет, увольте, я в другом вам пригожусь, – заторопился он. – Я ваше дело так оформлю, что наказание будет пустяшным. Однако и вы сделайте милость – когда в России наступят перемены, – он сделал многозначительную паузу, – вы уж скажите там, у себя, что следователь Малинкин революционеров всегда уважал и всё делал, чтобы облегчить их участь.

– Мои товарищи обязательно оценят это, – заверил я его.

Не знаю, Малинкин ли постарался, но приговор по моему делу действительно был мягким: мне дали три года ссылки. Однако прозябать где-то в глухой деревне, когда события в стране стремительно развивались, мне не хотелось. Я перешёл на нелегальное положение: жил по чужому паспорту, продолжая выполнять задания партии.

Мария

На каторге я пробыла десять лет, до самого семнадцатого года. Дважды пыталась бежать, но неудачно.

Это были нелёгкие десять лет, и они были бы ещё тяжелее, если бы не мои товарищи. В Акатуе было несколько женщин, осуждённых за теракты и революционную деятельность: ближе всех я подружилась с Сашей Измайлович. Отец Саши был генерал из старинного дворянского рода, имел поместье в Минской губернии. В пятом году в Минске, как и во всей стране, проходили демонстрации и митинги, и по одной из таких демонстраций войска открыли огонь, несмотря на то, что уже были объявлена свобода слова и собраний. Были убиты около ста человек и более трёхсот ранено.

Саша и её сестра Катя, находившиеся в это время в городе, бросились на место событий, чтобы помочь раненым. Не обращая внимания на угрозы полиции, они оказывали первую помощь истекающим кровью людям и отправляли их в больницу. Потрясённые увиденным, Саша с Катей пришли в местное отделение нашей партии, с которой и до этого уже были связаны, и потребовали казнить губернатора Курлова и начальника минской полиции Норова, непосредственных виновников кровавого побоища.

Партия одобрила казнь Курлова и Норова; исполнительницей назначили Катю, но за день до операции её арестовали. Она пробыла в тюрьме недолго – была освобождена нашим боевым отрядом, который напал на тюрьму и выпустил заключённых, – однако должна была перейти на нелегальное положение.

Саша взялась закончить начатое дело. Покушение на Курлова и Норова состоялось, но неудачно: бомба, брошенная в губернатора Иваном Пулиховым, товарищем Саши, не взорвалась, а выстрелы Саши в полицмейстера прошли мимо цели. Такое нередко случалось при террористических актах: сказывалось и несовершенство техники, и волнение исполнителей. В суде, тем не менее, неудавшееся покушение приравнивалось к совершенному – за то и другое полагалась виселица. Саша говорила мне, что очень обидно было идти на смерть, зная, что дело не удалось.

Ивана Пулихова повесили, а Саше заменили смертный приговор на бессрочную каторгу. Катя осталась на свободе и по заданию партии пыталась убить адмирала Чухнина, зверски подавившего восстание моряков в Севастополе. Это покушение также было неудачным: пули задели Чухнина, но не сильно – он, проявив невиданную сноровку, успел спрятаться за комодом. Озверевшая охрана выволокла не сопротивлявшуюся Катю во двор и застрелила…

Саша стала моей лучшей подругой на всю жизнь – кто бы мог подумать, что нам суждено будет вместе принять и смерть? Саша сейчас здесь, в Орловской тюрьме, – завтра будет тоже расстреляна…

Лиде Езерской, еще одной нашей подруге на каторге в Акатуе, в этом отношении повезло больше: она, по крайне мере, не получила пулю от своих. Дочь богатого помещика, Лида рано пришла в революционное движение, она была старшей по возрасту среди нас – когда Лида в пятом году стреляла в могилевского губернатора Клингенберга, ей было уже около сорока лет.

На каторге Лида была нашей заступницей, ангелом-хранителем: она требовала от начальства соблюдения наших прав, в том числе в плане элементарных удобств, за что прослыла неисправимой бунтаркой со всеми вытекающими последствиями тюремной жизни. В Мальцеве Лида заболела чахоткой, но умела так незаметно ею болеть, что многие и не подозревали опасности её недуга. Уже пожилая, полная, очень бодрая, всегда заметная, с кем-нибудь читающая, кому-нибудь преподающая, всегда с шуткой и интересным разговором на устах, – она жила «по привычке, по инерции», как говорили мы про её жизненную энергию, зная от доктора о тех кусочках легких, которыми она уже не дышала, а хрипела.

Мы категорически потребовали, чтобы Лиду перевели в больницу, угрожая, в противном случае, голодовкой. Метус и Бородулин к этому времени были убиты, и новое тюремное начальство куда с большим вниманием относилось к требованиям заключённых. Лиду отвезли в больницу, а потом даже заменили каторгу ссылкой, но было поздно: Лида умерла.

Вместе с нами в Акатуе была и Ира Каховская – внучатая племянница знаменитого декабриста. В революционном движении она занималась пропагандой среди крестьян и рабочих, за что получила пятнадцать лет каторги. Ира производила впечатление святой – её лицо, бледное, спокойное, дышало глубокой верой в торжество революции. Мы все любили её за простоту и искренность, относились к ней с глубоким уважением и ценили, как лучшего друга.

Она продолжала оставаться нашим товарищем и выйдя на свободу после революции. В восемнадцатом году Ира совершила покушение на германского генерала Эйхгорна, командующего немецкими войсками на Украине. Чудом избежав смерти, Ира потом долго маялась по советским тюрьмам, была вместе со мной и Сашей Измайлович в ссылке, а в тридцать седьмом году была осуждена вместе с нами по делу о «Всесоюзном эсеровском центре», – фальшивом деле, конечно! Где Ира сейчас, я не знаю…

Была ещё одна девушка на каторге, самая молодая среди нас – Фанни Каплан. Когда её привезли в Нерчинск, ей едва минуло семнадцать лет; она была приговорена к каторге за подготовку покушения на киевского губернатора Сухомлинова. При аресте её в Киеве взорвался ящик с бомбами, которые она хранила. Отброшенная взрывом, она упала на пол, была изранена и ослепла, затем зрение вернулось, но на каторге Фанни ослепла окончательно. Большую часть времени она лежала неподвижно на нарах, ходила только с нашей помощью.

Однажды Нерчинскую каторгу объезжал врач областного управления, который заехал и к нам. Мы попросили его осмотреть глаза Фани, и он сказал, что зрачки реагируют на свет. Мы подали прошение о переводе Фанни в Читинскую тюрьму для лечения. Тронула ли кого-то в начальственных кругах судьба молодой девушки с незрячими глазами, или была другая причина, не знаю, но Фанни перевели в Читу, где зрение, хотя и не полностью, восстановилось; заодно ей извлекли осколки бомбы, остававшиеся в руках и ногах.

По убеждениям Фанни была анархисткой, она считала любые формы государственной власти абсолютным злом, насилием над личностью. После революции, в восемнадцатом году она стреляла в Ленина, которого, как и многие революционеры, обвиняла в подавлении свободы в России. Фанни расстреляли без суда, а в ответ на это покушение объявили «красный террор».

Покушение на Ленина было, без сомнения, ошибкой. Вся революция держалась на нём: без его железной воли, огромного ума, политического таланта революция в России погибла бы. В ходе нашего выступления против большевиков в том же восемнадцатом году мы и в мыслях не держали убить Ленина – мы лишь хотели вернуть страну к революционным идеалам. Злой парадокс истории заключался в том, что Ленин, убеждённый революционер, создал в стране тиранию похуже царской. Это оправдывалось необходимостью защитить революцию, но после того, как она была защищена, тирания лишь усилилась – её логическим завершением стал сталинизм.

Илья

Когда живёшь на нелегальном положении, нужны, прежде всего, документы и деньги. В тридцать седьмом году в пересыльной тюрьме я слышал фантастическую историю о сейфе Свердлова. После смерти Свердлова в девятнадцатом году от «испанки», унесшей тогда миллионы жизней, этот сейф якобы отнесли в гараж и только через несколько лет догадались открыть, а когда открыли, обнаружили в нём деньги, ценности и паспорт на чужое имя.

Я отвечал рассказчику, что Свердлов был председателем ВЦИК, то есть президентом советской России – невозможно, чтобы сейф главы государства куда-то оттащили, даже не заглянув в него. Вдруг в нём были важнейшие государственные бумаги, секретные материалы? Да и зачем было уносить сейф – чем он не понравился Калинину, новому председателю ВЦИК?

Но я допускаю, что Свердлов мог хранить у себя деньги и документы: я слышал, что у большевиков был некий фонд, назначение которого было такое, чтобы в случае потери власти обеспечить членам партии средства для жизни и продолжения революционной деятельности. Свердлов, возглавляя, помимо прочего, Секретариат ЦК большевистской партии, вполне мог быть хранителем фонда.

Обстановка в стране в эти годы была сложная: интервенция, фронты Гражданской войны. Советскими оставались лишь центральные губернии России, в остальных деятели советских партий, – в том числе и нашей, эсеровской, – переходили на нелегальное положение. Советская власть могла не удержаться и в центре, и тогда всё большевистское руководство тоже вынуждено было бы перейти на нелегальную работу. Свердлов был профессиональным революционером – до революции его много раз арестовывали, сажали в тюрьму, ссылали; не раз он бежал и жил нелегально. Он знал особенности нелегальной работы и что для этого нужно.

После революции одно время я был членом ВЦИКа, видел Свердлова и говорил с ним. Для нашей партии это был злой гений, сыгравший значительную роль в её поражении от большевиков в восемнадцатом году. Однако нельзя не признать беззаветную преданность Свердлова революции – он отдал жизнь за освобождение России.

– Я слышал, что его настоящая фамилия была другая. Он же еврей? – спросил рассказчик истории о сейфе.

Я увидел, как задрожали его губы и появилось что-то звериное в глазах, и понял, что дальнейший разговор бессмыслен – передо мной больной антисемитизмом человек. Свердлов в его понимании держал ценности исключительно для того, чтобы в подходящий момент бежать куда-нибудь в Америку и там открыть выгодное дельце.

Да, антисемитизм это действительно болезнь, разъедающая мозг, и спорить с антисемитами, как говорил Горький, это всё равно что опуститься в грязную яму и поставить себя на один уровень с человеконенавистниками. Довольно об этом, просто вспомнилось к случаю…

Моя нелегальная жизнь продолжалась до самой революции: я работал под чужим именем в статистическом управлении уездного городка, часто ездил по делам службы по деревням, что было очень удобно для агитации среди крестьян.

Их отношение к власти в это время существенно изменилось. Раньше я наблюдал среди крестьян, в том числе моей родной деревни, удивительное явление: бедные крестьяне, а их было большинство, в значительной степени верили в царя. Для них царь был единственной надеждой на справедливость, на обуздание произвола местных властей, на улучшение жизни. Если зажиточный крестьянин больше надеялся на себя, то бедняку кроме как на царя, надеяться было не на кого.

Отчасти царистские настроения пошатнулись в пятом году, когда различные «усмирители» именем «государя-императора» жестоко подавляли крестьянские волнения, но окончательно иллюзии насчёт царской власти исчезли в мировую войну. Поражения и громадные потери на фронте, воровство и бестолковщина в тылу, начавшаяся хозяйственная разруха создавали ощущение надвигающейся катастрофы, а слухи о поведении царской семьи, о Гришке Распутине ещё более подливали масло в огонь.

Надо сказать, что слухи эти повторялись с большой охотой и с самыми безобразными подробностями. Особенно смаковались похабнейшие описания того, что вытворял Распутин с царицей и царём. От таких рассказов уши вяли, но в народе они пользовались большой популярностью. Лучшей агитации против власти и придумать было нельзя, – я, конечно, никогда не опускался до скабрезностей, однако мои слова о враждебности правительства народу, о кризисе в стране, о необходимости революции падали на благодатную почву.

Убийство Распутина членами правящей клики уже ничего не могло изменить: революция вызрела, для неё были все условия – политические, экономические, социальные. Когда в марте семнадцатого года пришло известие о революции в Петрограде, об отречении царя, – народ ликовал.

Мария

Революция семнадцатого года стала для нас полной неожиданностью. Мы верили в революцию, мы ждали её, но «из глубины сибирских руд» она казалась такой далёкой, что мы не надеялись дожить до неё. Казалась, так и будет править страной слабый и лживый самодержец всероссийский в окружении своих лакеев.

Вдруг в начале марта этого великого года исчезло, не понятно куда, тюремное начальство, вслед за чем началась странная суета среди надзирателей. Они бегали с ключами по баракам, то открывая, то закрывая двери, и, в конце концов, все двери были открыты настежь. Не понимая, что происходит, мы вышли во двор, и тут, подобно электрическому разряду, пронеслась весть об отречении царя. Это было невероятно, мы боялись этому поверить, но вскоре была зачитана телеграмма, подтверждающая падение самодержавия и переход власти к Временному правительству.

Что здесь началось! Мы плакали, смеялись, обнимались, поздравляли друг друга, что-то горячо говорили, перебивая сами себя; наконец, возник стихийный митинг. Речи, произносимые на нём, были очень живыми, эмоциональными, но зачастую прерывались на полуслове, потому что спазмы в горле или рыдания мешали ораторам закончить выступление.

Помню, как один из наших товарищей влез на составленную из ящиков трибуну и прерывающимся голосом сказал:

– Друзья! Братья! Товарищи! Вековая мечта народа сбылась – царизм пал! Кровь, пролитая в борьбе за свободу, была не напрасна! Друзья!.. Братья!.. Товарищи!.. – он не мог больше говорить и слез с трибуны под громкие рукоплескания.

Надзиратели наперебой предлагали нам свои услуги, уверяя, что всегда старались облегчить, как могли, наше существование, а если что было не так, начальство заставляло: «Сами понимаете, мы люди маленькие». Впрочем, большинство надзирателей уже к вечеру бесследно испарилось вслед за этим самым начальством. Мы взяли управление в свои руки и с нетерпением ждали новых известий из Петрограда.

Они не замедлили прийти: через несколько дней мы получили телеграмму за подписью Керенского, министра юстиции Временного правительства, о нашем полном освобождении.

Наше возвращение в Россию было триумфальным, на каждой станции нас встречали толпы восторженного народа. Надо заметить, что когда меня везли на каторгу, немало людей, узнав каким-то образом о прибытии поезда с моим тюремным вагоном, приходили, чтобы выразить мне поддержку – и это невзирая на полицейские кордоны, на опасность быть заподозренными в сочувствии к террористам. Теперь же многие тысячи людей приветствовали нас как героев, митинги следовали один за другим. От бесконечных речей я осипла, так что при подъезде к Москве едва могла выдавить пару фраз на каждом очередном митинге.

Вернувшись в Россию, я сразу включилась в политическую жизнь. Революция не стояла на месте, она уверенно шла вперёд, и надо было много работать для воплощения в жизнь наших целей. Меня избрали в состав Оргбюро партии эсеров и в Петроградскую организацию; я писала статьи для нашей газеты «Земля и воля» и журнала «Наш путь», входила в состав редколлегии газеты «Знамя труда». Я часто выступала в воинских частях и среди рабочих, призывая к прекращению войны, передаче земли крестьянам, а власти – Советам.

Выступать было легко, – я чувствовала, что мои слова шли к самому сердцу слушателей. Мне устраивали бурные овации; бывало, что меня начинали качать после выступления, а иной раз на руках несли до автомобиля. Меня называли «самой влиятельной женщиной в России», и в этом была доля истины, – я горжусь, что внесла свою лепту в окончательную победу революции.

Если бы только это было в моей жизни, то и тогда она была бы прожита не зря. А ведь впереди был ещё и первый год революции – самый трудный, самый героический и самый романтический её период.

Илья

Весна-осень семнадцатого года были необыкновенным временем. Русская революция совершалась не по нормам гражданского права, а по законам истории. Так, например, важнейшим вопросом для России всегда был вопрос о земле, и его надо было решить немедленно, но Временное правительство утонуло в бесконечных юридических разработках аграрного закона, а до тех пор, пока он не был принят, существующее землевладение, в том числе помещичье, должно было оставаться как есть. Крестьяне посчитали себя в обманутыми в очередной раз; их симпатии тут же перешли к тем, кто требовал незамедлительного решения земельного вопроса.

Таких политических партий было две: мы и большевики. Я вернулся в Казань сразу после падения царизма, включился в работу местной партийной организации, затем был избран председателем Свияжского уездного земельного комитета. В начале лета семнадцатого года, выступая перед крестьянами, я сказал, что крестьянство должно силой вырвать у паразитов нашу матушку-землю. Мои слова были встречены такими рукоплесканиями, что, казалось, даже стены земской управы, где проходил митинг, задрожали. И это не были пустые обещания: наш земельный комитет принял постановление о распределении между крестьянами помещичьих угодий, скота и инвентаря в Свияжском уезде. Для выполнения этого решения мы создали с помощью крестьян сельские Советы, которые стали подлинными органами местного самоуправления.

Революционный подъём ощущался во всём. Повсюду проходили митинги, демонстрации, со всех сторон слышались революционные песни, везде были флаги и транспаранты. На свет божий появилось такое количество политических партий и всевозможных объединений, в том числе самых необычных, что ни один уголок общественного бытия ни остался не занятым какой-нибудь организацией. Казалось, весь народ встряхнулся от сна, сбросил с себя «вечно бабье», о котором говорил Бердяев, и с огромным энтузиазмом принялся за созидательную работу.

Всё было разрешено, кроме «чёрной сотни» и ей подобных: они были объявлены вне закона сразу после Февраля. Зато в остальном была полная свобода: даже паспорта были отменены как документы, ущемляющие права граждан. Понятно, что паспорт нужен полиции, а не человеку – паспорта при царизме нужны были, чтобы следить за гражданами.

Во всех сферах политической, общественной, культурной жизни после революции было полное раздолье: чего только нельзя было увидеть тогда! У нас, например, возникло сразу несколько художественных групп, которые стремились создать новое революционное искусство. На своём первом и, как выяснилось, последнем собрании авангардисты вывесили огромный лозунг со словами Репина о революции: «Какое счастье нам выпало в жизни. Какое счастье!».

Вначале всё шло гладко: говорилось о путах, удушающих развитие искусства при царизме, об унизительном контроле со стороны государства, об элитарности искусства как такового, предназначенного лишь для избранных. Это не вызвало возражений, но когда речь зашла о конкретных формах нового искусства, собрание едва не закончилось всеобщей потасовкой.

– Даёшь кубофутуризм! Обновлённый кубофутуризм – это дыхание революции! – кричали одни обновленцы.