Текст книги "Девочка с самокатом"

Иногда она задумывается о том, почему точно так же не достаётся и Вику, и слова Калани о том, что Вик другой и с ним лучше не связываться, вовсе не кажутся ей аргументом. Но, может быть, все считают, что ему и так достаточно не повезло по жизни: ведь приходится уживаться с собой, а ужиться с Виком – чертовски сложное дело. Кто знает. Любая причина в глазах зрителей и гонщиков выглядит предпочтительней, чем отсутствие каких бы то ни было причин, и теперь, когда причина для Эмбер – понятная всем без исключения – найдена, её больше не трогают.

Лисса только едва заметно кивает при встрече, Вик старается не встречаться, Анна заискивающе улыбается, словно извиняясь за былую агрессию, Стефан в те пару раз, когда она заходит к нему, – бледно улыбается и шутит, что хотел бы оказаться таким же ловким, как она, и отделаться такими же мелочами. Эмбер не признаётся, что «мелочи» всё ещё болят, только улыбается и кивает в ответ.

Отвар успокаивает боль и притупляет эмоции, повязка жёстко фиксирует ногу, и Эмбер готова бесконечно долго уверять любого, кто поинтересуется, что с ней всё в порядке. В большинстве случаев до «бесконечно долго» и не доходит, все верят с первого раза. Исключение – разве что Дженни и Лилит, и если Лилит ещё можно убедить (она разрывается между организацией финала, Давидом и Стефаном – ей откровенно не до того), то с Дженни сложнее. Эмбер учится виртуозно уходить от темы, меняя предмет разговора. Или просто просит что-нибудь выдумать, что-нибудь рассказать.

Когда их впервые выводят в город, всех вместе, Дженни всю дорогу рассказывает ей сказки про Гензеля и Гретель. Точнее, не сказки, ведь сказка всего одна, а саму эту историю и самостоятельно придуманное продолжение, где брат и сестра сперва выбираются от ведьмы, а потом, вдвоём разъезжая на огромном чёрном коне, задают жару всем возможным проблемам и под конец живут долго и счастливо.

Эмбер так погружается в эту историю, в магию хриплого голоса Дженни, слушает так внимательно, что даже не сразу замечает: слушает она не одна. Слушают все.

– Кого-то мне эти двое напоминают, – усмехается Кристофер. Джонни везёт его коляску, хотя в такой помощи нет особой нужды, ведь Кристофер всегда отлично справлялся и сам. Но ему, кажется, просто нравится вот так вот заботиться. – Один на двоих чёрный конь, все дела. Ну разве что у вас он железный…

– Эй, наши родители не отводили нас на съедение ведьме, она всё придумала, – шутит Джонни, и Дженни смеётся.

Все смеются. Все смеются, и гуляют по Столице, и улыбаются прохожим, которые их узнают, и ходят по магазинам, пусть это и глупо – прямо сейчас тратить всё заработанное. Но Эмбер всё и не тратит. В книжном магазине, пока Дженни прячется за полками мифов и сказок, она покупает блокнот и несколько ручек. Конечно же, не для себя. Она думает: «Телевизионщики тратят всё своё время на то, чтобы прикоснуться к истории или собрать её по кусочкам, но Дженни – не телевизионщик, Дженни другая, ей не нужно ничего собирать, она может создать свою собственную историю, придумать её от первого до последнего слова – и записать».

Потом, уже в секонде, Эмбер выбирает из груды вещей футболку, простую, чёрную, и чёрные джинсы, и шапку, под которую можно спрятать волосы, чтобы за них не схватили. Спрятать – ключевое слово, потому что после того, что случилось в её последнем заезде, Эмбер очень хочется быть в безопасности. Ей хочется обезопасить себя от чужих взглядов и недобрых прикосновений – в том числе, если ей когда-либо придётся ещё раз выйти на трассу.

Но уже вечером она узнаёт, что это вряд ли случится.

Антонио объявляет имена тех, кто выходит в финал. Лилит, бледная и уставшая, но всё ещё по-королевски величественная, стоит рядом с ним, когда он перечисляет:

– Вик. Калани. Лисса. Фредди. Дженни. Джонни.

– Остальные могут остаться здесь до конца финала или уехать, если им хочется, – прибавляет Лилит. – Но лучше пока что остаться. Если кто-то из финалистов захочет отказаться от участия, мы будем подбирать замену согласно рейтингу. Из всех остальных.

Покачнувшись на носках, Дженни подаётся вперёд.

– Но ведь изначально речь шла о том, что в финал выйдут шестеро.

– Вик, Калани, Лисса, Фредди, ты и твой брат, – повторяет Антонио, загибая для наглядности пальцы. – Шесть финалистов. Вас шестеро.

Лилит взмахивает рукой, привлекая к себе внимание.

– Не вдвоём, Дженни, – говорит она, и её голос звучит почти виновато. – Вы будете участвовать в финале по отдельности, каждый сам.

На изменившееся лицо Дженни физически больно смотреть. Джонни выглядит растерянным и ошарашенным. Всё это слишком, чересчур, невозможно, и мысленно Эмбер уже пакует вещи, чтобы уехать – на поиски себя самой или своего места в жизни, неважно, но вслух, тем не менее, спрашивает:

– В чём будет заключаться финал?

Ей хочется посмотреть Лилит прямо в глаза, поймать её взгляд, убедиться, что всё будет, по крайней мере, нормально, если уж на совсем хорошо рассчитывать не приходится, но та жмурится, отступая за спину Антонио.

– Мы выбрали заброшенный город, оградили его и завезли туда зомби, – уверенно отвечает он, потирая руки. – Больше никаких отдельных дорожек, теперь все окажутся на одной территории… Опасности больше, но это финал, и победитель получит полмиллиона.

Другие организаторы с умным видом кивают. Похоже, Лилит лукавила, когда давным-давно говорила ей, будто бы она – всего лишь одна из многих. Она – правая рука Антонио, почти самая главная здесь, она – единственная, кто спокойно перебивает его и так же спокойно выражает своё мнение, единственная, кто уполномочен отвечать на вопросы.

Она – та, кому принадлежит идея финала, в этом можно не сомневаться.

И эту идею когда-то подсказала ей Эмбер.

Всё, что Эмбер может слышать вокруг себя, это дружный вздох. Единовременный, но у каждого свой, и она примерно представляет, какой именно. Для Калани, например, сумма выигрыша звучит вовсе не как «полмиллиона», а как «будущее Калеи», для Лиссы наверняка как «ещё больше всеобщего обожания», для Вика – «мой отец будет мной гордиться и больше никогда не станет говорить, будто я его разочаровал»…

Строго говоря, отец Вика, городской староста, тот ещё старый козёл и всегда им был, так что Эмбер не уверена, что кому-либо вообще стоит ориентироваться на его старое козлиное мнение, но сообщить об этом Вику она не торопится. Хотя посмотреть на его реакцию было бы интересно.

– Насколько длинным будет этот маршрут? – спрашивает Лисса, и Эмбер не успевает представить лицо Вика, скажи она ему о том, что его отец вот уже долгие годы несёт исключительно чушь.

Вопрос Лиссы отвлекает её. Он звучит хищно, по-деловому, и это невозможно понять неправильно: Лисса уже что-то обдумывает, что-то планирует, она улыбается, и от её улыбки Эмбер становится жутко, настолько она похожа на звериный оскал.

– Зависит от вас. – Антонио пожимает плечами. – Может быть, несколько часов. Может быть, несколько дней.

Он говорит что-то ещё, ему задают другие вопросы, но Эмбер больше не слушает. Обхватив себя руками за плечи, она просто стоит. Порыв моментально уехать проходит так же быстро, как и появился: она не простит себе, если не дождётся Калани и двойняшек, так что придётся коротать время в гостинице, пока они не вернутся. Ну, зато будет кому помочь Лилит с Давидом и Стефаном, пусть она и не такая уж мастерица в создании игрушек, уходе за больными и прогулках с детьми.

Час спустя, когда собрание заканчивается, Эмбер бросается по коридору вслед за Лилит. Она собирается сказать ей о своём решении, предложить свою помощь, но говорит в итоге совершенно другое. Когда Лилит оборачивается к ней, уже почти взявшись за ручку двери, когда их глаза наконец-то встречаются, Эмбер, задыхаясь, может произнести только одно:

– Почему?

Как ни странно, Лилит хватает и этого. Она всё понимает.

– Помнишь, ты говорила мне о том, чтобы выпустить всех на одну дорожку? Настало время проверить, что будет.

На её губах – самая грустная улыбка из всех существующих, так что Эмбер ни на секунду не верит, будто бы эта идея Лилит по душе, пусть она и была выдвинута именно ею. Просто королевы далеко не всегда принимают те решения, которые нравятся им самим, на то они и королевы, чтобы думать не о себе, а о своём королевстве… И гонки с живыми мертвецами – королевство Лилит.

– Это опасно.

– Это финал.

– Вы ведь не сможете полностью обеспечить охрану. Даже здесь, у всех на глазах, люди умирали и обращались. Сесиль, Джулиан, Люк…

– Я помню их всех, – резко отвечает Лилит. – Но даже здесь, в Столице, зрители возмутились тем, что им самим и их родителям приходилось куда хуже, чем вам. Что и говорить о тех, кто живёт в отдалении, тех, кто до сих пор то и дело встречается с зомби. Им не хочется смотреть на то, как вы играете в выживание…

– Им хочется, чтобы мы по-настоящему выживали.

Лилит кивает. Она смотрит настороженно, словно ожидая, что Эмбер в любой момент может сорваться.

– Если я потеряю кого-то из них… – Закончить фразу у Эмбер не получается.

Она не хочет даже думать об этом, представлять что-то подобное – слишком страшно и больно, остаётся только удивляться тому, как быстро некоторые люди врастают под кожу, как крепко некоторые люди врастают под кожу, как невозможно их вырвать…

– Я понимаю. Поверь, Эмбер, я всё понимаю.

Лилит тянется к ней, чтобы обнять, как тогда, но Эмбер уворачивается. Неосознанное, безотчётное движение, ей не нужны сейчас никакие объятия, ей нужен её самокат, много скорости, немного свободы и не думать, ни о чём больше не думать.

– Извини, – говорит она прежде, чем развернуться и броситься прочь.

– 15-

Она ходит по комнате из угла в угол и никак, никак не может взять себя в руки.

Эмбер честно старается: долго, бесконечно долго, но бушующая внутри буря не желает превращаться в затишье. Больше того, она требует выхода, и спрятаться в своей комнате, словно в раковине или коконе, на выход совсем не похоже.

Буре хочется вырваться, пронестись по улицам Столицы, прикоснуться к мечущимся в воздухе обрывкам листовок, может быть, что-то разрушить. Эмбер хочется на свободу – и поэтому, устав противиться искушению, она выскальзывает из комнаты. Обычно в своих четырёх стенах ей довольно уютно, но сейчас уже на пороге становится легче дышать, а в коридоре она и вовсе набирает полную грудь воздуха. И тут же задерживает дыхание: слишком много раз она сталкивалась в этих коридорах с кем-то, кто менял все её планы.

Сейчас ей не нужны столкновения. Сейчас запутанные коридоры гостиницы – лабиринт, в котором она убегает от Минотавра – собственных мыслей о будущем, – и здесь нет места никому, кроме неё самой. У Эмбер нет клубка, нет путеводной нити, которая подсказала бы, куда идти и как потом возвращаться, но она успокаивает себя: как-нибудь справится.

Самокат она с собой не берёт.

Уже поздно. Стены лабиринта дышат сном, и Эмбер крадётся по коридору тихо, как может, но больная нога подводит её у двери в комнату Дженни. Неловко запнувшись, она теряет равновесие и почти падает, но вовремя успевает схватиться за дверную ручку и выпрямиться.

– Не надо так ломиться, – раздаётся из комнаты неприлично бодрым для двух часов ночи голосом, – а то ведь я могу и открыть.

Это слишком забавно, и у Эмбер не получается не усмехнуться. Наваждение начинает рассеиваться, и Минотавр чуть отступает, а внутри неожиданно мелькает глупая мысль о том, что, может быть, Дженни – её вариант Ариадны. Может быть, Дженни даст ей путеводную нить.

Дженни появляется на пороге, и, судя по виду, она ещё даже не собиралась ложиться: всё тот же яркий макияж, всё та же одежда, в которой Эмбер видела её несколько – сейчас кажется, что долгих – часов назад.

В отличие от Дженни, Эмбер успела переодеться. Она вся в чёрном – незаметном, немарком, невидимом – футболка, штаны и лёгкая шапочка, купленные сегодня на экскурсии по Столице. И Дженни, конечно, всё это замечает.

Она втаскивает Эмбер в комнату (почти так же, как когда-то сама заходила к ней, только совсем не так, и Эмбер даже не может сказать, откуда у неё вообще в голове такие ассоциации).

– Куда собралась?

Эмбер пожимает плечами.

– Прогуляться. – Она не говорит больше ничего.

Не рассказывает ни о Лилит, ни о собственных словах, которые стали поводом для такого финала, не спрашивает о том, как теперь близнецам по отдельности. Не пытается вслух подсчитать, сколько времени провела, измеряя шагами пространство от одной стены до другой. Не упоминает о том, как душно бывает по ночам (вот сегодняшней ночью особенно) в её собственной комнате, как иногда не помогает долго сидеть перед зеркалом, потому что кажется, будто отражение в нём – это уже не ты, совершенно точно кто-то другой, а не ты, как отчаянно хочется взяться за руль – и не скутера, а по-прежнему самоката, поставить ногу на деку – и поехать, просто поехать, не от зомби и даже не от себя, а куда-то, к кому-то, к чему-то. На свежий воздух – прочь из этого лабиринта. И о том, как невозможно это сделать, потому что на часах два часа ночи, а колёса самоката слишком громко стучат по асфальту и ей не хочется никого разбудить.

Иногда ей кажется, будто все её беды высосаны из пальца.

Она, наверное, родилась не в то время, чтобы так себя ощущать. В этом времени слишком много насущных проблем.

С другой стороны, как будто когда-то их не хватало.

Она ждёт, что Дженни попытается её отговорить или просто покрутит пальцем у виска, но Дженни на то и Дженни, чтобы повести себя непредсказуемо.

– Выходить из гостиницы в тёмное время суток не запрещено, – говорит Дженни, цитируя Кристофера.

– И достаточно безопасно. – Эмбер не отстаёт.

– Но лучше от этого воздержаться. Если с вами что-то случится…

– Это будет ваша вина.

Эмбер переступает с ноги на ногу, не зная, как показать, что ей наплевать на вину.

Дженни качает головой.

– Неправильный ответ, – заявляет она и, отвернувшись, принимается рыться в шкафу, а потом с чем-то большим и чёрным в руках снова возвращается к Эмбер. – Если с тобой что-то случится, нам всем будет тебя не хватать. Вот, возьми.

Она протягивает Эмбер тёплую толстовку – на молнии, с капюшоном, с вместительными карманами и чуть истрепавшимися резинками на манжетах.

– Ночью холодно, а ты об этом почему-то забыла, – говорит Дженни, глядя на то, как Эмбер надевает её и застёгивается. – Будет обидно, если ты не встретишь ни зомби, ни журналистов, ни мародёров, ни Роджера, а банально умрёшь от переохлаждения.

– Спасибо за пожелание, – бормочет Эмбер себе под нос. Улыбка, которую невозможно сдержать, расплывается у неё на губах. – Я верну её тебе уже утром.

Дженни серьёзно смотрит ей в глаза.

– Главное, возвращайся сама. – На последнем слове её голос срывается, и Эмбер не выдерживает.

– Хочешь со мной?

Она почти готова шагнуть вперёд, и обнять Дженни, и прижать её к себе, и прошептать в ломкие светлые волосы что-то о том, что всё будет нормально, и расспросить, «как вы теперь будете с Джонни», и посочувствовать, и пожалеть… Она почти готова – и почти это делает, но Дженни качает головой.

– Нет, пожалуй, я пас. Не то чтобы я не любила ночные прогулки, но, знаешь, иногда каждому из нас хочется немного побыть в одиночестве. Извини. – Она разводит руками и улыбается, даже не пытаясь скрыть, что улыбка получается грустной.

И Эмбер не знает, что на это ответить и как среагировать. Тогда, в коридоре с озлобленным Роджером и блестевшей на полу пуговицей, всё было проще, обнять и поддержать казалось естественным, но уже на следующее утро Дженни не хотела выказывать слабость.

Дженни, как и Эмбер, не умеет принимать чужую жалость.

А Эмбер, в отличие от Дженни, не умеет приходить и сметать все возражения против «жалости» сплошной лавиной тепла и поддержки (потому что это вовсе не «жалость»).

Конкретно сейчас Эмбер не понимает, куда себя деть. Ей хочется поддержать и помочь, даже ночная улица перестаёт казаться такой уж манящей, но Дженни… Дженни складывает руки на груди и сводит брови в одну точку на переносице.

– Эй, без обид. Мне просто нужно немного подумать.

Шагнув вперёд, она поправляет завязки на капюшоне толстовки, и Эмбер чувствует тепло её пальцев у основания шеи.

– Я всегда с тобой, – говорит Эмбер тихо.

Ей хочется сказать что-нибудь ещё – много чего ещё, – но все слова замирают на уровне горла, собираются там комком, отказываются выбираться наружу. Ей хочется сказать, что она переживает за всех троих сразу – за Дженни, Калани и Джонни (и за Вика тоже, и за Лиссу немного, но никогда в этом никому не признается), что у неё сердце разрывается от одной мысли, будто с ними может случиться, хотя никогда раньше она не думала, что сможет о ком-то вот так волноваться. Эмбер хочется сказать, что когда они вместе, ей тепло и уютно, рядом с Дженни тепло и уютно, и это прекрасно настолько, что им, наверное, даже на самой худшей работе – в крематории – неплохо бы работалось вместе. Ей хочется сказать так много всего, что слова толкаются в горле, мешаются, не дают друг другу пробиться наружу.

Эмбер чувствует сожаление, и боль, и тоску, и щемящее ощущение привязанности ко всем друзьям сразу, а ещё вину – терпкий и горький привкус вины за то, что она сейчас сбегает на улицу вместо того, чтобы остаться и попытаться помочь. И страх, ведь кто знает, может быть, они совсем не нуждаются в помощи.

Может быть, они совсем не нуждаются в ней.

Эмбер чувствует слишком много всего для того, чтобы произнести это вслух.

– Я с тобой, – повторяет она, надеясь, что Дженни поймёт, а все остальные каким-то неведомым образом просто почувствуют.

– Я знаю, – отвечает ей Дженни. – Осторожней там, ладно?

Эмбер только кивает.

Она действительно осторожна как никогда. Выбираться ночью на улицу им правда не запрещено, и Фредди, например, довольно часто отправляется в такие прогулки. Фредди – единственная, кому разрешено и вне гонок прикасаться к своему «транспорту», но это только потому, что её «транспорт» живой, дышит и требует много внимания. Эмбер же гуляет пешком.

В Столице, конечно, безопасно, но на всякий случай она всё равно сторонится редких прохожих. Эмбер держится подальше от фонарей – и от тёмных переулков тоже подальше, шагает на границе света и тени, чтобы быть невидимой, но самой видеть всё… Она наслаждается прохладным воздухом и пружинящим под ногами асфальтом, каждой его трещиной, каждой выбоиной. Она смотрит по сторонам и считает окна, которые светятся в темноте: где-то жгут электричество, где-то – масляные лампы и свечи, благо погибшая цивилизация оставила им в наследство достаточно ламп и свечей. И бензина тоже достаточно, и работающих от солнечных батарей электростанций, и военных консервов, и алкоголя… И плохого, и хорошего.

«В погибшей цивилизации было слишком много всего», – думает Эмбер. Кто знает, не исключено, что именно поэтому она и погибла.

Эмбер кутается в толстовку, ловит носом запах Дженни – знакомый, приятный, чуть сладковатый, похожий на запах конфет, которые в детстве ей приносил какой-то из маминых ухажёров. Несмотря ни на что, это воспоминание можно отнести к хорошим: таких конфет Эмбер больше не ела, но их вкус запомнился ей на всю жизнь.

Вкус детства, и солнца, и лета, и беззаботности.

Вкус памяти, когда она берёт передышку и в кои-то веки совсем не горчит.

Эмбер стягивает завязки на капюшоне, играет с завязанными на них узелками. Она идёт и идёт, и ходьба совсем не похожа на езду на самокате, но в ней тоже есть своё удовольствие. Удовольствие чувствовать, как ноги несут тебя – и могут нести очень долго, пускай одна из них ещё всё болит. Удовольствие ощущать, как работают лёгкие, наполняясь ночным воздухом, свежим и терпким. Удовольствие слышать, удовольствие видеть, удовольствие быть. В нём нет адреналина, который заставляет её чувствовать на пределе, но всё отлично и так: с каждым шагом Эмбер чувствует, что напряжение понемногу спадает.

Она вспоминает сегодняшний день – и думает о том, как лучше преподнести Дженни блокнот. Она вспоминает сегодняшний день и пытается понять, каким конкретно будет финал. Она вспоминает сегодняшний день и не может не вспоминать слова Лилит о том, что числится первой строкой в списке замены. Если кто-то откажется участвовать в финале, именно ей придётся выйти на трассу. Ну, разумеется, если она согласится – и Эмбер думает, что она согласится. Победит, конечно, кто-то один, но находиться там вместе с Дженни, Калани и Джонни куда лучше, чем дожидаться результатов в гостинице. Там, на дороге между стартом и финишем, она будет действовать, а не ждать и сходить с ума от невозможности повлиять на события.

В голове всплывают слова Лилит – о том, что, оказавшись на одной трассе, люди могут повести себя непредсказуемо, о том, что это опасно, ведь некоторые могут не то что не помогать, но и вредить. Формат гонок не подразумевает обоюдной жестокости, соперничество должно оставаться в пределах разумного: просто обогнать, обойти своими силами, а вовсе не оттолкнуть с дороги или ударить по голове, – но кто знает, на что они способны у черты выживания? В придумывании сюжетов Эмбер и наполовину не хороша так, как Дженни, но даже она может представить себе, в какое месиво из жестокости, амбиций и боли может превратиться такой вот финал. Но вместе с тем она уверена: всё будет иначе. Калани никогда не столкнёт соперника с дороги, и Дженни никогда не ударит соперника по голове, и всё то же самое касается Джонни. Она уверена в них – и уверена в том, что хотела бы пройти этот путь вместе с ними.

Вот только вряд ли кто-то откажется. Фредди и Калани позарез нужны деньги, а Лисса и Вик не из тех, кто отступает – они из тех, кто вечно что-то доказывает. Лисса – всему миру, Вик – самому себе и отцу, и оба они одержимы желанием выиграть. Что до Дженни и Джонни… Им нечего терять, у них нет ни одной причины отказываться.

«Ну, кроме того, что они вынуждены играть по отдельности», – думает Эмбер.

Она почти замирает на середине шага, едва не забывая поставить ногу на землю. Вот оно. Точно. Дженни и Джонни – близнецы, они не могут участвовать по отдельности, все свои заезды они осилили вместе. Зрители любят их вдвоём, зрители хотят видеть их вдвоём… Это значит, что Эмбер должна попытаться убедить Лилит: близнецы должны участвовать вместе, а оставшееся шестое место – как раз для неё.

Внезапная мысль кажется ей безумно удачной, и Эмбер раз за разом прокручивает её в голове, наперёд продумывая, что и как именно она скажет Лилит. Она выстраивает стройную цепочку из аргументов, и в красках представляет себе разговор с организаторами, и празднует свою победу в том разговоре, и мысленно почти выходит на старт, а потом сквозь завесу размышлений в её восприятие врываются тяжёлое дыхание и стремительный топот.

Что-то сбивает её с ног. Оно огромное, это что-то, оно кажется в темноте грязно-серым и ощущается под руками лохматым, очень тяжёлым. Эмбер падает, и «что-то» падает следом за ней.

«Это животное, – думает она, отчаянно пытаясь сопротивляться. – Животные никогда не заражаются».

«Но тоже бывают голодными», – подсказывает внутренний голос.

У внутреннего голоса интонации Хавьера, и Эмбер думает, что Хавьер-то уж точно никогда не вышел бы из дома без оружия. Другой вопрос, помогло бы оно или нет, обрушься на него такая вот меховая лавина с мощными лапами и не менее мощными челюстями… Эмбер не сразу замечают, что мощные лапы её не царапают, только упираются в плечи, а мощные челюсти не спешат смыкаться на горле.

Собака – а это собака – огромная, грязная, бывшая когда-то белой, истощённая и лохматая собака, – тычется мордой ей в шею, будто пытается там что-то найти. Она принюхивается к толстовке, забирается носом под капюшон и шумно втягивает воздух, принюхиваясь к запаху, исходящему от чёрной ткани.

К запаху Дженни.

Эмбер чувствует, как невидимая рука снова сдавливает ей горло, как тогда, в гостиной, пока Дженни рассказывала ей о своей прошлой жизни и огромной, бесконечно верной собаке, которой она так не хотела уподобляться и которая до поры до времени всегда возвращалась.

Точнее, теперь уже ясно, без всяких оговорок: всегда.

– Ренли? – тихо, почти шёпотом зовёт Эмбер. – Ренли?

Пёс замирает и поднимает лобастую голову. Одно ухо у него наполовину отсутствует, нос оцарапан, на шерсти полосы крови и грязи. В тёмных губах у него что-то блестит, и ей не надо приглядываться, чтобы догадаться, что там. Кольцо.

Это безумие, это невероятно, но где бы ни пропадал этот пёс, он вернулся и нашёл свою хозяйку по запаху. Жаль только, никогда не сможет рассказать, сколько лет и сил пришлось на это потратить.

Эмбер поднимает руку, запуская её в спутанную шерсть на холке собаки.

– Если ты позволишь мне встать, – она слабо улыбается, – я отведу тебя к твоей хозяйке. Договорились?

Ренли отчаянно молотит хвостом. Договорились.