Текст книги "Неизбежное. 10 историй борьбы за справедливость в России"

– Если вам угодно ёрничать, продолжайте, я не стану вам мешать, – возразил Кирилл Васильевич.

– Ах, виноват, mille pardons, никому сегодня не могу угодить, – Лев Васильевич шаркнул ногой.

– Может, вам не стоило налегать на коньяк? – бросил ему Кирилл Васильевич.

– Как вы не деликатны, а ещё бывший дипломат, – парировал Лев Васильевич.

– Это вас уже совсем не касается, – зло ответил Кирилл Васильевич.

– А какой он был до войны, помнишь? – шепнула Феодора Павловна на ухо Наталье. – Изящный, остроумный, весёлый и никогда не сердился; да и Лёвушка не пил столько… Господи, до чего мы дошли! – вздохнула она и сказала вслух: – Мальчики, не ругайтесь! Немедленно обниметесь и не забывайте, что в ваших жилах течёт благородная кровь Нарышкиных и князей Орбелиани. Будьте достойны своих великих предков. Ну же, не заставляйте повторять меня дважды!

Лев Васильевич и Кирилл Васильевич неловко обнялись, не глядя друг на друга.

– Вот так, – обрадовалась Феодора Павловна.

* * *

– Итак, молодой человек, вы спросили, почему в России произошла революция? – Кирилл Васильевич посмотрел на Сергея, тот поклонился ему. – Она произошла потому, что не могла не произойти. Ее подготовили высшие представители власти.

– Вот как! – не сдержался Лев Васильевич.

– Да, именно они! – воскликнул Кирилл Васильевич. – Я не наивный идеалист и понимаю роль экономических и социальных причин в революции, но твёрдо убежден, что всё это решаемо при правильном поведении власти. Как бы ни было тяжело положение страны, но когда власть в ней здоровая, есть надежда на улучшение. И напротив, если власть больна, страна погибнет, даже находясь не в самом худшем состоянии.

– Чем же была больна наша власть? – Лев Васильевич саркастически усмехнулся. Каков ваш диагноз, уважаемый доктор?

– Я отвечу, если вы не будете меня не перебивать, – холодно сказал Кирилл Васильевич.

– В самом деле, Лёвушка, – покачала головой Феодора Павловна.

– Молчу, молчу! – он закрыл рот рукой.

– Наша власть больна от того, – продолжал Кирилл Васильевич, – что все её болезни, присущие, в общем, любой власти, запущены до безобразия. Она не давала себя лечить, – более того, враждебно относилась даже к постановке диагноза. В нормальном цивилизованном обществе власть поставлена в такие условия, что находится под постоянным контролем, который не даёт ей серьёзно заболеть: чего стоит один принцип разделения властей – великая профилактика её заболеваний! Законодательная, исполнительная и судебная власть следят за состоянием друг друга, не давая развиваться нездоровым отклонениям.

– Опять литературщина, – прошептал Лев Васильевич, но Кирилл Васильевич сделал вид, что не заметил этого замечания, и продолжал всё более воодушевляясь: – У нас в России не так, – у нас существовала лишь видимость разделения власти, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что её ветви – это три головы чудовищного дракона, безжалостного и жадного. Разве судебная власть у нас заботилась о соблюдении законов? Ничуть! Мало того, что сами эти законы были несовершенны, но и они не соблюдались. Судебная власть была полностью покорна верховной исполнительной власти и в точности следовала её указаниям. Много ли вы вспомните случаев, когда судья осмелился перечить тому, что от него требовали «сверху»? Таких случаев единицы, и в каждом из них судья становился героем, известным все стране.

Но может быть, законодательная власть лучше? Нисколько! Пережив бурный период романтической молодости, Государственная Дума совершенно покорилась всё той же верховной власти, – и если в думских стенах звучали иногда вызовы ей, то они носили совершенно безобидный характер. В серьёзных вопросах Дума всегда и во всём поддерживала чудовищного дракона, а рыцари, желающие сразиться с ним, давно были изгнаны из сего, с позволения сказать, народного собрания. Прибавьте к этому убогую свободу слова и печати, столь поздно у нас появившуюся и существовавшую больше на бумаге, чем в действительности, и вы, полагаю, согласитесь, что наша власть не подвергалась никакому врачебному контролю, и в результате болезнь её была страшно запущена. Вот причина революции, но, увы, в результате неё установилась власть не менее никчёмная.

– Отчего же вы, любезный братец, так нелестно отзываетесь о новой власти? Она ведь ваша, либеральная, – заметил Лев Васильевич. – Вы радоваться должны, что Россия вступила на либеральный путь.

– Какой либерализм, о чем вы? Где вы видите либерализм?! – нервно выкрикнул Кирилл Васильевич. – С самого первого момента он был поглощён бурной волной неуправляемой народной стихии и погиб в ней. А какие люди, какие идеи могли возглавить и воодушевить новую Россию! Князь Львов, умнейший человек широких взглядов с настоящим европейским воспитанием, – ещё с шестнадцатого года его имя значилось в списках ответственного кабинета министров, который должен был заменить существующий кабинет бюрократов и продажных чиновников. Кому, как не Львову, было возглавить власть после отречения царя? И что же? Он был председателем кабинета министров всего один день, его не утвердило Временное правительство – вот уж точно «временное»!

А Милюков? Какая голова, какой характер, какие способности, – он мог бы составить честь любому европейскому правительству, – а у нас должен был уйти через два месяца после Февраля. Многотысячные демонстрации проводились под лозунгом «Долой Милюкова»! Do not cast pearls before swine… А Рябушинские? Какое семейство, какие таланты, сколько сделали для развития русской промышленности, и при этом люди вполне цивилизованные, с прогрессивными либеральными взглядами! На Западе таким деятелям ставят памятники, а у нас Рябушинскиих выгнали взашей под улюлюканье толпы.

Кто же остался? Истерик Керенский, мнящий себя Наполеоном, – жалкий, мечущийся между правыми и левыми, – да крикуны-ораторы, потакающие опьяневшей от вседозволенности черни, да её самоизбранные вожаки, имя им легион, полуграмотные и необразованные, готовые грабить и резать всех, кто не живёт в грязи и нищете!

Варварство и рабство, в которых благодаря прежней власти пребывал русский народ, определили характер нашей революции, – потому я и говорю, что сейчас у нас абсурд, доведённый до сумасшествия. О, наша революция ещё покажет себя миру: мы опять станем для него отрицательным примером, как это уже было не раз!

– Ничего, мы справимся с этой стихией, – уверенно сказал Сергей. – Дайте только Корнилову создать новую армию.

– Корнилов человек крайне ограниченный, с узким кругозором и примитивными представлениями о жизни, – перебил его Кирилл Васильевич. – Я не разделяю взгляды тех, кто видит в нём спасителя страны; мы получим очередного диктатора и хлебнём с ним лиха. Впрочем, диктатуры всё равно не избежать: Керенский прав в одном – Россия беременна диктатурой.

– Однако… – протянул Лев Васильевич и замолчал.

* * *

Вновь наступила пауза. Наталья, рассеянно слушавшая эту перепалку, вдруг встрепенулась, на её лице появилась светлая улыбка – младший из братьев, Василий Васильевич, заглянул в кладовую.

– Васенька! – воскликнула Феодора Павловна. – Что же ты так долго? Я уже стала волноваться.

– Простите, я укладывал свои книги, – виновато ответил Василий Васильевич, молодой мужчина, с редкой бородкой, впалыми щеками и каким-то особым застенчивым взглядом.

– Мы почти закончили, – сказала Наталья, взглянув на него и тут же отведя глаза. – Но хорошо, что вы пришли.

– Чем же «хорошо»? – недовольно проворчал Сергей.

Она не ответила.

– Ну-с, а вы как думаете, мой другой братец, что сейчас происходит в России? – спросил Лев Васильевич. – У нас тут прелюбопытная дискуссия, не желаете ли высказаться?

– Ах, Лёвушка, хватит о политике! – возразила Феодора Павловна. – Что за времена: при дамах вести мужской разговор! Когда я была молода, мужчины умели развлечь дамское общество. А сейчас, боже мой! Не хочу даже говорить об этом… Но хоть в нашем доме соблюдайте приличия.

– А мне интересно послушать Василия Васильевича, – сказала Наталья.

– Наташа! И ты туда же! – Феодора Павловна с укором покачала головой. – Господи, мир перевернулся!

Василий Васильевич улыбнулся и спросил:

– Что конкретно вы хотели услышать?

– О революции; Лев Васильевич и Кирилл Васильевич до вашего прихода поспорили о ней, – пояснила Наталья.

– Поспорили? – переспросил Василий Васильевич, улыбаясь еще шире. – О чём же здесь спорить? Революция – это прекрасно.

– Да что вы? Вот как? – в один голос удивились Лев Васильевич и Кирилл Васильевич.

– Да, прекрасно, замечательно, преотлично! – засмеялся Василий Васильевич. – Вспомните Максима Горького: «Пусть сильнее грянет буря! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике».

– Что за фамилия такая? Кто такой Горький? – удивилась Феодора Павловна. – Из молодых?

– Как же – народный писатель, певец пролетариата! – усмехнулся Кирилл Васильевич. – Был бродягой и гордится этим. Водится с революционерами и весь московский Художественный театр обратил в свою веру.

– О, Господи! – вздохнула Феодора Павловна. – Вот какие писатели нынче пошли!

– Так в чём же вы согласны с господином Горьким? – обратился Кирилл Васильевич к Василию Васильевичу.

– Буря должна была грянуть, она нужна России, – ответил он.

– Извольте объяснить, – раздражённо сказал Кирилл Васильевич.

– Да уж, братец, такое заявление требует доказательств, – ухмыльнулся Лев Васильевич.

– Я мог бы много рассказать обо всех ужасах, пережитых народом, об издевательствах, вытерпленных им, о реках слёз и морях крови, пролитых за долгие годы его страданий, но не стану: мы хорошо знаем про это, – начал говорить Василий Васильевич, стараясь скрыть волнение. – Я приведу лишь один пример: страшные голодные годы, которые пережила Россия в предыдущее царствование и в нынешнее, – то есть теперь, уже прошедшее.

– Вы имеете в виду голод девяностых годов? – уточнил Кирилл Васильевич.

22. Клад в доме Нарышкиных. Современное фото. Клад был найден в 2012 году во время реставрационных работ.

– Да, впрочем, как и голод девятьсот пятого года, – кивнул Василий Васильевич. – В девяносто втором году голодало тридцать миллионов человек, в девяносто восьмом – двадцать семь миллионов, в девятьсот пятом – более десяти миллионов. Тысячи и тысячи людей погибли: сколько всего умерло трудно сказать из-за разницы в статистических данных, но по самым скромным подсчетам только в девяносто втором году умерло от четырёхсот тысяч до шестьсот тысяч человек, а всего называют страшную цифру в более два миллиона погибших голодной смертью.

Среди них чуть ли не больше половины составили дети – ни в чём не повинные дети, те самые, заботиться о которых велел нам Иисус. Они гибли первыми, не понимая, за что им дано такое наказание, почему у них отняли едва начавшуюся жизнь. А в это время наш правящий класс продолжал развлекаться, покупал миллионные яхты и дворцы, одаривал бриллиантами своих любовниц, – и для того чтобы обеспечить привычную, роскошную и беззаботную жизнь господствующего класса, правительство продолжало продавать зерно за границу. Министр Вышнеградский до последнего противился принятию каких-либо ограничительных мер по вывозу зерна: «Сами не будем есть, но вывезем», – сказал он, будто когда-нибудь недоедал, будто когда-нибудь голодали его дети.

Но разве одни эти годы были голодными? – продолжал Василий Васильевич. – Лев Толстой, как никто знавший русскую деревню, говорил: «Если под голодом разуметь недоедание, не такое, от которого тотчас умирают люди, а такое, при котором люди живут, но живут плохо, преждевременно умирая, уродуясь, не плодясь и вырождаясь, то такой голод вот уже двадцать лет существует для наших крестьян».

– Граф Толстой был известный бунтарь и анархист, – в сердцах выпалил Лев Васильевич. – Разве в неурожае и, как следствие, голоде повинно правительство? То Божья воля – Господь карает нас за грехи.

– Ах, верно, Лёвушка, верно! – воскликнула Феодора Павловна. – Господь карет нас за грехи!

– А вот в этом я с вами, пожалуй, соглашусь! – Василий Васильевич вдруг стукнул себя по коленке. – А в союзники приглашу Жозефа де Местра, идеолога контрреволюции, отца консерватизма вообще и нашего русского консерватизма, в частности. Он сказал, что революция всегда Божье наказание высших классов за забвение своего предназначения по отношению к народу, за безумную роскошь и политические интриги.

– Он так сказал? – недоверчиво переспросил Лев Васильевич.

– Да, можете не сомневаться, – вместо Василия Васильевича подтвердил Кирилл Васильевич. – Однако, вы напрасно выступаете апологетом революции, – обратился он к Василию Васильевичу. – Я полностью согласен с вами в том, что сама власть – главная виновница её, но вы забываете о разрушительной силе революции. Буря не разбирает, что сметает на своём пути, после неё остаются одни обломки.

– Неправда! – с неожиданной силой выкрикнул Василий Васильевич и его голос задрожал. – Революция сметает всё старое, отжившее, мешающее движению вперёд! Да, в ней есть очистительная беспощадность, но ещё Гегель доказал, что она необходима для избавления от того, что мешает новой более высокой жизни. Карл Маркс назвал революцию «локомотивом истории», и был прав; кто выступает против революции, – выступает против истории!

– Но позвольте, братец… – попытался вмешаться Лев Васильевич, а Сергей не смог сдержать возмущённого возгласа.

– Посмотрите, как мы жили раньше, – не слушая их, продолжал Василий Васильевич. – Не говоря уже о власти, которая сама себе подписала приговор, не говоря о тупом животным существовании народа, лишённого света и благодати, у нас даже Бог был каким-то убогим, обречённым, не вызывающим ничего, кроме отвращения. Помните, у Вяземского:

 
Бог грудей и жоп отвислых,
Бог лаптей и пухлых ног,
Горьких лиц и сливок кислых,
Вот какой он – русский бог.
 
 
Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперёк,
Бог имений недоходных,
Вот какой он – русский бог.
 
 
К глупым полон благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот какой он – русский бог.
 

– Васенька, ты что?! – охнула Феодора Павловна. – О Боге?!

– Революция – наше спасение! – всё более и более волнуясь, говорил Василий Васильевич. – Только она выведет нас к будущему, в котором не останется нынешних мерзостей; только она пробудет к жизни тысячи талантов и мы увидим блестящих государственных деятелей, выдающихся полководцев, гениальных учёных, поэтов и писателей, которым революция расчистит дорогу и даст развернуться во всю мощь. Революция это не только разрушение, – это могучее созидание, вот в чём её великая сила! – у него перехватило дыхание, он закашлялся и замахал руками, показывая, что не может больше говорить.

* * *

– Вот вы утверждаете, что революция дает дорогу талантам и поднимает наверх талантливые личности, а Кирилл Васильевич рассказывал иное: как она, напротив, не дала развернуться выдающимся людям, – заметил Сергей, которому сильно не понравилась речь Василия Васильевича.

– Верно, молодой человек, вы точно отразили мою мысль, – согласился Кирилл Васильевич. – Я прибавлю, к тому же, что в революции наверх поднимается вся муть со дна, самые отвратительные типы.

– Что есть, то есть, – подхватил Лев Васильевич. – Сколько среди революционеров лиц с иудейскими фамилиями! По слухам, вождь большевиков Ленин тоже полукровка.

– Не знаю и не хочу знать об их национальной принадлежности, – отдышавшись, возразил Василий Васильевич. – Возможно вас покоробит моё сравнение, но апостолы Христа тоже, в сущности, не имели национальности – они отказались от национальности для того чтобы стать его апостолами. Так и апостолы революции: неважно, кто они по рождению – все они служители её.

А Ленин… Ленин – удивительный человек. В нём будто собрались вековые надежды народа, отмщение врагам его, суровое воздаяние им – и, одновременно, мечты о царствии божьим на земле и вселенском счастье, столь свойственные русскому человеку. Ленин именно такой вождь, который нужен революции – умный, страстный, умеющий быть беспощадным и милостивым, не заигрывающий с народом, но необыкновенно близкий к нему; доступный и великий, умеющий понять и почувствовать биение народной жизни.

– Какая уж там «народная жизнь»! Немецкий шпион; разрушитель, набравшихся еврейско-марксовых идей, чуждых России, – пробурчал Лев Васильевич.

– Так и есть – он немецкий шпион, – поддержал его Сергей.

– Вы где видели Ленина? – в то же время спросил Кирилл Васильевич с некоторой ревностью.

– Насчёт немецкого шпиона я и говорить не стану: сколько наши газеты трубили об этом, а нашли ли хоть один факт, кроме того, что немцы пропустили Ленина через свою территорию? Да мало ли политических эмигрантов таким образом вернулись в Россию: как же ещё им было проехать, как не через Германию, если другие страны не пропускали? – ответил Василий Васильевич. – Что касается марксовых идей, то Маркс был далеко неглупый человек, и идеи его не глупы. А насчёт применения их к России, Ленин, насколько я заметил, не догматик: он не подгоняет жизнь под идеи, наоборот, – идеи под жизнь… Где я его видел? – обратился он к Кириллу Васильевичу. – Во время его выступлений в доме Кшесинской. Как он выступает: ясно, убедительно, не рисуясь, но с железной логикой, неотразимо!

– А почему в доме Кшесинской? – удивилась Феодора Павловна. – Разве он её родственник?

Братья дружно рассмеялись.

– Ах, maman, вы совершенно отстали от политики! – сказал Лев Васильевич. – Да ведь там был главный штаб большевиков.

– Неужели? А что же сама Кшесинская? – продолжала удивляться Феодора Павловна.

– Я вам отвечу, – я знаю подробности этого дела от своих бывших однокашников, – вмешался Сергей. – Это из ряда вон выходящее безобразие, впрочем, вполне революционное, – он искоса взглянул на Василия Васильевича. – После Февраля и отречения государя Кшесинская покинула свой дом, слишком известный у нас, и его самовольно захватили солдаты.

– Солдаты? – ужаснулась Феодора Павловна.

– Революционеры, maman, называют это «грабь награбленное», – пояснил Лев Васильевич с кривой усмешкой, а Сергей продолжал: – Затем они, будто это их собственность, передали дом большевикам, и он превратился в главный штаб ленинцев. Ленин часто бывал здесь: с балкона этого дома он выступал с подстрекательскими речами перед толпой.

Кшесинская предпринимала попытки вернуть свою собственность: она наняла хорошего адвоката, Хесина, и тот сумел добиться в суде решения о возвращении дома. Однако едва дом освободили большевики, как его заняли солдаты теперь уже правительственных войск. Хесин продолжает подавать новые иски, теперь добиваясь не только возвращения здания прежней владелице, но и возмещения всего нанесённого ущерба, который он оценил в треть миллиона рублей… Вот вам «очистительная сила» революции, – Сергей вновь взглянул на Василия Васильевича, – но, в сущности, неприкрытый грабёж. Сама Кшесинская покинула Петроград, не надеясь на успех; она уехала на Кавказ – сейчас все уезжают туда под защиту местных князей, которые обещают подавить революцию и навести порядок в стране.

– Да, грабёж, если вам угодно, – спокойно согласился Василий Васильевич, – а почему бы нет? Впрочем, если вы хотите перевести разговор в область юстиции, то это не грабёж, а конфискация незаконно нажитого имущества, – таким образом, революция не нарушает законность, а восстанавливает её. Сколько таких особняков построено в России на деньги, которые были украдены, присвоены, отняты у народа? Теперь он возвращает себе всё это, и вас как юриста могут смущать лишь способы возвращения, но ни в коем случае ни сущность его – повторяю, полностью законная.

– Вот, вот, способы! – не выдержал Кирилл Васильевич. – Дикари, варвары, вырвавшиеся на свободу рабы, ломающие и портящие всё, что попадается им под руку, безжалостно растаптывающие даже те жалкие ростки культуры, что пробились на нашей скудной почве. Что уж говорить о высоких материях, – поглядите, что творится в городе: тротуары заплеваны, гадят прямо на улицах; обращение хамское, незнакомым людям говорят «ты»; злоба зависть, враждебное и презрительное отношение ко всем, кто отличается от них.

О, нет, я не защищаю Кшесинскую и ей подобных, они сами воспитали этих варваров, но мне страшно за будущее России. Что мы получим взамен деспотической империи – варварское королевство, где будут царить хаос и ужас, пока на троне не окажется самый жестокий и хитрый из всех дикарей, который во имя прочности своей власти не остановится ни перед чем? What terrible times come! Бедная Россия!

– А всё от того, что без царя и православия решили обойтись, – назидательно произнёс Лев Васильевич. – Ваша либеральная братия постаралась.

Кирилл Васильевич хотел что-то возразить, но его перебил Василий Васильевич:

– Дикари и варвары? Сейчас – да, но как же им быть другими, если никто не приучил их к культуре? Она была достоянием избранных, а народу действительно оставались невежество и дикость. Но революция принесёт культуру самым широким народным массам; погодите немного, и вы увидите подлинных народных интеллигентов, которые в отличие от прежних, растерянных и подавленных, будут полны оптимизма и свежих жизненных сил. Как показывает исторический опыт, это происходит достаточно быстро – буря скоро пройдёт и на очистившемся небе засияет яркое солнце.

* * *

Сергей недобро посматривал на Василия Васильевича, – тогда вмешалась Феодора Павловна:

– Ну вот, за вашими мужскими разговорами мы почти всю посуду уложили. Остались только эти рюмочки, – глядите, какие смешные на них надписи: «Лучше пить за столом, а не пить за столбом… И курица тоже пьет». И ещё чаша для вина и тоже с надписью: «Загорелась душа до винного ковша». Василий Львович любил такие шутки.

– Эх, пропустить бы сейчас чего-нибудь эдакого, – потянулся Лев Васильевич. – Наташа, милая сестрица, не поднесёшь ли братцу?

– Да вы, верно, и проголодались? – встрепенулась Феодора Павловна. – Наташенька, принеси мужчинам поесть, будь добра.

– Сейчас, maman, – ответила она. – Кто мне поможет?

Сергей поморщился:

– Я уже почти сутки на ногах, но изволь.

– Давайте я помогу, – сказал Василий Васильевич.

– Отлично, благодарю, – сухо отозвался Сергей, а Наталья улыбнулась Василию Васильевичу.

Они вышли из кладовой и стали спускаться по лестнице; здесь Василий Васильевич остановился и взял Наталью за руки.

– Что же будет? – спросил он. – Что-то надо решать: скоро утро, мы уедем, расстанемся, – разве это возможно?

– Ах, если бы вы объяснились раньше, – грустно сказала она. – Всё было бы по-другому.

– Но вы замужем, – возразил Василий Васильевич.

– А вы женаты, но вы ведь не любите свою жену, – Наталья посмотрела ему в глаза. – Не любите?

– Не люблю, мы с ней так и остались чужими людьми, – признался он. – Я люблю вас, но вы были так молоды, а я… Я считал, что не имею право портить вам жизнь.

– Боже мой, какой вы… – она запнулась и не договорила. – Я сама давно люблю вас, с самого детства, девочки рано взрослеют. Но вы казались мне таким недоступным. А позже, прочитав в гимназии «Евгения Онегина», я решилась написать вам письмо, как Татьяна. Я много раз принималась за него, но не могла дописать. А после всё-таки решилась, отнесла письмо в вашу комнату и положила на столик возле кровати.

– Я не видел вашего письма, – удивился он.

– Вы не могли его видеть, потому что я страшно испугалась своего поступка, снова пробралась в вашу комнату, забрала письмо и порвала. Вы тогда вернулись поздно, а я думала: вот если бы он приехал раньше и прочитал моё письмо, что было бы?.. Что было бы? – она взглянула на него.

– Не знаю, – смутился он. – Не знаю…

– А когда вы женились, я проплакала всю ночь. «Он не может быть счастлив с этой женщиной, – говорила я себе, – потому что только я могу дать ему счастье», – Наталья вздохнула и вытерла слёзы, появившиеся на её глазах.

– Но что мешает нам теперь? – спросил он. – Я не понимаю.

– Я не могу бросить мужа.

– Как Татьяна Ларина?

– Нет. «Я другому отдана, и буду век ему верна» – это неправда, Пушкин здесь солгал, – сказала она убеждённо. – Как может женщина жить с нелюбимым человеком, когда рядом тот, кого она любит? Это ничем нельзя оправдать, в сердце женщины этому нет оправдания. Мужчина может сказать за женщину «я другому отдана, и буду век ему верна», но женщина такого не сказала бы. Я думаю, Пушкин сам понимал это, но ему хотелось выдать желаемое за действительное.

– Но почему мы не можем быть вместе? – Василий Васильевич ещё крепче сжал её руки. – Вы говорите, что раньше это было бы возможно, но что изменилось теперь?

– Всё изменилось, всё рухнуло. Мой муж озлобился, он потерян, не знает, где найти опору. Могу ли я бросить его в это время? Да, я не люблю его, как вы не любите свою жену, но поступить с ним так сейчас было бы жестоко, бесчеловечно, – взволнованно сказала Наталья. – Я могла бы уйти от него в более спокойное время, но теперь я не могу.

– Я понимаю, – Василий Васильевич не удержался и поцеловал её, и она ответила на его поцелуй.

– Ну вот, первый и последний поцелуй в нашей жизни, – сказала она, освобождаясь от его объятий.

– Последний? Вы думаете, всё кончено? – содрогнулся он.

– Нам не дано знать. Иногда мне кажется, что впереди нас ждёт большое-большое счастье, а иногда, что всё кончено, что ничего хорошего уже не будет, – вздохнула она. – Но надо терпеть и не ропать; как у Чехова, мы давеча вспоминали с maman: «Мы отдохнём!»

– «Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах; мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, – и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка», – закончил Василий Васильевич.

Наталья погладила его по голове, как ребёнка:

– Нам пора. Нас ждут.

* * *

Наступило серое холодное утро; с Невы дул пронзительный ветер, которой кружил по пустым улицам обрывки афиш, какие-то листки и непонятно откуда взявшуюся солому. Феодора Павловна с сыновьями и Сергей с Натальей стояли возле подъезда своего дома и ждали извозчика. Вещи были заранее отправлены на вокзал; все ценности уложены в тайник и тщательно закрыты.

– Где же этот возница? – проворчал Лев Васильевич, уткнувшись носом в поднятый воротник пальто. – Вчера с ним договорился, аванс дал, – неужели не приедет, прощелыга?

– Господи, уезжаем, – заплакала Феодора Павловна. – Мне до последнего не верилось, – я надеялась, вдруг случиться какое-нибудь чудо!

– Время чудес прошло, maman, – жестко сказал Сергей. – Настало время действий.

– Вы, стало быть, собираетесь воевать, молодой человек? – спросил Кирилл Васильевич.

– Непременно. Я буду с ними драться, иначе они превратят Россию в выгребную яму, – зло ответил он. Наталья взяла его под руку, но Сергей отдёрнул её: – Говорю вам, Корнилов недолго будет оставаться в тюрьме, скоро он выйдет на свободу и создаст новую армию.

– Значит, будете сражаться за единую и неделимую Россию, – изобразил улыбку Кирилл Васильевич. – Пожелал бы вам удачи, но не хочу лицемерить… Однако, чего я не понимаю, зачем вы уезжаете? – повернулся он к Василию Васильевичу. – Расхваливали грядущую революцию, а сами бежите от неё.

– Кому я нужен? Был бы я здоров, а так… – Василий Васильевич виновато улыбнулся и развёл руками.

– Что ты, Кирюша, – Феодора Павловна тут же перестала плакать. – Как можно оставлять Васеньку одного? Он погибнет в этом аду.

– Но я бы всё равно остался, – сказал Василий Васильевич, – если бы был уверен, что от меня будет польза. Однако я – Нарышкин, а значит, классовый враг революции, как объяснил мне один грамотный рабочий. Революция будет беспощадно бороться с такими, как мы.

– Дожили! – хмыкнул Лев Васильевич. – Господа революционеры всё высшее сословие отправят на гильотину под восторженные вопли толпы.

– Нельзя в этом винить народ, слишком долго мы были его врагами, – возразил Василий Васильевич. – Должно пройти время, чтобы забылись прежние обиды.

– Блаженный, – буркнул Лев Васильевич, ещё глубже пряча нос в воротник пальто.

– Боюсь, что времени потребуется гораздо больше, чем вам представляется, – сказал Кирилл Васильевич. – Пройдут века, прежде чем Россия станет цивилизованной страной, – если она когда-нибудь станет ею.

– Опять вы спорите, мальчики, – одёрнула их Феодора Павловна. – Хоть в такую минуту ведите себя хорошо… Наташенька, накинь шаль, холодно!..

В конце улицы показалась пролётка.

– Надо же, не обманул, – Лев Васильевич опустил воротник и замахал извозчику. – Ну, сейчас поедем.

– Господи! – перекрестилась Феодора Павловна. – На всё воля твоя!

Василий Васильевич посмотрел на Наталью.

– Мы отдохнём, – прошептала она. – Мы отдохнём.