Текст книги "Девочка с самокатом"

Всего у неё получается насчитать шестерых.

Адреналин разгоняется в венах, и Эмбер чувствует, как её захватывает знакомое ощущение: предвкушение скорости, ожидание опасности… Каждая эмоция обостряется, становится ярче в тысячу раз, но Эмбер никогда прежде не делила это состояние с кем-то ещё.

И, раз уж она с кем-то ещё, в противовес адреналиновому наслаждению приходит нечто другое. Чувство ответственности.

Эмбер осторожно берёт Калани за локоть.

– Вернёмся? – быстро спрашивает она, готовая в любую минуту сорваться и побежать. Готовая в любую минуту сделать всё, что угодно.

И возвращаться на самом деле ей вовсе не хочется.

Как и ему.

– Нет. – Калани качает головой, измеряя взглядом расстояние между мертвецами и мотоциклом, быстро окидывая взглядом тёмные улицы, придумывая лучшую траекторию.

Они оторвутся без проблем, как думает Эмбер.

– Внутри здания, по крайней мере, вполне безопасно, – осторожно напоминает она.

Калани кивает, продолжая шагать к мотоциклу. Эмбер спускается с крыльца следом за ним и слышит спокойное:

– Да, внутри здания безопасно, но ещё, находясь внутри здания, мы не выберемся из города. Кто ты такая и куда дела Эмбер, девочку, которую хлебом не корми – только дай сорваться с места и побежать?

Он улыбается, быстрыми движениями закрепляя рюкзак над колесом, и кивает на сиденье: садись. Эмбер переступает с ноги на ногу и, дождавшись, пока Калани наденет шлем и сядет за руль, устраивается позади него.

– Эта девочка здесь, – говорит она тихо. – Просто раньше она всегда бегала одна, а теперь волнуется за тебя.

Он с удивлением оглядывается на неё.

– Не нужно за меня волноваться. Я обещаю, всё будет в порядке.

Мотоцикл отзывается согласным рёвом, когда они срываются с места. Зомби, реагируя на звук, срываются следом за ними, и Калани, словно специально для Эмбер, не уходит в ближайший переулок, а, наоборот, устремляется зомби навстречу. Играючи, он закладывает крутой вираж прямо перед искорёженными, воняющими гнилью телами (Эмбер кажется, что даже грохот мотора не заглушает их визга), и двое мертвецов, не в силах повторить крутую дугу, врезаются в угол дома.

Они падают, а Эмбер зачем-то оглядывается. Может быть, для того, чтобы увидеть, как по асфальту покатятся два тёмных шара – их головы. Может быть, для того, чтобы понять, что низкорослый мертвец – ещё ребёнок и, кажется, девочка. Может быть, для того, чтобы узнать длиннорукого.

К его рукам привязано не что-то, а лыжные палки. Одна нога всё ещё путается в обломанной лыже, мешающейся своими колёсиками. Будь на улице чуть светлее, Эмбер наверняка разглядела бы на его шее большое родимое пятно. Или слишком острые зубы во рту.

Это Макс. Ну, или, точнее, то, что когда-то им было.

Что было силы вцепившись в куртку Калани, Эмбер отчаянно пытается сдержать тошноту. Желудок подбирается к самому горлу, на глазах выступают слёзы, и она крепко жмурится, чтобы не дать им пролиться.

«Здесь нет Антонио, – говорит Эмбер самой себе. – Никто не подарит тебе пулю в лоб, если мертвецы до тебя доберутся».

«Тогда не позволяй им добраться», – как наяву слышит она голоса Хавьера и Дженни.

Зомби всё ещё бегут за ними, и впервые за всё время Эмбер думает, что, возможно, сказать это проще, чем сделать.

– 21-

На улицах мёртвого города – они проехали достаточно, чтобы Эмбер могла рассуждать об этом, – полным-полно крупногабаритного мусора, так что уйти от зомби несложно. Там, где мотоцикл Калани легко протискивается между остовом фуры и кирпичной стеной (Эмбер не успевает даже испугаться за собственные колени, опасно торчащие в разные стороны), мертвецы с визжанием врезаются и в стену, и в фуру. Там, где мотоцикл Калани легко уходит с одной полосы на другую, зомби теряют время, запинаются в выбоинах, отстают – и рычат так, что у Эмбер громыхает в ушах.

Да, улицы мёртвого города вполне приспособлены для того, чтобы легко уйти от живых мертвецов, Эмбер успевает это понять. Равно как и то, что легко оно только теоретически. На практике… Зомби не только гонятся за ними. Они, привлечённые шумом и визгом, бегут к ним из каждого переулка, и слова Антонио о сотне кажутся чистым враньём.

Самое смешное, что Эмбер вовсе не страшно. Нет ни времени, ни смысла бояться – нужно, во-первых, уносить ноги (пусть и ответственность на этом лежит сейчас в основном на Калани), а во-вторых, пытаться придумать что-нибудь, что позволит бессмысленному бегству превратиться в безопасный отрыв. Потому что сейчас безопасностью и не пахнет: те мертвецы, что почти догнали их в самом начале, давно отстали, но на их месте рычат и скалятся новые. Кто знает, сколько ещё их будет, из каких переулков…

«Надо что-то менять», – думает Эмбер.

Она ощущает себя приманкой. Куском мяса, на запах которого сбегаются дикие животные и брошенные собаки, с той лишь разницей, что зомби не чувствуют запаха.

Они слышат шум.

– Калани! – кричит Эмбер, привставая на сиденье. Её губы почти прижимаются к его чёрному шлему, но она всё равно не рассчитывает, что Калани расслышит. – Калани!

Перегнувшись через его плечо, она дотягивается до руля. Наверное, сейчас она имеет все шансы – на радость зомби и соперникам, а ещё тем ребятам у телевизоров – угробить их обоих, но ей всё равно. Эмбер знает, что должна что-то сделать – и она это делает. Она повисает на руке у Калани, лишая его возможности полноценно управлять мотоциклом, заставляя сбросить скорость, и надеется только на то, что сейчас произойдёт то же, что и всегда: что он поймёт её без единого слова.

Не дожидаясь, пока мотоцикл остановится, Эмбер спрыгивает – ботинки тяжело пружинят о землю, приземление ударом отдаётся прямо в голову, куда-то между лбом и виском. Одной рукой она хватает свой самокат, другой дёргает Калани за куртку. Он спрыгивает следом за ней.

Брошенный мотоцикл падает на асфальт, высекая искры рулём. Колёса всё ещё крутятся, и именно эта картинка почему-то стоит у Эмбер перед глазами, когда она бросается прочь.

Калани догоняет её в считанные секунды. Они бегут рядом.

На ходу он сдёргивает шлем с головы и кричит:

– Почему?

В детстве Эмбер много бегала. С Виком, наперегонки. В детстве Эмбер много бегала, и она знает: если бежать нужно долго и далеко, то дыхание нужно беречь. Не разговаривать. Но не ответить она тоже не может.

– Их привлекает шум, – выталкивает она из враз пересохшего горла.

Калани кивает и, широко размахнувшись, на бегу запускает шлем в одну из витрин, оставшихся у них за спиной. Чудом уцелевшее до них стекло теперь со звоном рассыпается на осколки, и мертвецы, визжа, устремляются туда.

Это – передышка, но Эмбер боится загадывать, насколько недолгой может она оказаться. Рёв мотора больше не может привлечь к ним внимания, но и бесшумного бега, как ни крути, не бывает. Они оба дышат хрипло и загнанно, их ноги ударяются о землю гулко и тяжело, самокат в руке Эмбер чуть дребезжит, а рюкзак глухо бьёт по спине. Кожаная куртка Калани скрипит в такт мерным движениям его рук, нагнетающим воздух в лёгкие.

«Было бы здорово, – думает Эмбер, – если бы финиш оказался где-нибудь здесь».

Окажись финишный створ совсем рядом, и он бы решил все их проблемы – за раз.

Окажись финишный створ совсем рядом, они бы, скорее всего, его не заметили. И не только потому, что в голове в ритме сумасшедшего биения сердца бьётся единственное слово – «бежать», но и потому что в мёртвом городе царит кромешная тьма.

Тьма наводит Эмбер на ещё одну мысль. Что делают люди нового мира, когда на новый мир опускается темнота? Спят. Прячутся в домах. Ищут безопасное место.

Она почти успевает приметить одно – и уже протягивает руку, чтобы, поймав Калани за рукав, броситься в тёмный подъезд, как из ближайшего переулка на них выплёскивается новая волна мертвецов.

Бежать больше некуда, и, перехватив самокат поудобнее, Эмбер бьёт. Она ударяет ещё раз, а потом ещё и ещё, а потом перебрасывает самокат безоружному Калани и, одним движением стянув с плеч рюкзак, начинает драться уже рюкзаком.

– Тебе когда-нибудь снились кошмары о гонках? – кричит Калани.

Их уже нашли, им нет смысла стараться быть тише, можно орать во весь голос. Может быть, Кэт, может быть, Вик или Лисса, может быть, кто-то окажется рядом и поможет им справиться с зомби – или хотя бы отвлечёт часть этой волны на себя.

– Нет, – кричит Эмбер в ответ.

Рюкзак в вытянутых руках кажется невероятно тяжёлым. Эмбер не знает, что там внутри, она не заглядывала, наверняка то же самое, что у Калани, вода и сухари, консервы, фонарик и банки, сигнальные ракеты и клей, но это неважно. Важно, что всего этого хватает для мощных ударов. Мертвецы отшатываются, и Эмбер даже удаётся снести одному из них голову.

– Мне тоже. А теперь, кажется, будут!

Звучит не слишком весело, но главное, что звучит, главное, что Калани не теряет присутствие духа, и Эмбер хочется быть достойной его, быть такой же смелой и сильной.

– Подумаем об этом, когда выберемся отсюда! – рычит она сквозь зубы, уклоняясь от тянущихся к ней рук.

– Когда выберемся, – эхом отвечает Калани.

На самом деле не существует никакого «когда». Завтра, послезавтра и всё остальное одинаково теряет смысл, когда рядом с тобой одна за другой открываются страшные зловонные пасти, которые когда-то были обычными человеческими ртами – точно такими же, как у тебя. Рядом с тобой одна за другой хватают воздух костлявые, сгнившие руки, похожие на что угодно – на птичьи лапы, ветки деревьев, голые остовы телевизионных антенн, но только не на человеческие конечности…

Впервые в жизни Эмбер ощущает себя так, будто бы попала в эпицентр Апокалипсиса. Не мир после него, уже стряхнувший с себя оцепенение шока, начинающий медленно приходить в себя и заново отстраивать свою жизнь на руинах, а мир, состоящий исключительно из этих руин. Из паники, хаоса и жуткого визга, смешанного с не менее жутким рычанием. Из хватания за одежду, пинков по ногам, собственного загнанного дыхания, беспокойства за Калани и страшного в своей абсурдности, но уже привычного ощущения – что она наконец-то живая.

Калани сказал, что ему будут сниться кошмары об этом финале. Эмбер страшно, и руки у её страха такие же отвратительные, как и у живых мертвецов, они точно так же покрыты язвами и трупными пятнами, и они крепко сжимают её внутренности, заставляя сердце колотиться где-то на подступах к горлу, но страх – это едва ли не лучшее, что с ней когда-либо случалось. Как будто колотящееся в горле сердце превращает её – нет, не в бомбу замедленного действия, а в часы, которые навсегда замолчат, если вынуть из них батарейку.

Страх – её батарейка. Адреналин – её батарейка.

Всё, что уже произошло, наверняка ещё будет ей сниться, но вряд ли это будут кошмары. А даже если и кошмары, то просыпаться после них она будет не подавленной, а готовой бежать и сражаться.

Или плакать. Если ей приснится то, что происходит сейчас.

Сейчас, когда Калани окликает её по имени, а она не может узнать его голос. Он звучит сдавленно, через силу, и Эмбер оборачивается, одолеваемая дурными предчувствиями.

– Калани?

Рюкзак с треском вырывают у неё из рук, и бесполезные лямки повисают между пальцев бессмысленными полосками ткани. Эмбер сгибается пополам, уворачиваясь от очередного мертвеца, и замечает на асфальте деревянный обломок – то ли дверь, то ли оконная рама, широкая доска, из которой торчат ржавые гвозди. Обдирая пальцы, она хватает её и отмахивается от обнаглевшего зомби, который скалит свои зубы ей прямо в лицо, а потом шагает на голос Калани.

Его лицо в окружающей темноте выглядит бледным пятном, вытянутым вниз к подбородку. Испуганная Эмбер пробивается ближе, а потом ещё и ещё – пока не замечает, что рукав его куртки разорван, а по тёмной коже струится ещё более тёмное. Маслянистое. Влажное.

– Уходи, – говорит Калани сквозь зубы. – Убегай немедленно. Садись на мотоцикл и уезжай. Что угодно.

– Калани? – снова спрашивает она, забывая все остальные слова. Эмбер слышит в своём голове откровенную панику, но, пожалуй, у неё нет времени раздумывать над тем, как она выглядит или звучит со стороны, у неё есть время только на то, чтобы сделать выпад направо, в очередной раз отмахнувшись несчастной доской, и попытаться заглянуть Калани в глаза.

Вот только он выставляет руки вперёд – обрывки рукавов взлетают и опускаются, словно блестящие чёрные крылья, – и качает головой.

– Уходи, – почти рычит он. – Эмбер.

Это приказ и просьба одновременно, а ещё – боль, и сожаление, и «послушайся меня, я прошу» и «не спрашивай, только не спрашивай», но для последнего всё равно уже поздно: чёрные лоскуты соскальзывают с его окровавленной руки, и Эмбер видит ровный полумесяц укуса.

– Нет, – пытается она сказать, но не выходит ни звука.

– Да, – отвечает Калани одними губами.

Эмбер трясёт головой.

Её самокат в руках Калани – согнутый, сломанный, искорёженный, и Эмбер ощущает себя примерно такой же. У неё нет времени переживать за железного друга, потому что живой друг, друг из плоти и крови стоит сейчас рядом с ней и вместе с тем становится всё дальше и дальше с каждой секундой.

Она этого не хотела. Она к этому не готова.

Она этого просто не переживёт.

Калани скалится, разворачиваясь к зомби, и перехватывает самокат обеими руками. Удерживая его перед собой, словно щит, он нападает на них, заставляя чуть отступить, остервенело пинает их по ногам, рычит, как будто они – посреди волчьей стаи и так он заявляет права вожака.

Будь они волками, находись они посреди волчьей стаи, кто знает, может быть, у них и остался бы шанс.

По крайней мере, Калани ни в кого бы не превратился, если бы его покусали.

Нет, его бы даже не покусали. Гнилые зубы живых мертвецов не пробились бы сквозь толстую шерсть. Волк дал бы отпор. Волк легко убежал бы. Волк убежал бы бесшумно. Или, окажись рядом с ним его стая, они превратили бы бегство в охоту – и им не пришлось бы бояться.

Волки, волки… Эмбер не отказалась бы превратиться в одного – потому что сейчас больше всего на свете ей хочется выть. Вместо этого она стоит, стискивая зубы, и понятия не имеет, что делать.

– Уходи, – повторяет Калани, даже не оборачиваясь.

«Я тебя не оставлю», – думает Эмбер. Она берётся за доску двумя руками, точно так же, как он, и точно так же шагает вперёд, готовая отталкивать мертвецов, пока у неё останется хоть крошечная капля хоть каких-нибудь сил. Наплевать, что будет завтра, наплевать, что никакого «завтра» не будет, только бы никуда не уходить, никого не бросать, не жить дальше с тем, с чем невозможно жить дальше.

«Семья», – говорил когда-то Калани. Там, на островах, семья – это самое главное.

– Я тебя не брошу, – говорит Эмбер сейчас. И пусть она родилась не на островах, пусть её собственная семья никогда не была для неё в полном смысле этого слова семьёй, но те, кого она приобрела за последнее время, – именно они важнее всего.

Самое ужасное заключается в том, что вместе с тем какая-то часть неё понимает: Калани прав. Это осознание не взрывается ослепительными вспышками внутри головы и не заставляет руки дрожать, а ноги сами по себе пятиться, убегая. Нет. Оно не пытается заслонить всё на свете огромными буквами «УБЕГАЙ», оно просто сворачивается тяжёлым камнем где-то в желудке – и Эмбер снова начинает тошнить.

Она не против бежать. Она всегда любила бегать. Сейчас, на адреналине, ей кажется, что она убежала бы от чего угодно и от кого угодно – от живых мертвецов, от соперников по финалу, от себя самой. От кого угодно, но не от Калани.

Потому что Калани – это Калани.

Калани означает «небо», пусть он совсем не похож ни на далёкую линию горизонта, ни на кудрявые белые облака, ни на первые лучи рассветного солнца, прокладывающие себе путь среди туч… Он не похож на резкие, угловатые молнии и не похож на холодные, хоть и яркие звёзды. И на ночную темноту совсем не похож, и на притаившуюся высоко в небе луну, и ни на что на свете. Калани – это просто Калани.

У него золотые руки, и сердце – такое же золотое.

Он рассказывал ей легенды, когда эти легенды были единственным, что она могла и хотела услышать. На островах, откуда он родом, их было превеликое множество, как будто целый мир состоял исключительно из легенд, был полностью соткан из удивительных слов… На островах верили, что сила огня лежала в основе мироздания, что мир был создан из огня и их острова были созданы из огня, что капельки лавы (на родине Калани столько вулканов, что можно сбиться со счёта) – это слёзы богини огня, но вместе с тем огонь – созидание. У огня, как и у всего на свете, есть и оборотная сторона, и за эту сторону отвечает богиня молнии, которая несёт в себе разрушение.

«Разрушение и созидание, – говорил ей Калани, – то, из чего состоит мир».

Эмбер кажется, что в её мире нет созидания, одно разрушение. Её мир рушится на куски здесь и сейчас, с каждой новой секундой, приближающей неизбежное. Но она не будет об этом думать, не будет, не будет…

«В кратере вулкана, – говорил Калани, – был рождён огненный человек, и этот человек был совершенством».

«В этом есть определённая логика, – перебивала его Дженни, – потому что всё самое лучшее появляется на свет из страданий и боли».

По этой логике мир, утонувший в Апокалипсисе и живых мертвецах, должен стать если и закатом цивилизации, то только таким, после которого обязательно наступит рассвет – в тысячу раз лучше, чем все предыдущие.

По этой логике сегодняшняя ночь, вымазанная чернильной темнотой и маслянистой кровью на плече Калани, должна превратиться в самое яркое, самое чистое, самое невыносимо светлое утро – в тысячу раз лучше, чем все предыдущие.

Но этого не произойдёт.

«Всё будет хорошо», – говорил ей Калани.

Хорошо не будет, теперь Эмбер знает.

Она рычит – едва ли не громче, чем окружающие её мертвецы, и бьёт наотмашь, и пинается изо всех сил, и изо всех сил же старается не думать о том, что с каждым ударом сердца они оба оказываются всё ближе к той черте, за которой возвращение невозможно.

Лучше бы укусили её.

Она бы нашла способ заставить Калани бросить её и уехать. Обманом затащила бы его обратно на мотоцикл, даже нажала бы нужные рычаги, если нужно, и плевать, что она понятия не имеет, как именно это следует делать. Она пошла бы на всё, что угодно, лишь бы он сумел оставить её за спиной.

Эмбер замирает, и доска едва не выпадает из её враз онемевших пальцев.

Она сделала бы всё, что угодно, лишь бы Калани продолжил свой путь без неё, а ведь Калани куда благородней её. Каково ему знать, что она сейчас умрёт вместе с ним и, возможно, именно он будет тем, чей укус превратит её в зомби? За считанный миг Эмбер успевает задать себе этот вопрос около миллиарда раз, но так ни разу и не находит ответа.

Калани оборачивается на неё, и от его взгляда – протяжного, тёплого, такого знакомого и такого уже начинающего мутнеть – ей хочется выть. Она помнит: иногда процесс превращения занимает несколько дней, но судьба словно смеётся над ними, предлагая им совсем, совершенно другое. Всё, что происходит с Калани, происходит намного быстрее. Его губы кривятся в улыбке, и Эмбер не может не думать о том, что совсем скоро эта улыбка превратится в оскал.

Холод охватывает её до кончиков пальцев.

– Девочка с самокатом, – хрипит Калани, и Эмбер, не отпуская его взгляда, кивает.

Калани кивает в ответ, и Эмбер срывается с места. Может быть, она ещё пожалеет об этом, но она не обнимает его на прощание и не оглядывается. Она хочет запомнить его улыбку улыбкой. Она хочет запомнить его Калани – единственным, а не одним из толпы мертвецов.

Она бежит, не разбирая дороги, и ноги ударяются о битый асфальт, как будто чугунные, а лёгкие горят от огня, и вся Эмбер создана из огня, и её слёзы – это капельки лавы, и весь её мир – это созидание и разрушение, где созидание только призрачная мечта, а разрушение – реальность, реальность и ещё раз реальность, и у неё нет сил выносить это и с этим справляться, поэтому единственное, что она может сделать, – это сбежать.

И ещё кое-что. Эмбер не знает, кажется ей или нет, но в ушах у неё голосом Калани стучит одно слово.

Одно имя.

Калеи.

Её первая и единственная причина прийти к финишу первой.

– 22-

Эмбер помнит, что зомби реагируют на шум, и знает, что спрятаться от них в каком-нибудь из старых домов было бы куда эффективней, чем убегать, но всё равно не может остановиться. Ноги несут её сами, несмотря на то, что под правым коленом даже не разгорается, а горит адским огнём практически нестерпимая боль.

«Нестерпимая» – очень смешное слово и очень нелепое, потому что, с одной стороны, только оно приходит на ум, а с другой – Эмбер всё равно её терпит. Ей некуда деться. Она бежит, и бежит, и бежит, и никакая боль не имеет никакого значения, точно так же как не имеет значения пламя в лёгких, или наждачная бумага вместо нёба и горла, или вообще всё на свете.

Бежать опасно, но не только потому, что мертвецы могут услышать стук её тяжёлых шагов («Чёрт побери, – стучит у Эмбер в голове, – они же мёртвые, как они вообще могут хоть что-то услышать, почему и зачем это возможно?!»), но и потому, что в темноте есть риск на что-то наткнуться, куда-то провалиться, во что-то врезаться, за что-то запнуться.

Что ж, может быть, Эмбер сейчас именно этого и хочется. Запнуться, врезаться, провалиться, наткнуться – и пусть догоняют. Да, Калани бы не одобрил, и никто бы, наверное, не одобрил, но теперь-то какая ей разница, если этот вариант – почти гарантированное решение всех возможных проблем. Даже лучше финишного створа, потому что за финишем хоть и кончится мёртвый город, но зато начнётся новая жизнь, и новая жизнь, на самом деле, пугает намного сильнее.

Эмбер не хочет даже думать об этом, и потому бежит, не разбирая дороги. Она спотыкается и едва ли не падает, в последний момент успевая выставить вперёд руки. Ладони больно сдираются об асфальт, и резкая, неожиданная, ужасно обидная боль неожиданно приводит в себя, а вынужденная заминка ясно даёт понять: дальше бежать невозможно.

Усталость наваливается на Эмбер со страшной силой, и следом за ней напоминает о себе старая травма – взрывавшаяся всю дорогу болью правая нога практически отказывается повиноваться. На ладонях смешиваются в одно грязь и кровь, и Эмбер безотчётным движением вытирает руки о бёдра и тут же кривится от боли.

У неё нет ни рюкзака, ни самоката. Это минус. За ней, кажется, никто не гонится. Это плюс.

Ей нужно спрятаться и дождаться утра, чтобы понять, что делать дальше.

Найти убежище получается достаточно быстро: Эмбер открывает первый попавшийся подъезд и проваливается в ещё более густую, ещё более глубокую темноту. Оставаться на лестничной площадке представляется ей небезопасным – конечно, Калани был прав, когда говорил, что живых мертвецов не назовёшь домоседами, и вряд ли они станут шнырять по подъездам в поисках жертвы или как там они оценивают всех остальных, но ей будет намного спокойнее, если она сумеет запереть за собой дверь. А дверь в подъезд запереть невозможно – тяжёлая, железная, когда-то она зависела от электричества, запиралась на кодовый замок и открывалась наружу. Сейчас электричества нет, поэтому кодовые замки бесполезны, а прежнее «наружу» означает лишь то, что изнутри её не забаррикадировать. Не запереть. И даже на себя не потянуть, потому что ручка на внутренней стороне просто не предусмотрена.

Стиснув зубы, Эмбер продвигается вперёд. Она на ощупь находит стену и, держась за неё, делает один шаг за другим, надеясь только на то, что на лестнице не будет навалено ничего, обо что можно переломать себе ноги. Падать и запинаться ей больше не хочется, равно как и заканчивать всё одним махом. Хочется вставать и бороться.

Лестница оказывается пустой. Эмбер поднимается по ней так осторожно, как только может. У неё выходит довольно неловко: приходится, опираясь на стену, быстро подпрыгивать, ставя здоровую ногу на новую ступень, а потом подтягивать за собой ногу больную – и так раз за разом. Очевидно, что подняться выше самого первого этажа будет сложно, так что она и не пытается найти себе квартиру поближе к небу. Наверное, завтра ей всё-таки придётся подняться на крышу, чтобы осмотреться и, может быть, увидеть что-то важное с высоты, но пусть завтра будет завтра, а на сегодня у неё задачи попроще.

Найти открытую дверь. Или хотя бы просто хлипкую дверь. Попасть внутрь. На всякий случай забаррикадироваться или хотя бы запереться, а лучше – и то, и другое. Заснуть.

И не бояться; конечно же, не бояться, потому что нет ничего страшнее, чем оказаться в одной из тёмных квартир мёртвого города, понятия не имея о том, что творится в её стенах и комнатах. Хорошо, что у Эмбер нет сил идти и проверять, обходить гостиную, спальни и кухню, заглядывать в каждый угол, искать подвох за раковиной или в углу для мусорного ведра… Ей нужно отдохнуть, даже если это отдалит её от победы, и чувство вины почти не поднимает голову, понимая, что никакая вина и никакая ответственность не смогут повести её вперёд, если она будет просто не способна переставлять ноги.

И потом, говорит себе Эмбер, никто не умеет видеть в темноте. Никто не сможет найти в этой темноте выход из города. Не останавливаться было глупой идеей с самого начала. Они должны были остановиться. Они оба. Они должны были вернуться в театр, как только увидели зомби, и провести эту ночь там – на сцене, в зрительном зале, в гардеробной между бесконечных вешалок с побитыми тлением костюмами, на лавочках в холле – где угодно, но не на улице.

Тогда Калани остался бы жив.

Эмбер запрещает себе думать об этом. Мыслям, конечно, наплевать на запрет. И слезам тоже наплевать. Она плачет, как никогда в жизни не плакала, с размаха погружается в холодную воду и впервые не стыдится своих слёз, не пытается их сдержать. Разве что пытается плакать тихо – чтобы не услышали с улицы, хотя вряд ли такое возможно. Ей больно и страшно.

Она втягивает носом воздух – нежилой, затхлый, тяжёлый и, неловко развернувшись, врезается в вешалку, сшибая с неё что-то мягкое. Что-то мягкое и совсем не страшное, похожее на плащ, или куртку, или пальто, достаточно большое, чтобы завернуться в него и утянуть с собой на пол.

Эмбер не вытирает слёз. Она засыпает, свернувшись калачиком возле двери, и до утра ей снится, будто её обнимает кто-то надёжный и тёплый.

Это ощущение остаётся с ней несколько секунд после пробуждения, а потом пропадает, уступая место тоске и усталости. Короткий сон на неудобном полу не освежает, и Эмбер стряхивает с себя чужое пальто (это всё же пальто), чтобы неловко подняться и потянуться – тоже неловко. Мышцы ног и живота болят после вчерашнего бега, спина и плечи монотонно ноют, так что Эмбер поводит руками, стараясь хоть как-то разогнать застывшую кровь. Она массирует затёкшую шею, оглядывает ободранные ладони, мучительно пытается решить, хочет ли осмотреть квартиру, в которой заночевала, или лучше уйти просто так.

На счету каждая минута, а ей ещё нужно подняться на крышу, но любопытство всё-таки побеждает. Сперва Эмбер пытается оправдать себя тем, что, возможно, ей ещё понадобится безопасное место и будет здорово, если таким местом окажется эта квартира, но потом зло передёргивает плечами. Ей не нужны оправдания. Это её судьба, её жизнь, её финал – и ей не нужны оправдания. Она может делать то, что считает нужным.

Может быть, живи она три десятка лет назад, она бы точно знала, что именно «нужно», но что-то подсказывает ей: даже тогда далеко не всегда выживали исключительно те, кто владел навыками поведения в экстремальных ситуациях. Стечения обстоятельств, банальное везение – всё это всегда играло определённую роль, и она, конечно, сделает всё, что сможет, но какие-то вещи никогда не будут зависеть исключительно от неё.

А значит, можно позволить себе немного расслабиться. Можно быстро пройти по квартире, заодно расхаживая больную ногу, и заглянуть в каждую комнату, и поразиться обилию книжек в библиотеке, и закинуть одну из них, тонкую, маленькую, почти невесомую, в найденный в гардеробной разноцветный детский рюкзак. И сунуть туда же старый динамо-фонарик, для которого – спасибо тому, кто его придумал! – не нужны батарейки. И открутить на кухне железную ножку от табуретки, чтобы взять её с собой вместо оружия, и зло хлопнуть дверью изъеденного ржавчиной холодильника, ведь внутри только гниль. И порыться в кухонных шкафчиках, и найти там аптечку, и отбросить мысль о просроченных, рассыпающихся таблетках обезболивающего в пожелтевшей бумаге, а только растереть между пальцев остатки ромашковых листьев – до Апокалипсиса травами почти не лечились, – и не смотреть, не смотреть, не смотреть в сторону пластиковых кошачьих мисок в углу (интересно, хоть одна кошка здесь вообще выжила?), и аккуратно прикрыть дверь в спальню, где на кровати давным-давно сгнил скелет хозяина или хозяйки квартиры.

Ещё пару месяцев назад Эмбер рассмеялась бы, если бы кто-то сказал ей, что когда-нибудь она будет благодарна и такому безопасному месту, что она всерьёз станет рассматривать мысль вернуться сюда, если что. Сейчас ей совсем не смешно.

Отодвинув от двери то, что при дневном свете оказывается полкой для обуви, она отпирает старый замок и выходит на площадку. Солнечные лучи пробиваются сквозь наполовину разбитые окна, и Эмбер видит толстый слой пыли, покрывающий коричневые ступени. В пыли нет никаких следов, кроме её собственных. По коже пробегают мурашки.

Боль в ноге, как будто понимая, что поблажек не будет, становится тише, но всё ещё не даёт подниматься по лестнице быстро. По ощущениям, у Эмбер уходит минут десять на то, чтобы измерить пять этажей своими шагами. На каждой площадке – по четыре двери, и она старается не смотреть на них, потому что стоит лишь прикоснуться к ним взглядом, как в голове сами собой появляются мысли о том, что может быть там, внутри.

Будь рядом с ней Дженни, она бы, наверное, сочинила миллионы историй. Ну, может быть, и не миллионы… Четыре квартиры на площадке, пять этажей, двадцать дверей – и значит, двадцать историй.

Эмбер не хочет слышать ни одну. Эмбер хочет довести до конца свою собственную.

Замерев на последней площадке, она присматривается к железной лестнице, подвешенной на дальнюю стену. Лестница упирается в тёмную крышку люка. Ход на крышу охраняет ржавый замок. Эмбер не знает, сможет ли сбить его своей ножкой от табуретки, но уверена, что постарается.

Впрочем, стараться ей не приходится. Тот, кто приходил на этот чердак последним (за тридцать с лишним лет до неё, страшно даже представить), не особенно заботился о безопасности: он лишь вставил дужку замка в предназначенное для неё отверстие, но так и не повернул ключа. Только видимость закрытого замка – и никакого закрытого замка.