Текст книги "Девочка с самокатом"

Три минуты спустя Лисса садится за руль чьей-то машины, стоявшей в гараже с ключами в замке зажигания, чтобы отвезти Эмбер в аптеку. По дороге они не говорят друг другу ни слова, и Эмбер смотрит в окно, а Лисса – прямо перед собой, куда ещё, если она за рулём. Может быть, она жалеет о том, что решила помочь, или, может быть, за этой помощью стоит ещё один какой-нибудь хитрый план, или что-то ещё.

Они находят аптеку достаточно быстро: Лисса просто едет туда, где больше всего народу. Эмбер успевает заметить несколько деревянных прилавков – этакий рынок, где любой желающий может продать всё ненужное и купить что-то нужное, и пару магазинчиков по типу того, что был (и есть) у Хавьера, и покосившуюся вывеску лавки с одеждой, а потом видит главное – криво нарисованный крест красного цвета, обведённый для верности почему-то зелёным.

Зелёная краска, наверное, светится в темноте.

Она неловко выскальзывает из машины – конечно, на больную ногу. Перед глазами взрываются разноцветные звёзды, и несколько секунд Эмбер просто не понимает, как вообще можно было забыть о том, что так сильно болит, но потом списывает это на шуточки памяти. Так бывает, она знает, она читала когда-то: ты просто не можешь справиться с тем, что когда-то произошло, и твоя память берёт на себя роль самого милосердного милосердия на всём белом свете – и стирает плохие воспоминания. Ей только непонятно, за какой конкретно чертой начинаются эти «плохие».

(На самом деле она надеется никогда ничего подобного не испытать.)

За аптечным прилавком её встречает сморщенная старушка – женская версия мистера Льюиса. Она недовольно поджимает губы, слушая Эмбер, и задумчиво поправляет очки, отворачиваясь к полкам с лекарствами. Нельзя сказать, что они ломятся от пузырьков и таблеток, но взгляд Эмбер выхватывает несколько знакомых названий.

И ромашку здесь, отмечает она, тоже перевязывают жёлтыми нитками, чтобы ни с чем не перепутать.

Это удобно и просто. Успокаивающие, снимающие боль и раздражение травы перевязывают жёлтыми нитками. Сильнодействующие растения, которыми можно отравиться, – красными. Те, что добавляют в еду и питьё просто для вкуса, – зелёными. Главное только, чтобы нужный цвет оказался в нужный момент под рукой, иначе вместо сушёной смородины можно бросить в чай волчью ягоду, хотя зачем вообще собирать волчью ягоду, Эмбер не знает.

Она расплачивается смятыми бумажками, мысленно ставя галочку: не забыть потом, в гостинице, вернуть Лиссе деньги. Вообще-то, смятыми они стали только когда попали к Эмбер, ей обычно хватает и двадцати секунд для того, чтобы превратить даже относительно не потрёпанную купюру в мятое нечто, и даже ворчание Хавьера не помогало избавиться от этой привычки. Деньги – хрупкая штука, особенно если они шуршат, а не звенят, и обращаться с ними нужно аккуратно, но Эмбер вспоминает об этом только тогда, когда седовласая «миссис Льюис», укоризненно покачав головой, принимается разглаживать десятидолларовые банкноты.

– Извините, – говорит Эмбер перед тем, как уйти.

Встреть она сейчас журналистов, «извините» было бы единственным, что ей бы захотелось сказать. Не потому, что ей стыдно или больше не хочется быть той, кто она есть, а просто потому, что ей очень жаль, что кто-то мог ожидать от неё большего – или даже не большего, а просто чего-то совсем не того. Правда, пятнадцатиминутной дороги обратно хватает, чтобы понять: такое извинение просто дань вежливости, «простите, что не оправдала ваших ожиданий», и только.

Простите, что не оправдала ваших ожиданий, но, по правде говоря, ваши ожидания – это ваши проблемы, потому что со мной они не имеют ничего общего. Совсем.

И она не обязана их оправдывать. Не обязана чувствовать себя виноватой за то, что её причины «недостаточно веские», или за то, что кому-то пришлось хуже, чем ей.

«Всегда будет кто-то, кому ещё хуже», – думает Эмбер, пусть в это и довольно сложно поверить, когда вместо нормальной картинки перед глазами – сплошная карусель, а колено напоминает о себе каждый раз, когда колёса машины натыкаются на выбоину в дороге, но это действительно так. Всегда будет кто-то, кому ещё хуже, и кто-то, кому значительно лучше, и всё, что ты можешь сделать, это просто идти – вперёд, туда, куда тебе нужно, и оставаться при этом человеком, которому не всё равно.

Человеком, который на общей трассе, вопреки опасениям Лилит, не оставил бы в беде даже прямого соперника, вообще никого бы в беде не оставил.

Эмбер отчаянно хочется верить в то, что она именно такой человек.

Она немного сомневается в этом, когда вспоминает, с каким удовольствием её кулак врезался в голову Роджера, и, задумавшись, запинается на пути от гаража в гостиницу. Лисса возится с машиной: «Я пока загоню её, а ты не жди, возвращайся», и Эмбер остаётся наедине со своими размышлениями и опасениями… Точнее, совсем не наедине.

На неё смотрят со всех сторон. Несколько человек заходят в открытые после автомобиля ворота, ещё несколько пытаются перелезть через забор… Кто-то просто смотрит, кто-то просто кричит.

– Вот она! – слышит Эмбер. – Смотрите!

А в следующую секунду она замечает, что в неё что-то летит, и уклониться получается только первые два раза. Потом гнилая картофелина врезается ей в бедро, а огрызок яблока скатывается вниз по футболке – первый, второй…

Те, кто вчера на стадионе приветствовали её победу, сегодня кидаются в неё протухшими овощами и фруктами.

Или, может быть, вовсе не те. Эти, сегодняшние, наверняка и вчера вовсе не хлопали, а скорее, свистели. Телевидение делает своё дело, Кассандра и её собратья по ремеслу пишут историю, и она входит в эту историю, как девочка с самокатом, которой было отчаянно нечего делать. Как девочка с самокатом, которая решила порезвиться со смертью. Как девочка с самокатом, которую не стыдно осудить, освистать, забросать гнильём, на которую не стыдно наброситься.

Как девочка с самокатом, которая без самоката. Которая не может убежать.

Которую кто-то хватает за локоть и грубо тянет к гостинице, и этот кто-то – не Лисса.

– Вот ублюдки, – раздаётся над ухом, и Эмбер узнаёт этот голос.

Эмбер узнаёт эти светлые пальцы у себя на локте – родинка на большом, у самого сгиба, – узнаёт эту хватку, и разворот угловатых плеч узнаёт, и спутанные кудряшки, и острые скулы, и ещё одну родинку – на щеке, у самого уголка губ. Как у неё.

– Шевелись, – шипит Вик, толкая её к крыльцу, и оборачивается: – Проблемы, ребята?

Эмбер слышит по голосу: он улыбается.

Эмбер знает по опыту: когда Вик улыбается, лучше ответить, что никаких проблем нет. Вообще. Совсем. Нет, и никогда не было.

Он, конечно, один против нескольких, вот только не похож – никогда не был похож – на загнанного оленя. Калани отлично сказал тогда: «Вик другой, с ним лучше не связываться». «Лучше не связываться» сквозит в каждом его слове и в каждом движении, такие вещи ощущаются кожей.

– Здесь, в этой гостинице, – мягко, очень мягко, так мягко, что от этой мягкости хочется убежать на край света, – живут участники гонок. И вас среди их числа я не припомню. Уйдёте сами или…

Недосказанные слова повисают в тишине.

Строго говоря, Вику нечем особенно козырять – правосудия в новом мире фактически нет, есть только самосуд, пусть и чаще всего коллективный, но он умеет поставить паузу так, чтобы остальным захотелось подумать. О том, например, хотят ли они лишаться хлеба и зрелищ: со зрелищами всё понятно и так, но ведь гонки привлекают в Столицу и хлеб, с каждым новым заездом это место становится всё популярней и популярней…

Не оборачиваясь, Эмбер хромает к крыльцу. Вик, выждав пару секунд, следует за ней – Эмбер слышит шаги.

– И чем ты умудрилась их разозлить? – спрашивает он, обгоняя её на ступеньках. Спрашивает так, как будто не знает.

Он выглядит злым и встревоженным. Ровно секунду. А потом его лицо снова становится пустым.

– А тебе не всё равно? – огрызается Эмбер.

Голова раскалывается, и мир перед глазами выглядит так, как если бы она вскочила на самокат и, хорошенько разогнавшись, сделала сальто. Ей совсем не хочется разбираться с проблемами, или с Виком, который сам по себе проблема, или с Виком и с проблемами вместе. Ни с чем.

Она цепляется за перила и переводит дыхание.

За спиной всё ещё что-то кричат.

Вик снова хватает её за локоть и с силой тянет на себя, затаскивает в гостиницу, закрывает дверь, отрезая их от внешнего мира. Здесь намного тише, конечно, но Эмбер всё равно не чувствует себя в безопасности. Наверное, после всего этого она уже никогда не будет чувствовать себя в безопасности (и это нормально, в таком мире только так и нормально, потому что безопасность в большинстве случаев – только иллюзия, запакованная в четыре стены, за пределами которых сразу становится страшно), и конкретно сейчас Эмбер знает: не только люди на улице осуждают её. Люди, с которыми она ходит по одним коридорам, ест в одной столовой и убегает от зомби по одной и той же дороге, тоже не понимают, какого чёрта она здесь забыла.

– Эмбер, – говорит ей Вик и кривится, как будто её имя горчит, хотя, может быть, она просто хочет видеть в его лице отражение своих собственных чувств. И да, она сама словно надышалась полыни – внутренности сводит от горечи.

Он стоит совсем рядом, как раньше, и Эмбер изо всех сил старается не вспоминать.

Пакетик с травами шуршит в кармане, когда она опускает туда руку, чтобы отвлечься. Вик, опустив голову, изучающе смотрит ей в глаза, и она по привычке не ждёт ничего хорошего ни от этого взгляда, ни от того, что он собирается ей сказать.

– Если ты переживаешь, что здесь, внутри, тебя ждёт что-то подобное, – его голос звучит ровно, фраза кажется заученной и даже отрепетированной, – то такого не будет. Да и с теми, на улице, пожалуй, тоже больше проблем не возникнет.

Из уст любого другого человека эта новость была бы хорошей.

– Почему? – спрашивает Эмбер.

Вик пожимает плечами, стараясь выглядеть отстранённым, но взгляд у него становится странным…. Тёмные ресницы чуть вздрагивают.

– Ну… – Он растягивает губы в улыбке, и вместо горечи внутри Эмбер разливается холод. Для того чтобы понимать, что сейчас будет плохо, не обязательно знать Вика тысячу лет. Выражение его лица говорит само за себя. – Возможно, потому что…

Он не успевает договорить. Появившаяся словно из ниоткуда Лисса целует его в щёку. Облако её рыжих волос скрывает Вика от взгляда Эмбер, и он не пытается это исправить: обнимает Лиссу в ответ, на мгновение прижимает к себе, а потом отпускает – и просто уходит. Его спина напряжена, плечи чуть подняты, так что Эмбер до последнего ждёт, что Вик остановится, обернётся, что-нибудь скажет. Нет, он не останавливается, не оборачивается, ничего не говорит.

«Это к лучшему», – думает Эмбер.

– Не хочу даже знать, что именно вы с ним не поделили и почему во дворе стоит такой шум, – фыркает Лисса. Первую часть Эмбер расценивает как предупреждение (не то чтобы она, в любом случае, собиралась что-то рассказывать), а что до второй… Лисса выглядит чистой. В неё ничем не швырялись.

Переступив с ноги на ногу, Эмбер кривится от боли.

– У меня в номере есть чайник, – говорит Лисса и тянет её за собой. – Пойдём.

Если бы пару дней назад Эмбер спросили, ожидает ли она от Лиссы чего-нибудь в таком роде, она бы ответила, что точно не ожидает. И от себя, в общем-то, тоже не ожидает согласия. Но сейчас всё совсем по-другому: сейчас рядом нет никого из тех, кого хотелось бы видеть рядом, в кармане шуршит пакетик с травяным сбором, колено взрывается болью, а у Лиссы в комнате есть чайник – и тишина, полное отсутствие всех, кто мог бы её осудить. Последнее, наверное, всё и решает.

За горячей водой, конечно, можно сходить и в столовую, да только там слишком велика вероятность наткнуться на кого-то ещё, а Эмбер, пожалуй, на сегодня выполнила лимит столкновений. Недельный. Месячный. Годовой.

Она обхватывает себя за плечи, когда Лисса запирает за ней дверь.

– Я могу ошибаться, – говорит Лисса, – но ты вся в каких-то ошмётках, и их вроде как не было, когда мы уезжали. И когда мы вернулись.

Эмбер опускает глаза. Так и есть, по футболке расплываются грязные пятна, с самого края свисает что-то тёмное, мягкое, сгнившее… Ассоциации не заставляют себя ждать.

– Я похожа на зомби.

Окинув её оценивающим взглядом, Лисса кивает. Она щёлкает кнопкой на чайнике – электрическом, где вообще достала такой? – и усаживается в кресло, изящно, как в танце, складывая одну на другую длинные ноги.

Неловко, вот как Эмбер себя ощущает. Неловко и неуместно. Она кажется самой себе то ли слишком маленькой, то ли слишком огромной, но совершенно точно – слишком нелепой, слишком неуклюжей, слишком в ошмётках гнилых овощей по сравнению с блестящей, сияющей, невозмутимой Лиссой. Не самое приятное ощущение, так что она просто молчит, дожидаясь, пока вода в чайнике вскипит и подскажет, что можно заварить свои травы, выпить то, что получится, и медленно поползти в свою комнату, надеясь, что боль скоро отступит.

– Садись. – Лисса подбородком указывает ей на свою кровать, и Эмбер послушно садится.

Так же послушно она отдаёт свои травы, когда Лисса протягивает за ними руку (ногти у неё длинные, накрашенные тёмным лаком, совсем не облупившимся, как будто из другого мира, из другой жизни, из времени до Апокалипсиса, и Эмбер не может припомнить, видела ли такие вообще хоть когда-нибудь).

– Пока ты парковала машину, на меня напали, – неожиданно для самой себя говорит Эмбер, сделав первый глоток. Травы горчат, как и то, что она собирается сказать. – Они меня ненавидят.

Лисса на неё даже не смотрит. Она крутится перед зеркалом, то взбивая пальцами свои рыжие волосы, то скручивая их в тугой узел, словно пытаясь понять, какая причёска ей больше пойдет. Она щурится, изучая своё отражение, а потом, очевидно, принимает решение и, закусив губу, берётся за дело.

– Технически, – говорит она, когда Эмбер уже почти забывает, о чём шла речь (враньё, на самом деле такое не забывается), – они ненавидят не тебя.

Эмбер хмыкает. Как же.

Травы всё ещё горчат, и ей всё ещё неуютно сидеть на этой мягкой кровати в окружении этих маленьких, украшенных кружевами подушек, глядя на то, как Лисса укладывает локоны в сложную причёску, похожую на нимб и корону одновременно.

– Ну да, – отвечает она. Голос звучит непривычно тихо и неуверенно. Приходится откашляться, чтобы продолжить. – Это не в меня сейчас кидались сгнившими овощами.

Лисса пожимает плечами, не отрывая взгляда от своего отражения в зеркале. Одной рукой она придерживает прядь у затылка, другой ищет на тумбочке золотистую шпильку. Шпилька, конечно, сделана из самого дешёвого металла и выкрашена самой дешёвой краской, и на любой другой это было бы более чем заметно, но Лисса есть Лисса. Даже мешок из-под всё тех же сгнивших овощей смотрелся бы на ней сногсшибательно, вздумай она в него нарядиться.

– Люди ненавидят не тебя, – повторяет Лисса медленно, как для маленькой. – Они не могут ненавидеть тебя, потому что они тебя не знают. Ты же не думаешь, что за несколько гонок и десяток минут по телевизору они успели понять, что ты из себя представляешь?

Нет, Эмбер не думает.

Больше того, у неё было гораздо больше времени, чтобы понять, что из себя представляет сама Лисса, но она в этом тоже не преуспела. А та продолжает:

– Им не нравится то, как ты себя ведёшь, или то, почему ты здесь оказалась, или то, что у тебя так хорошо получается каждая гонка, но не ты сама. Только то, что они могут увидеть.

«Или, в случае с тобой, – думает Эмбер, – только то, что ты сама позволяешь увидеть».

– Мне не легче от этого, – говорит она вслух.

– Да? – Лисса приподнимает бровь. – А должно быть. Нет смысла волноваться из-за людей, которые тебя ещё не знают, но уже спешат осудить.

– Странно слышать это от тебя.

Странно слышать это от девушки, которая только и делает, что тратит время на людей, которые её не знают, и производит на окружающих впечатление: всегда улыбается, чтобы каждый придурок чувствовал себя остроумным, и, чтобы каждый придурок чувствовал себя просто умным, всегда молчит, даже если знает верный ответ. Ну, это только Эмбер полагает, что знает. Остальные твёрдо уверены: Лисса – красавица, а значит, не может быть умной.

Прелесть какая дурочка. Не забивай свою хорошенькую головку.

– Я не тупая, – спокойно говорит Лисса. Она понимает, о чём думает Эмбер, и её это, кажется, не обижает. – Я просто играю по правилам.

Эмбер в курсе, о чём она говорит.

Правила требуют от мужчины быть сильным, а от женщины – слабой. Да, чёрт возьми, мир претерпел столько всего, а некоторые люди всё ещё цепляются за эти правила, как за спасательный круг. Мужчина должен быть сильным, умным и необязательно симпатичным, а женщина должна быть слабой, глупой и обязательно привлекательной. Мужчина должен сражаться и смотреть на мир, женщина – сидеть в высокой башне и ждать его возвращения.

Лисса, несмотря на то, что сражается и смотрит на мир как мужчина, остальным пунктам – как женщина – следует безукоризненно. Чтобы никто даже не задумывался о том, что вообще эта куколка – прелесть какая хорошенькая, чудо какая глупенькая – делает верхом на мотоцикле на трассе, заполненной мертвецами.

– Понятно, – кивает Эмбер и отводит глаза. Чужие причины всегда сложно понять, но она понимает Лиссу. Просто не может принять.

– Правила требуют от женщины быть красивой и глупой, так почему бы и нет? – улыбается Лисса.

«А если правила потребуют от женщины быть связанной и одноногой, – думает Эмбер, – что ты будешь делать тогда?»

И зачем, зачем тебе вообще цепляться за все эти правила, если можно спокойно обойтись и без них? Да, вокруг коротко стриженной Кэт не вьются все местные парни, а сама Эмбер заработала только всеобщее неодобрение, но… Ради чего обязательно искать себе кого-то и быть к нему приложением, если можно быть самостоятельной? Цельной? И ради чего, самое страшное, саму себя воспринимать таким приложением?

Она молчит. Ей не хочется осуждать Лиссу и спорить с ней, во всяком случае, сейчас, в этот конкретный момент, когда дойти до собственной комнаты всё ещё тяжело, а Лисса соглашается терпеть её присутствие здесь.

– Сегодня вечером снова придут журналисты. Думаю, они уже здесь. Я буду внизу, – говорит она, закончив с причёской. – Но ты можешь остаться тут, если хочешь.

Не то чтобы Эмбер хотела, но это всё равно лучше, чем куда-то идти. На сегодня она уже находилась.

– 14-

Не то чтобы у Эмбер был большой опыт общения с самыми разными людьми (хотя если считать покупателей, то да, всё-таки был), но она понимает: не стоит ждать от Лиссы большего. Случайно оказанная помощь не делает их ни подругами, ни даже приятельницами, просто потому, что вряд ли сама Лисса рассматривает такую возможность.

Девушки для неё – конкурентки за место рядом с самым сильным самцом, и поэтому Лисса общается только с парнями, но даже в этом общении сложно разглядеть хоть какую-нибудь искренность, так что… Эмбер говорит ей спасибо и выбрасывает всё произошедшее из головы, как только – ближе к вечеру – выходит из её комнаты в коридор. Нет, она всё ещё благодарна и всегда будет благодарна, но их поездка в город – вовсе не та завязка, из которой вырастают долгие и прочные, полные взаимного доверия отношения. Строго говоря, Эмбер вообще не знает, бывают ли такие отношения в принципе, ей только хочется на это надеяться.

Особенно когда в коридоре её догоняют Дженни и Джонни, а чуть позже в комнату заходит Калани.

– Привет, – говорит он с порога.

Места на её кровати немного, но Дженни валится на кровать справа от неё, Джонни слева, и Эмбер ощущает себя зажатой между близнецами в самые уютные на свете тиски. Она никогда не подумала бы, что чужие прикосновения могут быть настолько комфортными и настолько приятными, но именно в этом тепле она по-настоящему отогревается, именно с этими людьми чувствует себя по-настоящему дома.

– Мы хотели прийти раньше, – доверительно сообщает Дженни. Её волосы взлохмачены и спутаны, полнейший беспорядок, и в этом беспорядке она вся, – но Джонни сказал, тебя лучше не беспокоить.

– Кристофер так сказал, – поправляет её Джонни. – Ты паршиво выглядела, когда к нам заходила.

Дженни фыркает.

– Не слушай его. Уверена, никаким «паршиво» там даже не пахло. Ты прекрасна.

В груди Эмбер зарождается смех. Приятное, щекочущее, бесконечно тёплое чувство.

Ей плевать, как она выглядела, когда заходила к Джонни и Кристоферу, но от энтузиазма, с которым Дженни бросается её защищать, становится хорошо. Ещё лучше становится, когда Калани наконец-то заканчивает мяться в дверях и проходит поближе, усаживается прямо на пол рядом с ними.

– Нашла аптечку? – спрашивает тем временем Джонни, и Эмбер чуть-чуть напрягается.

Ей приходится рассказать о поездке в аптеку, о неожиданной доброте Лиссы и не менее неожиданном нападении зрителей. Соврать или промолчать почему-то даже в голову не приходит: три пары глаз смотрят на неё с тревогой и заботой, и обмануть эти взгляды немыслимо. Ей приходится рассказать и о Вике, и вот тогда все три взгляда мрачнеют.

– Понятненько, – тянет Дженни, и Эмбер удивляется тому, как у неё получается выразить столько ненависти в одном только слове.

Джонни переводит взгляд с неё на Калани, то ли спрашивая о чём-то, то ли прося разрешения, и в конце концов Калани вздыхает.

– Мы знаем, что он имел в виду.

Рука Эмбер непроизвольно тянется к груди, защитным жестом накрывает сердце, сминает футболку. Она ловит себя на этом глупом движении, и ей тут же становится стыдно. Она разжимает пальцы.

– И что же? – Получается хрипло и немного испуганно.

– Сегодня приходили журналисты. – Калани упорно смотрит в пол, а потом вскидывает голову, и Эмбер читает в его лице такое отчаянное желание ничем не обидеть, что ей становится страшно. – Он рассказал им про твою мать. Им, телезрителям, и, получается, всем участникам гонок. Это было при всех.

– Подонок, – шипит Дженни, накрывая руку Эмбер своей. Её голос срывается от сдерживаемой злости. – Столько всего наговорил… Будто она пила, не просыхая, и ходила по рукам, и обижала тебя, и выбрасывала твои вещи на улицу…

– Дженни, не надо. – Джонни пытается её остановить, качает головой, смотрит растерянно и виновато.

Эмбер чувствует себя так, будто её ударили в солнечное сплетение. И не потому, что Вик сделал то, что сделал (она знает его достаточно хорошо, чтобы ждать от него чего-то подобного, чтобы в красках представлять себе выражение его лица и его интонацию, даже отдельные фразы – ёмкие, хлёсткие, исполненные презрения и высокомерия), а потому что… Её убивает, её заставляет задыхаться тот факт, что люди, которые практически ничего о ней не знают, готовы защищать её с пеной у рта, в то время как человек, который знает абсолютно всё, и даже чуточку больше, собирается только бить и топить.

Бить и топить. Эмбер ощущает, как вода окружает её со всех сторон, заливается в уши.

– Почему не надо? – слышится голос Дженни будто бы издалека. – Он не имел права так врать!

Усилием воли Эмбер выныривает на поверхность и ровно, слишком ровно говорит:

– Он не врал.

Она не хотела, чтобы об этом кто-то знал, особенно сейчас, когда считается, что в её жизни всё было настолько радужно, насколько вообще возможно. Она не хотела ни чужой жалости, ни чужого неодобрения поведению матери (это их дело, только их, она сама сможет разобраться и пойти дальше, чья-то помощь могла бы пригодиться тогда, когда происходило то, что происходило, но не теперь, когда всё это позади), и она тем более не хотела, чтобы раскрывал её прошлое именно Вик.

Теперь слова, сказанные им в холле гостиницы, обрастают новым значением. Тогда Лисса не дала ему договорить (а стал бы он вообще договаривать?), зато сейчас Эмбер точно знает, что он имел в виду.

– Зато, – медленно говорит она, почти цитируя Вика по памяти, – в меня больше не будут кидаться гнилыми фруктами. И остальные участники не будут на меня косо смотреть. У меня, – она усмехается, хотя в глазах начинает щипать, – такое же паршивое прошлое, как и у всех.

«Это закат цивилизации», – слышит она голос Хавьера. Здесь у всех всё паршиво, пусть в разной степени, но…

– Эмбер… – Калани сочувственно кладёт руку ей на здоровое колено.

– Не надо меня жалеть. Я справлюсь. Пожалуйста. – Вода, окружавшая её, отступает, и сами слова превращаются в воду. Они срываются с языка легко, словно капли с ободка не до конца закрытого крана, словно быстрые волны в реке. – Я знаю, о чём вы думаете, но даже если я не попаду в финал, я не вернусь домой. Никогда.

Высказанная вслух, эта мысль наконец-то становится абсолютно реальной. Эмбер кажется, что её можно потрогать руками.

– Я не вернусь туда, – повторяет она, готовая спорить, убеждать и доказывать.

Но люди, готовые всегда её защищать, её удивляют.

– Конечно, – сквозь слёзы улыбается Дженни. – Конечно, не вернёшься. Мы тебя не отпустим.

Джонни и Калани согласно кивают.

В ближайшие дни они её действительно не отпускают, и Эмбер вовсе не против. От непривычного ощущения спокойствия, защищённости и собственной нужности самую малость щиплет глаза, но Эмбер не плачет, вовсе не плачет. Напротив, смеётся. Смеётся так много, как никогда раньше, так много, что постепенно боль и головокружение забывают о том, что вообще когда-то здесь были. Простая и вместе с тем удивительная вещь, настоящая магия – насколько хорошо тебе может быть с теми, с кем тебе по-настоящему хорошо.

Дженни рассказывает ей историю за историей, сказку за сказкой (какие-то она читала, какие-то придумывает прямо на ходу – у неё замечательно получается), Калани присоединяется к ним, когда не играет с Давидом – Лилит всё ещё проводит много времени с обессилевшим Стефаном, и Давид, деловито подбоченясь, заявляет, что тот – его лучший друг.

– А я кто? – с улыбкой спрашивает Калани.

– А ты – Калани, – как само собой разумеющееся отвечает Давид.

Калани означает «небо», сейчас Эмбер знает. Он, правда, совсем не похож ни на далёкую линию горизонта, ни на кудрявые белые облака, ни на первые лучи рассветного солнца, прокладывающие себе путь среди туч… Он не похож на резкие, угловатые молнии и не похож на холодные, хоть и яркие звёзды. И на ночную темноту совсем не похож, и на притаившуюся высоко в небе луну, и ни на что на свете. Калани – это просто Калани, в этом Эмбер согласна с Давидом.

У него золотые руки, и сердце – такое же золотое.

Он, в отличие от Дженни, не рассказывает ей сказки. Только легенды. На островах, откуда он родом, их превеликое множество… Там верят, что сила огня лежит в основе мироздания, что мир был создан из огня, и их острова были созданы из огня, что капельки лавы (на родине Калани столько вулканов, что можно сбиться со счёта) – это слёзы богини огня, но вместе с тем огонь – созидание. У огня, как и у всего на свете, есть и оборотная сторона, и за эту сторону отвечает богиня молнии, которая несёт в себе разрушение.

«Разрушение и созидание, – говорит Калани, – то, из чего состоит мир».

Эмбер только кивает. Ей не хочется быть среди тех, кто представляет собой разрушение, но она не уверена, приходилось ли ей хоть раз в жизни хотя бы что-нибудь создавать.

– В кратере вулкана, – говорит Калани, – был рождён огненный человек, и этот человек был совершенством.

– В этом есть определённая логика, – перебивает его Дженни, – потому что всё самое лучшее появляется на свет из страданий и боли.

По этой логике, мир, утонувший в Апокалипсисе и живых мертвецах, должен стать если и закатом цивилизации, то только таким, после которого обязательно наступит рассвет – в тысячу раз лучше, чем все предыдущие.

– Всё будет хорошо, – говорит ей Калани.

Они сидят в гараже, хотя машинка давно уже у Давида. Их колени соприкасаются. Они находят друг друга здесь без предварительных договорённостей: сбегают в гараж одновременно, но по отдельности – и вовсе не потому, что каждому хочется побыть в одиночестве, а скорее потому, что каждому необходимо побыть рядом друг с другом.

Калани становится первым, кому Эмбер рассказывает о своём отце. Острова Калани маячат призрачной дымкой перед внутренним взором, стоит только смежить ресницы, ощущение принадлежности к чему-то большому и древнему завораживает, и Эмбер тоже хочется почувствовать себя частью чего-то, но проблема в том, что она никогда не узнает, чего.

– Мне не найти его, даже если я захочу, – признаётся она, глядя Калани куда-то в ключицу. Под распахнутой курткой белеет тонкая майка, всё как обычно.

– Тебе и не нужно, – отвечает Калани.

Эмбер поднимает глаза, смотрит вопросительно, и Калани понимает без слов. Он продолжает:

– Если ты когда-то и отправишься на поиски, то искать будешь только себя.

Эмбер трясёт головой. Её первейшая реакция и первое желание – отшутиться.

– Зачем меня искать? Я вроде как здесь. – Она указывает на себя обеими руками, а потом, прищурившись, смотрит Калани в глаза. – Ты меня не видишь, признайся? Думаешь, я твой невидимый друг?

В ответ она ждёт от него чего-нибудь вроде «для выдуманного друга ты слишком хорошо красишь колёса», но Калани остаётся серьёзным.

– Девочка с самокатом, ты же понимаешь, о чём я.

«Да, – думает Эмбер, – я понимаю. Не обязательно теряться для того, чтобы себя отыскать. Не обязательно не знать, кто ты и где ты, для того, чтобы пытаться найти в себе что-то ещё».

«Ты же просто не умеешь оставаться на одном месте и никуда не бежать», – мог бы сказать ей Калани; он знаёт её достаточно хорошо для таких заключений, но он молчит. Эмбер тоже молчит. Что тут скажешь?

Кроме того, она чувствует себя комфортно, даже когда они молчат. Если честно, и это удивительно, но она в принципе ощущает себя очень комфортно – несмотря на то, что будущее пока неизвестно (ведь список финалистов всё ещё не оглашён), а Вик растрепал всему свету (или – всему тому, что от этого света осталось) её самый главный секрет. Всё тайное становится явным, и с этим вполне можно жить, особенно если не думать, каково с этим жить её матери. Впрочем, опыт и интуиция подсказывают Эмбер: той всё равно.

Всё равно и остальным. Слова Вика остановили лавину всеобщего осуждения, но лавину всеобщей жалости не породили, хотя, кто знает, может, именно на такой эффект он и рассчитывал. Вряд ли за несколько лет он успел бы забыть, как сильно Эмбер не любила, когда её принимались жалеть… Но нет, никто из участников гонок даже не подумал о жалости. Здесь у каждого – своё прошлое, в каждом прошлом – свои демоны и проблемы тоже свои, и, раз уж все в одной лодке, нет смысла кого-то жалеть.

Сложно представить что-то, что сильнее устраивало бы Эмбер. Ей не нравится и не хочется ловить на себе недовольные взгляды только потому, что крыша над её головой была чуть менее дырявой, чем у остальных, или потому, что по трассе она передвигается на самокате, а не пешком. Ей не нравится и не хочется выделяться, во всяком случае, когда за это в неё летят гнилые фрукты и овощи.