Текст книги "Девочка с самокатом"

– 16-

Они не ложатся спать до самого утра: Дженни плачет, ни на секунду не отрываясь от Ренли, пока тот пытается облизать ей лицо. Джонни бестолково суетится рядом: то садится, то снова встаёт, то уходит за расчёской, чтобы вычесать из шерсти Ренли репейник, то набирает полную ванну воды для того, чтобы его искупать.

Эмбер ждёт. Ей нужно поговорить с двойняшками, рассказать им обоим о своей идее, привести свои аргументы, но всё как-то не получается: глядя на то, как бережно пальцы Дженни погружаются в грязный, потрёпанный мех, она не находит в себе смелости прервать чужую идиллию. Финал кажется чем-то абсолютно ирреальным, далёким и не настоящим, чем-то, что будет происходить с кем-то другим, а не с ними. Здесь и сейчас разворачивается совершенно другая, абсолютно настоящая жизнь: здесь тепло, и светло, и уютно, здесь нет места ни волнению перед стартом, ни телекамерам журналистов, для которых интересен только тот, кто победил, и, может быть, тот, кого укусили…

Таким, наверное, было прошлое – в самом идиллическом своём воплощении. Мир, где не было нужды волноваться или бояться, мир, где можно было позволить себе просто улыбаться и гладить собаку. Ну, если он вообще таким хоть когда-либо был, этот мир, потому что если верить учебникам истории, то нет, он никогда таким не был.

Может быть, таким сможет стать будущее. Эмбер сложно это представить. Ничего точного, ничего определённого не проносится у неё перед глазами, когда она закрывает их и пытается подумать о том, что же дальше.

Под утро она уходит от близнецов, так ничего им и не сказав. Ну и что, думает Эмбер, можно и после, потом, когда она поговорит с Лилит, так даже лучше.

Она дожидается рассвета в гостиной, устроившись в кожаном кресле. Ноги перекинуты через один подлокотник, спина упирается в другой, щека прижимается к гладкой спинке – и прилипает к ней. Потом, когда Эмбер встаёт, кожа отлипает от кожи с влажным хлопком, и вся щека горит так, будто кто-то дал ей пощёчину.

Почти забытое ощущение. Эмбер не позволяет себе его вспоминать.

Всё, что осталось в прошлом, сейчас не так уж и важно. Важно – поспешить к Лилит, найти Лилит, убедить Лилит в том, что Дженни и Джонни должны участвовать вместе, а сама Эмбер может выйти на трассу «шестой». По пути она раз за разом прокручивает в голове эту фразу, повторяет её так часто, что постепенно та почти лишается смысла, повторяет её так часто, что почти врезается в куда-то идущую Фредди…

Впрочем, куда ещё может идти Фредди с ведром воды в руках, если не к своей верной лошади.

– Доброе утро, – улыбается Эмбер, чувствуя в кончиках пальцев нервную дрожь.

Фредди кивает в ответ. Она сосредоточена на том, чтобы ничего не расплескать, и пару секунд назад невнимательность Эмбер была в её нелёгком деле совсем не помощницей.

– Извини, – неловко говорит Эмбер и прижимается к стене, давая Фредди пройти.

– Ничего.

Вода еле слышно плещется об стенки ведра, и быстрые шаги Фредди в утренней тишине кажутся немыслимо громкими – даже странно, что никто не выглядывает из своих комнат и не просит, чёрт возьми, угомониться, ведь ещё слишком рано. Наверное, все просто спят, всем совершенно нет дела ни до того, как стучат по полу удаляющиеся шаги, ни до того, как колотится о рёбра сердце самой Эмбер.

Почему-то предстоящий разговор волнует и пугает её куда больше, чем могли напугать гонки. Волнение, зарождаясь внутри, ледяными пальцами сжимает желудок, прикасается к рёбрам, а потом, растопившись о сердце, растекается по венам, добирается до каждой клеточки тела, заставляет пальцы дрожать.

На самом деле, это даже смешно, и Эмбер только передёргивает плечами: ей нечего бояться Лилит. Лилит её не обидит: даже в своих королевских интригах, даже ставя своей главной целью успешность гонок, даже не договаривая чего-то, она всё равно переживает за Эмбер и всё равно источает тепло, и этого тепла куда больше, чем когда-либо исходило от, например, матери Эмбер.

Хавьер, думает Эмбер, всегда был ей как отец, а Лилит, может быть, могла бы стать идеальной матерью – понимающей и заботливой, идеальным примером для подражания.

Пример для подражания открывает ей дверь – и, как ни странно, вовсе не выглядит сонным. Лилит кажется бодрой, словно уже довольно давно выбралась из-под одеяла (или словно её вечера не проходят между медленно поправляющимся Стефаном и жаждущим внимания сыном), а взгляд, которым она окидывает Эмбер, сложно назвать удивлённым. Он обрадованный, да, но вовсе не удивлённый.

– Доброе утро, – говорит Эмбер, вытирая вспотевшие ладони о джинсы.

– Привет. – Лилит, легко улыбаясь, пожимает плечами.

Давид у неё за спиной с силой проводит машинкой по полу. Колёса скрипят, и, глядя на резкий поворот, Эмбер понимает, что тянуть кота за хвост нет никакого смысла. Она открывает рот, чтобы начать говорить про Дженни и Джонни, но не успевает произнести ни слова.

– Ты уже в курсе? – спрашивает Лилит.

Единственное, что можно сделать, услышав такой вопрос, это начать судорожно догадываться, о чём именно нужно быть в курсе. Быстрее, чем Эмбер успевает вздохнуть, память подкидывает ей всё, что случилось за последнее время, но нужного ответа она не находит.

– Чего?

Лилит отходит вглубь комнаты, жестом приглашая её за собой, и полминуты спустя они уже сидят в глубоких, продавленных креслах, тех самых, которые однажды стояли в столовой, но понятнее всё ещё не становится.

– В курсе чего я должна уже быть? – повторяет Эмбер нетерпеливо. Странное чувство, не похожее на любопытство, но определённо имеющее с ним похожие корни, захватывает её с головой.

Она ощущает себя охотничьей собакой. Она совершенно точно делает стойку. Она знает: то, что сейчас скажет Лилит, очень важно, и это знание превращает её в бесконечную сосредоточенность, в сплошное ожидание и нетерпение. Волнение, несколько минут назад заставлявшее её дрожать, сейчас превращает Эмбер в натянутую струну.

– Фредди отказалась от финала, – говорит Лилит тихо и медленно, как будто роняя каждое слово в пропасть с обрыва.

Губы Эмбер сами по себе складываются в удивлённую «О».

Пусть у неё не было никаких определённых ожиданий относительно того, что собирается сказать Лилит, именно эти слова она точно не предполагала услышать. Фредди, с её холодным спокойствием, с её опытом и, конечно же, с её лошадью, которая так хорошо справлялась с живыми мертвецами и бросавшимися под ноги препятствиями, была, по мнению Эмбер, одной из главных претенденток на победу – даже несмотря на Вика и Лиссу с их мотоциклами.

И Калани, конечно. Как она могла забыть про Калани? А ещё Дженни и Джонни.

Нет, похоже, с главной претенденткой она поторопилась. Главными претендентами на победу были решительно все из финальной шестёрки. Каждый. А теперь в финальную шестёрку попадает и она сама, вот только Эмбер совсем не уверена, что может назвать себя претенденткой на что-то вроде победы.

Вопрос у неё в голове только один.

– Почему Фредди отказалась участвовать?

– Решила, что условия финала слишком туманны. Не захотела рисковать своей лошадью, – поясняет Лилит, и её глаза впиваются Эмбер в лицо. – Ты ведь следующая на очереди.

Эмбер кивает.

– Да, и я готова рискнуть своим самокатом. Поэтому я и пришла.

Просто сказать это – и всё. Сказать – и больше не сомневаться. Это получается легче, чем она думала, куда проще, чем до этого выходило справляться с волнением, и, как ни странно, намного естественней, чем звучали бы сейчас любые другие слова.

Лилит смотрит на неё, и в её глазах ясно читается гордость.

Может быть, Эмбер ещё не победила, может быть, и не победит, но она совершенно точно не подвела – ни Лилит, которая в неё верит, ни себя, которая просто хочет делать то, что ей кажется правильным, ни тех, ради кого она решила рискнуть.

В том, что финал будет рискованным, можно даже не сомневаться. И именно поэтому у Эмбер нет никакого желания выпытывать у Лилит подробности и детали. Пусть будет, что будет. Она как-нибудь справится.

А если нет… В худшем случае с ней случится то же, что с Джулианом, Люком и Сесиль – и, надо думать, тогда ей будет уже всё равно.

– Я болею за тебя, – говорит вдруг Лилит и пожимает плечами, сама не веря в то, что это сказала. Как организатор она должна быть нейтральной. – Просто подумала, что ты должна это знать.

Ещё недавно Эмбер была готова уворачиваться от объятий Лилит, а теперь улыбается, едва ли не впервые в жизни чувствуя, как это бывает, когда улыбка идёт изнутри, вырастает из самого сердца: сначала тепло зарождается где-то в груди, заполняет лёгкие, вместе с воздухом вырывается наружу, заставляет уголки губ дрогнуть и поползти вверх…

– У тебя нет другого выбора, – пытаясь скрыть смущение, Эмбер пробует отшутиться. – С моей помощью живые мертвецы едва не помяли тебе машину. Мне понадобится весь выигрыш, чтобы оплатить твой моральный ущерб.

Но Лилит не смеётся. Она остаётся серьёзной.

– Это было чем угодно, но не ущербом. – Она качает головой. – Скорее, одной из самых лучших находок.

Ещё больше тепла. Эмбер, привыкшая к холодной воде – упрёкам матери, ненависти Вика и всему остальному, смущается окончательно.

– Спасибо, – отвечает она, хотя вряд ли это самое подходящее слово.

Но, в конце концов, именно Лилит она обязана тем, что теперь внутри неё и вокруг неё так тепло. Не встреться они на короткой дороге – не было бы ничего и никого, ни плохого, ни хорошего, только то же самое, что и раньше. Одни и те же похожие друг на друга дни, которые когда-то казались вполне себе неплохими и в которые больше совсем не хочется возвращаться.

Если Эмбер по кому и скучает, то лишь по Хавьеру.

Если Эмбер когда-нибудь расстанется с этими гонками и этой гостиницей, она будет скучать сразу по многим.

Это, наверное, что-то да значит.

Тепло внутри превращается в жар, и Эмбер прижимает руку к груди, чтобы хоть немного унять его. Ей вспоминается другое тепло – в памяти всплывает, как горячий язык Ренли прикоснулся к её ладони, когда они подошли к двери в комнату Дженни, и Эмбер понимает, что память подкидывает ей картинки вовсе не просто так. Никто из организаторов ещё не знает, что в гостинице стало на одного жителя больше.

Вряд ли с новым питомцем могут возникнуть проблемы, живут же здесь Фредди и её Персефона, но всё же нельзя не сообщить Лилит об огромной собаке с оцарапанным носом…

Лилит воспринимает новость нормально. Давид – приходит в восторг.

– Животное – это не игрушка, – пытается объяснить ему Лилит, когда он заявляет, что каждый день после обеда будет играть с Ренли во дворе.

Давид с важным видом кивает.

– Конечно. Он станет моим другом. Как Калани и Стефан.

Стефан. Эмбер вспоминает открытую улыбку и тонкую мальчишескую шею, выглядывающую из-под ворота тёмной футболки, и просто не может не спросить:

– Как он?

Лилит открывает рот, чтобы ответить, но Давид опережает её, снова вжикая машинкой по полу.

– Было бы здорово, если бы он стал моим папой.

Щёки Лилит чуть розовеют. Эмбер с трудом давит смешок и тут же понимает, что ничего, совсем ничего не знает об отце Давида. Точно так же как и о своём собственном. Это заставляет её посмотреть на маленького улыбчивого мальчика по-другому, почувствовать с ним особое родство, а ещё – нет, не зависть, но радость. Можно быть уверенной: его вещи никогда не окажутся на помойке, и пусть вокруг него, судя по тому, что она видела, никогда не будет вереницы отчимов, но зато рядом с ним всегда будут друзья.

Что до Стефана… Эмбер на секунду представляет его рядом с Лилит (точнее, вспоминает, каким восторгом светились его глаза, когда он на неё смотрел, но это вполне объяснимо, на Лилит сложно смотреть без восторга или, по крайней мере, без уважения) и мысленно отмечает – глупость, конечно, но почему бы и нет. В жизни случается и не такое.

Не то чтобы у неё было много опыта в подобных вопросах.

Не то чтобы у неё было много опыта в подобных вопросах, и именно поэтому Эмбер легко выбрасывает мимолётную фантазию из головы. Ей нужно идти. Ей нужно рассказать обо всём Дженни и Джонни. Кстати, о Дженни и Джонни.

– Нет. – Одним словом Лилит разбивает все её аргументы. Оно сказано мягко, это слово, но твёрдо, и только после долгого взгляда глаза в глаза Лилит чуть смягчается: – Я поговорю с Антонио, Эмбер, но ничего не могу обещать.

Наверное, ей и не нужно ничего обещать – уже того, что Лилит попытается что-то сделать, более чем достаточно. Даже если Антонио не согласится, в рукаве Эмбер уже сейчас есть свой козырь. И пора выложить его на стол – во всяком случае, перед теми, кто ей дорог. Так что, попрощавшись с Лилит, она спешит вернуться туда, где для Ренли наверняка ещё свеж её запах.

Усталость накрывает её по дороге. Спать хочется так нестерпимо, что на повороте Эмбер врезается плечом в стену, а на лестнице едва не падает, запутавшись в собственных ногах, но вовремя хватается за перила. Потревоженное колено немедленно отзывается болью, и именно боль, как ни странно, приводит в себя.

Отосплюсь, обещает себе Эмбер, ещё немного – и отосплюсь.

Она ещё не знает, что на деле получится совсем не немного. И для того, чтобы узнать об этом, ей вовсе не обязательно добираться до комнаты Дженни, всё самое главное разворачивается в зале между двумя коридорами. Громкие возмущённые голоса слышно издалека, и в зал Эмбер вваливается уже напряжённая. Если кто-то где-то кричит, это редко заканчивается хорошо, Эмбер уверена на все сто процентов.

– Я не собираюсь жить в одном доме с собакой, – восклицает Лисса, с отвращением кривя лицо. Словно опасаясь, что к её словам не прислушаются, она повторяет снова и снова: – Это огромная грязная псина, и я не буду с ней жить!

Обычно пустой и просторный, сейчас зал кажется тесным, так много людей здесь собралось. Несмотря на раннее утро, здесь практически все – сонные, хмурые, недовольные (и, если Эмбер хоть сколько-нибудь разбирается в людях, то недовольные, потому что сонные и их разбудили, а не потому что им придётся жить в одном доме с собакой). Только Нина выглядит доброжелательной, но она всегда выглядит доброжелательной, она выступает, чтобы что-то сказать, но взгляд Лиссы заставляет её передумать. Улыбка сползает с круглого лица, глаза становятся тусклыми и безжизненными, как будто её только что ударили.

Эмбер понятия не имеет, что здесь происходит, но уже ощущает, как уютное тепло внутри превращается в жгучую ярость.

– Пусть отсюда уберут этого мерзкого пса. Я не буду с ним жить.

Проталкиваясь вперёд, Эмбер замечает, как хмурится Калани, как поза Джонни становится напряжённой, почти вызывающей, как сама Дженни вскидывается, угрожающе щурясь, как Вик с улыбкой складывает руки на груди – готовится наблюдать. Она замечает, как сразу несколько ртов открываются для того, чтобы дать Лиссе отпор, и на этот раз никто не замолкает, как Нина, но Эмбер оказывается совсем не готовой к тому, чей голос слышится первым.

– Справедливости ради, – с насмешкой говорит Роджер, – ты и не будешь.

Лисса отступает, яростно тряся головой. Рыжие волосы облаком окружают её бледное, злое лицо.

– Мне плевать, что эта собака не в моей комнате, я вообще не хочу находиться с ней в одном здании!

– Ты и не будешь. – Поймав её недоумевающий взгляд, Роджер поясняет: – Послезавтра начнётся финал, и ты отсюда уедешь. Как видишь, не то чтобы тебе пришлось годами жить в одном здании с этой собакой. – Он подражает интонациям Лиссы, и Эмбер слышит чей-то смешок.

Наверное, это смешок Вика. С него станется. Она не знает. Не смотрит.

Эмбер смотрит на Дженни и пытается понять, что та чувствует. Угольно-чёрные брови не двигаются, как будто не могут решить, то ли им подниматься вверх в удивлении, то ли настороженно ползти к переносице. Глаза не отрываются от Роджера: она всё ещё ждёт от него опасности, и это немудрено, но вместе с тем теперь в его присутствии Дженни как будто бы проще, чем раньше. Словно да, она всё ещё помнит, как с самого первого взгляда боялась находиться с ним в одной комнате, но теперь уже знает, почему, и это знание даёт ей силы. Но память, память всё ещё подводит, щекочет нервы и заставляет дрожать. Тому, что пытался сделать с ней Роджер, нет прощения, и нет оправдания, и срока давности тоже нет, и никакого времени не хватит на то, чтобы окончательно успокоиться. Дженни держится и держится хорошо, но Эмбер видит, как трясущиеся пальцы зарываются в шкуру Ренли, и понимает: до предела осталось не так уж и много.

И то, что сейчас делает Роджер, вовсе не помогает.

Полюса не должны смещаться, это слишком всё усложняет. Если человек однажды причинил тебе боль – он плохой, с этой мыслью становится проще выжить и успокоиться. Но что делать, если этот плохой человек берётся тебя защищать? Как поступать с сегодняшней благодарностью и вечной невозможностью простить за вчерашнее? Как жить в мире, где тот, кто вчера был бесконечно виноват, сегодня пытается сделать доброе дело?

Это разные плоскости, и Роджер всегда будет виноват перед Дженни, и точно так же теперь она должна всегда быть ему благодарна за эту защиту. К чёрту. У Дженни есть, кому её защитить.

Эмбер делает шаг.

Дженни прижимается к Ренли, и Ренли скалится, показывая жёлтые, поломанные клыки.

Ему нужен уход. Ему нужны любовь и забота. Ему нужна рука хозяйки у него на загривке.

На пальце у Дженни темнеет полоска кольца, и Эмбер сглатывает появившийся в горле ниоткуда комок.

– Хватит, – говорит она. – Лисса, какая разница…

У нее изначально не было никаких иллюзий по поводу их отношений. Тот акт помощи не означает решительно ничего, Эмбер понимала и понимает, но видеть, как Лисса оборачивается к ней как к врагу, всё равно очень странно. Видеть, как человек, который ещё недавно помогал тебе, сегодня вытворяет такое – это не может быть не странно.

– Какая разница? – Голос Лиссы взлетает вверх, звенит раздражёнными колокольчиками под растрескавшимся потолком. – Какая разница?! Если уж на то пошло и Роджер заговорил о финале… Там на трассу она тоже выйдет с собакой?

Об этом Эмбер не думала. Но, судя по решительному виду, об этом уже достаточно подумала Дженни. Стиснув на мгновение зубы, она отрывисто отвечает:

– А я не собираюсь туда выходить.

Сразу несколько человек потрясённо выдыхают, но Эмбер не слышит. Мир словно перестаёт существовать, она не слышит вообще ничего, кроме собственного голоса.

– Что?

– 17-

– Я хотела сказать тебе раньше, отдельно, самой первой, но времени не было, – говорит Дженни, и единственное, чего хочет Эмбер в ответ, это схватиться руками за голову, прикрыть ладонями уши и ничего больше не слышать.

Она ошибалась, когда думала, что рано или поздно станет собакой, которая не сможет вернуться. Это Дженни становится хозяином, который уходит.

– Джен… – Это Джонни осторожно берёт сестру за плечо. – Ты звучишь как в дешёвом фильме из прошлого. Давай лучше я?

Эмбер поднимает на него взгляд – и больше не может оторвать. Джонни стоит перед ней, мнёт в руках край рубашки (как обычно, без пуговиц), и момент отчего-то кажется таким значительным, что ей хочется встать с кровати, чтобы оказаться с ним на одном уровне, просто потому, что нельзя вот так вот сидеть, когда кто-то набирает в лёгкие воздуха и выглядит так, будто собирается броситься в пропасть.

Их трое, не считая собаки, и они в комнате Дженни, только на этот раз знакомая комната кажется Эмбер чужой.

– Я первым решил отказаться от участия в финале. И не только потому, что раздельно для нас с Дженни – абсолютно неправильно.

Пальцы Эмбер впиваются в колени.

– Лилит попросит у Антонио, чтобы вы ехали вместе. Я говорила с ней сегодня утром, и она обещала мне… – Получается жалобно, почти умоляюще, и Джонни с видимым сожалением качает головой.

– Я остаюсь, – говорит он.

– Почему?

На мгновение Джонни отводит глаза.

– Ты знаешь, как Кристофер оказался в инвалидной коляске? – Не дожидаясь ответа, он продолжает: – Он собирался покончить с собой, потому что… слишком отличался от всех остальных.

Дженни садится на кровать рядом с Эмбер, и Ренли кладёт лобастую голову ей на колени. Друг на друга они с Эмбер не смотрят.

– Ему было лет десять, когда он понял, что ему нравятся мальчики. И около четырнадцати, когда в школьной библиотеке он наткнулся на старые газеты, в которых говорилось, что это неправильно. Или даже ужасно. Просто кошмар, таких надо запирать в психушках или лучше сразу стрелять. Понимаешь, до этого всё было нормально, а после дурацких газет «нормально» утратило смысл. И рядом не оказалось никого, кто показал бы другие газеты, где говорилось бы про однополые браки, или про успешных людей: писателей, композиторов, актёров, точно таких же. Никого, с кем он мог бы поговорить. Никого, кто объяснил бы, что отец не станет стрелять в него, только если Крис скажет, что у его соседа по парте чудесные голубые глаза.

– Отец не знал? – тихо спрашивает Эмбер. Всё внутри сдавлено болью и ужасом, говорить громче не получилось бы, даже если бы она захотела.

– А что, какой-то абстрактный мальчик стал бы рассказывать родителям, что ему нравятся девочки? – хмыкает Дженни. – Когда ты думаешь, что что-то естественно, ты никому это не объясняешь, ведь так?

– До этих газет Кристофер понятия не имел, что с ним что-то не так. После них – задумался. И захотел рассказать отцу, даже попытался пару раз намекнуть, но только тот не заметил. И он решил, что ему лучше покончить собой, чтобы отцу не было стыдно и отвратительно.

Эмбер зажимает рот рукой. Стыдно и отвратительно должно быть тем, кто заставляет людей думать такое, тем, кто заставляет детей мечтать о смерти только из-за того, что им нравится кто-то одного с ними пола.

Если мир до Апокалипсиса был таким, то хорошо, что с ним стало то, что стало.

– И он… – Эмбер не находит в себе силы закончить.

– Нет, – Джонни взмахивает рукой, – он попал под грузовик, когда направлялся к той самой высотке, с которой хотел спрыгнуть. И несколько месяцев пролежал в больнице. Отец не отходил от него ни на шаг.

– Поверь мне, – голос Дженни звучит глухо и хрипло, – в контексте всей истории это ещё хороший финал.

– Отличный финал, стоивший Кристоферу подвижности ног, – подтверждает Джонни. – Жизнь иногда учит нас слишком жестокими средствами.

– Почему вы так говорите?

Дженни наконец-то смотрит на неё.

– Потому что Кристофер рассказал отцу правду сразу же, как только пришёл в себя. И тот ответил, что давно всё понял. И никогда даже не думал его осуждать и ненавидеть. И да, не отходил от него ни на шаг.

– Он умер полтора года назад, – говорит Джонни. – Крис остался один. Я не хочу, чтобы он оставался один. Поэтому я не собираюсь больше участвовать в гонках. – Он берёт небольшую паузу, хватает воздух ртом, чуть качает головой из стороны в сторону, как будто сам до конца ещё не верит в то, о чём говорит. – Останусь в Столице, буду помогать ему с аппаратурой и всем остальным. Потом, может быть, устроюсь на телевидение.

Эмбер задерживает дыхание. История Кристофера потрясает её до глубины души, но есть и другое…

Протяни она руку, и сможет прикоснуться к тому, кто решил запечатлевать окружающий мир – в каждой его секунде, неважно, насколько она разрушена, или разорвана, или почти уничтожена. Красота есть в каждом мгновении, нужно только уметь её видеть, уметь за ней наблюдать, вот только самой Эмбер никогда не хотелось быть наблюдателем.

Ей больше нравится быть в центре событий. И нет, центр событий вовсе не должен быть одновременно и центром внимания – это можно оставить для Вика и Лиссы; достаточно просто не сидеть на месте, а в чём-то участвовать, куда-то стремиться, чувствовать себя живой.

– Джонни сказал мне об этом вчера вечером, до того, как ты привела Ренли. – Стоит только Дженни упомянуть его имя, и пёс поднимает уши, заинтересованно глядя хозяйке в лицо.

Он готов выполнить любую команду, в этом можно не сомневаться. Он льнёт к ногам Дженни, и Эмбер вдруг ощущает нехватку тепла, словно по коленям проходится порыв холодного ветра. Она натягивает край футболки пониже, обхватывает себя руками, пытаясь согреться. Раньше, когда она жила без тепла, она не испытывала в этом необходимости. Теперь, единожды согревшись, становится слишком сложно возвращаться в холодную воду.

– Мы с самого начала не очень-то хотели соревноваться по отдельности. – Джонни пожимает плечами.

– Разве можно представить нас по отдельности? – хмыкает Дженни, и что-то в ней настораживает Эмбер. Может быть, трагический излом плеч, может быть, пальцы, слишком крепко вцепившиеся в шерсть на загривке собаки, может быть, то, как она прячет глаза и старается не смотреть.

– Но? – спрашивает Эмбер, пытаясь её подтолкнуть.

– Что но?

– Ты сказала своё «разве можно представить» так, как будто обязательно есть какое-то но.

– В жизни почти всегда есть какое-то но. – Дженни опускает голову, светлые волосы смешиваются с белой, уже вымытой и просохшей шерстью Ренли. Довольный, тот лижет щёку хозяйки.

– И какое оно в этом случае?

Разговоры – не конёк Эмбер, допросы – тем более.

– Я не останусь в Столице.

Дженни говорит это быстро, но в её голосе нет неуверенности, нет боязни передумать. Её слова звучат не так, как они могли бы звучать, сомневайся она в принятом решении. Вся торопливость – только для того, чтобы оторвать за один раз, махом, а не тянуть по миллиметру в минуту.

Она собирается уехать, и Эмбер, наверное, могла бы осудить её за такое решение, если бы сама была способна подолгу оставаться на одном месте.

Или если бы ей сейчас не было так мучительно больно.

– И когда ты уедешь?

– Ты вернула мне Ренли, и теперь я хочу вернуться домой. Хотя бы на время. Я не смогу ждать результатов здесь, ждать тебя здесь, это невыносимо, – невпопад отвечает Дженни, а потом захлёбывается, сообразив, что спросили её о другом и заготовленная речь на самом деле не пригодится.

– Эй. – Эмбер кладёт руку ей на колено, как сама Дженни когда-то. – Всё нормально. Это твоё решение, и ты не обязана за него оправдываться. Я всё понимаю.

– И это кошмарней всего. – Дженни нервно смеётся. Напряжение медленно отпускает её, но она, кажется, всё ещё чувствует себя виноватой.

«Ты обещала, что никогда меня никуда не отпустишь», – думает Эмбер, и это тоже повод для нервного смеха, потому что… Потому что попробуй её удержи. Потому что попробуй вообще хоть кого-нибудь удержи. Потому что обещания даются для того, чтобы их не выполнять.

Потому что ей, несмотря ни на что, вовсе не кажется, будто бы Дженни нарушила обещание.

Нарушить обещание, предать, обмануть – это то, что делал Вик, когда обнимал ту девчонку, одетую в её, Эмбер, куртку, и всё, что он делал потом. А Дженни просто уедет – и Эмбер всегда сможет её просто догнать. Никто никого не предаёт, никто никого не обманывает, и они – совершенно точно! – обе будут скучать.

Вот только есть ведь ещё кое-что…

– Я была у Лилит, – говорит Эмбер.

– Да. – Джонни кивает. – Просила, чтобы они позволили нам кататься вместе. Но это ничего не изменит, мы уже всё…

– Нет. – Эмбер перебивает его. – Фредди отказалась участвовать. Я следующая по списку, и я согласилась.

Голоса близнецов сливаются в едином удивлённом выдохе:

– Что?

Два одинаковых лица – такие всё-таки разные! – застывают в одной и той же эмоции: брови подняты вверх, рот чуть-чуть приоткрыт, и Эмбер хочется провести пальцами по их подбородкам, но она только жмурится, прикрывая глаза.

Дженни и Джонни. Созвучные имена, одинаково голубые глаза, безусловное сходство, которое невозможно скрыть, даже специально создавая различия. Дженни и Джонни.

Ей будет их не хватать.

– Я думала, вы в игре.

Точно так же, как у жизни постоянно есть но, у жизни всегда наготове и ирония – горькая и чаще всего неуместная. Такая как сейчас, например.

– Я думала, вы в игре, и хотела сыграть вместе с вами, – улыбается Эмбер. Улыбка получается, по ощущениям, искренней, пусть и достаточно грустной.

– Не очень-то весело соревноваться с друзьями.

– Я не хотела соревноваться. Я хотела быть там и знать, что у всех всё в порядке.

Дженни тоже пытается улыбнуться. Получается тоже невесело.

– Почти получилось. Ты точно там будешь, и мы точно будем в порядке, вдали от живых мертвецов.

– Ну да. Сложно поспорить.

– Ты только представь, – Дженни хитро прищуривается, по своей вечной привычке маскируя печаль под наигранно бодрыми шутками, – ты совершенно бесплатно заполучила возможность пристукнуть Вика. Или просто обойти его, выиграв финал, потому что для него оно наверняка будет хуже, чем смерть.

Сама того не зная, она наступает на больную мозоль. Эмбер кривится.

– Или Лиссу, – подхватывает Джонни. – «Я не хочу жить в одном здании с этой собакой, я не хочу…»

– Я, может быть, в одном здании с Роджером жить не хочу, – бормочет Дженни. Наверняка это задумывается как «себе под нос», но выходит неожиданно громко.

Волосы снова занавешивают Дженни лицо, его выражения не разобрать, но Ренли, жмущийся к её ногам, чуть-чуть приподнимает губу, обнажая клыки.

– Да ладно тебе, – в отличие от верного пса, Джонни не замечает перемены в сестре, – он оказался нормальным парнем, как видишь. Зря ты его боялась.

«Не зря», – думает Эмбер, но прикусывает язык. Это не её дело, и лезть в него она не собирается. Сама пять минут назад сказала Дженни: твой выбор, тебе не нужно оправдываться, так что и другой, прошлый выбор, должна уважать.

– Да, – кивает Дженни. – Зря.

Голос у неё при этом абсолютно безжизненный, настолько тусклый, что Ренли ставит лапы на кровать, пытаясь заглянуть хозяйке в лицо, а Джонни весь подбирается, наконец-то заметив: что-то не так.

– Джен, ты ничего не хочешь мне рассказать?

Дженни отрицательно мотает головой, но Эмбер уже догадывается, что будет дальше: Джонни станет задавать вопросы, пока не получит ответов. И ей не хочется при этом присутствовать, слишком личным получится разговор, слишком болезненным.

Примерно таким же через два дня выходит и их прощание. За спиной Эмбер вяло тарахтит старенький автобус, в котором финалистов отвезут в нужное время в нужное место, и все остальные свои места уже заняли. Вик и Лисса, Кэт и Макс, Калани. Пятеро, и Эмбер – шестая. Транспортные средства участников увезли в финал ещё утром, так что Эмбер без самоката чувствует себя немного… раздетой. И одинокой. Растерянные лица Дженни и Джонни не прибавляют ей радости. Только Ренли, сидящий неподалёку, не выглядит грустным – он сидит, свесив розовый язык, и, кажется, улыбается.

Все, кто выходил попрощаться, уже ушли – в гостинице их осталось не так уж и много, и самое лучшее воспоминание – это улыбающийся Стефан, опирающийся на перила крыльца, может быть, ещё не совсем здоровый, но уже жизнерадостный, светлый и солнечный. Собственно, единственное солнечное пятно в этом пасмурном дне.