Текст книги "Взгляд на жизнь с другой стороны. Ближе к вечеру"

16. Прозрение

Тот переходный к новой жизни Новый год мы встречали в Костерёво, на охотбазе. Организовал это безобразие Витя, хозяин папы нашего пса. Витя тогда еще был подполковником генерального штаба. Всё мероприятие было на собачей основе. Там была и мама нашего пёсика и братья, с хозяевами, конечно. Акимыч тоже тогда взял щенка здесь же, и тоже был со всей семьёй. Компания собралась большая. Мы встретились еще засветло на выезде из Москвы.

Всё организуемое на основе собачьих знакомств, почему-то очень сумбурно и наперекосяк. Сначала долго не могли собраться вместе, потом, почти сразу пошел густой снег, машины еле ползли. По дороге было несколько страшных аварий. Приехали уже поздно, измученные дорогой. От самого Костерёво еще пробирались по нетронутому снегу, пока не уперлись в разобранный мост.

Еще бы чуть-чуть и Витя получил бы канделябрами, но я решил привести общество к гармонии. Налил всем водки, женщинам понемногу, а мужикам по полному стакану. Женщины, которые здесь уже бывали, отказывались идти через этот мост ночью, потому что местные жители часто видят под этим мостом чертей. Это они говорили на полном серьезе. Наконец водка подействовала, женщины взяли детей и из вещей кое-что, и пошли пешком на базу. Мужики зачем-то остались возле машин.

Чайный стакан водки натощак – это серьезная штука. Водка сделала свое дело, переломила ситуацию. Я услышал от Вити, что где-то рядом есть брод, сел в машину, посадил с собой и его, свернул с дороги в поле и поехал вдоль речки. Лед уже был приличный, а на броде глубоко не провалишься. Я на газах преодолел речку и выехал прямо к базе, в тот самый момент, когда туда подходили женщины. Витя всё-таки получил своё по полной программе. Все машины потом перебрались по моему следу.

Только мы распаковались и собирались отдохнуть по-человечески, как из соседней комнаты раздался детский крик. Витькин сын упал и сильно ударился головой об острый край железной кровати. До сих пор вспоминать страшно: вся кожа со лба у него повисла на глаза, оголив часть черепа. Пока женщины перевязывали хоть как-то, я уже развернул свою Ниву, чтобы ехать в больницу. В больнице, конечно же, не оказалось ни одного врача. Пришлось ехать дальше в Петушки. Там, слава богу, помогли, наложили швы, перебинтовали, как следует.

Мы там были дня три и все три дня в том же духе. Наверное, действительно, там черти живут. Но я вспомнил об этой поездке не поэтому. Тридцать первого числа приехал еще один именитый приглашенный. Витя тогда уже собирался увольняться из армии и подбирал спонсора для дела, которое задумал. Буду называть того парня просто Толстый.

Толстый приехал с двумя девчушками, рядом с ним смотревшимися совсем маленькими. Мы разговорились с ним. Мы были здесь два капиталиста, проблемы почти одни и те же, интересы сходные, но чем больше я с ним говорил и наблюдал за ним, тем тоскливее мне становилось. Это был тот же я, только в гипертрофированном виде. Этот глупый чванливый тип как бы пародировал меня.

Я никогда не носил малинового пиджака и, благодаря врожденным зачаткам интеллигентности, закрывал острые углы своего поведения, но всё это дерьмо, которое пёрло сейчас из всех пор этого типа, во мне несомненно было. Я, конечно, не соскочу с вагонной полки спросонок и не закричу, как Моня, что я здесь самый главный, но еще за полчаса до появления этого Толстого, я здесь был самым главным, это несомненно.

Деньги и власть портят людей – это прописная истина, но испытать эту истину на себе может быть приятно только людям совсем глупым и нечувствительным. Звездной болезни противостоять тяжело, почти невозможно. Когда все вокруг постоянно говорят тебе, что ты самый умный, самый удачливый и даже самый красивый, хочешь не хочешь, а начинаешь верить в это. Постепенно вместо друзей ты становишься окруженным массой льстецов, с тобой все согласны во всем, женщины влюбляются в тебя все поголовно. Очень тяжело устоять.

Для меня такое положение было не только неприятно, но и не выгодно, почти гибельно. Я вдруг понял, что мои люди на работе и даже в семье перестали высказывать свое мнение, боясь моего гнева и даже простого неодобрения. Они перестали проявлять какую-либо инициативу, просто сидят и ждут моих указаний. Это ведь даже не я сам, это они делают меня таким. Но я же не могу и не хочу всем постоянно давать указания. Я все время считал себя нормальным человеком и демократичным руководителем, а глядя на Толстого, я понял, что это не так. Я постепенно становлюсь деспотом и хамом.

В эту Новогоднюю ночь я первый раз, может еще и не понял до конца, потому что есть много и противоположных аргументов, но задумался об этом точно. В такое положение легко попасть – выбраться из него очень тяжело. Тебе просто не поверят, если ты вдруг изменишься, ага, дескать, знаем мы – это он проверяет нас. Есть один только способ радикально избавиться от этого положения – уехать туда, где тебя никто не знает, в тайгу, к черту на куличики.

Так вот начался этот високосный год, один из самых тяжелых в моей жизни. Как будто бы включился неведомый механизм и время пошло в какую-то непонятную сторону.

В феврале умерла мать. Это было совсем неожиданно. Она пошла в магазин, на улице ей стало плохо. Скорая помощь ничем помочь не смогла. Хоронили её на Пятницком кладбище, рядом с бабушкой, умершей за семь лет до моего рождения. Я как знал, за год до этого, вместо сгнившей оградки, поставил там металлическую часовенку. С момента её смерти и до похорон мне было очень плохо. Мне всё казалось, что я не договорил с ней чего-то, что она ушла обиженной.

Последнее время она была простой пенсионеркой, а она не привыкла к бездействию и подчиненному положению, всю жизнь проработав на руководящих должностях. Она всё стремилась быть полезной, хоть обеспечить нас продуктами, отстояв очереди в пустых тогда магазинах.

С оформлением свидетельства о смерти тоже были проблемы. Борух помог, он быстро утряс вопрос с патологоанатомом и принес мне свидетельство без вскрытия. У этого врача были потом неприятности с милицией. В общем, всё наперекосяк.

А на кладбище произошло чудо. Отпевал мать молоденький рыжий священник. Он очень старался и по молодости своей, и потому что я дал ему большую пачку денег, не считая.

Чудо было моим внутренним, но от этого не менее удивительным. Когда мать выносили из церкви, я вдруг почувствовал, что моё безнадежно тоскливое настроение пропало, мне стало даже весело, что вроде бы было совсем не к месту. Я попробовал собраться и опять стать печальным и не смог, веселье стало только более торжественным. У меня было такое ощущение, что это не я радуюсь, а она, мать. Как будто бы ей стало хорошо после этого обряда.

С этой минуты я поверил в бога, верней захотел верить христианским обрядам. После следующих поминок здесь же я окрестился, потому что в детстве меня не крестили. Рыжий священник тогда сказал мне, что положил все деньги, куда нужно было, и записал меня в книгу почетных жертвователей или как она у них там называется. Я стал читать христианскую литературу, пробовал молиться истово, но у меня ничего из этого не вышло, никакой благодати я не почувствовал ни от молитвы ни от таинства крещения, и окончательно бросил это дело после похорон отца, когда всё получилось с точностью до наоборот.

17. Иллюзия свободы

До апреля производство еще могло существовать по инерции, дальше пошло из рук вон плохо. Я уже говорил, что не осуждаю Гайдара за «шоковую терапию», у него не было выбора. Производство жалко. Не только мое, но всё российское производство продукции, включая сельское хозяйство. За эти годы его просто убили. Я никого не осуждаю. Можно было бы осуждать следующих за Гайдаром правителей, у них, кажется, был выбор в принятии решений, но это только кажется. Это только видимость выбора. Иллюзия.

Дикий уровень инфляции в тот год сделал производство просто не возможным. С момента покупки сырья до выпуска готовой продукции проходит время, иногда не малое. Инфляция тогда была такова, что реальная цена на товар, сколько её не задирай, была меньше стоимости вложенного туда сырья, купленного за месяц до этого. Рынок просто не успевал за повышением цен. Человек, получавший триста рублей даже, если в следующем месяце получит четыреста, все равно не мог себе позволить купить носки за пятьдесят. Я вынужден был сокращать и сокращать производство, у меня тоже не было выбора.

Перебивались, кто как мог. Не сказать, чтобы совсем без денег. Я как-то сумел достроить дом в деревне, купил еще одну машину, а осенью оплатил поездку на Кипр на 12 человек. Жить было можно, но деньги из сферы материального производства потихоньку перетекали в чистую торговлю и разнообразные афёры. Финансовые пирамиды просто не могли не появиться. В той экономической вакханалии всем хотелось на грош пятаков нахватать. Кстати, Властелину мне порекомендовали в управлении по борьбе с организованной преступностью. Кто только не играл с ней в машинки.

Все стали заниматься бог знает чем. Появилась вдруг масса экстрасенсов. Не только в телевизоре. Ко мне раз в неделю приезжал экстрасенс Володя. Вообще-то он был по профессии инженер-экономист, но в новых условиях нашел себя в нетрадиционной медицине. Я ложился на диван у себя в кабинете, он садился рядом и водил над моим животом рукой. Что самое интересное я реально чувствовал исходящий из его руки тепловой луч. Этим лучом он массировал мне печенку, почки и что там есть еще. Действительно помогало от той же язвы.

Но удивительней всего для меня было лечение у «бабушки». Меня тогда замучили фурункулы подмышками, так называемое «сучье вымя». Это очень неприятная и болезненная штука. Врачи либо режут, либо делают переливание крови, и то, и другое не эффективно. Мне один раз вырезали. Очень больно и два дня еще нужно ходить с резинкой в бинтах, но фурункулы спокойно появились рядом. Говорят, что переливание крови помогает лучше, но ведь это тоже не совсем медицина – это скорей шаманство.

Вот с этим делом я и попал к бабушке, километрах в пятидесяти от Москвы по Можайке. Меня привез туда Ника, двоюродный брат Марка. Основными клиентами у бабушки были бандиты. Бандиты всегда меня умиляли своей сентиментальностью и набожностью. У попов это тоже главные клиенты. К примеру, какая-нибудь группа едет на разборку, насовали патронов в автоматы, гранаты разместили по карманам и едут на своих черных «бумерах». Вдруг рядом с дорогой «храм божий», все останавливаются, выходят из машин и дружно крестятся, кланяясь: «Господи, благослови…».

Меня до сих пор мучает своей непонятностью реакция бабушки на мое появление. Реакция была весьма странной. Мы приехали к ней, имея при себе сумку с продуктами – денег она не брала совсем. Бабушка разговаривала с двумя здоровенными парнями в черных куртках. Она стояла на крылечке, они чуть ниже неё на земле. Закончила разговор она тычком в лоб одного из них и довольно грубым напутствием. Парни смиренно согнувшись пошли к своему БМВ. Мы приблизились к крыльцу. На Нику бабушка взглянула мельком, а на меня расширила глаза, как будто сам черт перед ней явился.

– Ты-то зачем ко мне? – после довольно длительной паузы спросила она, что она увидела во мне такого необычного?.

– Сучье вымя у меня.

– А… тогда понятно… подожди здесь, пока я с твоим другом разберусь.

Больше она не удивлялась и не таращилась на меня, но мне и одного раза хватило. В доме она посадила меня на табуретку, походила вокруг меня несколько раз, бормоча, что-то похожее на молитву. И собственно всё. С тех пор как рукой сняло.

Примерно в ту же пору я первый раз дал взятку. Это даже была не совсем взятка. Государственные предприятия тогда уже срочно акционировались, но работали еще по госрасценкам и вообще, по-старинке, а мне нужно было кровь с носу сырьё получать по самым минимальным ценам. Для этого часть денег нужно было дать наличными.

Мы вдвоем с Марком приехали в нужный нам город на машине. Гостиница «Местные соловьи», в которой мы собирались остановиться, оказалась занятой каким-то съездом, нам предложили расположиться в мотеле с одноименным названием. Это было в соседнем здании. Номера здесь были резко попроще, но мы не стали больше ничего искать, выпили понемногу из запасов, прихваченных для местного начальства, поужинали и собрались спать. И вот тут выяснилось, что мы в ловушке. Садиться за руль ни тому, ни другому уже было нельзя, а в обеих койках кишели клопы. Я никогда столько клопов в одном месте не видел. Они радостно приветствовали нас из-под откинутых одеял.

Мы полночи думали, что дальше делать. В конце концов, Марк заснул на стуле, а я скинул всю постель вместе с матрасом и клопами на пол и спал в одежде на металлической сетке.

Утром с больной головой и красными глазами мы поехали на предприятие. Директор ждал нас в кабинете за своим огромным столом. Мы немного поговорили по общим вопросам, включая погоду, после чего Марк сослался на неотложные дела и ушел в машину. Мы остались с директором с глазу на глаз. Мы продолжали нейтральную беседу, но оба понимали, что нужно как-то начать разговор о деле, о деньгах, собственно, но оба стеснялись это сделать. Я смотрел на несчастное лицо директора, видел, что ему стыдно и неловко, но и сам был в том же состоянии. Глупое положение, казалось, могло тянуться до бесконечности, но тут вошла секретарша с чаем. Я предложил:

– А может виски? Я с собой вот… «Блек лейбл» захватил…

– О! Конечно… но не здесь же… пойдем!

Мы с ним вошли в дверь расположенную за его креслом, там оказалась уютная комнатка с креслами и столиком. Тут всё произошло легко и просто. Я достал из пакета бутылку «Джонни Уоккера», а остальное, вместе с пакетом, отдал директору. Он суетливо взял и, не считая, даже не глядя на деньги, бросил пакет куда-то в угол, за холодильник, тут же налил по полстакана. Мы с ним звонко чокнулись, выпили и сразу успокоились оба. Директор оказался милейшим человеком, просил приезжать в любое время и с любыми вопросами. Незаметно и быстро мы с ним уговорили всю бутылку. Не знаю, как он там остался работать в этот день, я лично вышел к машине почти невменяемый. Двенадцатилетний виски пить бутылками нельзя, это вредно. К тому же сказалась бессонная ночь. Обратный путь я помню с трудом.

На Кипр я взял с собой всю семью и еще восемь человек (директоров СП с женами). Сейчас съездить туда – обычное дело, а тогда это было чудом, достижением «демократии». Мы должны были ехать в октябре. Но что-то там не складывалось, и поехали только в конце ноября. Может быть, это было и хорошо, потому что народу там в это время совсем мало. Вообще-то, мы собирались не столько на Кипр, сколько проведать родственников Марка в Израиле. С Кипра ходит ночной туристический паром в Хайфу. Но мои евреи неожиданно отказались туда ехать, и я с удовольствием не поехал тоже. Нам на семью дали прекрасный трехуровневый коттеджик с двумя спальнями, кухней и каминным залом, мне жалко было уезжать из него на две ночи.

Кроме того, народ отказался дать денег на аренду микроавтобуса, (а права были только у меня), поэтому я взял себе самый маленький, но очень проходимый Самурайчик. В него помещалось только четыре человека. К левостороннему движению и правому рулю в машине я, вроде бы, привык быстро, но с левого поворота часто выезжал на встречную полосу. Хорошо хоть жена, сидевшая рядом, исполняла обязанности штурмана и поправляла меня в таких случаях.

Когда мы заходили в море купаться, местные греки и немецкие туристы смотрели на нас с ужасом, зима уже, всё-таки. В остальном это была обычная турпоездка, за исключением одного дня.

Вечером мы с Валериком обыграли в бильярд двух греков, потом угостили их выпивкой, поговорили (жестами и тремя десятками английских слов), выяснилось, что они дорожные строители. Валерик тут же предложил им купить Дорнит (дорожный текстиль), которым у него завалены были склады, по цене на порядок дешевле местной. Ребята очень заинтересовались и пригласили нас всей компанией назавтра поужинать у них в горах. Мы пообещали, что завтра «сыкс о клок» будем готовы.

Конечно же, назавтра мы об этом забыли. Когда они приехали за нами, мы всей компанией пили водку у Валерика в номере. Греки очень расстроились, увидев батарею пустых бутылок, но мы успокоили их, ноу проблем, дескать, сейчас будем готовы. Быстро собрались и уехали с ними.

Греки тремя большими машинами привезли нас в горный поселок, рядом с турецкой границей. В небольшом деревенском кафе для нас был накрыт длинный стол. У стола стоял ящик Метаксы. Стол был уставлен закусками в греческом стиле. Главная закуска у них – вареные яйца и свежие лимоны, только что с ветки. Нужно лихо раздавить скорлупу, разрезать почищенное яйцо надвое и полить лимонным соком. Потом нужно поднять рюмку с коньяком и сказать: «Ямос!», что-то вроде нашего: «Будь здоров».

За столом сидело не меньше пятнадцати человек, и ящик коньяка мы заямосили очень быстро. Тут только начались активные разговоры с греками. До этого были языковые проблемы. До этого все разговоры велись централизовано. Чтобы сказать что-нибудь соседу, нужно было сначала прокричать это жене Кицы, единственной из нас, более менее говорившей по-английски. Она наговаривала это единственному греку англичанину, а тот уже переводил на греческий. К моменту окончания коньяка все уже стали разговаривать без переводов, бог его знает на каком языке, но все друг друга понимали.

Греки знали, что мы приехали не совсем трезвые и очень удивлялись, что мы еще не падаем под стол. Хозяин кафе решил нас добить и выставил литровую бутыль крепчайшего самогона. С последним самогонным ямосом Валерик выудил из привезенного с собой пакета две бутылки водки. Хозяин плюнул в сердцах и ушел, а мы еще пели что-то под гитару. Греки слушали молча и курили одну за одной Кицину «Яву».

Естественно, ни о каких куплях-продажах дорнита даже и не говорили.

18. Многоэтажная Америка

Дальше рассказывать я лучше буду урывками, потому что иначе это будет скучно. И еще потому, что примерно с этого момента вспоминаемая мною жизнь не кажется мне единым непрерывным процессом, а каким-то набором мало связанных между собой событий.

Мне вообще сейчас кажется, что я прожил не одну жизнь, а несколько разных. Раньше я немного жалел о несостоявшихся поворотах жизни, например, что не стал железнодорожником, ветеринаром или военным, что не поехал работать в Алжир, что отказался от трех миллиардов фальшивых авизо, а сейчас не жалею ни о чем. Во-первых и без того хватает впечатлений, а во-вторых… ну, об этом я расскажу в конце книги.

* * *

Борух меня достал из Америки коммерческими предложениями. Он звонил, писал, присылал магнитофонные ленты с многочасовыми монологами на тему о…

На тот момент мы с Марком размежевались с остальными компаньонами и искали возможности реального расширения деятельности. Что было делать? Поехали в Нью-Йорк. Сдуру мы полетели Аэрофлотом. Дельта была дешевле и удобней, но это выяснилось несколько позже.

Было совсем раннее утро. Мы сидели в Шереметьево и пили виски из дьютифри. Марк всю жизнь боялся летать, и мы выпили по этому случаю очень много. С нами вместе летели (и пили виски) психиатр из института Сербского и его отец, ученый философ. Сначала слушали рассказ о феномене Чекатило, потом обсуждали психвоздействие на диссидентов, что естественно переросло в философский спор, продолжавшийся и в самолете, и в баре ирландского аэропорта.

Из воспоминаний об Ирландии у меня осталась скверная погода, крепкий темный эль в баре и великолепный туалет, сравнимый по эстетике с Сандуновскими банями. В Ирландии нас продержали четыре часа, но зато мы обошлись без еще одной посадки в Канаде.

На подлете к Нью-Йорку голова моя была еще тяжелой, но хмель уже выветривался. Внизу за иллюминатором передвигался берег океана с чужой красноватой землей, дороги и белые домики, которых становилось всё больше.

Приемная зона аэропорта Кеннеди произвела на меня гнетущее впечатление, катакомбы какие-то. Выход перегораживала стойка с бюрократами, отличавшимися от шереметьевских только формой одежды.

Марк приметил одного в ермолке и встал к нему. Я из принципа встал в соседний коридор, где было гораздо меньше людей, и оказался не прав. Марк быстро проскочил препону, произнеся кодовое слово «шалом», а мне пришлось долго объясняться по поводу запаха моего багажа. Дело в том, что я, не зная, чем удивить пресыщенных американцев, взял банку домашних соленых огурцов, а в самолете она открылась, от перепадов давления. Препирательства были длинными и нудными, зато на выходе нас встретил Борух, и как-то очень быстро мы сели в машину и уехали.

Мифы о райской жизни в Америке стали разрушаться прямо сразу. Дороги оказались далеко не так хороши, как выглядели с самолета, а тем более из Москвы. На обочине стояла сломанная машина, из-под которой торчали ноги водителя, совсем, как у нас. А мы-то думали, что к каждой сломанной машине здесь тут же подлетают ангелы капитализма и мгновенно чинят. На радужное восприятие накладывалась, конечно, головная боль и акклиматизация, но всё же… Я уже стал забывать вылет из Шереметьева, а было по-прежнему утро одного и того же дня.

Борух не дал нам поселиться в гостинице – разместил у себя. Вечером у него собралась вся русская иммиграционная общественность – тети Раи и дяди Мойши. Был среди них один очень важный человек, года полтора уже живущий в Штатах и уже почти официально работающий мойщиком машин на автозаправке. Он приехал на огромном Кадиллаке лет двадцати от роду, но пил, как все. Я спросил у него, как же он поедет домой, тот махнул рукой и предложил покататься по городу. Покатались. Я вел машину очень аккуратно, а хозяин машины сидел рядом и уверял, что если не нарушать правил – никогда не остановят, какой бы пьяный ни был. К счастью, всё окончилось благополучно.

Этот парень под конец вечера выдал Марку десять долларов в конвертике, передать семье в Москву. Марк потом передал и, что удивительно, они приехали через всю Москву за этим конвертом. Представляю их счастье от такой неслыханной щедрости.

Не смотря на свежие впечатления, этот день мне вспоминается до невозможности длинным и скучным. Между делом мы пытались спать и днем и ночью, но это плохо получалось. На рассвете следующего дня дети отправлялись в школу, мы встали как только они ушли. Нам нужно было ехать знакомиться с потенциальными партнерами.

Выйдя из дома, мы первым делом отправились в аптеку купить алкозельцер. От зеркала я добился более-менее приличного отражения, если не считать цвета глаз, но голова болела, и физическое общее состояние было ужасным.

Американские аптеки не зря скрывают своё настоящее имя. На входе там продают хот-доги и сигареты, дальше идет большой зал с зубными щетками и всякой другой гигиенической ерундой. В этом же зале принимает своих клиентов нотариус. Собственно лекарства выдают в маленьком окошке, в углу. Алкозельцер к лекарствам не относился, мы его обнаружили между зубной пастой и клизмами. Его нужно было моментально принять внутрь, но никакой минералки, привычной в наших аптеках видно не было, пришлось обращаться в лекарственное окошко к аптекарю. С трудом ворочая языком я выдавил из себя:

– Гив ми плыыз стакан воте.

– Что браток, похмелье? – весело ухмыльнувшись, на чистом русском поинтересовался аптекарь и принес воду в большом стакане.

То, что аптекарь говорил по-русски было не очень удивительно – Брайтон русский район, очень сильно удивился я позже, в Чайна-тауне, когда мы, наевшись вкусных китайских пельменей, остановились возле развала с часами. Я вспомнил, что Валерик заказал мне купить ему фальшивый Ролекс в подарок. Выбрав относительно приемлемый экземпляр, я обратился к продавцу-китайцу:

– Хау матч, – дескать.

– Фоти – ин далаз, – ответил китаец с почтительным поклоном.

– Фоти? Сорок что ли? – обратился я к, стоявшему рядом Марку, недослышав.

– Нет, нет – чечирнадцать, – ответил за него китаец, – фотин! – и еще раз поклонился.

А в тот раз, выйдя из аптеки, мы сели в машину и поехали в Бронкс. Не сказать чтобы таблетки сильно помогли, но я потихоньку свежел и только сейчас начал замечать какой чудной город Нью-Йорк. Вчера из аэропорта мы ехали по Ошн эвеню, нам тогда сообщили, что его здесь называют Рашн эвеню, особенно это было понятно, глядя на старичков, играющих в шахматы и домино на лавочках под деревьями, как будто бы это московский Гоголевский бульвар или Одесса. Как я катался ночью по этим улицам, это я вообще с трудом помнил, но сейчас я с интересом глядел в окно. Итальянские кварталы с мадоннами в палисадах, менялись еврейскими людьми в черном и с пейсами, потом шли кварталы с совсем черными людьми и массой сохнущего прямо на улицах белья.

В Бронксе мы остановились на мрачной улице с одинаковыми домами из темного кирпича. Вошли в один из домов через типично не жилой, но и не промышленный в нашем представлении вход, поднялись на второй этаж и попали в большой швейный цех. При входе в цех на стене висели древние компостеры, казалось бы, еще пахнущие Великой депрессией. За швейными машинами бодро трудились мексиканцы обоего пола.

Нас встретил хозяин, маленький, кругленький человечек, и провел в небольшую контору. Маленький человечек представился Алексом, но на самом деле был просто Сашей, лет десять до этого иммигрировавшим из Молдавии. Через несколько минут подошел и коренной американец (итальянского происхождения) Боб, у него была более солидная фабрика в другом районе. Он имел заказы от Пентагона и дорогой дом на Лонг-Айленде. Начались переговоры. Надувание щек и прочее.

Всё это как-то не задалось с самого начала. Я-то чувствовал себя уже почти нормально, слушал и отвечал вполне достойно, но на Марка было жалко смотреть, он обливался потом и явно страдал. Чувствительные американцы предложили перенести дальнейшую беседу в ресторан, на что мы с удовольствием согласились.

Ресторан неказисто выглядел снаружи, Саша (Алекс) все время шипел мне на ухо:

– Это очень хороший ресторан, очень хороший. Посмотрите, сколько Мерседесов стоит у входа, очень богатые люди обедают здесь – очень хороший ресторан.

Ну, хороший так хороший, всё равно платить не нам. Зашли, сели за большой стол у окна. К нам тут же подошел солидный дядя с книжкой в руке и затараторил с Бобом по-итальянски. Саша продолжал пояснять почему-то шепотом, как будто эти двое могли его понять.

– О!… это сам хозяин, очень уважаемый человек. У него очень солидный ресторан.

Грех было не определить сразу, что ресторан итальянский, но я не испугался – я тогда еще плохо разбирался в европейских кухнях. Сначала принесли закусочную «пасту», рюмочка придала бодрости. Под жиденький супчик приняли еще по одной, но вот с горячим блюдом получилась незадача, это были (– О!… морепродукты!), если говорить точнее – осьминоги с какой-то начинкой. С отвращением, но милой улыбкой я съел двух этих тварей, а с Марком получилось хуже – с первым же куском во рту он убежал в туалет, вернулся оттуда бледный с зеленоватым оттенком. Потом он еще несколько раз бегал опорожнятся, хотя к осьминогам больше не притрагивался.

Боб, а угощались мы за его счет, был в восторге от пищи и не замечал, что происходит за столом. Марк под конец омрачил его радужное настроение, в ответ на предложение хозяина завернуть нам остатки осьминогов с собой, слишком быстро и испуганно вскрикнув:

– Ноу, ноу! Ни в коем случае!

Я наступил ему на ногу с опозданием.

– В России это не принято, – пояснил я для Боба и хозяина и они тут же успокоились. Не могли же они подумать, что нам так не понравится их угощение.

Манхеттен, три часа ночи. На стрелке Бродвея плотная пробка из машин, в основном такси. Тротуары пустые, только негры-попрошайки сидят на углах перед своими шляпами и пьют что-то из бутылок, завернутых в пакеты.

После того, как опускаются жалюзи витрин, город становится похожим на сцену из фильма ужасов. Или на Хиросиму после ядерной бомбардировки. Без витринного света становится темно. В полумраке сверкают только графитиевые ругательства на всех языках мира. Выставленный хозяевами мусор в больших черных мешках разбивает ногами негритянская молодежь в широченных красных штанах с ширинками возле колен. После них уже совсем, как Мамай прошел.

На Парк эвеню совсем другая обстановка. За дорогой качаются в тени деревья городского парка, а мы идем вдоль длинного ряда заборов из кованого металла. На первых этажах особняков специально оставлен свет, чтобы прохожие видели безмерно дорогую отделку стен и мебель в комнатах за огромными окнами. Куда там наш Эрмитаж попал. Жить в этих особняках, наверное, крайне неуютно (почти на улице), но понты важнее.

Намного уютнее выглядят ночью пентхаузы на берегу Гудзона. Тут действительно красиво. Немного разочаровывает только статуя Свободы, освещенной козявочкой торчащая где-то далеко, среди темной воды.

Большой пентагоновский склад, раздвижные ворота, часовой у въезда. Ощущения выше среднего – вражеская территория. На территории остатки древних трамвайных рельсов. На страшном пентагоновском складе масса фирм и фирмочек, хранящих всяческое барахло, хозяева с бегающими глазками пытаются тебе это барахло втюхать.

Ездим по разным фирмам, по складам. Я в джинсах и китайской пуховой куртке, чтобы не пачкать нормальный костюм.

Договариваемся с одной из фирм – рандеву на девять часов утра, приезжаем. Никого. Около десяти начинают подтягиваться ленивые служащие. Еще полчаса пьют кофе с мацой. Где эта суперпроизводительность труда, которой нас понукали в советские времена? Не знаю, не видел.

По дороге с одного предприятия на другое вспоминаем, что нужно открыть счет в банке.

Районное отделение Кемикл банка. Народу нет. За стеклянной перегородкой нас принимает заведующая. Смотрит регистрационные документы фирмы. О кей, всё хорошо. Спрашивает, кто президент. Я церемонно кланяюсь и одновременно понимаю, что мои джинсы с запыленной китайской курткой не очень похожи на одеяние президента фирмы. Подтверждаю свои полномочия потертой книжечкой советских автомобильных прав. Тыкаю грязным пальцем в образец чековой книжки. О кей, ноу проблем, всё в порядке.

Выходной день. Бодверк (впрочем, это слово я воспринял на слух, может быть произношу не правильно) Брайтон бич – широкий и длинный деревянный помост вдоль пляжей. У Боруха здесь много знакомых, подходят, знакомятся с нами, восхищаются, узнав, что мы только что из Москвы (они называют «из Союза»), чуть не падают в обморок, услышав, что мы собираемся ехать обратно. Из бильярдного зала доносится громкий русский мат. По всей Америке наши эмигранты матерятся на улицах в полный голос – всё равно, дескать, эти дураки не понимают.