Текст книги "Неизбежное. 10 историй борьбы за справедливость в России"

– Не дали? – расхохотался Мейерхольд.

– Не дали. Да и чёрт с ними! – махнул рукой Маяковский и прогремел:

 
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!
 

– Как вы им врезали! Так и надо: по-пролетарски, в морду! – воскликнул Коля, а Ваня поморщился.

– Мне тоже не давали прохода «ценители искусства», – сказал Малевич и грустно улыбнулся. – Называли мои картины мазнёй, абстракцией, дешёвым художеством; на выставках насмехались… Да разве только надо мною! Над Шагалом, Кандинским, Лентуловым – всем досталось.

– Да, обыватель не любит авангарда, зато теперь весь авангард искусства идёт с революцией! – воскликнул Мейерхольд. – Так и должно быть – революция это колоссальный шаг вперёд, и авангардное искусство – в её первых рядах! Мы создадим искусство, созвучное нашей великой эпохе, и Россия придёт к победе. Ибо страна эта не только мощна своим политическим разумом, но ещё и тем, что она страна искусства. И когда искусство это хочет стать потоком, рвущимся с той же необъятной силой к той же цели, к великой вольности, с какою рвётся к победе новая трудовая коммуна, служители этого искусства вправе сказать: обратите на нас внимание, мы с вами!

– Здорово! Так и будет! – обрадовался Коля и хлопнул Ваню по плечу. – А ты не хотел идти!

* * *

– Репетиция! Репетиция! Репетиция! – захлопал в ладоши Мейерхольд, выйдя на сцену. – Всех прошу сюда!

– Кого – всех? – буркнул Маяковский, обведя глазами зал. – Разбежались, пяти человек не наберётся.

– То есть как – разбежались?! – изумился Мейерхольд. – Им же паёк выдали!

– А нам не выдали, – шепнул Ваня на ухо Коле, но тот отмахнулся от него.

– Завтра они придут, – заверили Мейерхольда из зала. – Сегодня устали ждать, вечер скоро.

– Будем работать с теми, кто остался, – решил Мейерхольд. – Давайте разберём пьесу, расставим акценты. Идите на сцену.

– И я послушаю, если не возражаете, – попросил Малевич. – Мои помощники тоже ушли, декорации закончить не с кем.

– Пожалуйста… Итак, товарищи, прежде всего вы должны понять, что наша пьеса – на тему дня, – обратился он к поднявшимся на сцену добровольным актёрам. – Собственно, театральное представление не знает ни «вчера», ни «завтра». Театр есть искусство сегодняшнего дня, вот этого часа, вот этой минуты, секунды! Поэтому содержание «Мистерии» современное, сегодняшнее, сиюминутное, – так, Владимир Владимирович?

– Верно, – кивнул Маяковский. – «Мистерия-буфф» – это дорога. Дорога революции. Никто не предскажет с точностью, какие еще горы придется взрывать нам, идущим этой дорогой. Сегодня сверлит ухо слово «Ллойд-Джордж», а завтра имя его забудут и сами англичане. Сегодня к коммуне рвётся воля миллионов, а через полсотни лет, может быть, в атаку далеких планет ринутся воздушные корабли коммуны. А мы покажем то, что происходит сейчас, но в форме балагана, ярмарочного представления или мистерии, – как это называли раньше.

– То есть это будет праздник, веселье; по большому счёту, воспитание чувств и должно совершаться посредством праздника, как сказал один умный человек, – подхватил Мейерхольд. – Вам надо будет играть бодро, весело, оптимистично, и даже отрицательные персонажи пусть будут смешны, а не ужасны. «Последний акт каждой исторической драмы есть комедия. Человечество весело расстается со своим прошлым», – говорил Маркс.

– Сюжет пьесы – всемирный потоп, – продолжал Маяковский. – От него спасаются на ковчеге семь пар так называемых «чистых» людей, среди которых есть американец и немец, поп и российский спекулянт, Ллойд-Джордж и Клемансо, – и семь пар «нечистых»: кузнец, шахтёр, плотник, батрак и другие. Помимо этого есть интеллигенция и соглашатель, Вельзевул и Саваоф, святые, черти и ангелы, а также неодушевлённые предметы…. Вот вы, к примеру, кто? – спросил он стоящего перед ним плотного мужчину в котелке. – Какую роль вы получили?

– Я – эскимос-рыбак, – тонким голосом ответил человек в котелке. – Ах, нет, простите, я эскимос-охотник! – поправился он, заглянув в свои листки.

– Замечательно, эскимос у нас имеется. А вы кто? А вы?.. – обратился Маяковский к остальным актёрам.

– Я Мафусаил… А я – архангел Гавриил… Я – молот… А я – пила… У нас небольшие роли, – прибавили двое последних.

– Ничего, небольших ролей не бывает, – успокоил их Маяковский. – Каждая роль большая, если её правильно сыграть.

– Эти маленькие роли – самые важные, – вмешался Мейерхольд, – и подходить к ним надо со всей ответственностью. Если вы играете пилу, так и покажите, что вы – пила; если молот, то убедите всех, что вы действительно – молот. Ваше тело – орудие, с помощью которого вы можете изобразить что угодно; надо лишь правильно отработать движения. Но этим мы займёмся завтра, когда будет больше народа, а сейчас пошли дальше!

– А мы как же? – вполголоса, но слышно проговорил Ваня. – Мы роли так и не получили.

– Слушайте, Всеволод Эмильевич, а может быть, нам настоящую мастерскую прямо в зале устроить? – спросил Малевич. – Со всем набором инструментов.

– Идея хорошая, но времени нет, не успеваем! – отказался Мейерхольд. – Дальше, дальше!

– Семь пар «чистых» и семь пар «нечистых», спасаясь на ковчеге от потопа, попадают в ад, – рассказывал Маяковский. – Там «чистые» остаются на прокорм чертям, а «нечистых» адом не испугаешь: видали и не такое!.. Вырвавшись из ада, они отправляются прямиком на небо, но здесь тоска смертная. Рай – не для людей, он – для бестелесных душ. А человеку в раю плохо и скучно, – это сущая дыра. И зачем нам этот замшелый Бог, кому он нужен со своими проклятьями и молниями? Кого теперь молниями удивишь, – мы их у него отнимем и пустим на электрификацию!

Артисты на сцене засмеялись, а Малевич спросил Мейерхольда:

– Как вам моя «небесная лестница»? – он кивнул на декорации. – Можно по ней в небо подняться?

– Отлично! Вы молодец, Казимир Северинович! – живо отозвался Мейерхольд. – Ваша «небесная лестница» может стать и дорогой в ад, и ковчегом в зависимости от поворота сюжета, – и это замечательно!

– Пройдя через ад и рай, «нечистые» попадаю на землю, где после всемирного потопа остались одни обломки, – продолжал Маяковский. – Но «нечистые» не отчаиваются, они дружно берутся за работу, – и вот она, земля обетованная! Ворота распахиваются, и раскрывается город. Но какой город! Громоздятся в небо распахнутые махины прозрачных фабрик и квартир. Обвитые радугами, стоят поезда, трамваи, автомобили, а посредине – сад звёзд и лун, увенчанный сияющей кроной солнца!

Если это дело наших рук, говорят «нечистые», то какая дверь перед нами не отворится? Мы – зодчие земель, планет декораторы, мы реки миров расплещем в мёде, земные улицы звёздами вымостим! Сегодня это лишь бутафорские двери, а завтра былью сменится театральный сор. Мы это знаем. Мы в это верим!

– Через разрушение – к новому миру, через страдания – к земле обетованной, – так и будет, так и будет! – воскликнул Мейерхольд. – И мы обязаны это показать, в этом наша задача!

– В самом конце пьесы на сцену поднимаются все зрители и вместе с актёрами поют «Интернационал» в моей трактовке: «Не ждали мы спасенья свыше. Ни бог, ни чёрт не встал за нас. Оружье сжав, в сраженье вышел и вырвал власть рабочий класс. Этот гимн наш победный, вся вселенная, пой! С Интернационалом воспрянул род людской», – закончил Маяковский своим тяжёлым басом.

– Великолепно, замечательно, прекрасно! – у Мейерхольда от волнения выступили слёзы на глазах. – Товарищи, давайте, и мы споём «Интернационал»! Хотя бы припев! Ну-ка, хором! «Это есть наш последний» – сипло начал он, но закашлялся и не смог продолжать.

– «И решительный бой», – запели на сцене, и Коля с Ваней с чувством подхватили: – «С Интернационалом воспрянет род людской!».

Посещение Лениным «коммуны художников» 25 февраля 1921 года

Дом Юшкова в Москве на Мясницкой улице пользовался недоброй славой среди москвичей. Его первый владелец, московский губернатор Иван Юшков, не доживший, впрочем, до окончания строительства, в своё время немало досаждал москвичам неумеренными поборами и властным произволом. Отставленный от должности императрицей Екатериной после охватившей Москву чумы, от которой Юшков бежал, он на старости лет примкнул к «вольным каменщикам» – масонам и нашёл в их братстве тоже отставленного от должности придворного архитектора Василия Баженова. Императрица Екатерина не простила ему посредничество между московскими масонами и законным наследником престола Павлом Петровичем, которому она не хотела отдавать власть, несмотря на его зрелые лета. Между тем, «вольные каменщики» именно в Павле Петровиче видели правителя, способного умерить казнокрадство и воровство, пышным цветом процветавшие при Екатерине, и ввести в России справедливые государственные порядки.

Понятно, что получив известие о тайной миссии Баженова к Павлу Петровичу, императрица пришла в ярость, последствия которой вскоре испытали «вольные каменщики»: масонское братство было разгромлено, глава московских масонов Новиков посажен в крепость, а сам Баженов лишён всех государственных заказов. Мало того, Екатерина отомстила ему ещё и тем, что приказала снести возведённое по её же заказу имение Царицыно под Москвой, заявив, что Баженов выстроил его безобразно и неудобно.

25. Дом Юшкова на Мясницкой улице в Москве.

После таких недвусмысленных знаков монаршей немилости никто не осмеливался дать заказ опальному архитектору, и если бы ни приглашение Юшкова, он мог бы закончить свои дни в долговой тюрьме, так как занял немалые деньги под личные обязательства при возведении Царицына. Приглашая Баженова для строительства дома на Мясницкой улице, Юшков убивал сразу трёх зайцев: во-первых, оказывал помощь брату-«вольному каменщику», ибо масонское братство хотя и сильно пострадало от Екатерины, но сохранилось; во-вторых, он делал это в пику императрице, затаив на неё обиду за свою отставку – терять ему было уже нечего, ни на какие государственные посты он уже не рассчитывал, так что мог позволить себе фрондёрство. В-третьих, Юшков был прижимист, чтобы ни сказать – скуп: приглашая Баженова, которого больше никто не приглашал, он надеялся осуществить строительство по невысокой цене.

Баженов, имея на попечении жену и шестерых детей, при неоплаченных долгах и заложенном доме, согласился и, невзирая на скромное вознаграждение, возвёл для Юшкова подлинный шедевр. Две стороны дома, одна с улицы, другая с переулка, соединялись снаружи угловой ротондой с ионической колоннадой, опиравшейся на полукруглую площадку первого этажа и возвышавшуюся на два этажа вверх. Внутри был большой круглый зал, из которого имелись выходы в иные, соединённые между собой помещения округлой и овальной форм. Всё это создавало наполненное светом пространство, а большой зал являлся, таким образом, альфой и омегой всего сооружения.

Сведущие люди сразу же разглядели здесь масонский символ мироздания, и были правы: в этом зале возобновились масонские собрания, а по Москве поползли слухи, что в доме Юшкова служатся «чёрные мессы». Кучера, приводившие окропить лошадей святой водой к стоявшей по соседству церкви святых Фрола и Лавра, покровителей животных, утверждали, что с наступлением темноты из печных труб дома Юшкова поднимается всякая нечисть и с диким хохотом исчезает в чёрном небе.

Лишним доказательством присутствия демонов в этом колдовском месте послужила удивительная сохранность дома в ходе двух больших московских пожаров: в 1812 году, когда от французов выгорела почти вся Москва, но дом Юшкова совершенно не был затронут огнём, и в 1816 году, когда случился второй пожар, уничтоживший Мясницкую улицу, однако этот дом опять-таки не пострадал.

Позже к демонам прибавились привидения, духи прежних обитателей дома, которых также видело немало людей. Москвичи бледнели и крестились, проходя мимо дома Юшкова, – и так продолжалось до тех пор, пока сын Юшкова не продал все строения Училищу живописи и зодчества. После вселения сюда весёлого вольного общества художников и архитекторов мистический туман, окутывавший бывшее масонское гнездо, несколько развеялся, однако колдовские чары продолжали действовать, впрочем, в лучшем смысле.

Таинственный дух, приданный Баженовым этому зданию, теперь служил высокому искусству. Блестящая плеяда русских живописцев и зодчих, чьи имена составили гордость России, воссияла в доме Юшкова: Саврасов, Перов, Прянишников, Левитан, Пукирев, Маковский, Шишкин, Сорокины, Серов, Нестеров, Паоло Трубецкой, Шехтель, Коровин, Петров-Водкин, затем – Лентулов, Машков, Штеренберг, Фальк, Осьмёркин, Истомин, Фаворский, Жолтовский, Веснины, Конёнков – учились и преподавали здесь.

Этот творческий дух был настолько силён, что после Октябрьской революции, когда многие прежние учебные заведения подверглись коренному преобразованию или были закрыты, художественное училище в доме Юшкова не только не было закрыто, но, напротив, сделалось главным штабом революционного искусства. Оно называлось Высшими художественно-техническими мастерскими или, по тогдашней любви к сокращению названий – ВХУТЕМАС.

Студенты ВХУТЕМАС жили одной большой коммуной, которая представляла собой удивительное явление даже в это само по себе удивительное время.

* * *

…Если бы Иван Юшков смог увидеть тех, кто собрался в круглом зале его дома февральским вечером 1921 года, он бы понял, что мир перевернулся. Молодые люди обоего пола, одетые в драные солдатские шинели и матросские бушлаты, в заношенные до дыр пальто и в нечто, напоминающее салопы; с наброшенными на плечи вытертыми пледами; в шапках, фуражках и папахах, которые давно потеряли форму и цвет, в истончившихся до прозрачности платках – с гомоном и смехом рассаживались на кривых стульях и хромоногих табуретах.

– Товарищи! – хрипло кричал высокий жилистый человек с обмотанным вокруг шеи когда-то шерстяным шарфом, взгромоздясь на сложенную из ящиков трибуну. – Прошу вас! Времени крайне мало, скоро в городе выключат электричество!

– У нас не выключат, – заметил кто-то. – Мы на одной линии с Центральным телеграфом, а там электричество не отключают.

– Но надо же и совесть иметь, – не сдавался высокий человек с шарфом. – По всей Москве света не будет, а у нас в окнах иллюминация! Что народ подумает?

– Да ты сам-то не тяни, Жора! – крикнули ему. – Говори! Кто захочет, услышит!

– Товарищи! – продолжил он, с укоризной поглядывая на оживлённо обсуждающую что-то компанию у окна. – Меня уполномочили передать вам глубокую благодарность от партийного комитета. Вы, то есть мы провели субботник на высоком уровне сознательности: все вагоны с дровами, которые нам следовало разгрузить, – разгружены! А вы знаете, как это важно сейчас, когда Москва мёрзнет без дров; мы согрели озябшие души людей надеждой на тёплое лучезарное будущее, которое обязательно настанет, товарищи!

– Ох, Жора, перестань! – раздался женский голос. – Цицерон из тебя не получится, да и Плевако – тоже! Какой из тебя выйдет художник, потомки рассудят, но оратор ты никудышный, можешь не утруждаться.

– Странно слышать, Варвара! – ответил Жора, нервно кутаясь в свой шарф. – Не ты ли хвалила мою речь на годовщину революции?

– Откуда мне было знать, что тебе Сергей её написал? – отозвалась Варвара. – Ты же сжульничал, нигде об этом не сказал.

– Тогда, может быть, ты выступишь? Критиковать все мастера, а как выступить – «давай, Жора!» – язвительно заметил он.

– Нет, выступать я не стану, просто скажу с места, – Варвара встала, поправила плед на длинном старомодном пальто и обратилась к залу. – Вот мы несколько часов работали на холоде, голодные, без какого-либо вознаграждения, а посмотрите на нас – разве мы подавленные и усталые? Нет, мы собрались в этом зале, чтобы после такого дня ещё и поговорить о жизни, об искусстве, о нашем прекрасном времени.

Нашли «прекрасное», – скажет обыватель, – голод, тиф, разруха, разве можно так жить? Недавно я стояла в очереди за керосином, и один гражданин, – видимо, из профессоров, – весь изворчался. Раньше у нас в подъезде, говорит, была ковровая дорожка, и галоши мы снимали внизу, не боясь, что их сопрут. А теперь дорожки нет, подъезд грязный, а галоши оставить – упаси господи! Немедленно утащат! Свет гаснет то и дело, паровое отопление не работает, но зато каждый день собрания, где решаются вопросы о помощи каким-то зарубежным голодранцам. Нам бы у себя порядок навести, тогда и не будет разрухи. «Да её и нету вовсе! – совсем разошёлся он. – Что такое разруха? Лишь глупое нелепое слово; если я буду у себя в ватерклозете мочиться мимо унитаза, и вслед за мной мои домашние, тут-то и будет разруха! А так никакой разрухи нет – если только порядок в головах навести, конечно!».

Понимаете, товарищи?.. Россия лежит в развалинах, сотни заводов остановились, железные дороги разрушены, тысячи паровозов разбиты, электростанции не работают, – а этот почтенный профессор не видит разрухи! Для него разруха – это нечистота в его ватерклозете, не работающее отопление, гаснущий свет; для него важнее всего уют и комфорт в уютненькой профессорской квартире, а что творится за её окнами с бархатными портьерами – это гражданина не волнует, лишь бы его не трогали.

– Контра! – крикнул кто-то в зале. – Его бы в ЧК сдать!

– Нет, он не контра, он гораздо хуже – он обыватель, мещанин; таракан, который мечтает лишь о том, чтобы наесться до отвала и забиться в свою щель. Для таких тараканов-обывателей революция действительно катастрофа: она из затхлых углов выгоняет их на свет, где им неуютно и страшно.

– Что ты всё о тараканах? – перебил её Жора. – Разговор у нас был о субботнике.

– Ненавижу тараканов! – Варвару передёрнуло. – Гнусные твари, и справиться с ними трудно – отсидятся в щелях, и снова вылезают, живучие до безобразия… А о субботнике что ещё сказать? Когда люди сами, без принуждения выходят на общественную работу, и эта работа им в радость – это и есть ростки коммунизма, как верно подметил Владимир Ильич.

Да, мы живём с вами в прекрасное время, когда вопреки всем сложностям рождается новая светлая жизнь с новыми светлыми людьми. Эта новая жизнь наполнена такой энергией, такими творческими порывами, что даёт небывалые силы для свершений. В библейских притчах рассказывается об апостолах, живших святым духом и не чувствующих усталости – революционный дух в тысячу раз сильнее этого божественного духа, и поэтому мы осуществим идеалы добра, к которым всегда стремилось человечество!

Мир, созданный революцией, будет величественнее, прекраснее, справедливее мира, который, может быть, и хотели создать апостолы и прочие идеалисты-мечтатели, да не смогли. Их прекрасный мир – на небе, наш будет на земле!

– Ай да Варвара! Браво! – захлопали в зале.

– Да ладно вам! – рассмеялась Варвара. – Просто сказала, что на душе было.

– А пусть теперь и Сергей скажет речь! – предложили в зале. – Эй, Серёга, ты где? Выходи!.. А ты, Жора, не стой зазря на трибуне, уступи место! Мы тебя свергаем.

– Что я, царь какой, чтобы меня свергать? – обиженно проворчал Жора, неуклюже слезая с ящиков. – Ну, как хотите…

– Сергей! Хватит с Машей любезничать, – выходи, скажи речь, народ просит! – снова захлопали в зале.

Сергей, румяный молодой человек в видавшей виды студенческой тужурке и таком же картузе с полуотломанным козырьком, виновато посмотрел на симпатичную черноглазую девушку, с которой беседовал.

– Иди, тебя ждут, – улыбнулась она.

Он улыбнулся в ответ и стал пробираться к трибуне.

– Я вот о чём хотел бы поговорить, – начал он. – В течение многих веков труд был наказанием человеку за грехи. «В поте лица своего будешь добывать хлеб свой!» – так проклял Бог человека, изгоняя его из рая. И труд в самом деле стал проклятием для миллионов людей, потому что как ни трудились они, жизнь лучше не становилась. Если и была радость от этого труда, то краткая и редкая, отчего и было сказано: «Всё суета и суета сует». Творческий порыв в труде, постоянное наслаждение от труда могли быть только у таких титанических натур, как Микеланджело, например, но Микеланджело бывает один на сто миллионов.

И вот сейчас пало проклятие, наложенное на труд: каждый человек, где бы он ни трудился, чувствует свою сопричастность сотворению нового мира. Это вам не рай с его скучным бездельем – это созидание такого масштаба, что самому господу-богу не снилось! Каждый день во всех областях жизни рождается что-то новое, дерзновенное, и в этом участвуют миллионы людей, переставшие быть рабами и поверившие в себя. Сколько новых славных имён откроет нам революция, какие бесценные таланты она извлечёт из народа – вот в чём её сила!

– Молодец! Вот это так! – выкрикнули в зале.

– Это не я сказал, а Мейерхольд, который вместе с лучшими представителями старой культуры перешёл на сторону революции и принял её всем сердцем, – ответил Сергей.

– Ура Мейерхольду! Ура революции! – зал взорвался аплодисментами.

Сергей замахал руками, показывая, что хочет ещё что-то добавить.

– Когда-то в этом самом зале тоже собирались те, кто мечтал построить новый мир, в котором все люди будут братьями, – сказал он. – «Обнимитесь, миллионы! Слейтесь в радости одной!» – пели на этих собраниях, однако в преобразовании мира надеялись на Бога и просвещение. Мы идём по другому пути и поём иные песни: «Вперёд, заре навстречу, товарищи в борьбе! Штыками и картечью проложим путь себе. Чтоб труд владыкой мира стал, и всех в одну семью спаял, – в бой, молодая гвардия рабочих и крестьян!»

– Что это за песня? Я такой не слышал… Всё верно!.. Ура Серёге! Качать его! – Сергея подхватили и неистово принялись подбрасывать в воздух. Жора стоял в стороне и с кривой усмешкой смотрел на эту сцену.

– Пусть я плохой оратор, зато не рискую своей шеей, – прошептал он.

* * *

После окончания собрания Жора подошёл к Сергею:

– Я тебя задержу ненадолго.

Сергей оглянулся на Машу, дожидавшуюся его возле дверей.

– Я буду на кухне. Приходи, когда освободишься, – сказала она и вышла.

– Что ты хотел? – спросил Сергей.

– Сейчас, – ответил Жора, кивнув на последнюю группу студентов, покидающих зал.

– Молодчага, Сергей! – крикнул один из них, сжав руки и потрясая ими над головой. – Отличная речь, в самую точку попал!..

Когда они ушли, Жора схватил его за пуговицу тужурки и проговорил:

– Ты популярен, пользуешься авторитетом.

– И что?

– Это налагает на тебя большую ответственность.

– Да? Какую же?

– Политическую ответственность, – пояснил Жора, выделив интонацией «политическую». – Сейчас время такое, что мы не можем беспечно повторять, подобно Тютчеву: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся».

– Мне кажется, он сказал это со всей ответственностью, – возразил Сергей.

– Не важно, я о другом, – отмахнулся Жора. – Я замечаю, что ты не всегда верно оцениваешь политическую обстановку.

– Да что ты? – усмехнулся Сергей. – И в чём это проявляется?

– Взять хотя бы твоё высказывание о Серове, когда на занятиях у нас возник спор о нём.

– Серов? – неподдельно удивился Сергей. – Что же ты заметил неверного в моих словах?

– Ты правильно заметил, что на развитие его личности большое влияние оказало пребывание в земледельческой, народнической по духу коммуне Друцкой-Соколинской. Там, будучи ещё ребёнком, он воспринял идеалы коммунизма, и это, безусловно, проявилось в его революционных по содержанию картинах, написанных в 1905 году: «Разгон демонстрации казаками» и прочих, – теребя пуговицу Сергея, сказал Жора.

– Вот видишь! – пожал плечами Сергей.

– Но ты забыл упомянуть о его типичных для русской интеллигенции шатаниях! – вскричал Жора, едва не оторвав пуговицу. – С одной стороны, Серов не боялся сказать жёсткую правду о царской власти, но с другой, рисовал сусальных «девочек с персиками» или, ещё хуже, портреты Романовых! Неужели ты не понимаешь, что идеализация Серова ведёт к оправданию значительной части интеллигенции, которая фактически предала народ, вскормивший её? Ты не забыл, что сказал Ленин о мнящих себя мозгом нации интеллигентиках, которые на деле не мозг, а дерьмо? И это верно как в политическом, так и моральном плане: такие, с позволения сказать, интеллигенты не могут жить без обливания грязью друг друга, без поклёпов, похабщины, разврата, бравирования нецензурной лексикой. И ты призываешь учиться у них?!

– Нет, у таких учиться я никогда не призывал. Но есть немало представителей интеллигенции, которые не бросили народ, не отвернулись от него, не предали и не прокляли его, – возразил Сергей. – Я уже говорил о Мейерхольде, могу назвать ещё Малевича, Лентулова, Блока, – ну и Горького и Маяковского, разумеется. Это первые, кто пришли на ум, а можно вспомнить также Жуковского, Бехтерева, Тимирязева – да мало ли!..

– О них и речи нет; я, кстати, собираюсь представить к первой годовщине смерти Тимирязева проект памятника ему, – с гордостью сообщил Жора. – В этом памятнике будут отображены признательность великому учёному от революционного народа и признание Тимирязевым революции, в свою очередь.

– Ты занимаешься памятником? – Сергей с изумлением посмотрел на Жору. – Разве ты когда-нибудь занимался скульптурой?

– Не занимался, так что же? – с вызовом ответил Жора. – Талант нередко бывает многогранным: Микеланджело был и живописцем, и скульптором; Маяковский начинал как художник, а теперь – знаменитый поэт.

– Но ты-то стихи не пишешь, я надеюсь? – встревожился Сергей.

– Надо будет – напишу! Я готов делать всё, что необходимо революции! – воскликнул Жора. – Я не прячусь в кусты ни от какой работы; я всему научусь.

– Это замечательно, но каким же будет памятник Тимирязеву? Мне, правда, интересно, – расскажи, – попросил Сергей.

– Пожалуйста, мне нечего скрывать, – охотно согласился Жора. – Это будет кубофутуристический памятник в лучших традициях авангарда. Вот ты вроде и выступаешь за авангардное искусство, но в твоих работах вечно проглядывают какие-то иконописные лики – сразу видно, что ты из семьи богомазов. Так нельзя, Сергей! Наше оружие – футуризм; нам следует освободиться от всякого старого хлама, которому нет места на корабле современности.

– А как же Петров-Водкин? В его работах тоже видно влияние иконописи: «1918 год в Петрограде» чаще называют «Петроградской мадонной», да и «Купание красного коня» напоминает иконы с такими же красными конями, – возразил Сергей.

– Ну и чего хорошего? Зачем нам это богоискательство? – Жора ещё сильнее дёрнул за пуговицу Сергея.

– Оставь, совсем оторвёшь, – сказал Сергей, но Жора, продолжая крутить и дёргать её, продолжал: – Прежнему кислому эго-рефлектирующему искусству мы противопоставляем бодрую ясность революционного кубофутуризма; мы соединяем канон сдвинутой конструкции кубистов с пространственно-временным динамизмом футуристов. Всё это создаст чувство небывалого подъёма в каждом, кто увидит эти произведения, – такое искусство никого не оставит безучастным.

В своём проекте я полностью следую этим принципам. Мой Тимирязев выходит за пределы времени и пространства, он опережает их своим мощным интеллектом, поставленным на службу революции. Маяковский требует, чтобы мы перевели искусство на шершавый язык плаката; мой проект – шершавый язык скульптуры. В основании памятника будут валяться разбитые фрагменты Венеры Милосской, «Дискобола» и «Давида» – это символы прежнего искусства для избранных, отвергнутого восставшим народом. Над ними возвышаются шары, кубы и треугольники в хаотическом порядке, громоздящиеся один на другой – это символы форм, которые складываются в новое содержание. Они находятся внутри большой спирали, символизирующей более высокий виток исторического развития: на её гранях начертаны наши лозунги, а по краям высятся три стелы, увенчанные фигурой Тимирязева, разделённой на три части. Эти три части сходятся вверху, имея своим завершением его голову с открытой черепной коробкой, так что виден мозг. Здесь мне надо ещё придумать, как поместить в нём символы революции – не хотелось бы, чтобы это выглядело вульгарно.

– А ты не боишься, что от твоей скульптуры будут шарахаться лошади? Они в Москве консервативные и не привыкли к смелым скульптурным решениям, – сказал Сергей, пряча улыбку.

– Ну, мне не хватает только угождать вкусам лошадей! – возмутился Жора. – Ничего, привыкнут: лошади, в сущности, умные животные и быстро приучаются к новому. Раньше они видели одних благостных старорежимных идолов на постаментах, вроде Минина и Пожарского, теперь пусть привыкают к революционному искусству… А в твоём замечании чувствуется нехорошая ирония, которая происходит от недостаточности классового сознания; ты обязан очиститься от ржавчины прошлых времён.

26. Владимир Маяковский на выставке, фото 1920-х годов.

Мы должны гордиться, что в эту величайшую эпоху идём в авангарде революции – мы её передовой отряд в искусстве. Ныне время перестало плестись, как старая загнанная кляча; сама история мчится вперёд на всех парах! Вспомни того же Маяковского: «Довольно жить законом, данным Адамом и Евой. Клячу историю загоним. Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!» – он так сильно дёрнул пуговицу Сергея, что всё-таки оторвал её.

– Да, Жора, ты превзошёл сам себя, – забирая у него пуговицу, сказал Сергей. – Варвара не права – из тебя может получиться отличный оратор. Но ты напрасно меня агитируешь: я двумя руками за революционное искусство, мне нравится его свежее крепкое дуновение. Однако и старых мастеров я не стал бы отвергать: идеи, которые мы проповедуем, выросли и из их произведений тоже. Когда-то один пожилой учитель сказал мне, что «Дом с мезонином» Чехова – самое революционное произведение русской литературы. Возможно, этот учитель преувеличивал, но в его словах есть доля истины.

– Брось ты этих учителей, застрявших в прошлом веке, они уже сошли с исторической арены! – вскричал Жора. – Мы можем возложить благодарственные венки на их могилы, и хватит об этом! Вперёд, только вперёд! Нас не остановят призраки прошлого!

– Согласен, но как бы ни забежать вперёд настолько далеко, что нас потеряют из виду, – возразил Сергей.

– Перестань, говорю тебе, перестань! – крикнул Жора. – Отбрось свои колебания: ты здорово выступил на собрании – ну так и продолжай в том же духе! Помни, Сергей, о своей ответственности перед революцией.

– Постараюсь… Ты всё сказал? – спросил он. – Тогда я пойду, меня ждут.

* * *

Когда Сергей пришёл на кухню, Маша уже растопила плиту и поставила на неё большое ведро с водой.

– Я сегодня дежурная, надо наварить кашу на всех, – сказала она. – Жаль только, что соли нет.

– Каша – это замечательно, есть ужасно хочется, – обрадовался Сергей. – Постоянное чувство голода… Голод всегда был врагом человечества, а сейчас он ещё встал на сторону врагов революции, потому что помогает душить её. Но мы справимся, обязательно справимся – а в будущем ученые придумают какие-нибудь таблетки от голода: съел одну и на целый день обеспечен необходимыми питательными веществами и витаминами; она же начисто снимает чувство пустоты в желудке. Может быть, одной такой таблетки хватит даже на неделю, – может быть, и на месяц.