Текст книги "Девочка с самокатом"

– 19-

Все шестеро финалистов, как Эмбер знает, совершенно разные люди. Единственное, что сейчас между ними общего, это тёмно-зелёные рюкзаки с провиантом. И скорость, которую каждый из них развивает, чтобы ворваться в ворота.

И, пожалуй, то, как моментально эта скорость сходит на нет, стоит только воротам захлопнуться.

Вик тормозит первым, разворачивая мотоцикл почти на сто восемьдесят градусов, укладывая его параллельно земле – на пыльном асфальте остаётся чёрный след от резины. Лисса замирает рядом, и почему-то её поворот, столь же резкий, выглядит намного изящней и легче. Почти одновременно они сдёргивают шлемы и переглядываются, рыжие волосы Лиссы рассыпаются по плечам, тягучим золотом сверкая в лучах закатного солнца, Вик вертит в руках розовый шлем.

Кэт останавливается чуть поодаль, как и Калани. И Калани для Эмбер становится чем-то вроде щита или крепостной стены – она встаёт так, чтобы он был между ней и остальными. По сравнению с тремя мотоциклами самокат кажется маленьким, хрупким и медленным, но она всё ещё не последняя – Макс на своих лыжероллерах подъезжает чуть позже.

Что делать дальше, пока непонятно, но происходящее уже не похоже на то, что происходило с ними в предыдущих заездах. Живых мертвецов рядом нет, зато есть просто живые, и все они – друг другу соперники, но вместе с тем – единственные, с кем можно перемолвиться словом в этом разрушенном городе.

Эмбер откровенно не по себе.

Безотчётно прокручивая сигнальный браслет вокруг руки, она оглядывается по сторонам, рассматривая плоские крыши, от которых отражается солнце, и тёмные, матовые от пыли окна, кое-где щерящиеся осколками как кривыми зубами. Дома убегают вдаль, и каждый из них выглядит мёртвым. Холодным. Необитаемым. Каркасы рекламных баннеров ржавыми квадратами выделяются на фоне розоватого неба: длинные полосы винила и полиэтилена полощутся на ветру. Практически все естественные ткани давно сгнили, разложились, рассыпались, равно как и бумага или чьи-нибудь в панике недоеденные обеды и ужины, но пластик, алюминий, железо – всё ещё здесь. Пластик, алюминий и железо – всё ещё здесь, и город выглядит скелетом. Человеком, с которого содрали кожу и мясо, оставив только голые кости.

«Голые кости, – как наяву слышит Эмбер голос Хавьера, – могут храниться сотни и тысячи лет, пока не окаменеют. При условии, что они зарыты в почву, конечно».

Этот город не зарыт ни в какую почву, но уже сейчас выглядит практически… окаменелым. Он забыл, что когда-то по его улицам ездили велосипеды и автомобили, что в ощетинившихся пустых домах когда-то жили люди, что они смеялись и плакали, улыбались и презрительно закатывали глаза, дрались и занимались любовью, рождались и умирали… Этот город забыл, каково это – ощущать чьё-то дыхание и чьи-то прикосновения, быть живым и быть рядом с живыми.

Этот город мёртв. И живым тут не место.

Кэт обхватывает себя руками за плечи. Жёсткий ёжик её коротких волос топорщится, кажется, ещё сильней, чем обычно. На губах Вика играет усмешка, но за усмешкой Эмбер видит браваду, да и пальцы, стиснувшие шлем, слишком побелели для того, кому всё нипочём. Лисса щурится, осматриваясь, раздувает ноздри, её белая грудь в вырезе кожаной куртки вздымается нервно и быстро. Калани хмурится, что-то прикидывая, а Макс… Макс говорит за всех:

– Вот дерьмо.

В абсолютной тишине мёртвого города его голос звучит громко и гулко. Он – стеклянная бутылка, падающая с высоты и разбивающаяся об асфальт, звонко разлетающаяся на миллионы осколков.

Для того чтобы мелкие осколки помутнели и стали хрупкими, достаточно десяти лет. Некоторые, впрочем, считают, что стекло переживёт кого угодно – и не сумеет разложиться даже за тысячу лет. Опасней всего здесь то, что стекло может стать причиной пожара. Лучи света, уютно прикоснувшись к прозрачному боку, дадут блик – солнечный зайчик отскочит на что-то, что сможет загореться. И всё.

В мёртвом городе нечему гореть, но разбившийся на осколки голос Макса всё равно находит, куда направить преломившиеся лучи солнца, что потревожить…

– Вот дерьмо! – повторяет он ещё громче, а потом, набрав в грудь воздуха, внезапно кричит что есть силы: – Дерьмо!

Эмбер с ним, на самом деле, согласна, но согласных здесь даже больше: с дальнего конца улицы Максу отвечают истошным, лающим воплем. Лишённый всякого смысла, крик впивается в кожу острыми иглами и расползается холодом – к самому сердцу. Эмбер судорожно вдыхает, пытаясь стряхнуть с себя липкий мороз наваждения, но тут же замирает: между домов показывается то, что давным-давно было живым человеком.

Подволакивая одну ногу, мертвец направляется к ним.

– Теперь уж точно дерьмо, – бросает Кэт, хватаясь за руль своего велосипеда.

Она балансирует, поставив одну ногу на педаль, в любой момент готовая броситься прочь.

Лисса хмыкает, лениво вглядываясь в приближающуюся опасность.

– Такие штаны, – бросает она, чуть скривившись, и тянется к шлему, – были в моде лет за десять до Апокалипсиса.

– Десять лет до Апокалипсиса? – ухмыляется Вик. – Тогда, пожалуй, он хорошо сохранился. Ни одного седого волоса, только взгляни.

Лисса нажимает на газ.

– Сомнительный способ обрести вечную молодость, – бросает она через плечо и срывается с места.

Вик уносится следом за ней.

Не успевает Эмбер и глазом моргнуть, как уезжает и Кэт – легко проскальзывает в ближайшую подворотню, как будто только этого и ждала, как будто точно знает, что делать. Макс остаётся – стоит как загипнотизированный, не сводя взгляда с зомби, который на каждом шагу бьётся плечом в стену дома и утробно рычит.

От небольшой площади, на которой они остановились, в разные стороны расползаются улицы, и, глядя на них, Эмбер понимает, что просто не сможет вскочить и просто уехать – как Кэт. А даже если и сможет, то знания, что она делает, у неё при этом не будет. Совсем. Выход может быть где угодно, найти его получится либо случайно, либо с помощью долгих рассуждений и логики, и на второе нет времени, а что до первого… Ориентироваться в мёртвом городе ей будет сложно.

Во-первых, он похож на лабиринт, а лабиринты её всегда раздражали. Во-вторых, по Столице она гуляла лишь с провожатыми (единственная ночная вылазка – не в счёт, тем более в гостиницу она тогда возвращалась уже не одна), а в собственном Городке всё было донельзя просто. Здесь же… Что-то подсказывает ей, что система забытых проспектов и переулков будет запутанной – и искать среди них финишные ворота можно целую вечность.

Если, конечно, живые мертвецы решат, что не против своей вечностью поделиться.

С каждым шагом один из них всё ближе и ближе. С каждым шагом, наверное, ближе и ближе и все остальные – зомби реагируют на шум, зомби не могут не слышать, как он рычит и подвывает от предвкушения плоти.

Хотя кто знает, вдруг это просто скулёж от тоски, плач одиночества.

Эмбер только сейчас замечает: её пальцы стиснули руль так, что рискуют сломаться.

– Хочешь со мной? – спрашивает Калани. Несколько секунд он смотрит туда, куда уехали Лисса и Вик – двое на сверкающих мотоциклах, а потом оборачивается к ней.

Его тёмные глаза кажутся бесконечно добрыми и бесконечно беспечными, и Эмбер пожимает плечами.

– У нас немного разная скорость.

Она знает, что сейчас произойдёт, и потому чувствует злость. На четверть это – злость на Калани, который вот-вот застегнёт шлем и уедет, оставив её посреди площади, рядом с остолбеневшим Максом и утробно воющим мертвецом, и на три четверти – злость на саму себя, которая должна была это предвидеть. Они на гонках, это спорт, соревнование, состязание, игра, что угодно, и победитель здесь будет только один.

Нельзя просто так взяться за руки и поехать на финиш толпой. Даже вдвоём, по сути, поехать нельзя – рано или поздно придётся разжать пальцы и каким-то неведомым образом решить, кому же достанется право быть первым.

Улыбка Калани напоминает Эмбер, что выигрывать она изначально не собиралась.

– Давай, – говорит он, протягивая ей руку, и Эмбер решается.

Спрыгнув с самоката, она отработанным движением складывает его пополам и немного неловко забирается на кожаное сидение позади Калани. Его рюкзак она пристраивает на сетку над задним колесом, а самокат укладывает перед собой, на колени, и он немного торчит в разные стороны, так что остаётся только надеяться, что гонки по узким пространствам им в ближайшее время не светят.

Ремень Калани под её пальцами кажется горячим и твёрдым, и Эмбер хватается за него, чтобы не упасть. Когда мотоцикл под ними взбрыкивает, набирая ход, она прижимается щекой к широкой спине, обтянутой потёртой кожаной курткой, и, на мгновение прикрыв глаза, позволяет себе поверить в то, что всё это скоро закончится и закончится обязательно хорошо.

Шлема у неё нет, так что ветер, захлёстывая с боков, треплет волосы в разные стороны и круглым парусом надувает футболку. Он тёплый, этот ветер, тёплый и обманчиво ласковый, а ещё пыльный, и Эмбер почему-то думает, что ветру здесь, в мёртвом городе, наверное, до ужаса скучно: вся бумага сгнила, ни одного разноцветного клочка не осталось, и играть больше не с чем.

«Мне бы твои проблемы», – улыбается Эмбер.

От куртки Калани пахнет солнцем, машинным маслом и потом. И гаражом, в котором они провели столько времени.

Эмбер понятия не имеет, куда Калани направляется (а спрашивать бесполезно, потому что бьющий в лицо ветер сорвёт все слова с языка и унесёт их куда-нибудь далеко-далеко – так, что никто не услышит, да и рёв мотоцикла никак не располагает к беседам), но скоро его тактика становится для неё очевидной. Калани старается держаться поближе к окружающей город стене.

Её строили второпях, без проекта и долгих расчётов, без намёков на какое-либо удобство (удобство для живых мертвецов – что, серьёзно?), и потому у них нет возможности просто оседлать мотоцикл и проехать весь город по кругу так, чтобы стена постоянно оставалась по левую руку. Кое-где она примыкает к домам, кое-где тупиком упирается в улицы, где-то – почти скрывается за горой развалин и заржавевших машин. Быстрого и лёгкого пути нет, и Эмбер уверена: даже если бы изначально он и существовал, организаторы гонок сделали бы всё возможное для того, чтобы избавиться от него. Усложни жизнь финалистам – порадуй тех, кто остался у телевизора; простое и вместе с тем непреложное правило.

Но оставаться рядом со стеной – лучший способ найти выход из города. Можно, конечно, понадеяться на авось – и броситься по улицам наугад, или просто рвануть через заброшенные улицы, наперерез, рассчитывая, что выход окажется зеркальным отражением входа, но всё это было бы глупо. Их финал – почти лабиринт, а выбраться из лабиринта всегда сложно, поэтому Эмбер ни на минуту не думает, будто бы финишный створ может оказаться прямо напротив стартовых ворот.

Финишный створ может оказаться где угодно, но он совершенно определённо окажется где-то в стене, поэтому держаться стены – лучшее, что они могут сделать.

Они и держатся. Ну, насколько это возможно.

Эмбер пытается приглядываться и прислушиваться – не зарычит ли где-нибудь мотоцикл Лиссы, не сверкнут ли на солнце колёса лыжероллеров Макса, но ничего подобного не происходит. Или она просто не замечает. Или у них другая стратегия. Или мёртвый город слишком велик для того, чтобы им пересечься. Или ещё что-нибудь…

Она перестаёт думать об этом, когда мотоцикл под ними, резко вильнув, застывает на месте. Мысли вылетают из головы, словно выбитые неведомой силой, и Эмбер сначала больно утыкается носом в спину Калани, а потом моментально спрыгивает с сиденья – мотоцикл начинает заваливаться на правый бок.

Калани удаётся его удержать, но раздосадованный взгляд скрыть от Эмбер не получается.

– Что случилось? – спрашивает она, когда он нервным движением расстёгивает ремень шлема под подбородком.

Шагнув вперёд, она одной рукой принимает шлем (в другой – самокат, который она не бросит ни в какой ситуации). Калани, опустив мотоцикл на землю, осторожно нажимает на колесо, а потом кивает на разбитый асфальт.

– Прокололи, похоже.

Самокат в левой руке наливается тяжестью, как будто напоминая о себе: смотри, мои колёса проколоть невозможно, и бензин во мне никогда не закончится, потому что его попросту нет, я твой самый надёжный друг и никогда тебя не предам.

Эмбер только вздыхает. «Я знаю».

Мотоцикл Калани подкинул им сюрприз прямо посреди площади, поразительно похожей на ту, с которой они начали своё путешествие внутри мёртвого города. Разве что дома, окружающие площадь, выглядят ещё более устрашающими, а деревья, которые раньше наверняка были аккуратной аллеей, больше похожи на клубки проволоки, неаккуратно тянущиеся в разные стороны.

Ближайшее из зданий привлекает внимание Эмбер, но дело не в близости. Дело в широком, почти плоском крыльце, возле которого они волей судьбы остановились, и в огромных колоннах, уходящих вверх, упирающихся в ничто – видимо, козырёк над ними разрушило ветром и временем, а может быть, город пытались бомбить, она, если честно, не помнит. Но колонны остались, и, несмотря ни на что, они выглядят нерушимыми. Очень странное ощущение. Эмбер хочется к ним прикоснуться.

Это был театр, почему-то решает она. Хавьер рассказывал ей про театры.

В новом мире их больше нет.

Борясь с искушением войти внутрь, Эмбер задаёт Калани вопрос:

– Что будем делать?

Он кивает на свой рюкзак, примотанный к сетке над задним колесом.

– Посмотрим, что у нас тут.

– Лилит говорила, что с таким набором можно отправляться на войну, не то что в заброшенный город. – Эмбер вспоминает тёплый, уверенный голос.

Парадокс: Лилит – одна из тех, кто организовывал гонки и придумывал финал таким, как он будет, таким, как он есть, но вместе с тем её голос ассоциируется у Эмбер исключительно с безопасностью.

– Ну, – бормочет Калани, откидывая крышку и принимаясь за завязки, – в таком случае здесь должно быть что-нибудь, чем можно заделать дырки от пуль. Затычки или резина для заплаток, и клея немного, и мини-насос.

У них не было времени проверить рюкзаки перед стартом.

«Сюрприз», – сказал Антонио, улыбаясь, и Лилит не стала с ним спорить. Эмбер тоже не стала: сюрприз так сюрприз, да и вряд ли её мнение могло что-то решить. Когда Калани действительно находит на самом дне мини-насос, резину и клей, она в любом случае знает: у каждого из них есть пара больше похожих на фляжки бутылок с водой, завёрнутый в бумагу кусок шоколада, пакет раскрошившихся сухарей, несколько полосок вяленого мяса, складной нож, фонарик и спички.

При условии, конечно, что содержимое рюкзаков у всех одинаково.

Она представляет себе, что было бы, собери организаторы их поклажу с учётом личных вкусов каждого, и улыбается. Её собственный рюкзак с книгами, рюкзак Лиссы – с огромной косметичкой и работающим через раз феном, который всё равно некуда здесь включать… Хотя, наверное, ещё смешнее было бы, перепутай они вещи на старте. Книги наверняка кололись бы уголками даже через плотную ткань, и вряд ли Лисса обрадовалась бы синякам на безупречной коже. Равно как и сама Эмбер не пришла бы в восторг от бордовой помады.

Она трясёт головой, отгоняя странные мысли.

И, присаживаясь на низкие ступени крыльца, говорит первое, что приходит на ум:

– Здесь так тихо.

Здесь действительно тихо, и это до безумия странно. Казалось бы, запусти в пустой мёртвый город шесть человек с их мотоциклами, самокатами, велосипедами и лыжами на колёсах, и улицы тут же заполнятся звуками голосов, дыхания, визгом и шорохом шин, перестуком колёс, тяжёлыми ударами палок, пытающихся воткнуться в асфальт… Может быть, так оно и есть, но здесь и сейчас ничего подобного Эмбер не слышит.

Она не слышит вообще ничего. Словно безжизненные здания жадно ловят каждый звук и душат, душат его, пока он не задохнётся. Поглощают и глушат. Истосковавшиеся, забирают себе, пытаются за счёт чужих голосов, дыхания, визга и шороха шин, перестука колёс, тяжёлых ударов палок об асфальт наполнить пыльные комнаты тёмных квартир хоть каким-то подобием жизни.

Эмбер страшно думать об этих квартирах и о том, что скрывается в их глубине.

Скорее всего, ничего. Скорее всего, только трупы. Ну, настоящие трупы, безвозвратно мёртвые мертвецы, потому что живых мертвецов так и тянет на улицы – они слоняются, неприкаянные, пока не развалятся на части, не зная ни голода, ни холода, ни покоя. И, наверное, бояться стоит именно их, но мысль о безликих, лишённых жизни домах и квартирах, о похожих на скелеты лестницах и мутных, запылившихся окнах пугает Эмбер намного сильней.

Стараясь ни о чём не думать, она следит за Калани. Его руки споро отрезают кусочек резины, намазывают его клеем и лепят поверх колеса, словно он делал это тысячу раз. Впрочем, наверное, действительно делал: приглядевшись, Эмбер замечает на шинах довольно много заплат.

Их мир почти не производит ничего нового (хотя очень старается и рано или поздно, конечно, сумеет), так что они должны бережно относиться к тому, что у них есть.

Калани встаёт, отряхивая ладони о джинсы.

– Надо подождать, пока схватится клей, – говорит он, виновато разводя руками.

Эмбер не возражает.

– Ты… можешь ехать дальше одна, если хочешь, – добавляет Калани.

– Мне не нужна победа, и ты это знаешь. – Она неуверенно перекатывается с пятки на носок. Калани действительно знает, но если он сочтёт это глупостью, ей будет обидно.

Но Калани только улыбается.

– Да, знаю. Тебе не нужна победа, ты просто не могла упустить удивительную возможность попасть на незабываемую экскурсию по заброшенному городу, поближе познакомиться с зомби и просто хорошо провести время в отличной компании.

Тепло в его голосе почему-то напоминает о Кристофере и двойняшках, и Эмбер чувствует, как ей самой передаётся это тепло. Она улыбается в ответ.

– Именно так.

– Тогда твои мечты сбылись. Ты удивительно везучая, Эмбер.

Мир, несколько десятилетий назад искорёженный страшной болезнью. Руины некогда прекрасного города. Пыльные улицы. Толпы живых мертвецов. Старая, заношенная одежда, которую до неё мог носить кто угодно. Раскрошившиеся сухари и заветрившийся шоколад в рюкзаке. И ощущение бесконечной свободы.

Да, она действительно очень везучая.

Калани садится рядом с ней, и Эмбер изучает его сквозь ресницы. Его лицо спокойно, но она всё равно понимает: ему не нравится вынужденная задержка, ему совсем не хочется здесь останавливаться – и не только здесь, но вообще где угодно, только вовсе не потому, что он, как и она, всё время стремится куда-то бежать. Нет. Ему не хочется останавливаться вовсе не потому, что процесс вечного бега такой весь из себя привлекательный. Калани не хочется останавливаться по дороге, потому что хочется остановиться в самом конце – за финишной чертой, там, где он окажется победителем.

Эмбер осторожно кладёт ладонь ему на предплечье.

– Как думаешь, это надолго?

Она не уточняет, что «это», но Калани всё равно понимает, что речь не о вынужденной задержке, а о финальном заезде в целом.

– Понятия не имею. – Кожаная куртка скрипит, когда он пожимает плечами. – Но уверен, что не два часа точно. Иначе какой в этом смысл? Нет, финиш устроен так, что за два часа его не найдёт даже тот, кому повезёт.

– Значит, нам некуда торопиться.

Ей хочется сказать, что, раз так, Калани незачем переживать из-за проколотого колеса и того, что клею потребуется немного времени, чтобы схватиться, и, кажется, у неё получается: лицо Калани светлеет, а появившаяся было угрюмая ложбинка между бровей разглаживается сама собой.

Он снова улыбается. Ему так идёт улыбаться.

– Чем хочешь заняться?

Эмбер знает ответ. Точно как же, как знает и то, что ответ этот не самый удачный.

Она кивает на тёмные двустворчатые двери высотой в полтора человеческих роста. Одна из створок сорвана с петель, и дверной проём зияет пустой чернотой.

Не таким она представляла театр, когда, наслушавшись рассказов Хавьера, мечтала побывать хотя бы в одном.

– Я хочу войти внутрь, – говорит Эмбер и поднимается.

– 20-

– Думаешь, это хорошая идея? – спрашивает Калани, когда они останавливаются у высоких дверей.

Эмбер осторожно прикасается к потемневшему от времени дереву, лак с которого облупился и слез. Оно выглядит неожиданно прочным, можно не бояться, что вот-вот начнёт крошиться и распадаться под пальцами, и Эмбер мягко обводит вырезанный на створках узор, задерживаясь взглядом в его плавных изгибах.

На подушечках пальцев собирается всего лишь пыль, а ей кажется, будто целые минуты и годы.

– Не знаю, – честно отвечает Эмбер. – Может быть, нет. Может быть, внутри нас ждут полчища зомби.

Калани хмыкает.

– Вряд ли. Ты же знаешь, они не любят сидеть в помещении. Только на улице. Их сложно назвать домоседами.

– Как и меня. Но это не дом. Это – театр, – с благоговением выдыхает она, толкая тяжёлые створки вперёд.

Они открываются с отвратительным скрипом, но даже через скрип она слышит голос Калани:

– Думаю, любителями театра их тоже не назовёшь.

«Кто знает, – думает Эмбер, – кто знает». Не то чтобы она действительно думает, будто бы внутри им могут встретиться полчища зомби (живые мертвецы и правда больше похожи на осенние листья, гонимые ветром, чем на камни, которые могут лежать на одном и том же месте годами), но вместе с тем в словах Калани есть что-то… Кто знает, как всё обстояло до Апокалипсиса? Может быть, в этом заброшенном городе ещё есть зомби, которые – когда-то, давным-давно – обожали театр.

Может быть, среди них есть актёры и драматурги. Театральные критики. Те, кто не пропускал ни одной премьеры. Швеи, не спавшие по ночам, чтобы успеть закончить костюмы. Гримёры. Театральные сторожа, ютившиеся в каморке у заднего входа. Швейцары и улыбчивые девушки из гардероба. Кто угодно.

Кто угодно из тех, кто раньше не мыслил своей жизни без театра, а теперь – вот уже три десятка лет – не способен мыслить вообще.

Ей становится жутко.

Измеряя шагами холл, Эмбер думает о том, что изнутри театр совсем не выглядит заброшенным. Одиноким – да, может быть, будто в самый разгар очередного спектакля из него неведомым образом исчезли и актёры, и зрители, но никаким не заброшенным.

Почему так, она понимает только с подачи Калани.

– Да, – говорит он где-то у неё за плечом, – сложно представить такое за этой стеной.

Эмбер оборачивается.

– Что ты имеешь в виду?

Он задумчиво хмурит брови, пытаясь подобрать правильные слова.

– Ты же видела оставленные здания, правда? Там, за стеной, его давно разобрали бы и растащили. Диваны и кресла – домой, деревянные двери и рамы – на дрова или стройку, даже мраморные плиты с пола сумели бы отколоть и, уж конечно, нашли бы им применение. Стой твой театр на окраине, скажем, Столицы, от него остались бы голые стены…

Калани прав. Именно это с самого начала и казалось ей таким необычным: заброшенное здание раньше всегда означало отсутствие мебели, и дыры вместо оконных проёмов, и решётки голых перекрытий вместо нормального пола. Всё, что можно было вынести или разобрать, разбирали и выносили.

Здесь дела обстоят по-другому. Живым мертвецам не нужна новая мебель в дома, и строить им тоже не нужно, и огня они не разводят, а значит, и дрова им ни к чему. Мраморные плиты, оконные стёкла, латунные дверные ручки – тем более. Именно поэтому мёртвый город выглядит таким странным. Всё в нём осталось как было, ну, кроме того, что смогли изменить природа и время.

Эмбер кажется, будто театр готов ожить в любую минуту.

Немного подправить покосившиеся двери, вымести то, что нанесло ветром с улицы, заменить разбитые окна, а то и просто чем-то заклеить, подкрасить старой краской тёмное дерево – и здание будет выглядеть лучше, чем, например, та гостиница, в которой жили участники гонок. Достаточно пару раз пройтись мокрой тряпкой по полу, и он снова будет готов сверкать под ногами гостей: Хавьер говорил ей, что в театр было положено ходить при полном параде, так что Эмбер почти наяву слышит дробный перестук каблуков.

– Красиво и пусто, – говорит Калани.

Он оглядывается по сторонам, замирая у гардероба. За высокой стойкой теснятся ряды вешалок. Там некому принять его кожаную куртку и некому возмутиться тем, в каком виде они посмели прийти в храм искусства, поэтому Калани только проводит ладонью по широкой поверхности и сдувает с пальцев серую пыль.

Эмбер делает вид, что чихает. Калани смеётся.

Время словно перестаёт существовать внутри этого театра. Как будто им не нужно никуда торопиться, как будто Калани не мечтает выиграть финал и заработать достаточно, чтобы обеспечить своей сестрёнке достойное будущее, как будто самой Эмбер не хочется для него того же самого. Как будто они не ждут, пока клей схватится и мотоцикл будет готов к тому, чтобы двигаться дальше.

Как будто они просто пришли посмотреть хороший спектакль.

Калани протягивает ей руку.

– Прошу.

Кожаная куртка отзывается теплом, когда Эмбер берёт его под руку. Они идут через холл, медленно и неспешно, оглядываясь по сторонам, разглядывая узор на полу и лепнину на потолке, каменные статуи и деревянные рамки, за которыми ещё видно яркую бумагу афиш.

Эмбер читает названия.

«Ромео и Джульетта». «Снежная королева». «Дом, где разбиваются сердца». «Каменный гость». «Маленький принц». «Большие надежды».

«Апокалипсис вчера».

Она спотыкается, крепче цепляясь пальцами за локоть Калани. Под прозрачным пластиком – тёмная картинка, момент из спектакля, ржавые декорации, и разбросанные по сцене бинты, и грим под гниющую плоть. Крупный, похожий на граффити шрифт и дата премьеры, которой так и не суждено было состояться: через два дня после того, как город превратился в могилу.

– Нет, – говорит Калани, решительно отворачиваясь от афиши, – один неудачный спектакль не испортит нам настроение.

Эмбер может только слабо возразить.

– Откуда ты знаешь, что он был неудачным? По крайней мере, он почти угадал с предсказанием будущего.

– И что-то мне подсказывает, что предназначение искусства вовсе не в этом.

Они пересекают коридор почти не останавливаясь и одновременно толкают двери в зрительный зал.

– А в чём? – спрашивает Эмбер, изо всех сил вглядываясь в темноту. Кто знает, какие опасности там поджидают.

И дело не только в зомби: если, например, прогнил пол, они вполне могут провалиться, а в том, чтобы провалиться куда-то, всегда мало приятного.

– Не знаю. – Калани вглядывается в зал точно так же, как и она сама. Его плечи напряжены, голос звучит глухо. – В том, чтобы помогать людям, например? Или показывать им что-то, чего они не могли увидеть в обычной жизни и по чему тосковали? Открывать другие двери, брать в путешествие по другим мирам, подсказывать выходы из ситуаций, давать пример для подражания и убежище для души, если снаружи всё плохо?

Калани говорит так красиво, что единственное, о чём Эмбер жалеет, это о том, что Дженни сейчас не рядом. Дженни могла бы записать его слова в свой блокнот, запомнить их, зафиксировать их чернилами на бумаге, донести их до кого-то ещё. Без Дженни эти слова услышит только она.

Достав из рюкзака фонарик, Калани заходит в зал. Эмбер шагает следом за ним. Мраморный пол под ногами сменяется мягкой дорожкой, и это ощущение оказывается неожиданно неприятным: Эмбер понятия не имеет, как долго служат ковры, но почему-то ей кажется, что прямо сейчас ворс распадается у неё под ногами.

Воздух здесь застоявшийся, спёртый, и ей становится трудно дышать.

Луч фонарика выхватывает из темноты одно сиденье за другим. Их номера скрываются под слоем пыли, и теперь Эмбер хочется чихнуть уже по-настоящему. В носу начинает щипать, а горло перехватывает, словно пыль, поднявшись от их шагов, сворачивается вокруг её шеи удавкой. Самое странное, что ей всё ещё не хочется уходить.

Прочистив горло, она откашливается и указывает Калани на сцену.

– Туда.

– Не думаю, что стоит туда подниматься, – говорит он, когда они подходят поближе. Даже ступеньки выглядят ненадёжными, не то что сами подмостки.

Сцена абсолютно пуста.

Каким бы ни был последний шедший на ней спектакль, всё, что от него осталось, уже успели убрать. Каким бы ни был спектакль, который собирались демонстрировать следующим, к нему ещё ничего не успели подготовить.

Ни декораций, ни мусора, ничего. Только пыль, и в этой пыли – ни единого человеческого следа. Пытаясь это исправить, Эмбер оставляет там отпечаток ладони – сначала своей, а потом берёт Калани за запястье и опускает его руку на сцену. Поняв её мысль, он выводит пальцем их имена и сегодняшнюю дату.

Если когда-нибудь хоть один человек войдёт в эти печальные стены, он поймёт, что был здесь не один.

Ну, во всяком случае, Эмбер хочет так думать.

– Пойдём, наверное, – говорит она тихо, не отпуская запястье Калани, и они уходят из зала, но только затем, чтобы сперва заглянуть в каждое помещение, какое только встретится им на пути.

Эмбер бродит между декораций, пытаясь догадаться, к какому спектаклю они относились, перебирает реквизит (и прибирает к рукам тяжёлую биту, видимо, приготовленную для постановки про Апокалипсис), осторожно трогает тяжёлые платья, которые выглядят так, словно не было никаких десятилетий между их последним мигом на сцене и этой секундой, когда Эмбер, снимая их с вешалки, осторожно прикладывает к себе. Калани одобрительно хмыкает, когда она прижимает к шее нежный газовый шарф потрясающе яркого красного цвета, и хмыкает ещё раз, когда она протягивает ему военную форму. Он прикладывает её к себе, придерживая руками, и шутливо закатывает глаза, мол, что за глупости, а Эмбер только смеётся и поднимает вверх большой палец.

– Тебе идёт!

Она понятия не имеет, чья это форма, лётчика или пехотинца, танкиста или артиллериста, но ему и правда идёт. В такой форме с него можно было бы рисовать афишу для этого театра или обложку для книги…

– Поищу себе такую, когда выберемся отсюда, – усмехается Калани в ответ. – Кстати, о «выбираться отсюда»…

Им пора. Им действительно пора, и Эмбер неожиданно ощущает удивляющее её саму сожаление. Спокойствие совершенно точно не для неё, но в этом пыльном, заброшенном театре она, пожалуй, могла бы остаться чуть дольше.

Время, как обычно, шутит нелепые шутки: именно тогда, когда ей нужно спешить, его так хочется поставить на паузу, хотя раньше, пока оно тянулось резиной, его неудержимо хотелось перемотать или хотя бы ускорить.

Когда они выходят из театра, на улице уже начинает темнеть. Мотоцикл Калани выглядит в подступающей темноте мрачным островом, но вовсе не он привлекает внимание Эмбер. На одной из дальних улиц она замечает движение, и это движение, если глаза её не подводят, становится всё ближе и ближе.

Эмбер старается не смотреть на ситуацию пессимистично, но вряд ли это Кэт, Макс, Вик или Лисса. Она готова поспорить на что угодно: там, вдалеке – живые мертвецы, и с каждой секундой они приближаются. С каждой секундой неясные тени становятся чётче и чётче, обрастают подробностями, и Эмбер может различить их в деталях. Вот неровная, заваливающаяся на бок походка одного зомби, вот второй – совсем низкий, едва ли ей до плеча, вот третий – и у него, кажется, нет рук, а вот руки четвёртого выглядят неестественно длинными, словно к ним что-то привязано…