Текст книги "Темное искушение"

Глава двадцать четвертая

qui vive (сущ.) – повышенная настороженность или бдительность

Мила

– Пора обедать.

Кружевной подол платья Юлии, вышедшего из моды два столетия назад, колыхнулся, когда она остановилась в дверях.

Я сидела на диване в гостиной, невидяще уставившись в большое окно.

– Я занята. – Варюсь в собственном отчаянии… Но все равно занята.

Она прищурилась.

Я плеснула чаем в лицо Ронану, и он не убил меня. Даже царапины не оставил. По крайней мере на теле. Что касалось моего разума, гордость не позволяла зацикливаться на этом, потому что ожог оттого, что я обнимала его за шею, и томление все еще не исчезли. Они таились, свернувшись в извращенный и беспокойный клубок желания.

Теперь я чуяла нутром, что он не хотел мучить меня физически, но также была уверена, что его забавляло разбивать мое мягкое сердце. Иначе зачем он так долго играл со мной, если прежде всего хотел отомстить? Может быть, просто пытался снять приличное видео. Хотя, после того как пригласил меня на обед, даже не пытался войти в мой гостиничный номер.

– Он снова запрет тебя в комнате, – предупредила Юлия.

Я бросила на нее обиженный взгляд, затем встала и последовала за ней в столовую, спросив:

– Юлия, ты знала мою мать?

– Все знали твою мать. Она была знаменита. – Юлия сморщила нос. – Не понимаю, зачем Бог дал этой женщине столько таланта. Пути Его действительно неисповедимы…

– Какой она была?

– Аморальной.

Спать после семи утра было аморально для Юлии.

– А точнее?

– Она прелюбодействовала со всем, что движется.

– То есть была сексуально раскрепощенной. – Я изо всех сил пыталась найти в этом хорошее.

Юлия остановилась в дверях столовой и сурово посмотрела на меня.

– Блуд – это грех. Как и прелюбодеяние.

Должно быть, она сказала так потому, что моя мама спала с папой, пока он был женат.

– Кроме того, она была гордой, жадной и жестокой.

– Юлия, – вздохнула я. – Ты просто перечисляешь все смертные грехи.

Она вскинула бровь.

– Ты мне не веришь?

– Я пытаюсь тебе поверить, но ты ничего конкретного не рассказываешь, кроме того, что она была страшной грешницей.

Она сощурилась.

– Она помогала твоему отцу вести дела. – Юлия склонила голову и посмотрела на меня почти сочувственно. – Хотя я не думаю, что ты готова узнать, как именно она это делала.

Тревожная энергия скользнула сквозь меня. Любопытство умоляло спросить, но сердце подсказывало, что, возможно, я действительно не готова. Итак, я села за стол в одиночестве, где молчаливая служанка подала мне голубцы. Я разрезала капустный рулет, заметив, что повар не добавил мяса. Удивительно, но все блюда, которые мне подавали, были веганскими.

Покончив с едой, я направилась к выходу. Моя шуба из искусственного меха висела на крючке, а на полу стояла пара ботильонов. Я оделась и вышла на улицу.

Охранники по обе стороны двойных дверей замолчали. На самом деле, все во дворе притихли, наблюдая за мной, когда я сошла с дорожки и побрела по толстому снегу. Если бы я побежала, они, вероятно, прострелили бы мне ногу. В конце концов, не могли же они убить залог Ронана.

Я направилась к пристройке, служащей вольером. Собаки пробежали вдоль всей сетки, наблюдая за моим приближением. Я остановилась перед ними, опустилась в роскошной шубе коленями в снег и сказала им, что они – славные щенки. С очень острыми зубами.

Когда я уверилась в том, что они не укусят, протянула руку через забор ладонью вверх. Только одна собака подошла, чтобы обнюхать меня, тогда как остальные остались на месте, как будто не хотели опускаться так низко, чтобы позволять себя гладить. Я почесала пушистую шею и улыбнулась, когда она лизнула мою руку. У меня никогда не было собаки. Папа их не любил. Но мне всегда хотелось.

Немецкая овчарка с угрюмой мордой стояла у калитки, вздыбив шерсть в ответ на мое появление. Я тихо заговорила с ней, но она держалась на расстоянии, виляя хвостом. Чувствуя, что достаточно разозлила ее, я встала, чтобы немного прогуляться по дому. Взгляды охранников впились мне в спину, как будто я попала в центр перекрестных прицелов. Облака разошлись, на снегу сверкнуло солнце. По краям участка росли деревья, и я спрашивала себя, как долго мне придется идти, чтобы найти цивилизацию или хотя бы дорогу со случайными прохожими. Хотя, даже если бы в метре от дома Ронана проходило шоссе, я не знала, как до него добраться. Не с постоянным ночным дозором и собаками, которые, несомненно, бегают быстрее меня.

Получив полную свободу действий в доме, я воспользовалась этим. Потребовались часы, чтобы заглянуть в каждый закуток и щель на первом этаже, но, к сожалению, я не нашла тайных ходов, ведущих отсюда.

Мне ненавистна была сама эта мысль, но дом был великолепен.

Оригинальные картины украшали стены, каждый предмет обладал нестареющим очарованием и каждая комната создавала особое настроение. Он был похож на дом, а не на коробку из мертвого камня.

А затем я нашла библиотеку.

Полки тянулись к высокому потолку, битком набитые книгами с разноцветными корешками. В передней части комнаты стоял большой письменный стол из красного дерева, а воздух был пропитан запахом гвоздики. Я не знала, что оскорбляло меня сильнее: то, что Ронан курил рядом с полками редких изданий, или то, что я буду делить это место с ним столько, сколько он продержит меня тут.

Первой книгой, которую я взяла с полки, оказался «Потерянный рай» Джона Мильтона. Как иронично. Поэма представляла собой ряд стихов, описывающих Сатану высокомерным орудием собственного падения, и то, как в конце концов он проиграл битву с Богом.

Выходя, я оставила книгу на столе Ронана.

Единственной вопиющей вещью, которой не хватало дому, была электроника.

Я не нашла ни одного телефона, радио или компьютера. Либо электроника нарушала прямую связь Ронана с преступным миром, либо он исключил все способы, которые я могла бы использовать, чтобы попросить помощи.

За ужином компанию мне составили скрежет моей вилки и противоречивые мысли. Я задавалась вопросом, была ли я таким же плохим человеком, как мой папа, если закрывала глаза и защищала его даже сейчас, не в силах вынести мысли о том, что могу его потерять. Я задавалась вопросом, сколько у меня родственников, которых я никогда не знала. Но больше всего мне было интересно, чем или кем ужинает Дьявол сегодня.

Без него комната была тихой и пустынной, и почему-то его отсутствие лишь усиливало беспокойство, созданное им внутри меня. Воспоминание о его низком, одобрительном рыке пробежало по телу, вызвав мурашки. Я в отчаянии отодвинула тарелку и мысленно продекламировала: «J’ai le syndrome de Stockholm. Tu as le syndrome de Stockholm. Nous avons le syndrome de Stockholm. У меня стокгольмский синдром. У тебя стокгольмский синдром. У нас стокгольмский синдром».

Прежде чем молчаливая горничная успела убрать недоеденное, я схватила тарелку, надела шубу и ботфорты и вышла на улицу. Солнце село, но яркие фонари осветили двор и путь к вольеру.

И снова разговоры охраны стихли, как только я вышла за двери. Хотя равнодушные собаки, кажется, вдруг заинтересовались клецками на моей тарелке, и каждая взяла по одной, вылизав мои пальцы. Я приберегла пельмени для угрюмого, одиноко сидевшего в углу и пялившегося на меня пса. Я бросила один, но пес не сдвинулся с места. Другие собаки обходили его стороной, и мне стало интересно, альфа ли это или у него просто такой характер.

Позади меня послышался скрип шагов по снегу.

– Держись от него подальше, – сказал Альберт. – У него с головой не в порядке.

Этот пес, вероятно, был единственным, у кого все было в порядке с головой.

– Как его зовут? – спросила я.

– Хаос.

– Здравствуй, Хаос, – прошептала я.

Я повернулась к Альберту и пихнула ему в живот пустую тарелку.

Он хрюкнул и подхватил фарфор прежде, чем тот упал.

– Подумала, тебе понадобится, сервировать предательство, – мило сказала я ему и направилась обратно к дому.

У двери я прошла мимо охранника с жестким взглядом. Он прикладом толкнул мужчину рядом и сказал ему что-то, от чего оба рассмеялись. Неделю назад явное оскорбление показалось бы мне ударом в живот. Как будто они могли видеть меня насквозь, все мои грязные тайны. Теперь в этой крепости зла тайны были единственным, что помогало мне выстоять. Что-то внутри меня хотело не просто выжить, но и процветать.

Когда я обернулась взглянуть на них, что-то в моем взгляде заставило смех стихнуть. Я подошла ближе, вынула незажженную сигарету из губ жестоко выглядевшего человека и зажала ее губами. Машинально другой охранник протянул мне зажигалку.

Я нажала кнопку, чтобы брызнуть бутан в сложенную чашечкой ладонь, а затем щелкнула зажигалкой так, что пламя загорелось у меня в руке. Это был простой трюк, которому я, избалованный ребенок, научилась в подростковом возрасте, но, судя по тому, как охрана наблюдала за тем, как я прикуриваю от огненного шара в своей руке, они, должно быть, решили, что я ведьма.

Я всегда была фанаткой «Практической Магии».

Я сунула сигарету обратно в вялые губы охранника, и когда сигарета вспыхнула, послышались проклятия, и они оба отскочили, хлопая себя по одежде.

Затем я развернулась, чтобы уйти. Ладонь горела под холодным русским небом, а губы тронула первая искренняя улыбка.

Глава двадцать пятая

madrugada (сущ.) – момент рассвета, в который ночь приветствует день

Ронан

Сунув руки в карманы, я стоял перед окном библиотеки, наблюдая, как свет обшаривает горизонт. Дедушкины часы пробили восемь утра, извещая, что, вернувшись вчера ночью из Москвы, я проспал меньше трех часов. Но когда встает солнце, встаю и я.

От старых привычек трудно избавиться.

Тихое зимнее утро осталось тихим, когда первый луч света достиг носков моих ботинок. В тонком золотистом луче плавали пылинки. Эта картина напомнила мне солнечный свет, просачивавшийся сквозь грязные окна квартиры. Об облачках дыхания, срывавшихся с потрескавшихся губ, голоде и исчезающих желтых синяках.

В моем детстве с первыми лучами солнца нам с братом приходилось бегать по улицам и воровать булки в местных пекарнях. Кристиан обследовал булочную, а я делал грязную работу. Наша мать не умела готовить. И не была той матерью, которая кормит своих детей. После ее смерти мы остались бездомными и стали жить лучше. По сей день я по-прежнему просыпался каждое утро бодрым, готовым искать еду. Такую непроизвольную реакцию можно было бы назвать травмой, но я считал, что это звучит несколько драматично.

Когда свет блеснул на льняной шевелюре, волна жара пронзила меня, скользнув вниз, чтобы затвердеть в паху, и тело напряглось. Восходящее солнце создало идеальную иллюзию нимба на макушке Милы, прежде чем она скрылась за деревьями, окружавшими мой дом. На секунду мне показалось, что я настолько сексуально подавлен, что она мне привиделась. Одному Богу известно, сколько раз я думал о том, чтобы запустить руку в ее волосы, пока она будет отсасывать мне. Уверен, Он бы этого не одобрил, но, возможно, ради всеобщего счастья Ему следует снизить планку своих ожиданий.

В поле зрения мелькнуло платье с подсолнухами, а я, черт возьми, был уверен, что мое воображение не способно представить цветочные узоры. Очевидно, Мила вставала так же рано – или встала в попытках найти путь к спасению. Меня это почти не беспокоило.

На меня нахлынул вчерашний день: вкус ее губ и ощущение тела, прижатого к моему. Единственное, что удержало меня от того, чтобы трахнуть ее прямо у стенки душа, была навязчивая мысль о том, что я обманом втянул ее в то, с чем не могли справиться ее молодые играющие гормоны, и что ее покорность не была искренней.

Я мог быть щедрым, когда хотел.

С того момента мое решение было, словно кость в горле.

Существовало миллион полезных дел, которыми я мог бы заняться прямо сейчас, но я стоял, чувствуя потребность посмотреть, чем занимается моя зверушка в это раннее утро.

Когда Мила вышла из-за дерева и оказалась в поле зрения, я прищурился и скользнул взглядом вниз по ее телу. Она была мокрой и грязной, роскошная шуба, которую я ей купил, свисала с одного плеча. Теперь ее не приняли бы даже в благотворительном магазине. Если бы я не был уверен, что у меня нет свиней, я предположил бы, что она валялась в свинарнике. Но самая нелепая часть того, что я видел, не имела ничего общего ни с ее внешним видом, ни с тем, что она делала.

В комнату вошла Юлия, послышался знакомый шелест ее платья. Прежде чем она успела объявить, что завтрак готов, я жестом попросил ее подойти и встать рядом, спросив по-русски:

– Объясни это. – Я видел все так же ясно, как и Юлия, но мне все еще нужно было подтверждение.

Она помедлила, склонила голову, чтобы рассмотреть все под другим углом, затем выпрямилась и скрестила руки.

– Девушка лезет на дерево с птенцом клеста в руках. Должно быть, хочет понять, сможет ли он летать.

Я провел большим пальцем по нижней губе, приподнявшейся в скупой улыбке. Я знал, что Мила не станет сбрасывать птенца с ветки. Скорее всего, он был слишком мал, выпал из гнезда, и она хотела положить его обратно.

– У птиц есть паразиты. – Юлия сморщила нос. – И ей лучше не тащить всю эту грязь в дом.

– Спасибо, Юлия. Я скоро подойду завтракать.

Она кивнула, довольная тем, что смогла быть полезной, и вышла из комнаты.

Вскоре у Милы появился зритель. Павел шагнул в поле зрения и, кажется, был готов поймать ее, если она упадет, что было смешно, учитывая то, что ростом Мила была выше, и она бы опрокинула его следом за собой. Стало ясно, что ему больше хотелось заглянуть ей под юбку. Я не мог винить парня, но одновременно почувствовал странное желание ударить его по лицу.

А потом появился Альберт, самый разумный из всех, который просто наблюдал, как Мила лезет на дерево с птицей в руке. Ее ботинок скользнул по ветке, и в снег упала кора, прежде чем она нашла опору получше.

Я почувствовал зуд и дискомфорт во всем теле. Лучше бы Юлия не добавляла мяту в мой чай. Она знала, что у меня аллергия и крапивница похуже, чем в рекламе «Бенадрила».

Достав телефон из кармана, я набрал Альберта и поднес трубку к уху.

– Да?

– Спусти ее оттуда немедленно, – приказал я по-русски.

Он бросил взгляд через плечо, чтобы встретиться взглядом со мной.

– Я пробовал, босс. Она не слушает.

– Хочешь сказать, что не можешь согнать оттуда гребаную девчонку?

– Нет. Только не эту.

Что, мать его, такого особенного было в этой девушке? Мой взгляд скользнул вверх по дереву, наблюдая за восхождением Милы. Насколько высоко было гнездо? Под самым небом? Я стиснул зубы и спросил:

– Почему она выглядит так, будто занималась борьбой в грязи в бикини?

Он помедлил, прежде чем признаться.

– Она играла с собаками.

На мгновение воцарилась напряженная тишина.

– Только не Хаос. – Это был скорее рык, чем вопрос. Пес стал агрессивным и непредсказуемым, его следовало усыпить.

– Нет.

Я был рад, что у него хватило здравого смысла.

– Я сказал ей, чтобы она не трогала птенца. Мать теперь не вернется в гнездо.

Вот почему Хаос все еще дышал, хоть и покусал пятерых моих людей. Альберт и гребаную мошку не смог бы убить.

– Это миф, – нетерпеливо сказал я ему.

Он почесал щеку и издал звук, в котором звучало все, что угодно, только не доверие.

– Именно так она и сказала.

– Я хочу, чтобы через пять секунд она спустилась, – рявкнул я и повесил трубку.

Последнее, чего я хотел сейчас, это уговаривать Милу спуститься с гребаного дерева. Она, вероятно, оскорбит меня прежде чем полезть выше, а если мне придется коснуться ее прямо сейчас…

Альберт спорил с Милой, которая явно неистово протестовала против попыток ее снять. Вернув птицу в гнездо, она начала свой спуск. Облегчение было недолгим – в трех метрах над землей она соскользнула с ветки. Она скользнула на тридцать сантиметров, прежде чем нашла новую опору, и, если мне не показалось, рассмеялась. Альберт схватил ее за лодыжку и потянул вниз, подхватив на руки, прежде чем поставить на твердую землю.

Я наблюдал, как Мила выбирает сосновые иголки из грязной шубы.

Дайте мне холодную темную камеру, где сидят пятеро людей, желающих меня убить, и я сделаю из них оладьи. Но дайте мне ее, и я не буду знать, что с ней делать, кроме как трахнуть. Хотя к этому еще следовало подобраться, так что, признаться, я чувствовал себя немного не в своей тарелке.

Мой телефон звякнул, и, радуясь возможности отвлечься, я вынул его, чтобы прочитать сообщение.

Надя: Я так давно тебя не видела. Тебе меня не хватает?

Мне не хватало секса, в этом я был чертовски уверен.

Уголком глаза заметив движение, я поднял взгляд и увидел, что Павел идет к Миле. Парень потер шею и сказал что-то. Похоже, он пытался общаться на английском. Вероятно, ужасно. Но она ни за что не скажет ему об этом.

Надя: Приезжай сегодня. Я приготовлю тебе ужин… и десерт.

Я: Полина готовит лучше.

Надя: Она и член сосет лучше?

Я: Дай мне минуту, и я выясню.

Я бы никогда не позволил себе такого с моим поваром, но иррациональное возбуждение зудело под кожей, с каждой секундой становясь все сильнее.

Надя:

Надя: Что насчет твоей американки? Она так же хорошо, как я, знает, как заставить тебя кончить?

Я стиснул зубы. Мне не нравилось, что Надя упоминает Милу.

Надя: Ручаюсь, не знает.

Вскинув взгляд, я увидел, что Павел покраснел. Парень, с болтающимся на шее АК‑47.

Надя: Что с тобой в последнее время? Я извинилась за тот случай…

«Тот случай» произошел в последний раз, когда мы виделись, когда она разгромила свою гримерку в порыве ревности, потому что я не принял переданное ею в записке предложение отсосать мне во время антракта.

Надя: Я переспала вчера кое с кем.

Я: Я в шоке.

Я не был в шоке.

Надя: Он вылизывал меня

Надя: Было приятно для разнообразия…

Она вела себя так, будто ей не хватало внимания, но я знал, что мужчины и женщины удовлетворяли ее орально… Часто. Она просто хотела увидеть меня на коленях. Я бы лучше пропустил свой член через мясорубку.

Павел подошел ближе, чтобы показать Миле что-то, его большой и указательный палец держали цепочку на шее. Мила шарахнулась от оружия так, будто могла заставить его выстрелить, просто находясь рядом. Он заметил ее подвеску и теперь показывал свою. Как мило.

Надя: Ронан…

Мила расплылась в улыбке, вероятно, гордо рассказывая о своем папаше-садисте единственному, кто готов был слушать, – и то потому лишь, что он хотел увлажнить свой член. Эта сцена начинала чертовски раздражать меня.

Я ничего не делал, но у меня действительно не было на это времени.

Я постучал по стеклу. Когда оба они взглянули на меня, я многообещающе взглянул на Павла. Он сглотнул, сказал что-то резкое Миле и ушел, оставив мою грязную пленницу пялиться на меня в одиночестве. Ее прозрачные глаза, должно быть, отравляли. Один-единственный ее взгляд пронзил мою грудь и разлил по телу нечто тяжелое и жадное.

Мой взгляд сказал ей: «Немедленно зайди в дом».

Ее молчаливый ответ был неважен, поскольку не включал даже намека на «подчинение», «рабство» и «анал». Взгляд Милы стал злее, прежде чем она уступила и пошла ко входу в дом.

Надя: Ты игнорируешь меня из ревности?

Я провел большим пальцем по подбородку, не зная, что такое ревность, но сымпровизировал.

Я: Обжигающей. Аж слов не хватает.

Надя: Ты придурок.

Я: Я занят. Прекрати писать мне.

Надя: Занят чем?

Я:

Надя: Рррр!

Я сел за стол и попытался собраться с мыслями перед завтраком. Мой взгляд зацепился за книгу на столе, и я поднял ее. «Потерянный рай», где Бог одерживает победу, а Дьявол проигрывает. Я слегка улыбнулся. Нужно будет заставить Милу читать мне это, пока я буду ее трахать.

Глава двадцать шестая

nedovtipa (сущ.) – не понимающий намеков

Мила

Я наблюдала, как Ронан наливает молоко в свою тарелку с фруктовыми колечками. Я не знала, что было более диким: тот факт, что он действительно импортировал американский продукт, или вид его убийственных татуированных пальцев, поднимающих ложку, полную цветных хлопьев, ко рту.

Когда я продолжила пялиться на него, он поднял взгляд, красивая бровь приподнялась, а затем последовал громкий хруст хлопьев на зубах. Зрелище было обескураживающим и разжигало зерно веселья у меня внутри, а мои губы покалывало при воспоминании о его губах. Я скрестила ноги, одетые в плотные чулки до бедер, чтобы унять поднимающийся жар.

– Язык проглотила, котенок?

Я изобразила безразличие к нелепой идиоме, но под кожей запульсировало; я разрывалась от вчерашнего унижения и жара, слишком похожего на то, что я когда-то чувствовала к нему.

– Голова болит, – соврала я.

– Знаешь, какое лучшее лекарство от головной боли?

– Жертвоприношение младенцев?

– Хороший трах.

Я знала, что он ответит, но его грубые слова все еще растекались по венам, словно горячая вода.

– Не знаю, с кем бы можно было заняться этим, не подскажешь?

– То есть то, как ты вчера терлась о мой член, мы обсуждать не будем?

Краска залила мою шею, но мне все же удалось ответить:

– Не-а.

– Кстати, пять с плюсом за изобретательность.

– Спасибо.

Он хохотнул и, после того, как тихий смех заполнил углы комнаты, подтолкнул ко мне коробку с хлопьями и миндальное молоко.

– Я не голодна, – сказала я.

Он прищурился.

– Ешь.

Я пристально смотрела на него секунду, но, зная, что это – не та битва, которую хотела бы начать, согласилась и налила миску, игнорируя глупое ощущение, возникшее при мысли о том, что он все еще заботится обо мне настолько, чтобы заставлять есть. Мое сердце предавало меня.

Расстроенная всем этим, я решила обойтись минимумом и начала перебирать сухие хлопья, съедая по одному за раз как можно медленнее. Выдерживая его раздраженный взгляд, я с сочным хрустом положила в рот фруктовое колечко.

Я не могла понять, или он хочет улыбнуться, или убить меня.

– Последний мужчина, который испытывал мое терпение так, как испытываешь его ты, плавает в Москве-реке, разрубленный на семь частей.

Кусочек хлопьев застрял у меня в горле, но я отказалась кашлять или отводить взгляд. Даже увидев, как Ронан убивает, я иногда забывала, что он за человек. Может быть мой взгляд был искажен побочными эффектами плена или его улыбкой, смехом, красивым лицом. Хотя в глубине души я знала, причина в другом.

Я заставила себя проглотить хлопья и отправила в рот следующие.

– Полагаю, прозвучит самовлюбленно, но я не мужчина.

– То, что ты женщина, не имеет значения.

Всплыло детское воспоминание о подруге отца, и я отвела взгляд, вдруг почувствовав тяжесть в груди.

– Мне не нужно особое отношение. – Я его не заслужила. – Стоит относиться ко мне как к любому, кто смотрит на тебя как-то не так.

– Я нахожу отвратительным твой менталитет жертвенного ягненка.

– Уверена, тебе трудно переварить самоотверженность, – с пониманием ответила я.

– Думаешь, раскусила меня, да?

– Харизматичный гангстер, интроверт в душе? С сексуальными отклонениями? Злодей с печальным прошлым, которому я отказываюсь сочувствовать? Если бы ты был предметом на экзамене, я бы сдала его.

В его глазах промелькнул намек на веселье.

– Понятия не имею, откуда ты взяла все это дерьмо.

Чего бы я никогда ему не сказала, так это того, что я тоже всегда была немного интровертом.

– Там, откуда я родом, ты или тонешь, или плывешь. Я плыл. – Его голос затягивал меня в свою паутину, демонически запутанную и такую же крепкую, как его узлы. – О себе ты такого сказать не можешь, да?

Хлопья скисли у меня в животе. Я ненавидела то, как он распознавал мои недостатки и тайны и затем швырял их мне в лицо. Я сосредоточилась на чашке чая и сделала глоток. Сморщив нос от горького привкуса, я добавила немного сахара.

– Тебе понравился день свободы? – спросил он.

– У нас с тобой очень разные представления о свободе.

– Может быть, но значение имеет только мое, не так ли?

Я не знала, зачем ему нужно было заводить меня до тех пор, пока меня не прорывало, словно чертика из табакерки. Может быть, чтобы я «плохо себя вела», и у него был повод наказать меня и насытить свою садистскую душу.

– Можешь и дальше свободно распоряжаться домом, но не разговаривай с моими людьми. – В его голосе прозвучала угроза.

Помешивая чай, я одарила его слащавой улыбкой.

– Почему? Потому что я ничтожная Михайлова, которой нельзя разговаривать?

– Ты сама это сказала.

В голове у меня заиграла причудливая насмешливая мелодия из моего детства, когда Ронан нажал на рычаг: не только из-за унизительного оттенка в его голосе, но и потому, что я забыла, каким ублюдком был этот человек еще вчера, и я не могла унизиться сильнее.

– Если ты презираешь меня так сильно лишь из-за того, кто мой отец, то мне тебя жаль.

Он бросил насмешливый взгляд.

– И это говорит та, которая раздвинула ноги перед врагом своего отца через две секунды после знакомства с ним. Возможно, это тебя следует пожалеть.

– Это твое мнение. И оно отстой. – Как и этот чай. Горечь оставляла на языке сильное послевкусие.

Взрывная энергия сгустилась в комнате и замедлила стук сердца. Я сказала, что не идеальна, и начала понимать, что у меня вспыльчивый характер и гордости больше, чем здравого смысла.

– Надеюсь, тот факт, что ты используешь меня, чтобы удовлетворить извращенное желание отомстить, не слишком обременит твою микроскопическую совесть.

– Рад слышать, что ты озабочена моим благополучием, но просто чтобы прояснить ситуацию… – Его взгляд потемнел. – Я наслаждался каждой секундой.

Ненависть прожигала дыру внутри, пока в моих ушах все громче играло Pop Goes the Weasel. А потом в моем голосе появилось что-то мстительное, почти чувственное.

– Думаю, тебе это понравилось сильнее, чем хотелось бы.

Он замер, затем медленно поднял взгляд, посмотрев на меня так, словно я была ядовита. Горечь чая вдруг плавно растворилась под тяжестью его взгляда.

– Мы оба знаем, что я могу взять тебя так, как захочу. К несчастью для тебя у меня есть дела поважнее, чем Михайловские шлюхи.

В моей груди раздался хлопок, выпустив взрыв огня, застивший глаза туманно-красным. Пощечина отдалась вибрацией в комнате и обожгла мою ладонь, но вид его покрасневшей щеки и яростного взгляда не успокоил стук крови у меня в ушах.

Я была охвачена огнем, сожалением, замешательством. Он отнял у меня все: папу, память о матери, мою невинность – и все же я не могла даже дать ему пощечину без того, чтобы не почувствовать острое раскаяние, извинения, подступившие к горлу. Это было мне ненавистно. Я ненавидела этот дом. Но больше всего ненавидела то, что я не ненавидела.

Притяжение этих чувств посеяло хаос в моем теле и столовой. Я вскочила на ноги и смела посуду со стола на пол, включая его дурацкую миску с фруктовыми кольцами. Тонкий фарфор разбился вдребезги.

Он наблюдал, как я сметаю все на столе, и когда больше нечего было бросать, меня затрясло, ненависть к себе волнами пульсировала внутри.

– Ты закончила?

Стук моего сердца замедлился до короткого «тук-тук, тук-тук», и вся кровь ударила в голову. Неистовство должно было принести облегчение, но я чувствовала себя нехорошо. Тошнота крутила живот, пока я пыталась отдышаться. Яркий свет ламп жег мне глаза, в ушах зазвенело, и я поморщилась.

– Мила. – Ронан никогда не называл меня так, но я не могла сосредоточиться на чем-либо кроме жжения в легких. Им не хватало кислорода.

Но когда я попыталась пошевелиться, чтобы глотнуть свежего воздуха, волна головокружения накрыла меня, и я вцепилась в стол, чтобы устоять на ногах.

Что-то творилось со мной… Когда внутри поднялась яростная волна тошноты, сердце потянуло вниз, будто якорем.

Чай.

Внезапные слезы побежали по щекам. Мой опустошенный взгляд встретился со взглядом Ронана, и мои слова говорили о предательстве.

– Ты меня отравил.

Одно из его бранных слов ударило по ушам, прежде чем он вскочил со стула и подхватил меня за талию как раз в тот момент, когда мои ноги отказали.

Прижав меня спиной к своей груди, он сунул два пальца мне в горло. Я подавилась ими, а потом меня вырвало на его руку и мраморный пол. Он делал это снова и снова, пока ничего не осталось, а я не начала умолять его прекратить.

Горячий пот пропитал мою кожу, заставив дрожать. Конечности были мягкими, словно желе, и слезы пропитали щеки оттого, что он совал пальцы мне в горло. Но осознание того, что не он сделал это со мной, наполнило меня тревожным облегчением, которое ослабило жжение в легких. Когда он поднял меня, мои глаза открылись, и я заморгала от резкого света. Юлия выбежала из комнаты после того, как Ронан что-то прорычал ей. Радужная рвота испачкала мое платье в подсолнухах и костюм Ронана от Tom Ford. Мне стало любопытно, не умру ли я, отравившись черным чаем, в объятиях Дьявола. Я невольно задалась вопросом, будет ли ад столь же желанен, есть ли там акцент, острые резцы и татуированные пальцы.

Смех мадам Ричи зазвучал в моей голове, послав по спине холодок, который встревожил меня так сильно, что я пробормотала между слабыми вздохами:

– Учитывая то, как часто я блюю рядом с тобой, ты мог бы понять намек.

– Не говори. – Ронан сказал это мягко.

Он посадил меня на диван в гостиной. Поскольку мышцы не выдерживали собственный вес, я дернулась, чтобы лечь, но Ронан, присев передо мной на корточки, удерживал меня в сидячем положении за затылок.

Юлия, чье бесстрастное лицо говорило о том, что я, по ее мнению, драматизирую, вручила Ронану стакан воды и белую таблетку, которую он попытался вложить мне в рот. Я уклонилась от его руки и покачала головой.

– Возьми таблетки.

В голове стучало. У меня не было сил расшифровывать фразу.

– По-английски, пожалуйста.

Мимолетная пауза в его взгляде исчезла вместе с чем-то неуловимым.

– Прими гребаную таблетку, Мила.

Однажды он уже накачал меня наркотиками, и я должна была усвоить урок. Я позволила ему – с моей блевотиной на его рубашке, моим именем на его губах, все еще витающем в воздухе, и близостью его взгляда, – положить таблетку мне в рот, прежде чем заставила себя проглотить ее и протолкнуть по саднящему горлу с глотком воды.

Его телефон зазвонил, и он встал, чтобы ответить. Я воспользовалась возможностью, чтобы откинуться головой на спинку дивана и закрыть глаза, дабы облегчить боль в голове. Похлопывание по лицу заставило меня застонать и снова открыть глаза.

– Не спи, – сказал он мне.

– Английский, – напомнила ему я.

После секунды осознания, которая подсказала мне, что он не заметил, как сказал это по-русски, он стиснул зубы и ушел, чтобы и дальше терроризировать кого-то по телефону. Мои веки были такими тяжелыми, что я снова закрыла их, но покой был прерван еще одним похлопыванием по щеке.

Я взглянула на Ронана так зло, как только могла.

– Прекрати.

Не отнимая телефон от уха, он впился в меня взглядом.

– Если заснешь, я отшлепаю тебя по заднице.