Текст книги "Девочка с самокатом"

А Чарли пьёт, и некому помогать.

Чарли пьёт, потому что не может выносить всего этого, но как тут не выносить, если нужно. Если нужно распихивать тела по деревянным ящикам и сжигать в этих хороших печах, предварительно бросив в них побольше угля? Нельзя же оставить тела валяться на улице, нельзя же просто закапывать их где попало, что поделать, такова жизнь, кто-то должен выполнять и эту работу.

Эмбер слушает его и кивает. Кто-то должен выполнять и эту работу.

Жизнь не стоит на месте, ни на секунду не останавливается, и даже конец света для неё – совсем не конец. Поэтому кто-то должен выполнять эту работу, а кто-то – другую, кто-то должен это и то, но никто…

– Никто не должен умирать в одиночестве, – озвучивает она недавнюю мысль.

Что-то, чему Эмбер не знает названия, раздирает её изнутри.

Калани обнимает её за плечи, притягивая к себе, и ей становится легче. Он не обещает, что она не умрёт, потому что никто не может такого пообещать, но, по крайней мере, ясно одно: даже если с ней что-то случится, она не одна.

– Девочка с самокатом, – говорит Калани ей на ухо, – ты никогда не будешь одна.

– 9-

Искры, трепещущие за прозрачной заслонкой печи, ещё танцуют у неё перед глазами, когда, пробираясь в собственную комнату путаными гостиничными коридорами, она слышит крик. Хриплый, сорванный, очень короткий, как будто прижатый к губам чужой грубой ладонью, он обрывается, только-только начавшись, но нескольких секунд хватает для того, чтобы понять, кто кричал.

Не раздумывая, Эмбер срывается с места.

На бегу она вспоминает, что ещё час назад была уверена: сегодня больше не придётся ни ускоряться, ни нервничать, лимит дневных переживаний исчерпан, куда ещё больше, – но уже видит себя будто бы со стороны. Она бежит по коридору, волосы закрывают лицо, ноги в тяжёлых ботинках мощно ударяются в пол, руки работают из стороны в сторону…

Говорят, человек вынослив и может бежать очень долго, но очень долго ей ни к чему. Достаточно добежать до первого поворота и выскочить из-за него, чтобы тут же остановиться, будто налетев на невидимую, но вполне ощутимую стену, потому что впереди творится самое страшное. Даже по сравнению с зомби, которых ей уже не раз удавалось оставлять за спиной.

Впереди – Роджер, замерший на середине движения. Напряжённая спина, разведённые плечи, сейчас они кажутся шире, чем когда бы то ни было, расставленные руки с пальцами, собирающимися то ли схватить, то ли сжаться в кулак. Поза агрессии, поза атаки. А на полу, у его ног – Дженни. Дженни с растрёпанными светлыми волосами, расплескавшимися по тёмной древесине как молоко. Дженни с худым, почти детским лицом и ужасом в огромных глазах, которые раньше всегда смотрели спокойно и дерзко. Дженни с кровью на остром подбородке и на вишнёвых губах. Дженни, стягивающая рукой разорванный ворот футболки и даже не пытающаяся подтянуть джинсы, сорванные почти до колен.

Выдранная с мясом пуговица сверкает в щели между досок.

Эмбер не говорит ничего, чтобы обозначить своё появление, но Роджер всё равно поворачивается к ней. Сейчас он совсем не похож на себя обычного, кажется огромным, будто кто-то взял и увеличил его, накачав злобной мощью и силой. Его тяжёлая челюсть чуть вздрагивает, будто он собирается что-то сказать, но потом перекошенное лицо каменеет. Он в ярости. Ещё бы ему не быть в ярости: его не только прервали, но и увидели, а значит, кто-то может об этом узнать, и…

И мысли заканчиваются, когда Эмбер, опустив глаза, видит его расстёгнутую ширинку.

Нет, однозначным всё было и до этого, но сейчас мир вокруг просто взрывается. Роджер становится ближе, словно её бросает к нему страшной силой, вот только сила эта – она сама, и именно её кулак летит к нему в голову. Эмбер, наверное, целится в нос или, скорее, вовсе не целится, но Роджер, не обращая на неё внимания, поворачивает голову к Дженни и растягивает губы в звериной ухмылке, а в следующую секунду костяшки пальцев Эмбер врезаются в его висок.

Мягкие волосы пружинят под пальцами, а потом руку до локтя обжигает болью, а разум – стыдом. На мгновение Эмбер почти уверена в том, что переборщила и не стоило вкладывать в удар столько силы, но потом она смотрит на Дженни, и то, что было стыдом, становится ненавистью. Она пинает Роджера в пах – грубо, подло, неблагородно, точно так же, как он делал с Дженни, и обрушивает сомкнутые в замок ладони на его затылок, когда он сгибается пополам.

Тяжёлое тело с грохотом падает на пол, и Эмбер ботинком отпихивает его подальше от Дженни, которая пытается встать. Она боится, что Роджер тоже поднимется, но этого не происходит. Теперь Роджер вовсе не кажется огромным, он снова такой как обычно, только без сознания и недвижим, но Эмбер не чувствует себя виноватой. Ей хочется врезать ублюдку ещё и ещё, но она берёт себя в руки, потому что на самом деле есть вещи намного важнее.

Дженни, наконец-то, удаётся подняться. Она стоит, держась за стену, и одного взгляда на неё достаточно, чтобы понять – до своей комнаты она сама не дойдёт. Даже до комнаты Эмбер, ближайшей отсюда, всё равно не дойдёт. Особенно в этих вот джинсах, которые уже сейчас стянуты до колен, а при малейшем движении могут и вовсе слететь.

Опустившись на колени, Эмбер переворачивает Роджера и тянет его ремень из петель. Ей не приходится возиться с застёжкой, ведь он сам успел её расстегнуть, нужно только чуть приподнять и потянуть, и кожаный пояс оказывается у неё. Эмбер протягивает его Дженни, но та смотрит на него, как на ядовитую змею.

– Штаны спадут, – говорит Эмбер, и собственный голос кажется ей чужим, а слова неуместными.

Дженни трясёт головой, для верности выставив руки вперёд, защищаясь от ремня как от самой страшной опасности. Разорванный ворот её заляпанной кровью футболки тут же расходится, и Эмбер видит острые ключицы, простой синий лифчик и расплывающиеся на белой коже синяки от грубых пальцев. Внутри головы что-то взрывается фейерверками злости.

Она дёргает свой собственный ремень, почти выдирая его из петель, и заменяет его на ремень Роджера. Хавьер рассказывал, давным-давно: когда до Апокалипсиса оставались ещё тысячи лет, воины забирали себе пояса побеждённых врагов, но в его историях не было ничего о том, что свои собственные пояса они отдавали спасённым принцессам, и всё-таки от её тонкого, потёртого ремешка Дженни уже не шарахается.

Дрожащими руками она затягивает его на себе и молча смотрит на Эмбер.

Эмбер не знает, что делать и как вынести этот испуганный и одновременно доверчивый взгляд. Это же Дженни, Дженни, которая шутит и усмехается, поправляет тонкой рукой светлые волосы, обнимает за шею и подливает коньяк, которая ездит в люльке рычащего мотоцикла и ничего не боится. Кроме Роджера. У неё от него мурашки с первой же встречи.

Больше всего на свете Эмбер хочется просто исчезнуть – и не одной, а чтобы Дженни и Роджер тоже исчезли, чтобы всего этого просто не случалось, никогда-никогда не происходило… Перемотать время, вернуть всё назад, отыграть, сделать так, чтобы полушутливо высказанные страхи Дженни никогда не стали реальностью…

Невозможно. Она протягивает Дженни руку.

– Пойдём.

И они идут. А в комнате, путь в которую заключается в нескольких сотнях спотыкающихся, неловких шагов, отлепляются друг от друга и замирают.

– Вот мудак, – выплёвывает Эмбер, хватаясь за голову.

Ладони с силой сжимают виски, и хочется двух вещей одновременно: сползти по стене, обязательно уткнувшись лбом в мягкую джинсу на коленках, и снова обнять Дженни, чтобы успокоить и объяснить, что теперь всё в порядке.

Обе вещи одинаково невозможны. Нельзя сейчас думать лишь о себе, нужно уделить внимание Дженни, но вместе с тем нельзя бросаться к ней, нельзя обнимать, нельзя пугать её ещё больше.

Дженни никогда не казалась Эмбер хрупкой и беззащитной, но вместе с тем… То, что она пережила, это ужасно, и никто не знает, как он себя поведёт в такой ситуации. Хрупкая и беззащитная может ударить так, что звёзды из глаз, несгибаемая может расплакаться как пятилетка, и точно здесь можно сказать только одно: Эмбер совершенно точно не собирается идти и проверять, как там Роджер, пришёл ли он в себя и сумел ли подняться.

Ей наплевать.

А Дженни… Дженни смотрит на неё с удивлением. Спутанные белые волосы паутиной рассыпаются по плечам, мерцают в тусклом свете, льющемся с улицы, и Эмбер ловит себя на мысли о том, что надо бы включить свет, но даже не поднимает руки.

– Мудак, – говорит она ещё раз. – Самый настоящий мудак.

Кажется, широкие, слишком тёмные по сравнению с волосами брови медленно ползут вверх. Невозможно толком увидеть.

– Кто мудак? – спрашивает Дженни, с размаху усаживаясь на кровать так, что пружины провисают едва не до пола. Это резкое движение, но в нём нет ни энергии, ни жизни, как будто кто-то просто бросил мешок. Но её голос звучит отнюдь не испуганно, просто горько и хрипло. – Роджер? Или это просто на мне слишком короткая юбка?

Эмбер смотрит на неё и пожимает плечами. Не потому, что сомневается, а потому что не понимает саму постановку вопроса.

– Конечно, он.

Дженни закрывает глаза и – Эмбер задерживает дыхание – чуть улыбается.

– Спасибо.

Если честно, Эмбер не совсем понимает, за что, но не возражать же. Она с усилием поднимается и, включив тусклый свет, наугад вытаскивает из вещей на кресле футболку. Ту самую, с зомби, и мозгами, и надписью «Жду Апокалипсиса», на которую кривила губы мать и о которой уже успел высказаться Вик – и которая для Эмбер всё равно остаётся любимой. Она протягивает её Дженни.

– Держи.

– Ого. – Та словно только сейчас замечает и разорванный ворот собственной майки, и кровь, успевшую закапать тонкую ткань.

Не вставая и не отворачиваясь, Дженни стягивает свою майку через голову и, скомкав её, небрежно вытирает лицо. Её бледная кожа кажется сияющей в скудном, то и дело мигающем свете, на рёбрах – у сердца – расплывается родимое пятно красивой, причудливой формы. Оно выглядит как изящный рисунок, как украшение, тёмный островок посреди белоснежного океана.

– Он сказал, – невнятно говорит Дженни, ныряя в футболку, – что я не имела права обходить его в гонке.

– Вы ведь были в разных заездах?

Оттянув край и внимательно разглядывая неяркий рисунок, Дженни кивает.

– Ага. В этот раз в разных, в прошлый – в одном, и каждый раз он только третий, а мы всё время вторые…

– И ты виновата?

Дженни кривится.

– А то. Я, правда, не понимаю, почему он в таком случае не зажал в коридоре Вика, или Лиссу, или Фредди. Почему не зажал тебя, очень даже понятно: вон как ты с ним разобралась. Эмбер, – она испуганно выдыхает, широко распахивая глаза, – ты же его не убила?

Эмбер пожимает плечами.

– Он дышал, когда мы уходили.

«Ничего ему не будет, – думает она. – Потерпит».

Эмбер знает, что не должна так думать и чувствовать, и это её немного пугает, но даже если с Роджером что-то случится, ей всё равно. Она не поедет смотреть на то, как он горит в «хорошей печи» и не будет помогать заталкивать туда грубый гроб с его телом, даже если Лилит снова выпадет жребий прогуляться до крематория.

– Ты меня удивляешь, – медленно говорит Дженни, словно прочитав её мысли. – Спрашиваешь у меня, не жаль ли мне зомби, а сама не жалеешь живого…

– Они не выбирали, кем стать, – отвечает Эмбер чуть резче, чем следовало бы. – А он сделал выбор.

И точка.

– Ты тоже меня удивляешь, – добавляет она после паузы. Дженни вопросительно вскидывает глаза. – Шутишь и интересуешься, как он, вместо того, чтобы…

– Завернуться в одеяло и плакать?

– Ну… Да.

– Это же к лучшему. – Дженни улыбается, но эта улыбка касается только губ. Взгляд остаётся серьёзным. – И я спрашиваю, как он, только потому, что боюсь за тебя. Не уверена, что правилами разрешено убивать участников гонок.

– Не уверена, что на этот счёт вообще есть какие-то правила.

Если уж на то пошло, думает Эмбер, насиловать участниц гонок правилами тоже вряд ли разрешено, и, возможно, ей стоит прямо сейчас встать и отправиться к Лилит – отдать ей ключи от пикапа и сообщить о том, что случилось. Но время далеко за полночь, и Лилит наверняка уже очень устала, и Давид, конечно же, спит, и оставлять Дженни одну – совершенно точно – не хочется.

– Между прочим, – серьёзно говорит Дженни, – если тебе так уж не по душе мои шутки, ты могла намекнуть на это как-нибудь по-другому.

Эмбер поднимает брови. Серьёзно?

– Мне нравятся твои шутки.

«И твои шутки, и твои слова поддержки, и твои удивлённые восклицания о лошади Фредди, и твоё решительное "Вик – козёл", и всё остальное. И даже то, что именно шутками ты пытаешься справиться с тем, что с тобой происходит. Собственно, почему "даже"».

Реакция на стресс у всех разная.

– Останешься? – спрашивает Эмбер. – Не знаю, как насчёт плакать, а завернуться в одеяло мне хочется.

Кровать в её гостиничном номере достаточно широкая для того, чтобы улечься вдвоём, и какое-то время они просто лежат бок о бок, а потом Эмбер начинает рассказывать. Про лужу крови и мотороллер, благодаря которому выиграла, про гнилую челюсть, вцепившуюся в спину жилетки, про пухлую руку Антонио, медленно-медленно тянувшуюся к пистолету, про розовую пену на губах Джулиана, про Кристофера, который стесняется самого себя, и про пустые дома у дороги, и про асфальтовую дорожку к крематорию, и про Чарли, который запил и больше не может, и про «побольше угля», и про то, что никто не должен умирать в одиночестве.

Она не смотрит на Дженни, потому что глядит в потолок, но даже без взглядов ей становится легче. Просто лежать и говорить, говорить, говорить, и пусть разговоры совсем не похожи на скорость, но они тоже помогают убежать от плохого.

– А я в этот раз отбивалась от них какой-то доской, – говорит Дженни, когда она замолкает. Эмбер закрывает глаза. – Подобрала в самом начале, такую длинную, с торчащими гвоздями, на трассе их куча. Мертвецам, кажется, нравится звук нашего двигателя, слетаются на него как мухи на мёд. Если бы Джонни ехал один, он бы тоже, как ты, собрал на спину чужих челюстей.

– Почему вы здесь? – спрашивает Эмбер и чувствует, как Дженни пожимает плечами.

– А почему бы и нет? Не худший способ провести время и заработать тоже не худший.

Может быть, Анна, которую трясёт каждый раз, когда она выходит на старт и когда возвращается с трассы, хотела бы с Дженни поспорить, но Эмбер не хочет. Она не хочет спорить вообще, ни по какому поводу, ей достаточно просто лежать вот так, как сейчас, с уютным теплом другого человека по левую руку.

Её глаза закрыты. И ей не хочется их открывать. Даже если под кроватью и правда есть монстры. Неважно.

– Раньше, – говорит она, – я боялась, что если я закрою глаза, то меня тут же кто-то найдёт. Подкрадётся ко мне и сделает что-то плохое.

– Что изменилось?

– В общем-то, до этой секунды мне казалось, что ничего. А сейчас мне почему-то не страшно.

Дженни хмыкает.

– Ну и правильно. Ты только достань мне доску с гвоздями, и можешь закрывать глаза сколько угодно, я всем наваляю.

– Договорились. – Эмбер не может не улыбнуться в ответ.

Так она и лежит, улыбаясь и жмурясь.

– Знаешь, что пугает меня больше всего на свете? – спрашивает Дженни потом, когда разговор уже сходит на нет и молчание начинает убаюкивать, утягивать в сон, и тут же отвечает: – Разрыв.

Сонливость уходит.

– В гонке?

– Нет, – в темноте раздаётся смешок, – в жизни. Замечаешь это, когда взрослеешь, или когда уезжаешь куда-то, или когда кого-то лишаешься… А потом смотришь на Давида и понятия не имеешь, как с ним разговаривать, потому что не помнишь себя в его возрасте. Совсем. Абсолютно. И как тебе жилось у бабушки, тоже не помнишь, забываешь всё, кроме самых ярких моментов.

Даже не думая о том, что Дженни её не увидит, Эмбер кивает.

– Я поняла.

Но для Дженни сейчас важнее не быть услышанной, а просто договорить, высказать, может быть, сформулировать для себя самой – впервые в жизни, кто знает. Она продолжает:

– Это проявляется снаружи – как разрыв с кем-то или чем-то, отрыв от кого-то или чего-то, но хуже всего ощущается изнутри. Отрыв от себя самой. Как будто ты забываешь, каково это было – где-то, кем-то, с кем-то…

Эмбер всё ещё помнит, каково это было – дома, с матерью, с Эндрю и даже с теми, кто был до него. Она помнит свой первый рабочий день у Хавьера, и каждую его шутку, и щербатую кружку у него на столе. Помнит первую поездку на самокате, и первый школьный день, который был много раньше. Она помнит даже адресованные ей улыбки Вика и то, каким светлым мальчишкой тогда он казался, хотя всё это было примерно тысячу жизней назад.

Она помнит всё и не ощущает никакого разрыва. Быть дома, быть собой, быть с лучшим другом или с пьяной матерью, не попадающей ключом в замочную скважину, быть с собственными страхами и проблемами… То ли она цепляется за них, то ли они цепляются за неё, но Эмбер ощущает себя горной лавиной, о которых когда-то читала: она катится и катится, с каждым прожитым мигом вовлекая в себя всё больше и больше новых воспоминаний, и ничего не теряет. Всё остаётся с ней, всего слишком много.

Может быть, это и есть её причина для того, чтобы здесь находиться. Причина, о которой Дженни не спрашивает. Может быть, именно от этого она и бежит.

– Я бы хотела забыть, – говорит она в конце концов.

Дженни не отвечает. Она уже спит.

Повернувшись к ней, Эмбер открывает глаза и пытается разглядеть очертания знакомого лица, но льющегося из окна света (луна, и звёзды, и один-единственный фонарь во дворе) для этого мало: Дженни выглядит как Дженни, но всё равно остаётся загадочной. То ли сон, то ли темнота делают её черты чуть мягче, чуть тоньше, меньше земного и больше волшебного. Дженни выглядит сказочной феей – протяни руку и упорхнёт.

Эмбер гладит её по волосам, заправляет мягкие пряди за ухо. Она всё ещё не против отмотать время назад – так, чтобы озверевшего Роджера и перепуганной Дженни никогда не случалось, но в её списке вещей под жирным заголовком «Забыть» нет ни этой ночи, ни этого разговора, и она точно знает: они там никогда не окажутся.

Вот только разрыв, о котором говорила Дженни, находит способ напугать и её. Теперь Эмбер страшно, что рано или поздно Дженни забудет, каково это было, где-то, кем-то, с кем-то – здесь, в гостинице, прямодушной девчонкой в чужой футболке «про зомби». С ней, с Эмбер.

Ей всегда хотелось уехать с самокатом на море или просто провести жизнь в дороге, бежать и не останавливаться, но почему-то память Дженни – место, где охота остаться. Память Дженни – огонь в «хорошей печи», и Эмбер жизненно важно оказаться не мягкими тканями, а костью, которая никогда не сгорит.

Искры танцуют у неё под закрытыми веками, когда она засыпает.

– 10-

Утром, когда Эмбер берётся за дверную ручку, чтобы выйти из номера и спуститься на завтрак, Дженни перехватывает её руку, сильно, до боли цепляясь пальцами за запястье.

– Не говори никому, – просит она.

Эмбер замирает.

– Почему? – только и спрашивает она, когда наконец-то находит затерявшиеся где-то в горле слова. Голос выходит хриплым, каким-то чужим, как будто она провела в молчании последние несколько лет.

Дженни вздыхает. Она хмурится и вглядывается Эмбер в лицо, пытаясь отыскать, увидеть там что-то своё. Эмбер может разглядеть себя в её зрачках, но по-прежнему не понимает.

Может, сама она готова бесконечно не реагировать на чьи-нибудь выпады в свою сторону (на выпады Вика, если точнее, и, наверное, всё-таки не бесконечно, кто знает), но насильник должен быть наказан, даже если у него ничего не получилось. Точно так же, как должен быть наказан убийца и вор, любой, кто нарушает хрупкий мир, потому что ключевое слово именно «хрупкий». «Если спускать плохое на тормозах, плохого станет слишком много», – говорил ей Хавьер, протирая тряпкой витрины.

Она соглашалась.

Хавьер взял бы Роджера за грудки и выбросил через порог. Он порекомендовал бы Роджеру никогда больше не возвращаться в этот магазин и этот Городок, и Роджер бы точно послушался.

– Потому что если ты расскажешь о том, что он сделал, тебе придётся рассказать о том, что сделала ты, например, – говорит Дженни.

Эмбер вспыхивает, как спичка.

– Я не боюсь.

Как Дженни вообще может так говорить? Как она может думать, что Эмбер захочет спрятать её беду и выгородить её обидчика только для того, чтобы получить, выкроить, выгадать что-то для себя?

Она почти отшатывается, но Дженни всё ещё держит её за запястье.

– Я знаю, что ты не боишься, – тихо, почти умоляюще шепчет она, – и это для меня важнее всего остального.

– Тогда в чём причина? По-настоящему?

Эмбер щурится. Её очередь вглядываться Дженни в лицо, и по тому, как выражение светлых глаз становится растерянным и беззащитным, она понимает, что задала верный вопрос.

Дженни оглядывается по сторонам, как будто в запертой комнате их может кто-то услышать.

– Я не хочу, чтобы Джонни узнал, – признаётся она наконец. Её лицо без косметики выглядит почти детским. – Он с ума сойдёт, если узнает.

И на это Эмбер совершенно нечего возразить. Ещё один важный урок: нельзя помочь человеку, если человек не хочет, чтобы ему помогали. И, больше того, если человек не хочет, чтобы ему помогали, в большинстве случаев ты просто не имеешь никакого права ему помогать. Ничего хорошего из оказанной насильно помощи просто не выйдет. Но решиться отступить всё равно очень сложно.

Наверное, всё это написано у неё на лице, потому что Дженни – торопливо и сбивчиво – принимается обещать:

– Клянусь, если он ещё хоть раз ко мне подойдёт, ты сможешь пробраться к Кристоферу в рубку и по громкой связи объявить, какой Роджер мудак. Только представь перспективу. – Она пытается улыбнуться.

– Если он ещё раз к тебе подойдёт, – говорит Эмбер, – я ударю его самокатом.

– Не марай своего хорошего мальчика. Пожалуйста, Эмбер.

Именно так выглядит, точнее, звучит последняя капля, если облечь её в простые слова. «Пожалуйста, Эмбер». «Пожалуйста».

Эмбер вздыхает и трёт лоб ладонью. Растрёпанная чёлка липнет к руке.

– Хорошо, – говорит она. Ей не нравится, отчаянно не нравится эта затея, но она снова и снова повторяет себе, что не имеет права делать что-то вопреки желанию Дженни, даже если ей кажется, что так будет лучше. – Как скажешь. Но если он ещё раз тебя тронет, если он начнёт что-то кому-то рассказывать…

– Всё что угодно! – Дженни отпускает её руку, но они всё ещё смотрят друг другу в глаза. – Всё что угодно. Спасибо.

«Мне всё ещё обидно и больно, – читает Эмбер по дрожащим ресницам. – Мне все ещё обидно и больно, и всегда будет обидно и больно, и он не имел никакого права прижимать меня к этой стене, и да, ты права, он должен быть наказан, вот только…»

Выносить это – слишком, так что Эмбер опускает глаза.

– Пойдём на завтрак, – говорит она. Получается резко.

Спускаясь по лестнице, Эмбер снова и снова прокручивает в голове их разговор. Он шипит, как старая магнитофонная плёнка, в нём теряются слова, интонации и окончания, всё пропадает и тает. Вместо потерянного взгляда и решительно нахмуренных широких бровей Эмбер вспоминает раннее утро: как солнечные лучи прикоснулись к пушистым волосам Дженни, вспыхнули на них золотистым, нежно погладили бледную щёку, как Дженни проснулась, потянулась, ещё не помня ничего о вчерашнем, вытолкнула хриплое «Доброе утро» и пропала в ванной, скрылась за мерным шумом воды. Она вышла оттуда совсем другой, такой непривычной без мрачного макияжа (точнее, без его осыпавшихся остатков), такой домашней, открытой, доверчивой, неловко одёрнула чужую футболку, повела плечами, обхватила себя руками, спряталась, будто жемчужина в раковине.

«Роджер, – думает Эмбер, – чёртов обнаглевший ныряльщик за жемчугом. Какая-нибудь большая акула так или иначе должна была откусить ему ногу. Какой-нибудь хозяин морей, или водная охрана, или что там было актуально до Апокалипсиса, должен был запретить ему вообще нырять рядом с этой жемчужиной».

Роджер отворачивается, когда они входят в столовую. Эмбер чувствует, как волосы у неё на руках, наэлектризовавшись, встают дыбом от напряжения. Она ловит себя на том, что на полном серьёзе ждёт нападения. Если бы на месте Роджера был Вик, он бы уже нападал – не потому что такой уж подонок, а просто из страха, просто ради того, чтобы не дать ей ударить самой, первой, не дать ей сделать что-то, чего он боялся бы.

Чего боится Роджер? Понятно.

Взяв свой поднос, Эмбер подсаживается к нему. Дженни остаётся у неё за спиной, и в её затихающих шагах Эмбер явственно слышит испуг, но меньше всего на свете ей хочется её подводить.

– Привет, – говорит она, отламывая кусочек лепёшки. – Как самочувствие?

Сегодня на завтрак, как обычно, овсяная каша и некрепкий чай, а ещё апельсин, а ещё – лепёшка, хрустящая снаружи и мягкая внутри, удивительно вкусная. Эмбер ни разу не ела такой до того, как оказалась в гостинице.

Роджер смотрит в столешницу. В нём больше нет ничего от вчерашнего Роджера, никакой ярости, никакой силы, он похож на спустившее колесо, посеревшая резина и ржавый металл, но Эмбер не жалко.

– Я не знаю, что на меня нашло, – говорит он, когда Эмбер уже доедает лепёшку.

Он больше не выглядит опасным, скорее, избитым, хотя синяков на нём нет. Эмбер думает о том, что ударом в висок можно убить. На самом деле действительно можно, если ударить достаточно сильно для того, чтобы проломить кость, которая в этом месте удивительно тонкая. Вчера Эмбер об этом даже не помнила.

– Никто не знает, – отвечает она.

Посмотреть на бродяг, которых занесло в Городок чисто случайно, и опознать в них опасность – проще простого. У них тяжёлые взгляды и тяжёлые походки, у них из-за поясов торчит оружие, ничем не прикрытое. Они ругаются матом и скалят жёлтые зубы. Мимо них лучше не проходить, а если и проходить, то не в одиночестве. Проблема только в том, что люди, на которых стоит клеймо «Даже не думай» – вовсе не единственный источник опасности. Ну, и ещё в том, что от тех, на ком этого клейма нет, достаётся обычно больнее.

– Я правда… – начинает Роджер, но Эмбер обрывает его.

– Послушай. – Она стискивает стакан с чаем так крепко, что пальцам становится больно. – Мне это неинтересно. Я хочу от тебя двух вещей. Чтобы об этом никто не узнал и чтобы больше ничего такого не повторялось. Понятно?

Впервые за всё время их разговора Роджер поднимает голову и смотрит на Эмбер. Глаза у него водянистые, в красных ленточках капилляров, и, видимо, в эту ночь он не спал.

– Я хотел попросить о том же, – говорит он. – Я могу извиниться.

Хозяин морей, водная охрана или кто там ни за что на свете больше не пустят ныряльщика за жемчугом в эти прозрачные воды. Большая страшная акула ни за что не подпустит его к сверкающей раковине.

– Просто не подходи к ней больше, – советует Эмбер, а потом ей становится страшно.

Не то чтобы она когда-то хотела становиться большой и опасной акулой. Не то чтобы она когда-то собиралась охранять вообще хоть кого-нибудь, конкретно сейчас – становиться для Дженни кем-то вроде собаки, вроде её драгоценного Ренли, который так любил, играя, приносить ей обратно брошенное кольцо.

Что будет, если однажды Эмбер станет нечего принести?

Завтрак больше не лезет в горло. Она с отвращением отодвигает поднос.

За всю жизнь у неё был один-единственный друг, и сейчас она чувствует спиной его взгляд. Ни тепла, ни понимания, в этом взгляде нет ничего. У неё был один-единственный друг, а сейчас его нет, и Эмбер понятия не имеет, бывает ли как-нибудь по-другому. Что, если рано или поздно все отворачиваются, не объясняя причин?

Она читала книги, в которых было по-другому, но в тех книгах не было ни живых мертвецов, ни гонок от них, ни хоть каких-нибудь, даже самых завалящих Дженни и Эмбер.

Её жизнь пишется здесь и сейчас. И от этого страшно.

Суматошно, торопливо Эмбер выходит из столовой, и стук её шагов отдаётся прямо в висках. Собственная комната не кажется сейчас местом, способным укрыть, поэтому она ищет другое убежище: стиснув кулаки, едва удерживаясь от того, чтобы перейти на бег, проходит по коридорам, пересекает холл, выходит на улицу…

Солнце бьёт прямо в глаза. Эмбер в нерешительности замирает, вцепившись в перила крыльца.

Столица всё ещё немного пугает её, ну и к тому же ей сейчас совсем не до прогулок. Ей не хочется гулять, ей хочется сесть куда-нибудь, где никто её не достанет, спрятаться там, остаться наедине с собой – и желательно без собственных мыслей, отключиться и не думать вообще ни о чём. Поэтому когда Эмбер замечает приоткрытую дверь гаража, она без раздумий ныряет в неё, чтобы тут же плотно прикрыть за собой.

Все, кто могли бы быть здесь, сейчас в столовой, так что у неё есть время. Ей много не надо.

В гараже находится только транспорт организаторов: пикап Лилит, несколько микроавтобусов, потёртый автомобиль Антонио – круглые фары и вытянутые бока, чей-то кабриолет, парочка мотоциклов… Транспорт участников – сразу после того, как его со всех сторон осмотрели – перевезли на стадион перед началом соревнований. Ещё одна предосторожность, понимает Эмбер, ещё одна предосторожность, в которых Лилит так хороша: мало ли что может сделать один конкурент с велосипедом другого.

А у организаторов нет велосипедов, да и делать с ними что-то бессмысленно.

Она медленно проходит между машин и предсказуемо останавливается у пикапа. Ключи жгут карман – как раз собиралась отдать. Эмбер открывает дверь, это легко, для этого не нужно уметь водить, и забирается в кабину, вытягивает ноги, благо места достаточно, и откидывается на спинку сиденья. Закрыть глаза она не решается, просто смотрит туда, где потолок сходится в одну линию с лобовым стеклом, и пытается не думать ни о чём, кроме этой линии – простой, чёткой, понятной.

Эмбер смотрит на неё, не отрываясь, даже когда дверь в гараж открывается и по бетонному полу раздаются шаги. В конце концов, у неё огромная практика в том, чтобы таращиться в одну точку и игнорировать всё остальное.

Вошедший её, очевидно, не замечает. Он занимается чем-то своим – громыхает ящиками и инструментами, а потом, кажется, начинает что-то сверлить. Противный звук, впрочем, длится недолго, он скоро сменяется аккуратным, точным, коротким постукиванием молотка, звяканьем каких-то железок, и Эмбер успевает по нему почти заскучать: под такой визгливый, громкий шум у неё, возможно, получилось бы уйти из гаража незамеченной. Сидение в одиночестве теряет свой смысл, если рядом появляется кто-то, ведь так?

Ей везёт: тот, кто появился в гараже, снова начинает сверлить.

Ей не везёт: стоит ей на цыпочках выскользнуть из пикапа и направиться в сторону двери, как он её замечает.