Текст книги "Взгляд на жизнь с другой стороны. Ближе к вечеру"

Как булгаковский Иванушка, каждый год, почти в то же самое время – в весеннее полнолуние – я прихожу в одно и то же место, сырое и мрачное. Меня тянет к нему какой-то неизъяснимой силой. Понять эту тягу мне непросто, объяснить, скорей всего, невозможно.

Вот, сегодня, я опять здесь.

Дойти сюда не так-то легко, нужно долго пробираться по еле заметной лесной тропинке, постоянно сходя с неё, чтобы обойти лежащие поперек стволы бурелома. Да и сама тропинка в это время года – достаточно протяженное углубление, заполненное водой вперемежку со снегом. Тропинка, петляя и прерываясь, ведет всё время вниз, в какую-то гигантскую чашу, которую можно только подозревать, потому что весь обзор закрыт густым северным лесом (в основном это старые замшелые ели) и докучливым, цепляющимся за одежду и лезущим прямо в лицо, подлеском.

Каждый раз, всегда неожиданно, лес кончается и открывается оно – это место. Я не могу это назвать поляной, потому что открытым оно выглядит только ранней весной. Летом и осенью здесь всё зарастает какими-то фантастически высокими однолетними растениями, вровень с основным лесом. У меня язык не поворачивается назвать это травой. Весной этого нет – тут как бы всю зиму топтался какой-то великан и смял всю эту буйную растительность, придавил её к земле, и стали видны чахлые, редкие болотные березки. Как стеснительные девушки на танцах в туберкулезной лечебнице прижались они к воображаемым стенам и оставили пустой середину зала, хлюпающую талой водой и сплошь покрытую болотными кочками. Среди них кое-где втерлись и мужики (эти больше ассоциируются с лепрозорием). Короткие, толстые, большей частью, расколотые стволы с корявыми сучьями и безобразными наростами. Всё это, как ни странно, пребывает в непонятной жуткой гармонии, и более того, что-то по-настоящему здоровое и красивое было бы здесь настолько же лишним и неуместным, как румяный массовик-затейник в той же туберкулезной больнице.

Я уселся на высокую кочку и курю. Пока еще совсем светло. Солнце еще едва коснулось горизонта. Его почти не видно за лесом, но на облаках появилась розовая подсветка, значит еще чуть-чуть, и солнце скроется. Кочка сверху сухая, хотя под ногами хлюпает вода. Окурок, повисший было на сухой траве, прижатый моим сапогом тут же с шипением уходит под воду.

Темнеет быстро.

Я, как мазохист, жду, когда холодок страха начнет пробегать по спине. С наступлением темноты, действительно, поляна всё больше напоминает страшную сказку. Скелеты деревьев постепенно становятся похожими на слуг Кощея Бессмертного. Всем знаком детский страх темноты, когда в углах родного дома начинают прятаться чудовища; и невольно начинаешь прижиматься к стенке, чтобы ни к кому из них не повернуться спиной. Хотите вернуться к этому детскому ужасу? Сходите к ночи в лес, лучше, если при этом еще будет дуть ветер, вызывающий жуткие скрипящие звуки, а еще лучше, если вас занесет вот в такое место.

Чуть в стороне заклёкал ястреб. С другой стороны отвратительным уханьем ему ответил филин. Остальные птицы сразу стихли – кому охота подставляться под острые когти и огромные клювы.

Час страсти настал.

Я уже стою в рост, не таясь. Сумерки надели на меня шапку-невидимку. А вот и подтверждение тому: маленькая птичка с длинным носом тряпочкой свалилась из-за деревьев и плюхнулась рядом со мной, не более чем в двух метрах. Это пестренький бекасик, он вытянул шею и длинные ноги, вертит головой, но явно меня не видит. Ещё, оказывается, достаточно светло – я могу рассмотреть каждое пятнышко на перьях и удивленные бусинки глаз. Я пошевелился умышленно шумно. Бекасик резко присел. Увидел. В глазах смертельный ужас. Слетел быстро и суетливо, через кусты ушел куда-то во тьму.

Я засмеялся только что не в голос, но тут же мне самому пришлось испытать неподдельный страх – огромный филин прошел у меня над головой, едва не зацепив крылом. Он сел на самое толстое и корявое дерево рядом со мной и гнусно ухнул. Они были очень похожи своими отпечатками на фоне заката: сломанный посередине толстый ствол с торчащими в стороны корявыми сучьями и этот пенёк-обрубок с ушами, сидящий на суку – филин. Если даже я, большой и с ружьём, испугался, то, что же должен чувствовать заяц или еще кто-нибудь помельче.

Я непроизвольно проверил патрон в стволе. Щелчок затвора, не очень громкий в обычных условиях, сейчас отдался эхом от соседних деревьев. Филин всё понял и тут же уважительно удалился.

Мелкие птицы опять уже подали свои голоса. Ничего не поделаешь – весна, пора любви. Все на разные голоса зовут своих подруг и подруги откликаются с деланным равнодушием. Страсть прослушивается во всех голосах и вздохах этого весеннего вечера, даже здесь в этом гнилом и страшном месте.

Любовь и страсть.

Сам-то давно ли по весне стал уезжать на охоту? Давно ли другие страсти стали потихоньку вытеснять основную, заложенную природой во все живые существа? Любовная страсть; в ней изначально есть что-то дикое, кровавое.

А что если лет в 17—18 тебе предложили бы пройти через огневую полосу, ну… я не знаю, через площадь что ли, где по тебе будут стрелять из ружей. Шанс же проскочить есть? Но зато… за этой полосой, с той стороны ты обязательно получишь, если уцелеешь, любимую девушку, которая тебе скажет «да», которая не имеет права тебе отказать по условиям, по определению. Согласился бы ты на это?

Нет?

А помнишь ли тот карниз девятого этажа? Тебе было тогда всего лишь семнадцать. Помнишь как ты шел по этому карнизу, рискуя сорваться и… только чтобы получить шанс… шанс, что тебя заметят? Не то, чтобы согласятся, а только заметят.

Да, наверное, пошел бы и под пули.

Ястреб тоже клёкает про любовь. И тот ночной дьявол, которого я жду сейчас, тоже примчится сюда в поисках подруги…

Гр-гр…

Это всего лишь хлюпанье болотной жижи из-под сапога. Из какофонии звуков вечернего леса ухо само пытается отобрать всё, что хоть сколько-нибудь похоже на то, что я жду. А звуков много и некоторые довольно неприятны.

Гр-гр-гр…

Это уж совсем пошло, это мой желудок издал недовольный позыв с напоминанием, что темнеет, а еще не ужинали. Тьфу ты… Неужели это и есть самая поэтическая охота?

Гр-гр… гр-гр… ц-ть…

А вот это уже то, что нужно. Этого уже ни с чем не спутаешь. На огневой полосе заката появляется черный силуэт. Нет, не зря немцы называют его ночным дьяволом. Ведь он прекрасно знает, что полет его совсем не безопасен, но как он спокоен, даже величав. Он кажется гораздо большим, чем есть на самом деле. Он похож на какую-то доисторическую птицу или даже на летающего ящера.

Ну, лети сюда. Ко мне лети… быстрее. Кто из нас тянет он или я? Я не поднимаю оружия – держу его у пояса. Вскину в последний момент, и даже не буду целиться, пусть решает случай. Я не держу в руках его судьбу – он несет её с собой. И не я, не он не знаем еще, сможет ли он преодолеть свою огневую полосу…

Всё… пора.

Руки сами кидают ружьё вверх.

Выстрел… совсем не страшный обыденный какой-то, но полет сразу кончается.

Это уже не полет – это падение.

Он упал на то же место, где совсем недавно сидел тот смешной бекасик. В сумерках видно уже плохо, но легко можно разглядеть, что это никакой не ночной дьявол – это всего лишь пестренькая птичка с непропорционально длинным клювом.

И сразу кончилась сказка. И деревья опять стали деревьями. Кошмарные видения отлетели прочь.

Я бережно укладываю вальдшнепа в сумку, кидаю ружьё на плечо и ухожу не оборачиваясь. У меня такая традиция: в первый день охоты я стреляю только один раз… и именно здесь.

Завтра я пойду совсем в другое место. Там светлая поляна на пригорке с крепенькими молодыми березками. По пути наберу весенних грибов. Послушаю журчание маленьких ручейков, веселое пение птиц и будет еще девять вечеров самой радостной и поэтичной охоты – весенней тяги вальдшнепа.

А сегодня нужно проделать еще очень тяжелый путь через ночной лес с противным, цепляющимся за одежду и бьющим по глазам подлеском. И что меня тянет сюда каждую весну? Понять эту тягу мне непросто, объяснить, скорей всего, невозможно.

7. Удивительное рядом

В бытность свою акционером военного предприятия, я купил на этом заводе экспериментальный мотоцикл. Смотрелся он изумительно – огромные три колеса с протектором, черные широкие подкрылки, хищный вид, можно гонять по пашне за осенними зайцами и забираться в лес по старым колеям. Однако качество его оказалось совсем не таким шикарным, как внешний вид. Почему мы можем делать лучшие в мире танки и ракеты и не можем сделать сносного мотоцикла или автомобиля? Загадка. Этот экземпляр я брал прямо на заводе в экспериментальном цехе. Мне выбрали из семи машин лучшую. Эх, эх, грехи наши тяжкие…

Наши мотоциклы требуют постоянной возни, то с мотором, то еще с чем-нибудь. На этом экземпляре всё время расстраивалось магнето. Настроить его не всегда даже удавалось. Чтобы этого осла завести, нужно было семь потов слить. Причем, толкать кикстартер нужно было в специальной обуви с толстой подошвой иначе можно было пребольно получить отдачу.

Одной из вёсен, я колупался в мотоцикле. Поставил новый чешский карбюратор и попытался завести мотор, но никак не получалось. И вот тут приехал Ильяс на красной Ниве. Вот говорю, и замечательно, сейчас заведем мой мотоцикл и пойдем обедать.

Цепляем мое чудо техники к его машине, я сажусь в седло и выезжаем на дорогу. Дорога огибает мой дом довольно круто, но я не стал ждать прямого участка, воткнул вторую передачу и крутанул газ. Как потом выяснилось, мог бы и не крутить, дроссель и так был открыт полностью – мотор взревел и пошел вразнос на максимальную мощность. Это бы еще полбеды. Самое страшное было в том, что не работало сцепление – тросик соскочил. С бешенным ускорением мотоцикл рванулся вперед к бамперу машины.

Сколько времени нужно было ему, чтобы проскочить длину троса?

Секунду? Две? На самом деле меньше – трос коротковат. Выключить передачу и затормозить за это время совершенно не реально. При включенном сцеплении передача наверняка проскочила бы со второй на первую через нейтралку. Но это я могу рассуждать сейчас, а тогда у меня на всё про всё были доли секунды.

Я уже описывал эффект «резинового времени» раньше – как я прыгал с трамвая в детстве, как ушли с Художником из драчливого подъезда и другие случаи, но, если тогда еще можно было сомневаться и размышлять о том, что это было, то в этот раз сомнений уже быть не могло. Мало того, что время остановилось почти совсем, но и с законами физики случилось что-то непонятное.

Я спокойно направил мотоцикл в правую сторону от машины, немного привстал в седле и, оттолкнувшись ногами от подножек, прыгнул метров на десять от дороги в поле. Приземлился я там мягко и чинно, как будто на диван прилег отдохнуть, как будто я не прилетел туда на скорости 40—60 км/час. Мотоцикл в это время крутился по обочине, привязанный тросом к машине.

После этого случая, уже нельзя было не сделать соответствующих выводов. Я их, собственно, уже сделал.

Последняя моя попытка организовать какой-то бизнес в Москве была связана с интересной личностью по имени Самсон. Откуда у калмыка-буддиста древнееврейское имя, я не знаю и сам он вразумительно объяснить не смог. Когда я его первый раз увидел, это был немного выше среднего роста, довольно толстый с выбритой до блеска головой калмык, одетый в стиле буддистских монахов.

Лучше по порядку. После второго курса университета у дочери появились проблемы со здоровьем, что-то с нервами и главное – щитовидка. Предложенные врачами меры не помогали, анализы становились всё хуже и хуже, и Художник как-то предложил мне попробовать нетрадиционный метод. У него тогда сильно болела мать – у неё обнаружили рак в неоперабельной стадии, а Самсон помог, по крайней мере, облегчил её страдания.

Я приехал с дочерью в мастерскую Художника. Я уже описывал его это обиталище на техническом этаже высокого дома в Чертанове. Дочь осталась в коридорчике, а я зашел предварительно поговорить. У Художника в мастерской тогда доминировал восточный стиль. Мебель, как таковая отсутствовала, был низенький столик, ковер и подушки. Я присел на подушки и некоторое время мы с Самсоном, молча, смотрели друг на друга. В полумраке комнаты он выглядел великолепно – Тибет да и только. На стене за своей спиной он повесил цветные плакатики с мантрами, на столе курились благовония.

Самсон заговорил первым и сразу выиграл у меня весь дальнейший разговор. Сейчас я знаю, что такое «ясновидение», это нечто сродни тульскому карточному фокусу, но тогда я был поражен – он рассказал обо мне то, что никто про меня знать не мог. Естественно, я сразу стал ему доверять.

Но это еще полдела. Он мне вылечил дочь. После нескольких сеансов анализы у неё пришли в норму, резко изменилось настроение ну, и так далее.

Самсон удивительно делал массаж спины. Я сам пользовался этим несколько раз. Очень странный эффект – после его массажа плечи и спина выпрямлялись, во всем теле появлялась удивительная легкость, менялась даже походка. Этого эффекта хватало на неделю примерно, но всё же! Одним словом, я поверил в него.

Мы с другом Юрой поселили его в только что отремонтированной моими ребятами прекрасной квартире на Павелецкой. Дали ему клиентуру. Начали зарабатывать определенные деньги, но это продлилось недолго. Нельзя начинать бизнес на чувствах, на вере. Нужно верить максимум в полсилы, а лучше не верить вообще. Всё, на чём можно зарабатывать деньги вне чудес. Чудеса в этом мире существуют, но в материальном смысле они совершенно бесполезны. К сожалению, я это понял несколько позже.

Мать Художника, кстати, умерла через пару месяцев после этого. С Художником у меня связано еще одно запоминающееся и даже знаковое событие. Он позвонил мне как-то из Тамани. Он со своим кинематографом вообще редко бывал в Москве, в основном по командировкам, то в Североморске, то в Ялте, а тут скучал в Тамани на съемках какого-то боевика. По телефону он мне жаловался, что там дыра невозможная, что ему скучно, приезжай, дескать, развей тоску.

8. У Черного моря

Его приглашение легло на благодатную почву. Это всегда так бывает в поворотных моментах – всё сходится, одно к одному. Меня тогда необъяснимо вдруг потянуло к морю. Еще зимой я взял немного устриц (из всех морепродуктов я люблю только устрицы, крабы и омары, но особенно устрицы). У меня есть специальный ножичек для вскрывания устриц. Я открыл первую, понюхал раковину (на первой устрице это все делают, чтобы убедиться в свежести) и меня такой ностальгией по морю резанул этот соленый запах, что даже пропало настроение есть. И потом, до самого лета, я всё мечтал о море, везде ловил похожие запахи и шумы, сходные с прибоем. Но как уехать, когда дела держат здесь?

После звонка Художника, я решил, что если поездка к морю не совместима с работой, то нужно бросить эту работу. Ну, по крайней мере, на время. А тут еще Марк напросился. Одним словом, почти не собираясь, мы с женой сели в машину и в три часа ночи выехали в сторону Юга. По пути, в Москве подхватили Марка и начали отдых.

Надо сказать, что к Ростову я уже подъезжал выжатым лимоном. Я плохо переношу бессонные ночи. Решили заночевать здесь. Какая разница, где гулять? – везде отдых и смена впечатлений. Нам тут несказанно повезло. В гостинице у дороги не осталось свободных мест, и нам показали дорогу к их филиалу на другой стороне Дона.

В этом филиале мне настолько понравилось, что потом, проезжая Ростов я стал постоянно останавливаться именно здесь. Здесь было тихо и уютно. Я не привередлив к гостиничным номерам, главное, чтобы был хороший санузел с душем. Дома я хожу в баню не чаще двух раз в неделю, и мне вполне хватает, а в гостиницах почему-то люблю принимать душ два раза в день – утром и вечером. Еще я не люблю окон на юг – жарко.

Здесь все мои пожелания наличествовали. Под затенённым высокой ивой балконом журчал фонтан, а с другой стороны асфальтовая дорожка уходила в песок, выводивший на пологий берег Дона с камышом по сторонам.

У каждого человека бывают на земле места, куда хочется возвращаться еще и еще раз. Для меня это одно из таких мест.

После прогулки к берегу реки, я взял из багажника бутылку водки и поклялся не брать больше. От кубинского рома и Скотча Марк категорически отказался – объяснив, что в дороге нужно пить только чистые напитки, чтобы завтра голова не болела, правда после сложных переговоров со мной добавил к водке три банки пива. Я уступил.

Еды у нас было больше, чем достаточно и мы расположились в номере. Выпили за начало отдыха, поели и растрепались воспоминаниями – мы же все трое учились на одном потоке в институте. Я даже не заметил, как сходил за второй бутылкой – видимо она сама прилипла к рукам, когда ходили смотреть закат над Доном. Закончилось это безобразие часа в три ночи, когда моя жена вытащила нас с Марком из бара.

Гостиничные номера необходимо освобождать к полудню или продлевать свое пребывание еще на сутки. Я бы никуда не поехал отсюда, если бы не день рождения Художника. Ровно в полдень мы выехали. Марк выдал мне солнечные очки, чтобы я не сверкал красными глазами на гаишников. В очках мне совсем стало плохо, как если бы я влез в скафандр – чуть было на обочину не съехал – пришлось снять.

Гаишников на дороге было подозрительно много, все в белых рубашечках с галстуками, праздник им, что ли? но мной никто не заинтересовался, наверное, я очень натурально щурился на солнце. В Тамань нужно ехать через Краснодар, но основная трасса была настолько разбита и переполнена ползущими грузовиками, что мы свернули вправо на узкую дорогу и поехали красивейшими кубанскими полями. Красоту, правда, я стал нормально воспринимать только после хорошего обеда. Странно и непривычно было смотреть на вереницы комбайнов в полях – еще только середина июля, а здесь уже уборка хлеба полным ходом. Тут только я понял, почему гаишники нас не трогали – они были нацелены на грабёж грузовиков с зерном.

Среди золотистых полей кое-где несла свои мутные воды река Кубань. В заводях паслись дикие утки и болотные курочки. Моя охотничья часть души пела веселые песни. Более прагматичная сторона души радовалась, что хоть где-то у нас еще работает сельское хозяйство, Урожай явно обещал быть огромным. Такую плотность колосьев я видел лишь единожды в Чехословакии.

Мы пару раз заблудились и выехали вовсе не к Тамани, как собирались, а точнёхонько в Анапу.

На ночь глядя, разыскивать какую-то Тамань уже не было ни сил, ни желания. А дни рождения раньше срока праздновать не рекомендуется, а позже можно. Тем более что море – вот оно, синее и пахнет устрицами. Мы остановились во вполне приличной гостинице в стороне от центра города. Здесь было относительно тихо, на пляже свободно, магазины, кафе и рестораны работали исправно и, поскольку на день рожденья мы всё равно опоздали, мы решили пожить здесь дня три – какая теперь разница.

С тех пор, как я занялся дачным строительством, тема летнего отдыха как-то отпала сама собой – сезон вроде бы как диктует – работай. По разговорам других людей, мне казалось, что наше южное побережье уже вымирает – все по заграницам бросились. Но оказалось, что слухи о смерти наших курортов сильно преувеличены, здесь было более, чем людно. Цены, конечно, высоковаты, строек многовато, но на Кипре тоже были незаконченные стройки, куда от них денешься.

Конечно хорошо, отдыхать на Кипре и в Египте хорошо, и в Турции, но почему меня туда не тянет? Туда надо лететь самолётом, без машины, а для меня машина, это как раковина для улитки или панцирь для черепахи. Оставаясь без машины, я чувствую себя голым, не защищенным, главное – не свободным. Машина для меня – это не просто дополнительная, а совершенно необходимая степень свободы. Я всегда должен чувствовать близость к своей машине, возможность сесть в неё и уехать, куда я захочу. Без машины я слишком уж чувствую себя рабом обстоятельств.

С другой стороны, моя работа тоже связана с постоянными поездками и выходной я осознаю лишь тогда, когда весь день не садился за руль. И не смотря на это, машина всё время должна быть где-то рядом со мной, в пределах быстрой досягаемости, иначе мне будет плохо. А еще лучше – две машины, разных… и про запас. Когда машина сломана, я болею, пока её не починю. Наверное, раньше люди так относились к лошадям. Я понимаю, что зависимость от машины, как курение или другие привычки ограничивают душевную свободу, но, видимо, такое ограничение свободы гораздо меньше её прироста от увеличения возможностей.

Сбылась мечта идиота. Море, кайф. Первый день море было спокойным и чистым, песчаный пляж почти пустовал. Удовольствие мы получили по полной программе. Но потом начался ветер, и к берегу пригнало водоросли. Нам объяснили, что эти водоросли – главная прелесть моря в Анапе, что это так полезно, прям дальше ехать некуда. На третий день появилось впечатление, что ныряешь не в море, а в теплый овощной суп. Никакими пользами я оправдать такое безобразие не могу.

И мы уехали из Анапы искать загадочную Тмутаракань, ныне сокращенную до Тамани. На моем американском джипе туда вполне можно было проехать прямо по берегу моря, но мы этого не знали и долго колесили в объезд. Наконец нашли. Тамань действительно оказалась жуткой дырой, как и говорил Художник, и как описывает её Лермонтов. Во всяком случае, это совсем не курортный город. Но это было бы даже приятно, если бы обе городских гостиницы не оккупировала съёмочная группа из Москвы.

Художник встретил нас несколько странно. Я ожидал бурной реакции с его стороны, ну хотя бы радостное оживление. Нет, ведь. С кислой миной он провел нас в ресторан, где сидела вся группа, кроме режиссера. Режиссер с женой пьянствовал третий день в другой гостинице и ни на съемочной площадке, ни здесь не появлялся. По кислым рожам было видно, что у них «творческий» застой. Художник мало чем отличался от остальных, сколько бы я не пытался его расшевелить. То ли он слишком поддался общему стадному настроению, то ли он ждал меня одного, чтобы похулиганить тут? Не знаю.

Его день рожденья мы отметили прямо возле съёмочной площадки. На пустынном берегу моря разложили закуску, я достал из запасов хорошего виски. Мы с женой традиционно помыли большой арбуз. Мы с ней основали эту традицию под Алма-Атой, на Капчигае. Берешь арбуз, заходишь с ним в воду не меньше, чем по грудь и играешь этим арбузом в подводный волейбол. Арбуз движется по дуге, как и мячик, только дуга выгнута в другую сторону – вниз.

Кто бывал в этом глухом углу нашего черноморского побережья, знает, как там выглядит берег. К морю примыкает сухая степь, поднятая от воды метров на двадцать-тридцать. Спускаясь с обрыва вниз, попадаешь на узкую полоску пляжа, тянущуюся в сторону Анапы.

Мы уютненько расположились под обрывом на абсолютно пустом пляже. Художник выпивал с нами, слегка закусывал, вытирал свои буденовские усы и убегал наверх давать указания рабочим, которые там непонятно зачем переставляли декорации с места на место. Съемки на следующий день тоже не состоялись. Съемки намечались с трюками, посмотреть было бы интересно, но не настолько, чтобы задержать нас здесь еще хотя бы на день.

Мы ведь всё-таки нашли себе гостиницу недалеко от съемочной площадки. Это был бывший пионерский лагерь. Удобства общие в коридоре, но меня лично прельстила больше всего тенистая асфальтовая площадка для моей машины, а Марк клюнул на наличие кондиционера в комнате.

Когда, после легкой пьянки с Художником, мы вернулись к себе в гостиницу, то поняли, что погорячились с местом ночлега, но отступать было уже поздно. Старый бакинский кондиционер взревел, как мотоцикл. Спать в таком грохоте было совершенно невозможно, но и окна совсем не открывались – они были сделаны, как совковые витрины магазинов из толстого стального уголка с приклеенным стеклом, форточек тут просто не могло быть. Мы решили выключить кондиционер и оставить открытой дверь. Как только мы это сделали, в комнату вошел маленький человек в одних трусах, лет трех от роду, очень серьёзный. По очереди подходя к каждому, он протягивал руку и представлялся:

– Никита.

Выслушав ответное имя, он понимающе кивал.

Человека увела бабушка, а мы, закрыв дверь, попробовали лечь спать. Кровати оказались с панцирными сетками. Чтобы сетки не проваливались до состояния гамака, в серёдку были подложены четвертные доски. Неудобно, но всё-таки улеглись. Когда грохот кондиционера опять достал, выключили его и опять открыли дверь. Никита тут же появился снова и опять обстоятельно представился.

– Никита.

Единственное, что радовало в этой гостинице – это отсутствие клопов, они, видимо здесь не выживали.

Утром мы быстро погрузили шмотки в машину и уехали подальше от этого ужаса; искупались, попрощались с по-прежнему грустным Художником и двинулись вдоль побережья, мимо Анапы и Новороссийска по серпантину. Остановились только в Джубге.

Там мы прожили несколько дней и убедились, что у нас в стране тем и прекрасно, что никогда не бывает так, чтобы всё было в комплекте, всегда чего-нибудь да не хватает. Я не беру тривиальные вещи. Понятно, что при наличии красоты или денег, об умственных способностях не может быть и речи или, при солидном положении в обществе, не может присутствовать совесть. Я говорю о другом. Почему в районе Тамани, где изумительное чистое море, напрочь негде жить? Почему в Анапе, где вполне достойное жильё, море напоминает суп с морской капустой или переваренный компот из сухофруктов? Почему?

В Джубге всё это было распределено равномерно, но с сохранением общей закономерности. Номер в гостинице нам достался вполне приличный, двухкомнатный, тихий. Но единственное место, где можно было с удовольствием войти в море и купаться – городской пляж, был покрыт слоем мусора и битого стекла. Наверное поэтому, там было мало народу. Народ уходил в сторону скал, там было гораздо чище и можно было поплавать с маской, посмотреть на рыбок и крабов снующих в качающихся зеленых зарослях между валунами. Но входить в воду тут было настоящим мучением. Это нужно было делать осторожно и медленно, постоянно рискуя переломать ноги на скользких камнях.

Но всё равно, поездка получилась замечательной. На обратном пути я собирался заехать в Тулу, на кладбище, но мы попали под миграцию комбайнов обратно на север. В Тулу въехали часа в два ночи. Ни о каком кладбище речи быть не могло, но я не отказал себе в удовольствии проехаться по Рогоженскому поселку и посмотреть, что стало с домом моего деда.

Наиболее ветхие дома на нашей улице заместились добротными коттеджами, но сама улица осталась вполне узнаваемой, и даже асфальт никто не подумал здесь положить.

Наш дом съёжился и стал совсем маленьким, но даже при этом, новые хозяева умудрились его разделить на две части. Слева появилось еще одно крыльцо. Я остановился и вышел из машины размять ноги. Улица тоже показалась совсем узкой. Даже деревья, те же самые американские клёны, за сорок лет нисколько не подросли, а как будто бы тоже уменьшились. Странный эффект. Когда я здесь был последний раз, я ничуть не был меньше ростом. Еще одна загадка. Может быть, для новых хозяев этот дом такой же большой, как для меня когда-то?