Текст книги "Илион"

Ах да. Порой он швырял вам крохи с царского стола. Поймите, ведь это вам, чья верность ему необходима, владыка что-то давал, и лишь у меня отбирал. Наконец отнял и милую деву-невесту. Знаете что? Гори оно синим пламенем! Пошел он, и она вместе с ним! Отныне владыка может трахать мою Брисеиду, всаживать ей по самую рукоятку, если сумеет, старый пень!

Горькие воспоминания распаляют Ахилла, и вот он уже недоумевает, на кой вообще сдалась мирмидонцам эта осада.

– Неужто же ради одной пышнокудрой Елены? – насмешливо вопрошает он и совершенно справедливо намекает, что не только Менелай с Агамемноном скучают по любимым женам, но и, к примеру, сам Одиссей, оставивший на далекой родине Пенелопу.

А я думаю о ней, о Елене аргивской, представляю, как она сидит на постели, как переливаются в сиянии звезд ее распущенные по плечам локоны и белеет во тьме нежная грудь.

Становится невмоготу следить за речью Пелида, пусть даже не менее удивительной, чем в поэтическом пересказе Гомера. Шутка ли: за каких-то несколько минут Ахиллес умудряется полностью разрушить собственный имидж супергероя, делавший из него бога в глазах смертных.

Воспитанник Феникса открыто заявляет, что его не прельщает aristeia с могучим Гектором – ни гибель от его руки, ни славная победа.

Потом обещает забрать своих людей и отплыть на рассвете, бросив данайцев на милость беспощадного Приамида, в тот миг, когда орды троянцев хлынут через ров и насыпь с острым частоколом.

Потом называет Агамемнона псом, обрядившимся в бесстыдство, и отвергает скопом его дочерей, будь они даже прекраснее Афродиты и искуснее Афины.

Потом и вовсе поражает слушателей рассказом о давнем пророчестве среброногой Фетиды, своей матери. Мол, «жребий двоякий приведет тебя, сын, к гробовому пределу; хочешь – сражайся за Трою, Гектора ты умертвишь, и хотя домой уже не вернешься, слава твоя средь людей и бессмертных в веках не исчезнет. Другая дорога – плыть в отчизну на всех парусах. Долгие годы большого семейного счастья там тебя ждут, но забудь навсегда ты о чести и славе… Волен ты сам выбирать свою участь».

И он говорит, будто бы склонился ко второму варианту. Вот тебе и на! Этот герой… эта гора мускулов и тестостерона, ходячая легенда, полубог, отрекается от славы ради жизни! Лаэртид недоверчиво щурится; Большой Аякс разевает рот, словно рыба.

– Так что, братья мои, – как ни в чем не бывало обращается к ним Пелид, – отправляйтесь к ахейским старейшинам и передайте ответ Ахиллеса. Теперь пусть сами придумывают, как спасти крутобокие суда и народ на тесном берегу. А что до нашего молчаливого Феникса…

Он поворачивается ко мне, и я подпрыгиваю на красных подушках, будто ужаленный. Размышляя над собственной пламенной речью, я забыл, где нахожусь, и в самом деле не проронил ни единого звука.

– Старый мой дедушка, – снисходительно улыбается герой, – Одиссей с Аяксом должны явиться с отчетом к владыке, но ты-то свободен. Заночуй со мной и Патроклом, а поутру плыви с нами к дому… Если пожелаешь. Я бы не стал никого принуждать.

Ага, кажется, пришла и моя очередь. Не обращая внимания на хмурые взгляды Одиссея, неуклюже поднимаюсь и прочищаю горло. Сейчас я им выдам… Черт, как же там начинается? Столько лет я учился, преподавал, вникал в тончайшие особенности каждого греческого слова… А дошло до дела – и в голове хоть шаром покати.

Аякс резко встает.

– Пока эта развалина решает, удирать вместе с вами или нет, скажу одно: ты, Ахиллес, такой же дурень, как и твой одряхлевший учитель!

Прославленный мужеубийца, не спускающий обид, готовый скорее предать на гибель всех ахейцев, чем дать увести свою девушку, с улыбкой приподнимает бровь, проглотив явное оскорбление.

– Тьфу! – кривится Теламонид. – Вечная слава, двадцать красавиц, а он… из-за одной бабы! Идем, Одиссей. Наш золотой мальчик, видно, еще не припадал к сосцам мужской дружбы. Оставим парня предаваться беспредельной злости, данайцы ждут от нас вестей, хотя бы и горьких. Идем, рассвет уже близок, а перед боем полагается отдых. Уж если умирать, то не во сне!

Лаэртид согласно кивает, поднимается, кивает еще раз, прощаясь с хозяином, и покидает ставку вслед за товарищем.

Я не в силах пошевелиться. Рот уже раскрыт, мгновение – и оттуда полилась бы долгая, умная речь из трех актов, исправленная лично мною, она бы так легко и ненавязчиво перепрограммировала действия героев…

Патрокл и Пелид потягиваются, разминая затекшие плечи, и многозначительно переглядываются. Ну, конечно: друзья ждали посольства. И дикий, невероятный ответ был продуман и отрепетирован заранее!..

– Феникс, питомец богов, – с теплой нежностью говорит Ахилл, – не знаю, что на самом деле привело тебя к нам темной ночью, в такую грозу. Зато я не забыл, как после занятий ты брал меня, полусонного мальчишку, на руки и относил в постель. Останься, сын Аминтора. Менетид с Автомедоном приготовят мягкое ложе. На заре поднимем паруса, и ты можешь плыть с нами… Или не плыть.

Простившись, он удаляется в спальные покои на заднюю половину палатки. А я… Я стою на месте, дурак дураком, онемевший в любом известном смысле, ошеломленный сильнее некуда. Это что же, вся «Илиада» на фиг?

Быстроногий должен был остаться! Правда, у Гомера он тоже не рвется в сражение, и грекам поначалу приходится туго. Троянцы торжествуют, данайцы истекают кровью; великие военачальники – Одиссей, Агамемнон, Менелай, Диомед, все до единого получают серьезные раны. И тогда, из жалости к обреченным товарищам, в бой вступает Патрокл, надев золотые доспехи Ахилла. Герой рубит вражеские головы, словно кочаны капусты, пока наконец не сходится с Гектором. Приамид побеждает, срывает с противника бесценные латы, и вокруг нагого, обесчещенного тела разгорается жаркая сеча. Убитого буквально разрывают на части; вот что вытащит Ахилла, кипящего жаждой мести, из его ставки на побережье и в конце концов определит участь Гектора, Илиона, Андромахи, Елены и каждого из нас.

А теперь Пелид возьмет и уедет? Не могу поверить. Мало того, что я упустил точку отсчета и не направил события в нужном направлении. История вообще слетела с рельсов. За девять с лишним лет я ни разу не замечал такой глубокой пропасти между поэмой и действительностью. Он что, правда уплывает? По всей видимости, парень настроен решительно.

А это значит, ахейцев ждет великое поражение.

На рассвете крутобокие корабли заполыхают.

Троя выстоит.

Главным героем античного эпоса станет Гектор, а не Ахилл.

«Одиссея», похоже, вообще не появится… Ну, или появится в сильно измененном виде.

Все будет не так.

Только из-за того, что настоящий Феникс остался не у дел? А может, боги сами нащупали слабое звено и решили вмешаться, прежде чем я до него доберусь? Этого мне не узнать. Ясно лишь одно: мой мудрый план переубедить Одиссея с Пелидом окончился полным провалом.

– Пойдем, старый Феникс. – Патрокл берет меня за руку, будто ребенка, и отводит в боковые покои просторного шатра, туда, где разложены мягкие подушки, устланные овечьими шкурами и тончайшими покрывалами изо льна. – Пора спать. Завтра будет новый день.

31. Иерусалим

Укрывшись в тени западной городской стены, троица смотрела на мощный голубой луч, отвесно уходящий в темное небо.

– Что это? – выдавил Харман.

– Мои друзья, – промолвила Сейви. – Девять тысяч сто четырнадцать человек старого образца. Все мои товарищи, унесенные Финальным факсом.

Мужчины тревожно переглянулись.

– Какие друзья? – осторожно произнес Даэман. – Это просто свет.

Вечная Жидовка с трудом отвела жадный взор от ослепительного столпа, что заливал голубоватым сиянием крыши древних домов и полуразрушенные стены, и печально улыбнулась:

– Вот этот яркий свет и есть они.

Пояснять слова она не стала, просто развернулась и повела спутников обратно, прочь от загадочного луча.

– «По́сты» уверяли, что Финальный факс – лучший способ сохранить человечество, пока они не приберутся на планете. – На узких переулках негромкий, размеренный говор Сейви отдавался гулким эхом. – Ведь как нам было сказано? Дескать, свернем ваши коды (а люди уже тогда являлись для ПЛ всего лишь кодами), заключим в непрерывную нейтринную петлю на десять тысяч лет, а сами аккуратно вычистим Землю.

– В каком смысле – вычистим? – вмешался Харман.

Путники проходили под внушительной аркой, больше похожей на тоннель, и Даэман едва разглядел на лице старухи скорбную усмешку.

– Под конец Потерянной Эпохи мир сошел с ума. Особенно после Рубикона. А потом настали Окаянные Времена. Эрэнкашники, эти «вольные художники», вернули к жизни динозавров, кошмар-птиц, разные виды вымерших растений. Экологическая система планеты слетела с катушек, причем инфо– и ноосфера начали образовывать единый сплав – разумную активную логосферу, которая и вынудила постлюдей к поспешному бегству. Не доверяла она этим выскочкам. Сами виноваты: играли в игрушки с квантовой телепортацией, без зазрения совести открывали порталы куда ни попадя, распахивали двери, которые лучше было не трогать.

Харман остановился посреди широкой улицы, куда друзья только что вышли.

– Может, хоть что-нибудь растолкуешь нам, Сейви? Мы даже трети не понимаем из твоей болтовни.

– Неудивительно, – процедила старуха. – Чтобы понимать, нужно иметь историю, науку, литературу, в конце концов.

– У нас есть книги, – обиделся девяностодевятилетний.

Еврейка горько хохотнула.

– Погодите, а при чем здесь динозавры, ноосферы? – встрял Даэман. – Мы-то говорили о синем луче.

Сейви присела на каменную ограду. Налетевший ветер засвистел над обвалившимися крышами. Холодало.

– Мы якобы мешали им заняться уборкой, – повторила женщина. – Ах, как удобно! Нейтринный торус – без массы, без шума, без пыли. Десять тысяч лет – и планета как новенькая. Мол, вы и глазом не успеете моргнуть. Так они говорили.

– Но тебя зачем-то оставили, – заметил Харман.

– Да уж.

– Может, случайно?

– Сомневаюсь. «По́сты» редко допускали случайности. Полагаю, у них была какая-то цель. Хотя бы наказать меня за то, что совала нос, куда не следовало. Копалась в прошлом, которое они предпочитали похоронить. Я ведь изучала историю. Историю культуры!

И старуха снова, без всякой видимой причины, залилась хриплым смехом.

– А почему нейтрино такие синие? – не сдавался собиратель бабочек.

– Ошибаешься, – фыркнула Вечная Жидовка. – Не думаю, чтобы у них имелся цвет… или красота. Каждое девятое ава над куполом появляется голубой луч. Вот я и прикинула: вряд ли его порождает машина. Сердцем чую, это и есть сохраненные коды моих не вернувшихся на Землю собратьев. Скорее всего раз в год планета занимает такое положение на орбите, что свет можно увидеть. С помощью определенного устройства.

– Десять тысяч лет, – произнес Харман. – А по твоим словам, со дня Финального факса прошло не более четырнадцати веков.

Сейви утомленно кивнула:

– Да. И на Земле с тех пор не стало чище, вы не находите?

Она поднялась, подхватила заплечный мешок и двинулась дальше, но вдруг замерла будто вкопанная. В соседнем арочном проеме возникла до боли знакомая фигура.

– Войникс! – обрадовался Даэман. – Теперь не надо шагать к соньеру – закажем одноколку и…

Существо резко втянуло манипуляторы, с тихим щелчком обнажило блестящие лезвия – и ринулось в наступление. Закованная в железо и затянутая в кожу фигура пользовалась при беге всеми четырьмя конечностями, напоминая мерзкого паука.

Молодой коллекционер, оказавшийся первым на пути спятившей твари, остолбенел от ужаса, однако та мчалась мимо, избрав для себя иную жертву – Сейви.

Вечернюю тишину растерзал грохот.

РРРРРААААЗЗЗССССССС!

Как будто по булыжной мостовой протащили деревянные весла.

Ближайшая стена брызнула фонтаном обломков штукатурки. Войникс отшатнулся и рухнул на дорожные камни. Еврейка выступила вперед, прицелилась из пистолета и еще раз выстрелила.

Панцирь и стальной капюшон существа изрешетили дюжины дробинок; правая рука словно замахнулась на людей. Новый удар оторвал ее от тела и отбросил во мрак. Собрав последние силы, войникс поднялся на ноги; уцелевшее лезвие по-прежнему грозно вращалось.

Старуха нажала спусковой крючок. На сей раз тварь почти разодрало пополам. По улице и стенам домов расплескалась молочно-голубая жидкость. Изувеченный противник повалился, содрогнулся всем телом и замер.

Мужчины опасливо приблизились к поверженному существу, стараясь обходить блеклые синеватые лужицы. Надо же: второй уничтоженный на их глазах войникс – и это за два дня!

– Идем, – напомнила Вечная Жидовка, заменив обойму. – Неровен час, нагрянут остальные. Выбираемся отсюда, пока не поздно.

С улицы друзья свернули в проулок, потом протиснулись в какую-то щель между домами, которую и проулком-то не назовешь, очутились на просторном и пыльном дворе, откуда, нырнув под каменную арку, вышли во дворик поменьше.

– Быстрее, – шепотом выдохнула Сейви.

Внешние ступени одного из домов вывели беглецов на кровлю заброшенной террасы, укрытую дюнами вековой пыли; у стены между разбитых окон стояла подгнившая деревянная лестница. По ней друзья выбрались на крышу.

– Зачем это нужно? – прошипел Харман, очутившись на холодном ветру. – Мы же хотели бежать к соньеру!

– Я его вызову сюда, – ответила Вечная Жидовка.

Присев почти на краю, она включила общую сеть и осторожно прикрыла мерцающий экран свободной ладонью. Девяностодевятилетний спутник опустился рядом.

Собиратель бабочек остался стоять. Приятно было освежиться после душных переулков да нагретых за день мостовых. И к тому же сверху открывался довольно занятный вид. По правую руку взмывал к небесам гигантский луч, заливая бледным сиянием улицы, арки, купола и крыши города, лишенного собственных огней. Над головой высыпали первые звезды.

Еще по дороге Сейви поведала спутникам название обнесенного стенами холма, откуда теперь вырывался яркий столп света, – Харам-эш-Шариф, или Храмовая Гора. Купольные постройки у подножия Третьего Храма оказались мечетями – Омара и Аль-Акса.

Внезапно пронзительный, усиленный микрофонами крик раздался в ночи:

– Итбах-аль-Яхуд!

Звуки доносились откуда-то позади, отзываясь резким эхом в лабиринте переулков, которые отделяли путешественников от соньера.

– Итбах-аль-Яхуд!

Старуха встрепенулась.

– Это еще что? – с присвистом зашептал Харман. – Войниксы не разговаривают!

– Верно, – сказала Вечная Жидовка. – Вы слышите старинный призыв к молитве. Здесь в каждой мечети установлены автоматизированные муэдзины.

– Итбах-аль-Яхуд! – Визгливый, назойливый голос продолжал оглашать окрестности Иерусалима. – Аль-джихад! Итбах-аль-Яхуд!

– Проклятие! – Сейви посмотрела на экран у запястья. – Вот почему дистанционное управление не работает.

– А что?

Мужчины придвинулись к ней и вгляделись в мерцающее изображение. Зеленоватая картинка ночного видения показывала место высадки – каменистую долину, западную стену и соньер, окруженный сворой войниксов. Твари всей своей тяжестью кидались на летучий диск, колотили по нему булыжниками, нагромождали сверху громадную кучу камней.

– Они повредили защитное поле, – прошептала старуха. – Соньер не прилетит за нами.

– Аллаху Акбар! – вопил город на все голоса. – Итбах-аль-Яхуд! Итбах-аль-Яхуд!

Забравшись на вершину крыши, троица огляделась. На мгновение кузену Ады почудилось, будто улицы содрогаются, дробятся, рушатся в отраженном голубом блеске. Да нет же, дошло до него, просто в Иерусалиме невиданное нашествие тараканов, а может, пауков. Полчища насекомых наводнили мостовые, купола, крыши, яростно устремляясь на свет. Или… Постойте-ка! Даэман прикинул расстояние. Если отсюда твари кажутся такими мелкими, то на самом деле это… войниксы?!

– Итбах-аль-Яхуд! – надрывались повсюду механические глотки. Храмовая Гора гулко отзывалась на клич, ничуть не приуменьшая его резкой въедливости.

– Что они хоть орут-то? – поморщился коллекционер.

Сейви неотрывно смотрела на многотысячные волны «насекомых», облитые холодным пламенем луча. Они зловеще надвигались на путников по крышам и узким, кривым переулкам. Вот уже враги совсем близко, в паре кварталов. Вот уже до ушей доносится скрежет лезвий о черепицу и топот жестких манипуляторов по булыжной дороге…

Старуха медленно повернулась к спутникам – еще никогда ее лицо не выглядело таким уставшим от этого мира.

– Итбах-аль-Яхуд, – вполголоса повторила она. – Смерть евреям.

32. Ставка Ахилла

Придется убить Патрокла.

Эта мысль приходит, точно шепот откуда-то извне, в тихой ночи, когда я лежу без сна в мирмидонском лагере, в ставке Пелида, упакованный в дряхлую плоть Феникса.

Патрокла придется убить.

Я еще никогда никого не умерщвлял. Господи боже, в колледже я выступал против бойни во Вьетнаме; даже нашу собаку – семейную любимицу – усыплять отвозила жена; профессор Хокенберри слыл отъявленным пацифистом всю свою ученую жизнь. Боже, да я руки ни на кого не поднимал!

И все же убить Патрокла придется.

Это единственный выход. А я-то надеялся уломать вояк при помощи риторики; думал, что правильные слова убедят мужегубителя пойти на встречу с Гектором, подписать мирный договор, зарыть топор войны…

Ага, если только с размаху – и в твой череп, болван.

Желание Ахилла променять бесконечную славу на долгую жизнь, полную удовольствий, способное поразить воображение любого схолиаста, на поверку оказывается вполне логичным. Для Пелеева сына честь по-прежнему дороже всего, вопрос в том – какая? Порешить Приамида и пасть от его руки? Нет уж, увольте. Многоумный Одиссей, этот совершенный оратор, не жалея красок, расписывал почет, которым покроется быстроногий после смерти в глазах современников и бесчисленных грядущих поколений. Однако Лаэртид не учел самой малости: Ахиллеса не интересует чужое признание. Он должен быть героем в собственных глазах. После публично нанесенного оскорбления воин перестал видеть что-либо героическое в том, чтобы сражаться с врагами Агамемнона и Менелая, а тем более умереть ради их блага. Поэтому Пелид скорее отплывет к родным берегам и доживет свои годы, как заурядный смертный, навеки лишившись возможности войти в плеяду прославленных витязей истории за двадцать веков до принца Хэла и Азенкура, чем поступится хотя бы крупинкой собственной чести на кровавых долинах Илиона.

Теперь-то я понял. Где были раньше мои глаза? Если уж Одиссей не повернул ход его мыслей – Одиссей, «советами равный Зевесу», – с чего я взял, что Фениксу это под силу? Вот ведь глупец. Ослепленный авторитетом Гомера, но все равно глупец.

Придется убить Патрокла.

* * *

Вскоре после ухода послов, когда были погашены факелы и жаровни в «гостевых» покоях ставки, я услышал, как в шатер привели девиц на потеху Патроклу и Ахиллесу. Этих наложниц я раньше не видел, зато знал их имена: в «Илиаде» нет анонимных персонажей. Подружку Пелида звали Диомеда, дочь Форбаса, она выросла на острове Лесбос, однако лесбиянкой не являлась. Живая игрушка Патрокла носила имя Ифиса. (Используй я подобные словечки на лекции в Индианском университете, полиция нравов быстренько вышибла бы меня на улицу. Только хоть режьте, не могу я величать этих хихикающих секс-кукол «женщинами».) Я чуть не расхохотался во весь голос, когда впервые разглядел обе парочки сквозь щель между складками занавески. Рослый, белокурый Ахилл, с его фигурой, напоминающей статую, и мускулами легкоатлета, выбрал себе полногрудую чернявую малышку, в то время как низкорослый брюнет Патрокл позарился на высокую, точеную блондинку с плоским бюстом. Примерно с полчаса из соседней комнаты доносился тоненький девичий смех и сальные мужские шутки, затем все четверо начали стонать и кричать кто во что горазд. Парней явно не стесняло присутствие друг друга во время соития, они даже обменивались комментариями, что называется, прямо на ходу. Нет, ну, конечно… на свете бывает и не такое, вспомнить хотя бы Блумингтон, штат Индиана, странствующих коммивояжеров или братьев-масонов на загородном пикнике. Но чтобы эти благородные герои эпохи античности?..

Варварство.

Потом девицы ушли, все так же глупо хихикая, и в ставке воцарилась тишина. Лишь охранники приглушенно переговаривались у входа да потрескивало пламя в факелах. И еще этот жуткий храп из-за тонкой занавески. Я вроде не слышал, чтобы Менетид покидал покои, следовательно, или у него, или у многосветлого Пелида серьезные проблемы с небной занавеской.

А я лежу в полумраке, размышляя, как быть дальше. Хотя нет, сперва меняю тело старика – плевать на последствия! – на свое, родное, и тогда уже принимаюсь размышлять.

Ладонь осторожно сжимает квит-медальон. Можно бы снова улететь к Елене – мне достоверно известно, что Парис бодрствует за мили от городской стены, нетерпеливо дожидаясь вместе с Гектором рассветной резни и пожарищ. Пожалуй, красавица будет рада меня видеть. Впрочем, вдруг ее больше не забавляет необычный ночной гость по имени Хокенберри, – как странно, что кому-то еще, кроме схолиастов и Музы, известно мое имя! – Елена вызовет стражу, и дело с концом. Хотя и я ведь всегда могу квитироваться…

Интересно, куда?

Ну… А если забыть безумные грезы, явиться на Олимп с повинной, покаяться перед хозяйкой, перед Афродитой (когда ее выудят из бака), кинуться в ноги Зевсу?

Очень смешно, Хокенбеби. Так они тебя и простили. Вора, который похитил Шлем Аида, квит-медальон, все снаряжение схолиаста и нагло использовал дары бессмертных в личных целях; беглого слугу Музы, а главное – того, кто угнал летучую колесницу и покушался на жизнь богини?! В лучшем случае смерть наступит мгновенно, и меня не вывернут, скажем, наизнанку, или не зашвырнут в кромешную бездну Тартара, где жалкого преступника заживо сожрет свирепый Крон со товарищи.

Нет уж, дорогой, что посеял, то и расхлебывай. Или как там правильно? Сказано – сделано. Любишь славу – люби и кишки выпускать. Лучше жить стоя, чем умереть на коленях… Пока я подыскиваю приличную случаю поговорку, свыше нисходит озарение. Грубое, совсем не литературное, но зато в точку.

Или ты сейчас же что-нибудь придумаешь, или утонешь в дерьме.

Потолковать по душам с Одиссеем?

Вот он, истинный ответ. Лаэртид – человек здравомыслящий, культурный и к тому же мудрый стратег. Мне ничего не стоит убедить его, что война с троянцами – не достойное занятие. Зато мятеж против чересчур-каких-то-человекоподобных Олимпийцев… Знаете, а ведь я всегда с большим удовольствием преподавал «Одиссею». Чувствительность Фицджеральда в переводе этой поэмы гораздо ближе простым людям, чем ярая воинственность Мандельбаума, Латтимора и даже Поупа в лучших местах «Илиады». Я просто сглупил, полагая найти поворотную точку здесь, под сенью Ахиллова шатра. Пелид – не тот парень, к которому стоило бы взывать этой ночью. Одиссей, сын Лаэрта, – вот кто, несомненно, оценит мои неотразимые доводы и логику мирного сосуществования.

Решено. Я поднимаюсь с ложа и протягиваю руку к медальону, собираясь на поиски героя… От последнего шага схолиаста Хокенберри удерживает одна мелочь. Я знаю, что сейчас происходит. Не здесь, за мили отсюда.

Атридам тоже не спится. Около часа назад старший из царственных братьев пригласил к себе Нестора, посоветоваться насчет того, как отвратить от огромного воинства неминуемую беду. Старец предложил устроить военный совет. В ставку тут же вызвали Диомеда, Одиссея, Малого Аякса и еще несколько предводителей. Как только все собрались, пилосец надоумил послать самых отважных на разведку, дабы разузнать намерения божественного Гектора. Возможно, Приамид насытился кровью и славой и вернулся обратно в город, отложив кровопролитие хотя бы на полдня?

Затея понравилась; соглядатаями выбрали Диомеда и Лаэртида. Правда, героев спешно подняли прямо с постелей, так что они явились без доспехов и оружия. Но ради такого дела с храбрыми ахейцами поделились. Тидид, укутанный до пят в рыжую шкуру исполинского льва, получил крепкий шлем из бычьей кожи; Одиссею же достался знаменитый микенский шлем из вепря, утыканный снаружи белыми клыками. В общем, выглядеть они должны внушительно.

Квитироваться, что ли, на совет и посмотреть?

А зачем? Лазутчики скорее всего уже отправились на миссию. Это если Гомер не ошибся. Или не солгал, как в случае с Фениксом. И потом, у меня других забот по горло. Я ведь больше не схолиаст. Простой человек, который хочет уцелеть, а заодно покончить с войной… А лучше всего – повернуть ее в иное русло!

Тем не менее сегодня случится еще кое-что, и при этой мысли в моих жилах леденеет кровь. Как только друзья выберутся из стана, навстречу им попадется Долон – тот самый пехотинец, чье тело я позаимствовал пару дней назад, сопровождая Гектора к дому Елены и Париса. Богатый сын троянца Эвмена послан Приамидом шпионить за ахейцами. Непригожий, но резвый ногами Долон, облаченный в косматую волчью шкуру и хоревый шлем, опасливо пробирается по темному полю, усеянному свежими трупами, к переправе через ров. Зоркие глаза Лаэртида издали замечают лазутчика. Товарищи залегают в засаду среди мертвецов, подпускают Эвменида поближе, затем нападают врасплох и разоружают бедолагу.

Троянец молит о пощаде. Одиссей заверит его (если уже не заверил), что, дескать, «гибель от нашей руки – последнее, чего тебе стоит опасаться», а после аккуратно прощупает парня на предмет важной стратегической информации касательно размещения вражеских ратей и их союзников.

Долон выкладывает то, что ему известно: где разбиты лагеря беззаботно спящих этой ночью кариан, пеонов, лелегов, кавконов, где почивают славные пеласги, а также верные, бесстрастные ликийцы и мизы, гордые как индюки, выдает расположение ратей знаменитых фригийских конеборцев и меонских колесничников, словом – рассказывает все. И снова, стуча зубами от ужаса, в слезах молит сохранить ему жизнь. Предлагает даже остаться в заложниках, пока герои не наведаются в неприятельский стан и не убедятся, правду ли от него услышали.

Лаэртид отечески улыбнется (или уже улыбнулся?) и похлопает по плечу бледного, трясущегося Эвменида. Потом сорвет с «языка» верхнюю одежду, отберет копье с кривым луком, спокойно объясняя, что так полагается обращаться с пленными, – и тогда уже Диомед рассечет парню шею одним безумным взмахом острого ножа. Отрубленная голова запрыгает по песку, продолжая взывать к состраданию.

Тем временем Одиссей вознесет к беззвездным небесам тяжелую пику Долона, его шапку и седую волчью шкуру, восклицая:

– Радуйся, богиня Афина Паллада! Это твое! Теперь проводи же нас в лагерь фракийцев! Помоги зарезать как можно больше мужей и увести их скакунов! Лучшая часть добычи – снова тебе, клянусь!..

Дикари. Я окружен дикарями. Даже боги у них – варвары.

Нет, к сыну Лаэрта я сегодня не пойду. Это уж точно.

Но вы спросите, при чем здесь Патрокл?

Да ведь я был прав с самого начала: Ахилл – это ключ. Та необходимая чувствительная точка, которая поможет сдвинуть с оси колесо Фортуны, как человеческой, так и вершащей судьбы бессмертных.

Могу поспорить, Пелид и не подумает сниматься с якоря, едва младая Эос встанет из мрака с пурпурными перстами. Нет, шалишь. Он останется, прямо по сюжету, чтобы насладиться страданиями своих собратьев. «Теперь-то, надеюсь, ахейцы приползут к моим ногам», – заявит герой в ужасную минуту, когда все великие военачальники, вплоть до Атридов, Диомеда и Одиссея, будут стенать от ран. И это после того, как Ахилла умоляли вернуться. Упоительное злорадство быстроногого прекратится только с гибелью Патрокла, звонко храпящего сейчас за тонкой занавеской.

Так вот, изменить ход истории может одно: сын Менетия должен умереть сейчас.

Встав с роскошного ложа, быстро проверяю, что у меня есть. Короткий меч – ерунда, это чтобы не выделяться из толпы, дурацкая железка даже не заточена. Для настоящей защиты Муза всегда выдавала нам почти невесомые противоударные доспехи, достаточно прочные, дабы остановить клинок, случайную пику или стрелу (по крайней мере нас уверяли в этом, однако у меня не было случая проверить) и тазер, встроенный в конец тросточки остронаправленного микрофона, с которым не расстается ни один схолиаст. Оружие мощностью в пятьдесят тысяч вольт способно оглушить нападающего, пока ученый беспрепятственно доберется до ближайшего квит-портала. Прочее матобеспечение включает в себя линзы интенсивного видения, фильтры, усиливающие слух, краденый Шлем Аида в виде капюшона, что болтается за плечами, квит-медальон на цепочке и тонкий вибрас на запястье.

Внезапно в моем утомленном разуме начинает созревать новый замысел.

Действовать надо сейчас же. Пока я не растерял мужество. Натягиваю кожаный капюшон-невидимку (ни дать ни взять Фродо, Бильбо или, на худой конец, Горлум, нацепивший Кольцо Всевластия) и на цыпочках выхожу из покоев Феникса в спальные чертоги хозяев шатра.

Наложницы давно удалились; обнаженные Пелид и Патрокл спят в обнимку, залитые сумеречным мерцанием. Я даже застываю на месте.

Это что же, Ахиллес – «голубой»? Выходит, младший преподаватель с нашей кафедры, которого вечно высмеивали за одержимость однополой любовью, был прав? И все его выспренние разглагольствования о политкорректности – не ложь, не ошибка?

Чушь какая. Не забивай голову, Хокенберри. Твоя Индиана появится через три тысячи лет, и ты понятия не имеешь о том, что видишь. Парни вдоволь нагулялись, устали, вот и повалились где попало. И потом, кому вообще интересна личная жизнь античных воинов?

Включаю вибрас и просматриваю скан, выполненный пару дней назад в Великом Зале Собраний. Интересно, получится? Прочие схолиасты непременно подняли бы мою затею на смех.

Волны вероятности смещаются в недоступных моему восприятию квантовых сферах. Воздух вокруг содрогается, замирает и вновь подергивается рябью. Осторожно снимаю капюшон. И обретаю облик.

Облик Афины Паллады, Тритогенеи, Третьерожденной из бессмертных, Дщери Зевса, Заступницы ахейцев. Гордо выпрямившись во все свои девять футов, излучая собственное сияние, приближаюсь к ложу героев. Друзья разом просыпаются.

Новое тело неустойчиво, каждый атом так и норовит сорваться с катушек. Вибрас не рассчитан на то, чтобы превращать кратковечных в Олимпийцев. Позвоночник опасно гудит, будто натянутая струна арфы, готовая лопнуть. Значит, время дорого. С трудом, но все же отмахиваюсь от непривычных ощущений: подумать только, у меня вагина и грудь, я – богиня!

И все-таки форма слишком нестабильна. Да и силой Афины я не завладел – одной оболочкой, и то на секунды. А что потом? Ядерная реакция, полное расплавление? Поспеши, Тритогенея!

– Встать, Ахиллес! Подъем!

Быстроногий мужеубийца скатывается с подушек на пол и кое-как поднимается.

– Богиня! Что привело тебя в глухую полночь под этот кров, о дочь Громовержца?