Текст книги "Неизбежное. 10 историй борьбы за справедливость в России"

 
Шёл он от дома к дому,
В двери чужие стучал.
Под старый дубовый пандури
Нехитрый мотив звучал.
 
 
В напеве его и в песне,
Как солнечный луч, чиста,
Жила великая правда —
Божественная мечта.
 
 
Сердца, превращённые в камень,
Будил одинокий напев.
Дремавший в потёмках пламень
Взметался выше дерев.
 
 
Но люди, забывшие Бога,
Хранящие в сердце тьму,
Вместо вина отраву
Налили в чашу ему.
 
 
Сказали ему: «Будь проклят!
Чашу испей до дна!..
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!»
 

«Забывшие Бога» это, конечно, фигуральное выражение: каждому понятно, о чём идёт речь.

35. Иосиф Джугашвили в 15-летнем возрасте, фото 1894 года.

Пассивность народа, которая была так обидна для начинающих пропагандистов, послужила, однако, хорошим уроком для меня. Я понял раз и навсегда, что народу нужен пастырь, о чём сказано и в Евангелии, где между всякими глупостями есть умные слова. Без пастыря народ погибает, как отара овец без пастуха. А в России народу особенно нужен пастырь, потому что здесь народ по историческим причинам не смог бы выжить без пастыря. Русский народ может горы свернуть, если во главе его будет хороший пастырь, и совсем пропадёт, если пастырь будет плохим.

Ленин в своей гениальной работе «Что делать?» писал о том же – о пастырях-революционерах, которые поведут народ за собой: «Для «обслуживания» массового движения нужны люди, специально посвящающие себя целиком революционной деятельности, и такие люди должны с терпением и упорством вырабатывать из себя профессиональных революционеров». Организация революционеров станет авангардом рабочего класса, осуществит революцию, установит и будет поддерживать диктатуру пролетариата в его же интересах. «Дайте нам организацию революционеров – и мы перевернем Россию!» – говорил Ленин, и это гениальное пророчество сбылось.

Я стал одним из членов этого могучего ордена революционеров, которому суждено было разрушить старый мир и создать на его месте новый. Я не сомневался, что ведущую роль в этом сыграет русский народ.

С семинарией было покончено: на последнем году обучения я бросил учебу и не явился на экзамены. Грузинский семинарист, без пяти минут святой отец Иосиф Джугашвили исчез, появился русский революционер Сталин.

* * *

…Выпить вина? Кому когда помешал один бокал вина? Голова меньше будет болеть… Выпью вина… Один бокал…

Но русский революционер Сталин появился не сразу. Семинарист Джугашвили исчез, да, но на первых порах он превратился в грузинского революционера Кобу. Во мне ещё жил тогда поэт, поэтому я взял этот псевдоним. Коба это наш кавказский Робин Гуд из романа Александра Казбеги. Когда ни в чём не повинную девушку обвинили в убийстве её отца и разлучили с женихом, Коба пришёл на помощь влюблённым. Все были против них: жандармы, казаки, продажные чиновники, предатели-односельчане, но Коба не побоялся бросить им вызов. А когда влюблённые, всё-таки, погибли, он стал мстителем за них и за всех несправедливо обиженных. Мне очень нравился этот роман и очень нравился этот герой, – так я стал Кобой.

Ай, что мы вытворяли на Кавказе! О нас тоже можно было писать романы! Всё было: стрельба, погони, дерзкие нападения, тюрьмы, побеги – игра со смертью была, да! Мы были молодыми, горячими, нам нравилось играть со смертью – это придавало особенный вкус жизни. Я и сейчас вспоминаю это время с удовольствием, хотя политически мы действовали не совсем правильно.

Однако молодость проходит, а за ней наступает зрелость. Плохо тому, кто не был молодым, но ещё хуже застрять в молодости. У меня был близкий друг, самый близкий друг, – Симон Тер-Петросян, партийный псевдоним «Камо». Мы дружили с детства, он был на три года моложе меня и подчинялся мне. Я учил его русскому языку, когда сам выучился, и это я привлёк Симона к партийной работе. Что он делал, ай, что он делал! Отчаянная башка, «художник революции», как называл его Горький. О приключениях Камо можно было бы написать роман не хуже «Графа Монте-Кристо», но этот граф выдуманный, а Камо настоящий. Его уважали даже враги – царский прокурор спас Камо от смерти, когда тому вынесли смертный приговор сразу по четырём делам. Прокурор не посылал приговор на утверждение, пока не была объявлена амнистия по случаю трёхсотлетия дома Романовых. Много ли таких случаев, чтобы прокурор спасал того, кого должен обвинять?

В Гражданскую войну Камо тоже творил чудеса, он стал живой легендой на Кавказе. Но война прошла, начался период мирного строительства, – и чем теперь было заняться Камо? Его отправили на службу по торговой и финансовой линии – Камо торговец или финансист? Надо признать, что это были неудачные назначения. Трагедия Камо была в том, что он так и остался молодым; его приключения были хороши в бурный период революции и Гражданской войны, но в период мирного строительства он фактически остался без занятий. Что было бы с ним дальше, неизвестно, если бы он не погиб в двадцать втором году, попав под колеса грузовика, когда катался на велосипеде. Сколько раз под смертью ходил, и такая нелепая гибель! Но, может быть, в этом есть некая закономерность: стране уже не нужны были «художники революции» – стране были нужны аккуратные работники, функционеры. Яркие личности, подобные Камо, заражают своей энергией, восхищают и служат примером для подражания, пока бушует буря революции, но даже тогда всю повседневную работу несут на себе именно функционеры. Они костяк партии, а значит, костяк новой власти.

Я понял это задолго до семнадцатого года и, отказавшись, от романтических приключений, перешёл к повседневной партийной работе. Благородный разбойник Коба исчез, как исчез ранее семинарист Джугашвили, – вот тогда и появился Сталин.

До семнадцатого года в партии ко мне относились свысока, не считая меня выдающимся работником. Ленин долго вообще ничего не знал обо мне, хотя я всегда и во всём поддерживал его линию, а узнав, не слишком ценил. Он назвал меня «один чудесный грузин»; мне повторяли эту фразу сотни раз, думая, что меня это радует. А мне это было обидно: я был уже членом Центрального Комитета, одним из руководителей партии, а меня называли всего лишь «одним чудесным грузином». Я боготворил Ленина, он был для меня земной Бог, а Ленин относился ко мне без уважения, а после предал, как предали все, кого я любил.

После Гражданской войны Ленин захотел вернуться к своей утопии об отмирании государства при социализме. Он писал об этом ещё до революции, но время показало, что это пустые фантазии. Народное самоуправление, «каждая кухарка сможет управлять государством» – всё это красиво звучит, но мы – марксисты, для нас главный критерий истинности – практика, а практика показала, что при социализме государство не отмирает, а усиливается. Какое отмирание, если кругом враги, какая «кухарка», если перед нами стояли сложнейшие задачи хозяйственного строительства? За годы Гражданской войны мы создали крепкий государственный аппарат, который позволял нам решить эти задачи, но Ленин фактически хотел его разрушить и писал об этом в своих последних статьях.

Были ли у нас недостатки в государственном аппарате? Да, у нас были недостатки в государственном аппарате. Были ли у нас случаи бюрократизма, волокиты, взяточничества, кумовства в государственном аппарате? Да, у нас были случаи бюрократизма, волокиты, взяточничества, кумовства в государственном аппарате. Мы обязаны беспощадно бороться с недостатками в государственном аппарате, с теми людьми, которые занимаются бюрократизмом, волокитой, взяточничеством и кумовством, но значит ли это, что мы должны отказаться от государственного аппарата? Нет, это не значит, что мы должны отказаться от государственного аппарата, потому что без него мы окажемся беззащитными перед врагами и не сможем построить социализм в нашей, отдельно взятой стране. Но Ленин предлагал бороться с самим государственным аппаратом, он сравнивал его с царским государственным аппаратом и писал, что царский был меньше, лучше и эффективнее нашего.

Откуда возникли такие пораженческие настроения у Ильича? Я думаю, что они возникли из-за его болезни. Его мучили сильные головные боли – как я его теперь понимаю! – у него были такие сильные головные боли, что он просил у меня яд. Но разве мог я дать ему яд? Троцкий, этот подлец, эта политическая проститутка, написал в своей поганой книжонке, что Сталин отравил Ленина; паршивая собака, как он мог такое написать?! Да мне легче было дать яд своей родной матери, чем Ильичу! Я не мог дать яд Ленину, когда он меня просил, и прямо сказал об этом на Политбюро…

Только болезнью Ильича я объясняю его заблуждение в вопросе о государственном аппарате. Нельзя сравнивать царский государственный аппарат и наш, советский – это диалектически неправильно. Царский государственный аппарат подавлял народные массы, поддерживая власть эксплуататорских классов. Наш государственный аппарат подавляет врагов народа, поддерживая власть победивших народных масс. Ленин сам писал в семнадцатом году, что диктатура пролетариата это первая подлинная демократия в истории, потому что выражает интересы абсолютного большинства населения, а подавляет – абсолютное меньшинство. Очень хорошо писал Ильич – до тех пор, пока не заболел.

Болезнь помешала ему объективно разобраться и в национальном вопросе. Как можно было создавать СССР на федеративной основе? Значит, в любой момент любая республика может выйти из СССР? Федерация – это мина замедленного действия, заложенная под наше советское государство. Нет, СССР надо было создавать по принципу автономизации, так чтобы никто не мог разрушить Союз. Говорят, что по такому принципу к нам не пошли бы национальные республики, которые не хотели быть ущемлёнными в своих правах. Это ерунда: мы нашли бы способы убедить их, мы уже нашли эти способы. Грузия не хотела входить в Союз по принципу автономизации, тогда я направил туда проверенных волевых товарищей из ЦК, и они просто набили морду этим грузинским националистам. Мы набили бы морду и любым другим националистам, которые возражали бы против автономизации, но Ленин поднял страшный скандал по этому поводу и ультимативно настоял на своей позиции. Я уверен, что это тоже было следствием его болезни.

Мне было очень жаль Ильича: мне было его жаль не только как человека, но как политика тоже. Поэтому я не хотел, чтобы его последние работы были опубликованы – зачем было выставлять Ленина в таком свете, зачем было показывать всем, как он болен, какие политические ошибки совершает из-за своей болезни? Лучше было бы, чтобы эти работы никто никогда не увидел бы. Но это старая дура Крупская, которая была женой Ильича лишь формально, решила, что она лучше меня, лучше партии, лучше Политбюро знает, что нужно нашей стране.

Крупская кричала, ругалась, угрожала, говорила, что она понимает Ильича, как никто другой. Я ответил ей:

– Спать с вождём ещё не значит понимать вождя.

Этим я польстил ей – Ильич уже давно не спал с ней, да и кто стал бы спать с ней, увядшей тыквой, страдающей от базедовой болезни. В партии Крупскую называли «миногой» и это соответствовало её внешности. Она вечно подчёркивала, что является женой Ленина, но что за жена такая, если даже детей ему не смогла родить, бесплодная, как засохшая смоковница! А он хотел детей, он любил детей: когда у него было свободное время, он проводил его с детьми, – но с чужими детьми. Ему могла бы родить детей другая женщина, Инесса Армандт, красивая женщина, замечательная женщина; Ильич её любил, и она его любила, но Крупская удержала его возле себя, а потом Армандт умерла.

Так что я на самом деле польстил Крупской, сказав, что она спит с вождём, но она обиделась и побежала жаловаться Ильичу. Тоже мне любящая жена – знала, что ему нельзя волноваться, но побежала жаловаться! Под её диктовку он написал мне записку, в которой требовал извиниться перед Крупской; я написал в ответ, что если бы моя жена, член партии, поступила неправильно, и её наказали бы, я не счёл себя вправе вмешиваться в это дело, – но если Ленин настаивает, я готов извиниться перед Крупской. Однако эта минога заставила его ещё написать письмо к будущему съезду партии с требованием снять Сталина с поста Генерального секретаря, потому что Сталин груб, нетерпим и тому подобное.

Вот как меня предал Ленин, – меня, который считал всё наше руководство пигмеями по сравнению с ним. Но в моём сердце нет зла к нему, – нет, никакого зла нет! – он и после смерти велик, он наш учитель.

Ах, какое было горе, когда он умер! Вся страна плакала, и я плакал. Я забыл обиду, которую он мне нанёс, я плакал, как ребёнок, когда он умер. Его хотели зарыть, как обычно зарывают покойников, но я не дал. Я добился того, чтобы его забальзамировали и положили в Мавзолее – пусть люди идут и смотрят на великого Ленина.

А на съезде я сказал прямо:

– Да, я груб – я груб с нашими врагами, да, я нетерпим – я нетерпим с нашими врагами. Если это недостатки, снимайте меня с поста Генерального секретаря. Попробуйте найти другого, который отличался бы от меня большей вежливостью.

– Ничего, – сказали мне. – Нас грубостью не испугаешь, вся наша партия грубая, пролетарская.

И меня оставили Генеральным секретарём, потому что партия знала – это не Ленин написал про Сталина, это Крупская заставила его написать, пользуясь тем, что он был болен.

36. И.В. Сталин на Пленуме ЦК ВКП(б), фото 1920-х годов.

Я мог бы раздавить её, как мокрицу, но ни один волос не упал с головы этой подлой женщины, потому что она была, пусть формально, женой Ленина. Разве это не доказательство моего безграничного уважения к нему?

Эта выжившая из ума старуха жила в полном довольствии до самой своей смерти, не переставая тайком поливать меня грязью.

* * *

…Голова сильнее заболела; не надо было вспоминать эту злобную миногу… Облокотиться на подушку… Откуда они берут такие подушки – такая большая страна, всё у нас есть, атомная бомба есть, а хорошей подушки нет: даже Сталину дали никуда не годную подушку! Кто у нас отвечает за подушки? Надо будет вызвать и спросить его, почему мы выпускаем такие плохие подушки?

Как странно сложились складки на наволочке: будто профиль Троцкого появился, – да, вот он, «демон революции»… Сколько сил ушло на борьбу с этим демоном; сколько сил пришлось потратить, чтобы отправить его в преисподнюю! Он до последней минуты не мог поверить, что Сталин его одолеет – подумаешь, какой-то Сталин, «самая выдающаяся посредственность бюрократии, самая серая посредственность партии». Так он обо мне отзывался, этот гений из евреев Херсонской губернии. Какая спесь в нём была, какое было зазнайство – хотя он не знал ни слова по-еврейски и никогда не ходил в синагогу, но был типичным евреем.

В первый раз мы встретились за границей, в Лондоне: товарищи с Кавказа направили меня делегатом на партийный съезд. Троцкий уже тогда был знаменит: он успел побывать в «Искре», поссориться с Плехановым, поработать с Лениным; в пятом году возглавлял Петербургский Совет рабочих депутатов, который по своему значению был главным в России. А меня никто не знал, никто не хотел замечать; мне надо было отдать в печать статью о наших кавказских делах, но все от меня отмахивались. Я был на этом съезде, как бедный родственник на именинах богатого дяди.

Наконец, мне удалось дать статью Троцкому; он бегло просмотрел её и сказал:

– Молодой человек (а ведь мы с ним были ровесники, одного года рождения), вам надо работать над стилем. Вы не в семинарии учились?.. Я так и думал, сразу виден семинарист. Но вы же не катехизис пишите, – нужно писать живее, ярче и не надо этих бесконечных повторов; от вашего писания мухи дохнут. Вот, глядите, как-то так, – и он на ходу карандашом стал исправлять мой текст.

– Пусть будет катехизис, если это катехизис революционера, – возразил я, но он меня не услышал.

– Держите, – он сунул мне исправленную статью и убежал, ему скоро надо было выступать.

Я посмотрел его исправления – статья действительно стала живее и ярче и глубже, чем была. Тогда я порвал и выбросил её: мне не нужно было таких уроков, я не собирался писать романы, я был практиком революционного движения. Троцкий любил себя в революции, а я работал на революцию; он был революционным барином, а я революционным работником, обыкновенным работягой.

Его выступление на съезде, было такой же красивой ненужностью, как его литературные упражнения. Он упивался собственным красноречием, не заботясь о существе дела. С этой поры я записал его в наши враги: я понял, что от него будет больше вреда нашему делу, чем пользы.

Моё мнение подтвердилось в последующие годы, когда мы, рядовые работники революции, сидели в российских тюрьмах, отбывали ссылку и каторгу, а Троцкий порхал, как бабочка, по заграницам. Перед революцией я отбывал ссылку в Туруханском крае, у Ледовитого океана, а Троцкий наслаждался жизнью на берегу Атлантического океана, в Америке. Его встретили как героя, когда он вернулся в Россию после революции, специальную делегацию отправили на границу, чтобы его встретить, – а меня, вернувшегося из сибирской ссылки, никто не встретил, кроме двух-трёх товарищей по партии. Когда Троцкий вернулся, я уже два месяца проработал в Петроградском Комитете, но меня по-прежнему мало кто знал, а за ним сразу стали ходить толпы поклонников, как за Шаляпиным каким-нибудь. Политические партии наперебой зазывали к себе Троцкого, а он выбирал, кому бы лучше продаться. Он всю жизнь выбирал, кому бы лучше продаться, настоящая политическая проститутка!

Наконец, он решил пойти к Ленину, потому что чувствовал за Лениным силу. К Ленину охотно шли евреи, их было много в нашем Центральном Комитете; евреи всегда выбирают победителя, у них просто сверхъестественное чутьё на победителя. Ленин принимал их в партию, – и не потому, что у него самого были евреи среди предков – он вообще не знал, что у него были евреи среди предков, это потом, уже после его смерти раскопали, что у него были евреи среди предков.

Почему Ленин охотно принимал евреев в нашу партию? Он говорил, что ни один народ в России не находился при самодержавии в таком униженном положении, как евреи. У них здесь не было своей земли, они были рассеяны по всей стране. Наша революция дала евреям России все права гражданства, сделала их равноправными гражданами, раз и навсегда ликвидировала позорную черту оседлости и процентную норму в учебных заведениях. Ленин думал, что евреи безоговорочно преданы нашему делу, а в будущем растворившись среди русских и других наций, смогут передать им свою революционность и свой интеллект.

Здесь тоже сказался идеализм Ленина, его желание верить людям, но людям верить нельзя, а евреям – тем более. Если верить людям, а евреям – тем более, можно остаться у разбитого корыта. Ленин понял это накануне Октябрьской революции, когда евреи Зиновьев и Каменев предали нас, сообщив нашим врагам о подготовке восстания. Для Ленина это был тяжёлый удар, ведь Зиновьев долго был его личным помощником, – и тут такое предательство! Ленин хотел выгнать Зиновьева и Каменева из партии к чёртовой матери, но они покаялись, и Ленин простил их. Он слишком часто прощал тех, кто с ним работал; он не был добреньким со своими работниками, но редко принимал жёсткие меры по отношению к ним. Это было неправильно, это позволяло таким врагам нашего дела, как Зиновьев и Каменев, выступать с ложными покаяниями, а потом снова заниматься своей враждебной деятельностью. Они занимались враждебной деятельностью до тридцать шестого года, когда были окончательно разоблачены и понесли заслуженное наказание.

Троцкий тоже долго занимался враждебной деятельностью: он вредил нам в революцию и Гражданскую войну. Троцкисты создали миф о том, что Троцкий сыграл главную роль в победе в революцию и Гражданскую войну, но почему тогда народ не просил назвать какой-нибудь город именем Троцкого, но просил назвать город именем Сталина? У нас есть Сталинград, потому что всем известно, какую роль сыграл этот город в нашей победе в Гражданской войне. Я не просил, чтобы в честь меня называли город, народ этого захотел, но называть города в честь Троцкого народ не захотел.

Троцкий ловко скрывался под маской большевика, но Ленина ему обмануть не удалось, Ленин прямо говорил, что Троцкий далёк от большевизма, но Ленин заболел, а Троцкий всюду расставил своих людей: в партии, правительстве, армии, в органах государственной безопасности. Он, как паук, опутал своей сетью всю страну. Борьба с троцкизмом была трудной и опасной, – мы смогли выиграть её, только создав собственный сильный аппарат управления.

Помню, в семинарии преподаватель древней истории задал нам тему для письменной работы. Тема называлась «Причина гибели Цезаря». Я написал, что действительная причина заключалась в том, что у Цезаря отсутствовал аппарат личной власти, который контролировал бы аппарат государственной власти. Борьба Цезаря с сенатской знатью окончилась помилованием врагов и сохранением коллективного символа власти сената, что делало иллюзорными права «вечного диктатора». Кроме этого, Цезарь искал друзей, чтобы разделить с ними власть, а не исполнителей, которые обязаны повиноваться. Поэтому он и погиб от рук друзей, не огражденный железными клещами верноподданных исполнителей.

Преподаватель спросил меня:

– Не похожа ли ваша схема на абсолютную монархию?

Я ответил:

– Нет, личная власть абсолютного монарха опирается на аппарат государственной власти, а по моей схеме сам аппарат государственной власти держится аппаратом личной власти правителя.

В двадцатые годы государственный аппарат был во многом в руках троцкистов, и даже после высылки Троцкого из страны, они сохраняли своё влияние в государственном аппарате, но у меня был личный аппарат из преданных исполнителей, и мы сломили бешеное сопротивление троцкистов. Мы сделали это как нельзя вовремя, – события в Испании показали всю глубину падения троцкистов, которые сделались обыкновенной бандой убийц и диверсантов. Троцкисты нанесли удар в спину испанской республики и наряду с фашистским подпольем составили «пятую колонну», которая помогла четырём наступающим армейским колоннам фашистского диктатора Франко разгромить республиканские войска. Отсюда мы говорим о «пятой колонне», но мы не дали фашистам и троцкистам создать «пятую колонну» в СССР – мы раздавили фашистско-троцкистскую гадину у себя в стране.

Нас упрекали в том, что мы развернули слишком большие репрессии против троцкистов, фашистов и прочих врагов народа. Что поделаешь, если они проникли так глубоко и широко во все сферы нашего государства? Для того чтобы удалить обширную опухоль, хирург делает две, три, иногда четыре операции; для того чтобы удалить врагов народа из нашего государства, нам тоже пришлось сделать две, три, иногда четыре чистки; в тридцать седьмом году некоторые партийные и государственные органы очищались от врагов народа даже по пять раз. Но и это не дало нам полного очищения: когда началась война с Гитлером, на сторону фашистов перешли полтора миллиона человек из бывших граждан Советского Союза, – и это не считая тех, которые работали на земле и на заводах на оккупированной территории, давая врагу продовольствие и промышленные товары.

Говорят, что среди полутора миллионов человек, служивших фашистам в полиции, карательных отрядах и специальных войсках, были обиженные советской властью, и они от обиды пошли служить фашистам. Может быть, мы обидели кого-то напрасно, – хирург, когда вырезает обширную опухоль, задевает и здоровые ткани, без этого не обходится ни одна сложная операция, – но глупо говорить, что все эти полтора миллиона человек были несправедливо обиженными. Значит, мы недостаточно проводили репрессии; значит, мы упустили ещё сотни тысяч врагов, которые затаились и ждали удобного момента, чтобы вонзить нож в спину советской власти. Сколько из них служили в царское время в полиции, жандармерии, судах, безжалостно расправляясь с революционным народом; сколько активно действовали против нас в годы Гражданской войны! Затем они замаскировались на мирных профессиях, оставаясь нашими врагами и, когда началась война, выступили против нас.

Нам надо было быть решительнее и жёстче, как этого и требовал от нас народ: люди выходили на многотысячные демонстрации, требуя беспощадно покарать всех этих подлых предателей, убийц, шпионов и диверсантов – перебить их, как бешеных собак! Народ всегда прав в таких случаях: вспомним, как народ требовал от Понтия Пилата, чтобы тот распял Христа. Пилат не понял, а народ понял, что Христос, как бы он ни оправдывался, нёс разрушение государству и традициям иудейского народа. С точки зрения народа Христос был его врагом – так что иудеев можно понять, когда они требовали уничтожить Христа.

Тем более был прав наш народ, когда требовал уничтожить Троцкого и троцкистов, которые были намного опаснее Христа и его учеников. А мы всё время либеральничали, мы всё время боялись развернуть репрессии во всю мощь: пленумы специальные собирали, где призывали уменьшить масштаб репрессий! Зато Троцкий не либеральничал: каждое наше отступление он использовал для своей атаки: троцкисты устраивали диверсии на заводах и железных дорогах, выводили из строя электростанции, отравляли воду в водопроводе, добавляли яд и толченое стекло в пищевые консервы, заражали молоко бациллами тифа, а мясо – сибирской язвой, готовили нападение на Кремль и убийство членов советского правительства.

Троцкисты вели обширную вербовку среди наших товарищей, и многие попались на их удочку, став врагами народа. Ах, какой человек, как партиец был Николай Бухарин! Любимец партии, блестящий оратор и теоретик; мы называли его ласково «Бухарчик». Но троцкистам удалось подобрать ключ и к нему: Бухарин примкнул к этим мерзавцам, он готовил заговор против партии и правительства. Я долго не мог поверить, что Бухарчик стал нашим врагом, моё сердце стонало от боли, но факты заставили меня поверить в эту неслыханную измену. Его преступления были такими тяжёлыми, что суд приговорил его к расстрелу, – но разве это мы расстреляли Бухарина? Нет, это Троцкий заставил нас расстрелять нашего Бухарчика: это Троцкий заставил нас расстрелять тысячи и тысячи других людей, в том числе когда-то достойных людей, попавшихся в сети троцкистов и потерявших человеческий облик.

В конце концов, «демон революции» получил по заслугам; жаль только, что этого не произошло раньше.

* * *

…Какая жизнь у нас была перед войной, все нам завидовали! Мы жили хорошо и весело, мы жили обеспеченно: сколько домов построили, сколько жилья дали людям; сколько ввели в строй школ, детских садов, больниц, домов отдыха и санаториев! Мы дали народу всё необходимое: в магазинах не было уже недостатка в продуктах, можно было купить отличные вещи.

Конечно, не хлебом единым жив человек, – и здесь мы тоже были на высоте. Мы возродили лучшие традиции России, мы отошли от очернительства её прошлого, мы придали русский национальный характер нашему движению к социализму. Троцкисты и евреи хотели лишить нас исторической памяти, они внушали нам, что прошлое России это сплошная цепь ужасов и преступлений; великие деяния русского народа они объявили глупостью.

Мы тоже стояли на подобных позициях в ходе подготовки к революции и сразу после неё, когда необходимо было сокрушить старый мир для того чтобы построить новый, – но было неправильно сохранять эти позиции после того, как мы уже построили новый мир. Важно было подчеркнуть, что наш новый мир возник не на пустом месте, но на крепком фундаменте векового здания российской цивилизации. Мы можем и должны критиковать недостатки старой России, но мы не можем и не должны отбрасывать её достижения. Надо уметь отделять зёрна от плевел, однако даже некоторые проверенные товарищи, гордость нашей партии и нашей страны, допускали здесь непозволительные ошибки.

Опера «Богатыри» по пьесе Демьяна Бедного была издевательством над великим князем Владимиром Святославичем, его славными богатырями и осуществленным им крещением Руси. Былинные богатыри выступали у Демьяна Бедного в роли жандармской охранки. Сам князь Владимир к концу спектакля принимал образ царя-держиморды.

Историки из школы профессора Покровского, старого члена партии, писали, что Александр Невский подавлял волнения русского населения, протестовавшего против тяжелой дани татарам. «Мирная» политика Александра была оценена ладившей с ханом русской церковью: после смерти Александра она объявила его святым… Кузьма Минин, нижегородский купец, был одним из вождей городской торговой буржуазии. Буржуазная историография идеализировала Минина как бесклассового борца за единую «матушку Россию» и пыталась сделать из него национального героя. Князь Пожарский, ставший во главе ополчения, организованного Мининым на деньги богатого купечества, покончил с крестьянской революцией в России.

Ивана Грозного они представляли как кровавого тирана и садиста, уничтожившего огромное число людей и опустошившего Россию – и так далее и тому подобное!

Партия своевременно и принципиально указала на эти ошибки. Мы указали, например, что деятельность князя Александра Невского была направлена исключительно на пользу России. Да, он установил отношения с Ордой, но только потому, что видел в ней защиту от притязаний Запада на русские земли. Таким образом он заложил основы дальнейшей политики русских князей, которая привела к возвышению Москвы, объединению вокруг нее земель и созданию великой российской державы.

Пришлось ли Александру Невскому подавлять народные восстания против татар? Да, ему пришлось подавлять народные восстания против татар, но мы должны мыслить диалектически, оценивая политические решения. В определённых условиях власть имеет право на насилие над народом и даже обязана это делать. Эти условия складываются, когда народ не способен увидеть перспективы развития страны и во имя своих сиюминутных потребностей готов пренебречь стратегическими задачами государства. Тогда насилие власти полностью оправдано, и она имеет полное право пожертвовать тысячами жизней для спасения миллионов в будущем.

Александр Невский был политиком со стратегическим мышлением: он понимал, что жестокость в подавлении народных восстаний оправдывается перспективами развития государства. Поэтому мы говорим, что Александр Невский был настоящим патриотом России, и таким его следует показывать в истории.

Что касается Ивана Грозного, то это был человек огромного ума и обширной образованности. Реформы, которые провел Иван Грозный, способствовали укреплению мощи России и по праву создали ему славу величайшего политического деятеля своего времени. Рассказы о его зверствах – это сказки, созданные врагами России: Иван Грозный был просто ангелом по сравнению с европейскими королями и императорами. В Париже за одну лишь Варфоломеевскую ночь было убито до семи тысяч протестантов-гугенотов, а Иван Грозный за почти пятьдесят лет своего правления казнил только четыре тысячи человек, которые были изменниками и заговорщиками.