Текст книги "Девочка с самокатом"

– Эмбер? – слышит она за спиной удивлённый голос Калани.

Был бы это кто-то другой, она бы, наверное, просто сбежала. Но теперь… Приходится обернуться.

Эмбер неловко растягивает губы в улыбке.

– Привет.

Калани сидит на трёхногой табуретке, и в руках у него правда сверло. Сверло и что-то непонятное, причудливая конструкция из металла и дерева. Эмбер вытягивает шею.

– Что это?

– Игрушка для Давида. – Калани машет конструкцией, и Эмбер распознаёт что-то, похожее на автомобиль. – Он попросил, а я не смог отказать, теперь вожусь тут со ржавыми обломками и гнилой древесиной.

– Получается ничего.

– Да. Спасибо. – Отложив сверло, он внимательно смотрит на Эмбер, и она почти уверена, что в ближайшие несколько секунд на его щеках появятся привычные ямочки, но этого не происходит и не происходит. Калани словно раздумывает о чём-то. В конце концов, он говорит: – От чего прячешься? – И тут же добавляет: – Если не хочешь, не говори.

Эмбер думает, что, может быть, после того, как по её вине Калани после гоночного дня оказался в крематории с деревянным гробом на плечах, она задолжала ему капельку откровенности.

– От себя? – Получается больше вопросительно, чем утвердительно, но это просто потому, что она сама не уверена в том, что сейчас говорит. – И от всех остальных.

Он удивлённо моргает.

– Оставил бы тебя одну, но Давид…

– Ничего.

Сидеть в одиночестве, конечно, теряет свой смысл, когда рядом появляется кто-то ещё, но, может быть, сидеть вдвоём – тоже не так уж плохо.

– Я не помешаю? – спрашивает Эмбер.

– Нет. – Калани наконец-то улыбается, здравствуйте, ямочки. – Знаешь, от чего бы я сейчас не отказался? От двух самокатов.

Эмбер вздыхает, ожидая шутки на уже набившую оскомину тему, но Калани удивляет её:

– Нет, не потому что не рассчитываю поместиться на один. У одного самоката два колеса, у двух, выходит, четыре. Идеально подошло бы для этого зверя. – Он кивает на недоделанную игрушечную машину у себя на коленях.

– Может быть, стоит пройтись по магазинам, – осторожно говорит Эмбер. – Может быть, там они есть.

Если в казне королевы, конечно, достаточно денег для того, чтобы купить два самоката и, оторвав от них колёса, выбросить всё остальное. Эмбер передёргивает от одной только мысли об этом.

Калани фыркает.

– Не надо считать меня варваром, только и думающим о том, чтобы расчленить самокат. Сделаем колёса из дерева. Раскрасим их чёрной краской, и всё.

Так он и делает. Среди материалов, которые Лилит нашла для него, находится аккуратная круглая чурка нужного размера, так что, пока Эмбер придерживает её и боится лишиться пальцев, Калани безо всякого страха аккуратно отпиливает ножовкой четыре широких кружка. Он чуть стёсывает их наждачной бумагой и стамеской выводит бороздки. Получается грубовато, но узнаваемо.

«Старшие братья, – думает Эмбер, – которые, если повезёт, будут читать тебе книжки и делать игрушки».

– Держи. – Калани протягивает ей банку и кисточку.

Банка, пожалуй, выглядит слишком огромной для четырёх колёс, ею, наверное, можно выкрасить половину пикапа, и от резкого запаха у Эмбер тут же начинает кружиться голова. Но она всё равно обмакивает широкую кисточку в чёрную жижу и принимается красить – по краю, там, где, предположительно, будет резина, сначала только с одной стороны, иначе размажется.

Калани тем временем с помощью небольшого молотка превращает неопределённой формы железку в капот.

– Почему? – спрашивает он, когда сходство становится не подлежащим сомнению. – Зачем тебе понадобилось вчера в крематорий?

Эмбер могла бы ответить, что уже говорила: потому что никто не должен умирать в одиночестве. Но Калани не дурак, он прекрасно расслышал вчера эти слова, и значит, их маловато для объяснения.

– Я вышла на старт с самокатом, – отвечает она, – а финишировала с мотороллером. Это был мотороллер Люка. Все зомби собрались на финише, так что без него меня бы просто разорвали. Я хотела сказать Люку спасибо. Наверное.

Молчание длится двенадцать секунд (Эмбер считает), а потом Калани говорит ей:

– Ты удивительная.

Кажется, он это серьёзно.

Эмбер молчит, потому что не знает, что на это ответить. Она старательно раскрашивает колёса, краска расплывается по дереву, где-то впитывается в него, а где-то – соскальзывает, так что нужно быть очень-очень сосредоточенной и не трепать попусту языком…

Какое-то время они работают молча. Калани прилаживает к машине капот, превращает очередной кусок железа в багажник, проверяет, насколько крепко сидят на деревянной основе деревянные же сиденья, находит металлические прутья, которыми позже соединит колёса… Только сохнуть они будут долго.

Они выкладывают их на верстак, окрашенной стороной вверх, ставят машину рядом. Калани убирает инструменты, и Эмбер ловит себя на том, что ей не очень-то хочется возвращаться в гостиницу.

– Кристофер был прав, – говорит она, кивая на верстак, – отлично работаем вместе.

– Откроем мастерскую игрушек, когда станем слишком старыми для того, чтобы участвовать в гонках?

Она только хмыкает. Вряд ли эти гонки протянут так долго. Сейчас они наберут очки, потом те, у кого очков окажется больше всего, проедут свой финальный заезд, победителю наденут на шею медаль, как когда-то давно, и выдадут круглую сумму. И всё. Скорее всего, на этом всё и закончится.

Судя по всему, рано или поздно заканчивается решительно всё.

– Я хотела сказать, – начинает Эмбер, когда Калани открывает ворота гаража, но застывает на полуслове, не успевая договорить про «спасибо» и «мне понравилось красить колёса, это было лучше, чем сидеть в пикапе и пялиться в окно».

Она замирает. Не говорит вообще ничего.

Потому что за воротами их, оказывается, ждут журналисты, и на секунду Эмбер представляет, каково это было бы – отпрянуть от них, закрыться здесь, на всякий случай выключить свет и просто сидеть здесь, среди ржавых железяк и новеньких блестящих деталей, среди чужих автомобилей и мотоциклов, снова что-нибудь мастерить, снова о чём-нибудь разговаривать, просто сидеть здесь и пропитываться запахом машинного масла, просто сидеть здесь и не думать ни о чём. Вообще ни о чём.

Она улыбается своим мыслям и слышит щелчки фотокамер будто в отдалении.

Мерцающий красный огонёк смотрит ей прямо в глаза.

Калани давится воздухом. Он, как и она, совсем не привык к тому, что они теперь – персоны, вызывающие наибольший интерес, основные ньюсмейкеры в этом болоте, как недавно пошутила Лилит (Давид спросил у неё, кто такие ньюсмейкеры, но Лилит только отмахнулась, наклонившись к нему, и лицо у неё при этом сияло). Кроме того, до этого слова про основных ньюсмейкеров были только словами, а тыкали своими камерами и микрофонами репортёры только в тех, кто побеждал.

Видимо, они решили это слегка изменить.

Кожаная куртка Калани скрипит у Эмбер под пальцами, и только сейчас она замечает, что держит его под локоть – то ли пытаясь защитить от потенциальной опасности, то ли защищаясь сама. Но фотографы и телевизионщики на самом деле не так уж опасны. Они выглядят так, будто уже несколько дней не спали как следует и не ели как следует, и Эмбер невольно сравнивает их с живыми мертвецами на трассе: пожалуй, она сможет убежать от них даже без самоката. Не говоря уж о том, что за спиной, в гараже, у них целый автопарк, а в кармане у неё – ключи от одной из машин.

Оператор – тощий парень с запавшими щеками и лопнувшим сосудом в правом глазу – подаётся назад, уступая дорогу напарнице, и Эмбер переводит взгляд на высокую, почти как Дженни, черноволосую девушку. Она одета в нечто серое и широкое (про себя Эмбер называет это «хламидой», разве что не может объяснить, почему), нечто, опускающееся до середины бедра, а из-под рваного подола выступают грубые кожаные штаны, явно созданные уже в новом, постапокалиптическом мире, и военные ботинки. У Эмбер такие же: с год назад Хавьер достал где-то целую партию и разрешил ей оставить одну пару себе.

Эмбер помнит, как надписывала маркером жёлтые ценники.

– Вы гонщики? – спрашивает девушка, и фотографы по бокам от неё хмыкают, мол, кто же ещё, ни на секунду не переставая снимать.

На улице стоит белый день, поэтому вспышки совсем не слепят, но ещё мгновение, как думает Эмбер, – и она ощутит себя животным, загнанным в клетку. Или того хуже, живым мертвецом, выставленным всем на потеху, как тот, что год назад пару недель догнивал на привязи у старосты во дворе.

Калани отворачивается, закрывая гараж, и Эмбер, отпустив его локоть, кивает в ответ – за двоих.

Девушка удовлетворённо улыбается. Она тоже выглядит голодной, но совсем по-другому. На её лице – следы недосыпа, выглядывающие из просторных серых рукавов запястья выглядят тонкими, почти острыми, но, поставь перед ней миску с супом и двух гонщиков, Эмбер догадывается – именно гонщикам, а не супу, придётся несладко.

Ощущать себя едой не слишком приятно, хотя по сравнению с супом у Эмбер есть ряд преимуществ: в любой непонятной ситуации она, например, может взять и сбежать. В конце концов, ей ничего не говорили об общении с фотографами и телевизионщиками. Ей ничего не говорили о том, что наблюдать за ней станут не только на стадионе.

К тому же она не представляет никакого интереса. Она ещё ни разу не побеждала.

– Кассандра! – раздаётся со стороны дома голос Лилит, и девушка, подмигнув Эмбер, мгновенно оборачивается.

Лилит, как всегда спокойная и уверенная, неторопливо спускается с крыльца. Эмбер замечает: из одного окна за ней наблюдает Давид (Калани здесь, с ней, так что с Давидом, наверное, играют Джонни и Дженни), из другого – Лисса и Вик. Выражения лиц сладкой парочки прочитать невозможно, но Эмбер почему-то решает, что эти двое были бы не прочь попозировать и порассуждать о чём-то на камеру. Она даже может представить, как отец Вика соберёт гостей у телевизора и с гордостью заявит: «Мой мальчик», и на какое-то мгновение ей становится почти жаль «его мальчика».

Ну, то есть, возможно, она должна ему завидовать – ведь её собственная мать вряд ли удосужится хотя бы включить телевизор, чтобы посмотреть на неё, но… На самом деле Эмбер думает, что если Вик не оправдает отцовских ожиданий, ему придётся несладко, в отличие от неё, свободной от чьих-либо ожиданий вообще.

Лилит приветствует журналистов и уводит их в дом. Эмбер и Калани следуют прямо за ними, но их больше никто не снимает, и в большой зал вместе с гостями они не идут – разворачиваются к лестницам в спальни.

– Зачем? – спрашивает Эмбер, когда до её этажа остаётся всего лишь пара ступенек. – Зачем кому-то брать в руки камеру или микрофон и идти работать на телевидение?

Она имеет в виду, что их мир похож на огромную корзину, в которой распустилась половина ячеек, или на лоскутное одеяло, из которого выдрали большую часть лоскутов. Всё кое-как держится и работает, но вот именно «кое-как», и вместо того, чтобы снимать и фотографировать эти корзины и одеяла, можно сесть и поработать над тем, чтобы привести их в порядок – вшить новые лоскуты или заделать дыры между ячейками, а то и собрать всё по-новому. Они живут так, как никто не должен был жить, на осколках цивилизации, но вместо того, чтобы склеить эти осколки в единое целое, кто-то выбирает ползать прямо по ним – и фотографировать.

Кожаная куртка Калани скрипит: видимо, он пожимает плечами. Эмбер успевает решить, что совсем не дождётся ответа, когда он задумчиво говорит:

– Людям нужна информация о том, что происходит вокруг.

Эмбер оборачивается и застывает, опираясь спиной на перила. Она не думает о том, что те давно могли подгнить, что они, может быть, только и ждут того, чтобы подломиться и сбросить с лестницы.

– Ты же видел эту Кассандру, – говорит она. – Плевать ей, что там другим людям нужно. Она делает это, потому что хочет сама.

Эмбер думает об искусстве. О книгах, которые лежали у неё под кроватью, о картинах, которые она видела в кабинете Антонио, когда подписывала нехитрый контракт, о художественных альбомах, время от времени попадавших в лавку Хавьера, о Джоконде, улыбающейся с одной из растянутых маек Дженни, о том, что писатели и художники тоже, наверное, ползали бы по осколкам только ради того, чтобы творить. Эмбер думает о том, что ни за что на свете не смогла бы так поползти.

Здесь и сейчас ей хочется взять в руки сначала расползшуюся корзину, а потом разорванное одеяло, и сделать всё, чтобы привести в порядок и то, и другое.

Вместо этого она занимается тем, что убегает от зомби.

Рука Калани ложится на перила – совсем рядом с ней.

– История, – хмурится он. – Некоторым людям очень важно остаться в ней навсегда.

Откуда-то снизу слышится звонкий смех Давида и высокий, раздражённый голос Лиссы, которому вторят возмущённые возгласы Вика. Звон разбитой посуды. Звук отодвигаемого кресла. Скрип открывающейся двери. Щелчки фотокамер. История.

«Каждый вдох – история, – думает Эмбер. – Каждый выдох – история».

Они уже в ней навсегда. Они останутся в ней, даже если никто их больше не вспомнит.

– А что важно тебе? – спрашивает она неожиданно тихо.

На лестнице темно, и белая майка Калани выглядит в этой темноте единственным ярким пятном. Она привлекает внимание, но Эмбер всё равно смотрит Калани в лицо. Он небрит, но короткая щетина не скрывает ни чётко очерченного подбородка, ни короткого шрамика под левой скулой. Кончик его носа смотрит вниз, глаза – прямо на Эмбер.

Когда Калани улыбается, Эмбер знает – на его щеках появляются ямочки, они спускаются от скул вниз, к подбородку, и, пожалуй, в целом свете не найти никого, кому бы они не понравились, – но сейчас Калани не улыбается.

– Калеи, – отвечает он.

Эмбер знает, о чём он. «Калеи» на его островах означает «Возлюбленная», но речь не о его любимой, речь о его младшей сестре. Это её имя, Калеи.

Ей всего восемь. Калани не видел её больше года.

У неё наверняка такие же тёплые глаза, похожие на тёмные виноградинки, и такие же ямочки на щеках, и такие же золотые руки, способные решить любую проблему (предположительно – сплести корзину и залатать лоскутное одеяло), и такой же запах: машинное масло, и детское мыло, и солнце, и скрипучая кожаная куртка, и апельсины, которые им давали на завтрак.

– Иди сюда, – говорит Эмбер, обнимая его. – Ты к ней вернёшься.

Белая майка Калани оказывается мягкой у неё под щекой и руками, края кожаной куртки прикрывают её от всего мира. Кажется, это уже входит в привычку. Эмбер не знает, пытается ли поддержать Калани или ищет поддержки сама, но здесь и сейчас это то, что ей нужно.

Здесь и сейчас она больше не убегает от зомби. И, может быть, от самой себя тоже не убегает.

– 11-

Глупо было рассчитывать, что можно встретиться с журналистами и просто так разминуться.

Они приходят не просто так, они приходят для того, чтобы взять интервью у каждого участника гонок. Если до вчерашних событий во всём мире и был кто-то, кого не волновала горстка людей, зарабатывающих на жизнь бегством от живых мертвецов, то после смерти Люка и Джулиана интерес всколыхнулся, подобно цунами.

«Ещё лет тридцать назад, – думает Эмбер, – все поголовно занимались тем, что убегали от зомби. И платой за это им была исключительно собственная жизнь. Спасённая. И никто не пытался сделать из этого развлечение».

Как быстро всё забывается.

Она не говорит журналистам об этом. Они об этом не спрашивают. Они задают совсем другие вопросы, и она на них отвечает. Кто ты такая, откуда ты, почему ты здесь оказалась, каково это было, страшно ли это, когда в спину тебе дышит зомби (точнее, не дышит). Эмбер рассказывает спокойно и обстоятельно, перед камерой ей почему-то совершенно не страшно, она только немного теряется, потому что не понимает, куда смотреть, на красный огонёк или Кассандре в глаза. Кассандра показывает жестами: «Смотри на меня», но это ведь глупо, думает Эмбер, это ведь странно, когда человек на экране смотрит куда-то в угол, куда-то непонятно куда…

Хотя, наверное, другим так проще. Проще его разглядывать, слушать или, может, даже смеяться над ним, ведь человек на экране их не видит, не смотрит на них.

Ближе к вечеру они собираются для того, чтобы посмотреть на самих себя на экране – и, может быть, посмеяться. Гостиная просторная, но в ней едва хватает места на всех: на диван усаживаются вчетвером, в каждое кресло – по двое… Организаторы толпятся у подоконника. Дженни рядом с Эмбер, Калани, не раздумывая, садится у их ног, прямо на пол.

– А Джонни? – спрашивает Эмбер, глядя на пустой подлокотник слева от Дженни и не понимая, почему он всё ещё пуст.

Дженни делает большие глаза и собирается что-то ответить, но не успевает: словно услышав их разговор, Джонни появляется в дверях. Активно жестикулируя, он что-то объясняет едущему рядом Кристоферу, и Эмбер с улыбкой замечает, что на его распахнутой рубашке – на этот раз в крупные красно-оранжевые цветы, – снова нет пуговиц. Кристофер кивает ей как старой знакомой, и она отвечает осторожным кивком, пока он продолжает что-то рассказывать Джонни.

– Даже не знаю, – слышит Эмбер его голос, приятный, спокойный, уверенный.

Если бы у голоса был цвет, голос Кристофера был чем-то между тёмно-коричневым и оранжевым, таким же, как веснушки на его впалых щеках.

– Чего тут не знать? – удивляется Джонни. Он вздёргивает брови и пожимает плечами, резко поднимает руку, чтобы взъерошить и без того лохматые волосы. – Это просто странно.

Дженни фыркает, закатывая глаза.

– Ваш непонятный разговор – вот что странно.

Она смотрит на брата с заботой и нежностью – и автоматически немного сдвигается в сторону Эмбер, прижимаясь к ней почти что вплотную и освобождая на подлокотнике больше места для Джонни. Тот привычно садится, обнимая её за плечи и безотчётно целуя в макушку. На секунду их волосы смешиваются, белое с чёрным, невозможный, не задумывавшийся природой контраст, а потом Джонни выпрямляется, откидываясь на край спинки.

– Ничего непонятного, – говорит он, – просто мне кажется странным, что в мире, который вроде как пережил нашествие зомби, всё ещё популярны передачи про зомби.

– Технически, – поправляет его Кристофер, – это не было «нашествием зомби».

Джонни только отмахивается.

Калани разворачивается к ним, задевая колени Эмбер плечом. С другой стороны заинтересованно приближается Стефан.

– Пережиток прошлого. – Джонни хмурится. – Пережиток прошлого – просто брать и считать крутым всё опасное.

– Если всё опасное – круто, – говорит Стефан, зябко обхватывая себя руками за плечи, – то моя последняя гонка была нереально крутой.

По нему видно, что сам он так вовсе не думает. Эмбер отмечает и болезненно скривившиеся губы, и отголосок страха, мелькнувший за тёмными ресницами… Забавно: ресницы у Стефана почти угольно-чёрные, а глаза – светлые, похожие на осеннее небо. Мальчишка с пушистой чёлкой и ямочкой на подбородке. Эмбер не может представить его на трассе, удирающим от зомби на, кажется, скейте (и да, должно быть, это действительно чертовски опасно), а спустя пару вдохов и выдохов понимает, что и себя представить не может.

Она честно пытается, но со стороны заваленная обломками, кишащая живыми мертвецами трасса никак не складывается с темнокожей девчонкой в грубых ботинках и широкой жилетке. Изнутри Эмбер не чувствует себя там неуместной, даже когда страх сжимает лёгкие липкой рукой, но издалека… Ей сразу вспоминается всё самое забавное, самое детское в собственной внешности: россыпь едва заметных веснушек на широком носу, и чёрные волосы, торчащие в разные стороны как перья нахохлившегося воробья, и узкие плечи, и выступающие косточки на запястьях, и ногти, которые она – с детства – чаще обгрызает, чем обстригает старыми ножницами.

Девочка, которая пару недель назад покупала в аптеке ромашку. Девочка, которая пару недель назад раскладывала товары по полкам и пряталась от собственной матери.

«Кто бы мог подумать», – мысленно говорит себе Эмбер.

– Как будто в мире и так не хватает опасностей, – продолжает тем временем Джонни.

– Хлеба и зрелищ. – Кристофер щёлкает пальцами. – Люди всегда хотят хлеба и зрелищ.

«Организаторы гонок, – думает Эмбер, – должны сделать себе татуировки с такими словами».

– Я имею в виду, что все эти журналисты… – Неловко взмахнув руками, Джонни едва не падает с кресла, но успевает восстановить равновесие. – Они делают опасность популярной, и ничего хорошего в этом нет. Что, если кто-то захочет повторить то, что мы делаем?

Голос Вика, раздающийся из другого угла, заставляет плечи Эмбер напрячься.

– Пусть повторяет, – медленно, почти равнодушно говорит он. Не мигая, он смотрит Джонни в лицо. – Если ты боишься, что подашь кому-то плохой пример, то, боюсь, ты его уже подал. По разу в каждом заезде. Впрочем, – он делает паузу, наслаждаясь всеобщим вниманием, – всё ещё можно исправить…

Он ухмыляется, провоцируя, и Джонни предсказуемо вскидывается в ответ:

– Это как же?

Ухмылка Вика гаснет.

– Останься в живых, – со скучающим видом бросает он. – Вот и будет хороший пример.

Эмбер чувствует, как волосы на руках поднимаются дыбом. По коже пробегают мурашки, но она согласна с Виком – пожалуй, на этот раз абсолютно согласна.

– А мне всё равно, – неожиданно говорит Марк. Он вроде как бормочет исключительно в свою бороду, но получается так, что все его слышат. – Мне нечего терять, а здесь они хотя бы дают мне крышу над головой и возможность чуть-чуть заработать.

И это тоже можно понять.

– Нет никакого смысла гадать, кем вы станете для людей по ту сторону телевизора, – резко говорит Дженни, и голос её звучит грубей, чем обычно. – Два часа вещания в сутки. Два часа в сутки, Джонни. – Она кладёт руку на его худое колено, выглядывающее сквозь дыру в синих джинсах. – За это время ты не успеешь никому навредить.

В принципе, думает Эмбер, навредить можно и за гораздо меньшее время (она вспоминает пистолет за поясом у Антонио и розовую пену на губах Джулиана – это произошло так быстро, что она едва ли успела бы сосчитать до пяти), но, наверное, для них действительно нет никакого смысла в том, чтобы гадать, кем они станут для кого-то, кто видит их лица только по телевизору – и скоро забудет.

– Мне тоже нечего терять. – Это поднимает голову Кэт. Она проводит рукой по короткому ёжику волос и близоруко щурится, отчего её восточные глаза становятся похожими на две узкие щёлочки.

– И мне, – присоединяется Анна.

– И мне, – подхватывает ещё кто-то, Эмбер не успевает расслышать.

– А тебе? – Калани оборачивается к ней.

И Эмбер не знает, что на это ответить.

– Лилит увидела, как я уезжаю от зомби на самокате, – неловко говорит она наконец. – Мне нужно было в аптеку, и я решила срезать по дороге, на которой водятся мертвецы. Они напали на меня, но… – Она делает глубокий вздох, вспоминая, как это было. – У меня получилось уйти, а Лилит ехала мимо и всё это видела. Вечером она пришла ко мне домой и пригласила поучаствовать в гонках.

Только закончив, Эмбер замечает, что сейчас на неё смотрит уже не только Калани. На неё смотрят все. И далеко не во всех взглядах – понимание и тепло.

Что она сказала не так?

– Значит, – хищно улыбается Лисса, – с твоей жизнью всё было в порядке?

Вик фыркает. Ну да, конечно, в порядке. Где-то в горле ядовитым комком собирается злость.

– Да, – отвечает Эмбер, еле удерживаясь от того, чтобы горделивым движением вскинуть голову и выпрямить спину. Она не позволит Вику смеяться. Она не позволит ему думать, будто ей было плохо. – Я жила с матерью и отчимом, Эндрю, и работала в местном магазине.

– С отчимом… – Кэт поводит плечами. Для неё это больная тема, ведь её собственный отчим оказался не прочь засунуть руки ей под футболку.

Эмбер качает головой, торопясь защитить того, кто не сделал ей ничего плохого.

– Нет, Эндрю… в порядке.

Может быть, если бы её жизнь (или, скорее, жизнь её матери) повернулась немного иначе, если бы той на пути встретился кто-то другой, то на месте Кэт сейчас стояла бы Эмбер, это она бы морщилась при одном упоминании слова «отчим», это она бы рефлекторно оглядывалась по сторонам в поисках того, чем можно было бы себя защитить.

– Значит, – холодно и как будто бы удивлённо спрашивает Анна, – у тебя нет ни одной причины, чтобы быть здесь?

Эмбер медлит прежде, чем ответить.

«Разве?» – вот что ей хочется спросить вместо ответа. Разве отсутствие причин для того, чтобы остаться дома, не причина оказаться здесь? Разве равнодушие матери – не причина? Или мир, который стал таким ярким, когда за спиной зарычали живые мертвецы – не причина? Разве того, что быть здесь – её собственный выбор, недостаточно? Разве этого мало?

Дженни берёт её за руку.

«Я с тобой», – читает Эмбер по её глазам. За густым слоем туши прячется беспокойство.

– Есть у меня причины, – неловко говорит Эмбер, и голос у неё такой хриплый, что режет ей уши. Он звучит как чужой.

Гостиная будто становится уже. Она больше не похожа на гостиную, теперь её стены напоминают заграждения на дорожке, потрёпанные репродукции превращаются в торчащие ржавые гвозди, тёмные шторы на окнах – в грубую металлическую сетку, окружающие её люди – в живых мертвецов, которые не сводят с неё пустых взглядов, роняя на землю пенистую слюну.

Эмбер подбирается в кресле.

– И какие это причины? – интересуется Макс, по-звериному приподнимая верхнюю губу. Его слишком большие клыки притягивают взгляд, гипнотизируют.

Лисса хихикает, но этот звук не разряжает обстановку, а только делает хуже. Эмбер не уверена, что у самой Лиссы в запасах найдётся что-то, что сойдёт для остальных за причину, но рыжеволосая диковинная птица никогда не упустит возможности притопить конкурентку.

Боковым зрением Эмбер видит, как напрягается Джонни, готовый в любой момент сорваться с кресла и попросить любого заткнуться. Калани сначала придвигается ближе, словно собирается защитить, а потом кладёт руки на колени – наверное, хочет подняться.

Но ведь она может справиться и сама, разве нет?

Кольцо людей вокруг неё становится всё уже и уже.

Она уже открывает рот, чтобы что-то ответить (совершенно не важно, что именно, только бы разорвать этот круг), но ловит взгляд Вика – и застывает. Он нечитаемый, этот взгляд, наверное, как обычно, скучающий и, может быть, слегка раздражённый, но Эмбер не может от него оторваться – пока Вик не опускает ресницы.

– Хватит, – зло бросает он и кивает в сторону телевизора. – Сейчас начнётся, а вы тут устроили.

Он не любит, когда кто-то другой находится в центре внимания, это Эмбер помнит прекрасно. И, как выясняется, его интервью среди тех, которые показывают в сегодняшние полтора часа (ещё полчаса уходит на общие новости) – самое длинное.

– Всё как давным-давно, – шепчет Дженни, когда на экране возникают переполненные трибуны и никто не говорит ничего важного. – Когда нас ещё не было. Когда телевидение только-только появлялось, когда оно ещё не успело никого захватить, не стало частью каждодневной реальности… Пара часов вещания в день, и достаточно.

Эмбер думает, что с неё тоже достаточно.

Она почти не слушает, о чём с экрана говорят остальные, только отмечает, как Анна всё время прячет глаза, как Нина краснеет и поправляет пушистые волосы, как Фредди целует свою лошадь – Персефону – в бархатный нос, как Калани задумчиво хмурится посреди разговора… Дженни смеётся, запрокинув голову и обнимая брата за шею, Стефан кажется ещё моложе, чем на самом деле, а Лисса изящным движением откидывает назад рыжие кудри. Они переливаются на солнце так ярко, что больно глазам. Роджер явно ощущает себя неуютно, в отличие от Вика, Макс то и дело поднимает руку к шее, прикрывая ладонью родимое пятно, а сама Эмбер всё-таки поминутно косится на камеру.

Смотреть на себя со стороны – это странно. Почти как в зеркало и вместе с тем – совершенно не так. Видеть гонки со стороны – тоже совершенно другое: происходящее не кажется ни настоящим, ни просто серьёзным, только какие-то маленькие люди убегают и уезжают от других, тоже маленьких, но уже не очень людей. Они кажутся ненастоящими: на их лицах игрушечный страх, под ногами у них игрушечные самокаты и скейтборды, в руках – игрушечные доски с игрушечными гвоздями (такими крохотными, что их и не видно), и на трибунах за них болеют тоже игрушечные, ненастоящие.

– Ты зря боялся, – говорит Эмбер Джонни потом, когда они, выключив телевизор, в тишине расходятся по своим номерам. – Мы ни для кого не будем примером.

Зрелищем – да, может быть, и хлебом, если мертвецы до нас доберутся, но не примером.

Джонни хмуро кивает. Он выглядит озадаченным, словно пытается найти решение проблемы, известной ему одному, и никак не может, а попросить помощи – не у кого, нельзя, невозможно. Даже Дженни его не дёргает, просто идёт рядом, время от времени поглядывая с тревогой и любопытством.

– Спокойной ночи, – мягко говорит она перед тем, как свернуть в свой коридор.

Джонни рассеянно подхватывает:

– Ночи…

– Спасибо. – Эмбер кивает.

Она возвращается к себе и, перед тем, как заснуть, долго читает. Любимая книга – потрёпанная, с разорванной обложкой и пожелтевшими страницами, – приятно ложится в руки, знакомая и удобная, она пахнет самой Эмбер и самую малость напоминает о доме. В ней рассказывается о Казане, полуволке-полусобаке, который пытался понять, чего ему хочется больше – дикой свободы или жить вместе с людьми, и Эмбер хорошо помнит времена, когда мечтала о таком вот Казане. Об огромной собаке, которая защищала бы её от всего мира… Только её. Об огромной собаке, которая, может быть, однажды ушла бы.

Когда Эмбер засыпает, ей снятся мягкие остроконечные уши, и горячий нос, и умные зелёные глаза, глядящие совершенно по-волчьи. Когда Эмбер засыпает, она верит, что полусобака-полуволк её никогда не оставит и всё обязательно будет хорошо.

Когда Эмбер просыпается, она обнаруживает, что добрая половина участников гонок перестала с ней разговаривать.