Текст книги "Илион"

Малыш с визгом припал к няне и в ужасе спрятал лицо у нее на груди.

Любой на месте героя пришел бы в отчаяние: как же так, любимый сын не хочет попрощаться перед боем? Но Приамид лишь рассмеялся, запрокинув голову, надолго и от души. Через минуту Андромаха присоединилась к его хохоту.

Гектор сорвал с себя пугающую железку, положил шлем на каменную стену и оставил полыхать на вечерней заре. Затем подхватил своего мальчугана, обнял его, принялся подбрасывать вверх, пока тот не запищал от восторга, забыв прежний страх. Тогда герой одной рукою бережно прижал к себе ребенка, а другой милую жену. Так они и стояли обнявшись.

Все еще ухмыляясь, Приамид обернул лицо к небесам:

– Слушай меня, Зевс! И все вы, бессмертные, слышите?

Стража и женщины на стене безмолвно застыли. Над улицей повисла жуткая, неестественная тишина. Зычный голос Гектора разнесся эхом по кварталам Илиона.

– Пусть этот мальчик, мой сын, которым я так горжусь, станет великим, подобно отцу! Первым среди славных троянских мужей! Могучим и доблестным, как я, Гектор! Позвольте, о боги Олимпа, чтобы Скамандрий правил священным Илионом в крепости и во славе и чтобы каждый мог сказать: «Да, этот герой превзошел своего отца!» Вот вам моя молитва, бессмертные, и большего Гектору не нужно!

С этими словами он передал младенца Андромахе, поцеловал обоих и ушел со стены на поле брани.

Понимаете, несколько часов после знаменитой сцены прощания я был жутко подавлен. Настроение омрачалось еще и мыслями о будущем, о том, как Андромаху и в самом деле увезут из горящей Трои в чужие земли, превратят в дешевую рабыню, или о том, как ее завоеватель – ахеец Пирр вырвет малыша Скамандрия (прозванного в народе Владыкой города) из рук кормилицы и без жалости бросит с высоких стен на острые камни.

Тот же самый Пирр умертвит отца Париса и Гектора, славного царя Приама, в его же собственном храме, у алтаря Зевса. Тяжко думать, что дом великого владыки падет в одну ночь.

Нет, я не пытаюсь оправдать свой дальнейший проступок, но… в этом заложено хоть какое-то объяснение.

На город спустилась ночь, а я все так же бродил по широким улицам, испытывая самое глубокое одиночество и тоску за все эти девять лет. Схолиаст Хокенберри по-прежнему выглядел как рядовой троянский солдат, разве что за плечами покачивался Шлем Аида, в любую секунду готовый к действию, а рука постоянно сжимала квит-медальон. И вот я в который раз очутился подле чертогов Елены. Признаюсь, я нередко наведывался сюда – улучив минутку среди кровавых сражений, тайком пробирался в Илион и стоял, стоял у этого многоэтажного особняка, задрав голову, точно заболевший любовью мальчишка, и ждал… В окнах и террасах загорались огни, и я безнадежно, отчаянно грезил хоть на мгновение увидеть ее – самую прекрасную и соблазнительную женщину в мире.

Внезапно мое мечтательное, залитое лунными лучами уединение грубо нарушил шум небесной колесницы. Усиленное бессмертными богами зрение без труда различило хозяйку, что перегнулась через край, окидывая город хищным взором. На моем веку Муза никогда не летала над Троей или даже над долинами Илиона. Я сразу понял, кого она ищет.

Миг – и Шлем Смерти сомкнулся на голове схолиаста, сокрыв беглеца от человеческих и божественных взглядов. По крайней мере я очень надеялся на это. Колесница промчалась менее чем в сотне футов от моей головы, однако не замедлила хода и не снизилась.

Дождавшись, пока богиня улетит к рыночной площади и станет выписывать круги дальше над городом, я нажал кнопки на левитационной упряжи, которой владеет любой схолиаст – правда, мы ею почти не пользуемся. Разве что совсем затошнит от кровавой резни; тогда профессор вроде меня взмывал в небо над полем брани, якобы для лучшего обзора, и потихоньку удирал в Трою – в моем случае к пышным палатам Елены, безмолвно постоять с замирающим сердцем под окном и квитироваться обратно.

Правда, сейчас не тот случай. Только не сегодня. Плавно взлетев над дорогой, я незаметно миновал стражников у главного входа, обогнул высокую стену и опустился на балкон во внутреннем дворике. Вот они, частные апартаменты царственной пары. В груди заколотилось, в висках застучала кровь. Сквозь развевающиеся занавески я незримо прошел в открытую дверь. Сандалии мягко и бесшумно ступали по каменному полу. Псы непременно учуяли бы чужака – запах-то Шлем не маскирует, – но все они охраняли внешний двор, а не бродили вокруг хозяйских покоев.

Елена принимала ванну. Три пышноволосых прислужницы таскали теплую воду, оставляя мокрые следы на мраморных ступенях. Ванну окружали тончайшие драпировки, да только медные треногие жаровни и висячие светильники тоже стояли внутри, поэтому прозрачная ткань совершенно не мешала смотреть. По-прежнему оставаясь невидимым, я замер на месте, не в силах отвести взора от купальщицы.

«Так вот они, буфера, завлекшие тысячу кораблей!» – мысленно ахнул я и тут же обругал себя толстокожей, циничной скотиной.

Живописать вам эту красоту? Объяснить, почему сладостный жар ее нагого тела способен отнять разум у любого мужчины, обжигая сердца даже через три тысячи хладных лет?

Не буду. Не сочтите за излишнюю стыдливость, просто… такое невозможно изобразить словами. Разве ее полная, мягкая грудь чем-то особенно отличается от множества других? Или манящий треугольник темных волос между ног выглядит более совершенным? Или эти упругие белоснежные бедра восхищают сильнее всех прочих? А может, молочные ягодицы, сильная спина или узкие плечи Елены скрывают некую более неизъяснимую тайну?

Разумеется. Однако не спрашивайте: я не тот мужчина, который мог бы поведать, в чем разница. Я всего лишь профессор философии, мечтавший о лаврах писателя в своей прошлой, утраченной жизни. Чтобы судить о совершенстве Елены, потребовался бы гений неизмеримо возвышеннее Гомера, выше Данте, выше самого Шекспира.

Шагнув из прогретой ванной комнаты в прохладу пустой внешней террасы, я в задумчивости коснулся тонкого видоизменяющего браслета. Панель вибраса светилась лишь тогда, когда это было нужно, зато легко сообщалась с большим пальцем руки при помощи символов и картинок. Прибор сохранял данные обо всех людях, с которыми я встречался за девять лет. Теоретически я мог бы превратиться и в женщину, только повода не подворачивалось, тем более в эту ночь.

Попробую объяснить вам кое-что о видоизменении. Если вы думаете, что при этом молекулы плоти, костей и бронзы механически перегруппируются, подстраиваясь под новую форму, то заблуждаетесь. На самом деле я не имею ни малейшего представления, как оно работает, хотя один недолго продержавшийся среди нас схолиаст по имени Хаякава, из двадцать второго века, пытался изложить мне основные принципы превращения лет пять или шесть назад. Рассуждал о материи, энергии – что бы под ними ни подразумевалось, – однако я слушал его вполуха.

В общем, браслет воздействует на квантовом уровне… как и все, к чему прикасаются эти боги. Хаякава просил меня вообразить каждого человека, обитающего на долинах Илиона, в том числе и нас с ним, в виде постоянных волн, волн вероятности. С точки зрения квантовой теории, заявлял он, не только люди, но и любой объект нашей физической вселенной существует от одного мгновения до другого наподобие сжимаемого волнового фронта: молекулы, мысли, старые шрамы, бакенбарды, пивной запах изо рта – все на свете. Олимпийцы одарили нас устройствами, которые позволяют на короткое время сливать собственные волны с уже записанными в памяти, переносить свой разум и волю в новое тело. Не знаю, как это согласуется с излюбленными рассуждениями Хаякавы про энергию и материю… Он заверял меня, что согласуется великолепно.

Вот почему мы, схолиасты, почти всегда перевоплощались в безымянных пешек: что толку выглядеть античным героем, если твое поведение остается прежним? Приняв облик Одиссея, Ахиллеса, Агамемнона или, скажем, Гектора, мы бы с каждой минутой неизбежно отклоняли ход событий от канвы сюжета «Илиады», столь близкого к здешней реальности.

Даже не представляю, куда девается человек, в которого я временно переселяюсь. Скорее всего «бездомная» волна вероятности колышется где-то поблизости, на квантовом уровне, не вмешиваясь в то, что мы привыкли величать «действительностью», пока оболочка снова не освободится; впрочем, она может обретаться прямо в занятом теле или храниться в какой-нибудь бутыли в погребах Олимпа. Кто его знает. Мне наплевать. Однажды, незадолго до того, как Хаякава разозлил Музу и навеки сгинул, я спросил его, позволяет ли вибрас превращаться в богов. Коллега рассмеялся. «Бессмертные наверняка охраняют свои волны вероятности, Хокенберри. Я бы даже не стал с ними связываться».

Включив браслет, я стремительно пролистал перечень сотен личностей, хранящихся в его памяти, покуда не нашел нужную. Парис. Если бы Муза только заподозрила, что схолиаст дерзнул записать данные царского сына для видоизменения, наглец не протянул бы и двух секунд. Но хозяйка ни о чем не догадывалась.

Я занес большой палец над иконкой активирования. Кстати, где этот герой сейчас? События нынешнего вечера – разборка Гектора с Парисом и Еленой, прощание с женой и маленьким сыном у городской стены – завершают песнь шестую, так?..

Думалось с трудом. Сердце разрывалось от одиночества. В голове все плыло, словно после бурной ночи, проведенной в кабаке.

Точно, это песнь шестая, самый конец. Гектор покидает Андромаху, и брат нагоняет его у Скейских врат. Или чуть раньше. Что там, в моем любимом переводе? «Не задержался Парис боговидный в высоких палатах». Нацепил тяжелые доспехи, как обещал, и бросился вдогонку, пылая желанием сражаться. Помню, я готовил для научной конференции доклад, в котором анализировал метафору Гомера, называющую нового супруга Елены гордым жеребцом, что сорвался с крепкой привязи и мчится по вольному полю, за плечами треплется роскошная грива, душа рвется в бой, ля-ля-ля.

Но теперь-то он где? Солнце давно зашло. Что же я пропустил, пока разгуливал по улицам Илиона и пялился на окна Елены… на титьки Елены?

Всегда думал, что следующая, седьмая песнь – кое-как слепленный, полный неразберихи отрывок. Она заканчивает описание долгого дня, начатого еще в песни второй. Довольно супружеских ласк и отцовских объятий: Парис поражает ахейца по имени Менесфий, Гектор пронзает горло вождя Эионея, борьба разгорается, великий сын Приама вызывает Большого Аякса на поединок и…

Что там дальше? А все. Теламонид обязательно одержал бы победу (он всегда сражался лучше), однако боги вновь заспорили об исходе битвы, поэтому что греки, что троянцы долго-долго болтали меж собой, поливая друг друга отборной бранью, а в итоге прославленные противники обменялись ценными подарками и войска согласились на ничью. То бишь заключили перемирие, чтобы собрать и сжечь своих убитых…

Так где же Парис, чума его возьми? Остался с Гектором, покомандовать во время передышки и произнести проникновенную речь над телами погребенных товарищей? Или, что больше похоже на правду, направился прямиком в спальню Елены?

– Какая, на фиг, разница? – сказал я вслух и нажал иконку активации.

И тотчас превратился в Париса, только невидимого.

Шлем Аида, левитационную упряжь и прочее снаряжение схолиаста, за исключением незаметного вибраса и маленького квит-медальона на шее, пришлось схоронить на балконе за медным треногом. Теперь героический облик не вызывал ни тени сомнения. Оружие и доспехи я бросил там же; мнимый Парис остался в одном лишь мягком на ощупь хитоне. Если бы в этот миг Муза ринулась на меня с небес, я бы уже не сумел защититься. Разве что квитировался бы подальше.

Я снова прошел в ванную комнату. Елена изумленно подняла глаза, когда моя рука отвела в сторону прозрачную занавеску.

– Мой господин?

В ее глазах сверкнул вызов, но красавица тут же потупила взор, как бы покорно извинясь за грубые слова, сказанные днем.

– Оставьте нас! – прошипела она рабыням, и те удалились, шлепая по полу мокрыми ногами.

Елена Троянская медленно поднялась мне навстречу из огромной купальни. Ее волосы были сухими, не считая влажных прядей над плечами и грудью.

– Что угодно моему супругу? – спросила она, по-прежнему не поднимая головы, однако пристально разглядывая меня из-под темных ресниц.

Я прочистил горло. И еще раз. Слова никак не срывались с губ.

– Идем в постель, – промолвил я наконец голосом Париса.

19. Золотые ворота Мачу-Пикчу

Друзья прогулялись еще по зеленым шарам Золотых Ворот, по недвижным эскалаторам и по трубам, соединяющим гигантские тросы толщиной в рост Хармана, на которых далеко внизу держалось полотно моста. Новый знакомец шел вместе с ними.

– Ты и вправду тот самый, из туринской драмы? – полюбопытствовала Ханна.

– Не смотрел я никаких туринских драм, – откликнулся Одиссей.

Ловко он увернулся от ответа, заметила про себя Ада.

– А как ты сюда попал? – поинтересовался Харман. – И главное, откуда взялся?

– Очень сложный вопрос, – нахмурился мужчина. – Я странствую уже некоторое время, ищу дорогу домой. Вот сделаю здесь привал на парочку недель и отправлюсь дальше. Если не возражаете, я бы предпочел поведать свою историю позже. Например, сегодня за ужином. Надеюсь, Сейви Ухр поможет мне собрать куски рассказа воедино.

Юной хозяйке Ардис-холла резануло ухо странное произношение Одиссея, как будто бы всеобщий английский для него неродной. Девушка прежде никогда не слышала акцента: в ее мире, охваченном сетью факсов, не было места даже областным диалектам. Все жили везде – и нигде.

И вот шестеро путешественников выбрались на вершину башни, где их ожидал соньер. Солнце как раз тронуло маковки острых пиков, меж которыми висел огромный мост. С запада дул сильный холодный ветер. Друзья подобрались к железным перилам на краю платформы и поглядели на покатую зеленую седловину с руинами, что спускались в виде террас восемью сотнями футов ниже.

– В прошлый раз, три недели назад, – начала Вечная Жидовка, – я обнаружила Одиссея в одном из криотемпоральных саркофагов. Собственно, потому-то и вышла с вами на связь, оставив те знаки на скале в Суходоле.

Четверка недоуменно уставилась на старуху, ожидая объяснений, но та не прибавила ни слова. Тогда ее спутники повернулись к Одиссею.

– Что у нас на обед? – спросил бородатый мужчина.

– Все то же, – ответила Сейви.

– Ну уж нет. – Одиссей покачал головой и ткнул коротким неряшливым пальцем по очереди в Хармана и в Даэмана. – Вы двое. До заката еще час. Отменное время для охоты. Идете со мной?

– Да, – кивнул первый.

– Нет! – отшатнулся второй.

– Я тоже хочу, – вмешалась Ада, сама удивляясь настойчивости, прозвучавшей в этих словах. – Пожалуйста.

Коренастый бородач смерил ее долгим взглядом.

– Хорошо, – бросил он наконец.

– Мне бы надо сопровождать вас, – неуверенно промолвила старуха.

– Да ладно, я знаю, как управлять твоей машиной. – Одиссей кивнул в сторону соньера.

– А как насчет… – Вечная Жидовка дотронулась до черного оружия на поясе.

– В этом нет нужды. Я ищу пропитания, а не войны. Войниксы там не водятся.

Сейви промолчала.

– Подождите здесь, – обратился бородач к Аде и Харману. – Я только достану свой щит и копье.

Девяностодевятилетний путешественник рассмеялся; он хохотал до тех пор, пока не осознал, что это была не шутка.

Одиссей и в самом деле умел управлять летучей машиной. Твердой рукой он заставил ее взмыть в воздух, покружить над высокой седловиной, развалины которой отбрасывали таинственные тени в вечернем сумраке, и резко устремил в долину.

– Мне казалось, ты собирался охотиться под мостом, – сказал Харман, перекрывая свист ветра.

Герой из драмы лишь покачал головой. Серебристые кудри ниспадали на его шею подобно конской гриве.

– Там ничего особенного, только ягуары, бурундуки и привидения. Стоящая дичь внизу. И потом, я уже знаю, чего хочу.

На зеленой равнине кое-где высились древние саговники или могучие папоротники. Заходящее солнце еще не скрылось за горной грядой, и долину прорезали густые долгие тени. Внизу появилось крупное стадо незнакомых Аде животных с бурыми шкурами и белыми полосками на головах; существа напоминали обычных антилоп, но превосходили их размерами – как минимум раза в четыре – и отличались непонятным строением чудно изогнутых стройных ног. Когда соньер бесшумно пронесся над стадом и приземлился в тридцати футах от него, с подветренной стороны зарослей папоротника, ни одно из животных даже не подняло головы.

– А кто это? – спросил Харман.

– Пища, – бросил Одиссей.

Кроме пары нелепо длинных копий, каждое из которых торчало при полете сквозь пузырь силового поля, бородач захватил с собою круглый щит, искусно сработанный из бронзы и покрытый слоями бычьих шкур, а также короткий меч и нож за поясом. Аде, гораздо чаще имевшей дело с туринскими пеленами, чем она признавалась, становилось все больше не по себе из-за этого нежданного вторжения участника фантастической истории о Трое в привычный, хотя и одичавший в последнее время, мир. Выбравшись из диска, девушка зашагала следом за мужчинами.

– Нет! – рявкнул Одиссей. – Ты останешься с летучей повозкой.

– Раскатал губы! – огрызнулась Ада.

Герой драмы испустил вздох и зашептал, обращаясь к обоим спутникам:

– Ждите здесь, за кустами. Ведите себя тихо. Если кто приблизится, дуйте в машину и активируйте силовое поле.

– Я не умею, – запротестовал Харман.

– Да я оставил невыключенной систему искусственного интеллекта, – туманно пояснил сын Лаэрта. – Просто скажете: «Поле, активируйся».

С этими словами он медленно и бесшумно двинулся по равнине, зажав копья в обеих руках. Стадо паслось так близко, что до хозяйки Ардис-холла доносилось мерное чавканье и похрюкивание, она даже слышала, как острые зубы рвут клочья травы, и ощущала крепкий запах, исходящий от звериных шкур. Животные вели себя доверчиво и не обращали внимания на человека, пока тот не подобрался почти вплотную.

Одиссей положил наземь щит и лишнее копье. Существа прекратили жевать и чутко, но без опаски глядели на странное двуногое.

Могучее тело охотника спружинило, выгнулось и резко расправилось. Пика полетела ровно и прямо, медный наконечник поразил ближайшего зверя в грудь и пробил его длинную, выносливую шею. Животное завертелось, издало приглушенный хрип и тяжко рухнуло.

Прочие травоядные всхрапнули, жалобно заблеяли и с громким топотом кинулись наутек. (Ада никогда не видела, чтобы живое существо передвигалось столь необычными зигзагами, молниеносно меняя направление.) Долина быстро опустела.

Преклонив колено возле добычи, Одиссей достал из-за пояса короткий искривленный нож. Несколькими точными быстрыми ударами он распорол теплое чрево, извлек внутренности, отшвырнул их прочь (одна лишь печень зачем-то отправилась в пластиковый пакет), располосовал кожу от бедра и, отрезав приличный кусок мяса, запрятал его в другой сверток. После этого перерезал мертвому созданию горло, слил кровь на землю и осторожно, стараясь не сломать, извлек наружу копье. Потом насухо вытер блестящее древко и наконечник о траву.

Ада ощутила подкатывающую волну тошноты; дабы не грохнуться в обморок перед товарищами, девушка присела и нагнула голову к самым коленям, выжидая, пока черные точки не перестанут плясать перед глазами. Впервые в жизни юной хозяйке Ардис-холла довелось увидеть, как человек убил животное и к тому же проворно выпотрошил его, почти сняв шкуру. Боже, это выглядело так… целесообразно. Она устыдилась своей реакции, но ничего не могла поделать.

Харман заботливо тронул Аду за плечо; та отмахнулась, и он побрел посмотреть на окровавленную тушу.

– Оставайся на месте, – окликнул его Одиссей.

Недавний именинник смущенно кашлянул.

– Так они же ускакали. Разве тебе не нужна помощь с…

Бородатый охотник поднял широкую ладонь, повелевая спутнику держаться подальше.

– Это лишь приманка. На самом деле… Замрите.

Ада и Харман обратили взоры на запад. Пара черно-бело-красных двуногих существ приближались на ужасающей скорости, еще стремительнее, чем удирали травоядные. У владелицы Ардис-холла перехватило дыхание. Девяностодевятилетний мужчина остолбенел.

Сначала твари мчались к истекающей кровью туше и коленопреклоненному Одиссею, покрывая шестьдесят миль в час, потом внезапно затормозили, подняв густое облако пыли. Ада узнала тех самых кошмар-птиц, которые с борта соньера казались столь забавными. (Подумаешь, страусы, неуклюжие бройлеры-переростки, и бегать-то толком не умеют.) Зато вблизи они повергали в трепет.

Мерзкие существа застыли в пяти шагах от желанной добычи и уставились на Одиссея. Мускулистые девятифутовые тела «птичек» покрывало белоснежное оперение, чернели только рудиментарные крылья и дюжие ноги, каждая толщиной с торс Ады. Уродливо загнутые клювы в три с лишним фута длиной были обведены красным, как будто вымочены в свежей крови; могучие мышцы, управляющие ими, заметно раздувались под кожей, как раз под ярко-алым длинным хохолком из шести перьев, торчащим позади. Злорадные желтые зрачки, окруженные синей радужкой, напоминали глаза возрожденных ящеров. Словно в дополнение к сильным кривым клювам, хищники скребли землю страшными когтями длиною в человеческое предплечье и рассекали воздух еще более жуткими острыми наростами на сгибах крыльев.

Чутье мгновенно подсказало хозяйке Ардис-холла: перед нею не простые падальщики, но беспощадные убийцы.

Одиссей выпрямился, держа в обеих руках по копью. Кошмар-птицы разом вскинули головы, перемигнулись желтыми глазами и тут же разделились, точно прекрасно обученные танцоры, готовясь напасть на жертву с обеих сторон. На Аду повеяло зловонием хищников. Она ни секунды не сомневалась: длинные чешуйчатые ноги тварей, весящих не менее тонны, в один прыжок достигнут цели, а еще раньше когти вытянутся вперед, чтобы удобнее растерзать Одиссея. Существа действовали как единая слаженная команда смерти.

Бородатый мужчина не стал дожидаться, пока враги займут нужное им положение и нападут. С убийственной грацией он ровно, прямо и мощно метнул копье в мускулистую грудь левой птицы и тут же развернулся лицом к той, что зашла справа. Поверженная тварь разразилась диким визгом, от которого в жилах девушки похолодела кровь и к которому вскоре присоединился торжествующий вопль Лаэртова сына. Охотник вскочил на окровавленное тело убитого животного, перебросил пику из левой ладони в правую и прицелился в глаз второму хищнику.

Первая птица качнулась назад, обхватила когтями копье, торчащее из груди, и как соломинку переломила толстое дубовое древко. Другая же принялась уворачиваться от выпадов, изгибая шею подобно ядовитой кобре, и всякий раз пытаясь сцапать оружие, которым так неожиданно вздумал уязвить ее какой-то мелкий и бесперый двуногий.

Одиссей стремительно отдергивал копье после каждого неудачного удара. Затем, не прекращая орать, отступил и вроде бы споткнулся о тушу, повалившись набок.

Незадетая птица решила воспользоваться отличной возможностью, прянула на шесть футов и свалилась на человека с небес, растопырив перед собой кровожадные когти.

Уже в падении сын Лаэрта молниеносно встал на колено и погрузил тупой конец древка в землю за миг до того, как противник навалился на копье всей своей тяжестью. Бронзовый наконечник пронзил грудь и угодил прямо в сердце. Охотнику пришлось еще раз откатиться, и громадный хищник безжизненно рухнул туда, где только что находился человек.

– Берегись! – воскликнул Харман и устремился в сражение.

Первая из кошмар-птиц – кровь по-прежнему сочилась из ее раны, и острый обломок все еще торчал из груди – набросилась на Одиссея со спины. Шестифутовая шея, похожая на змею в перьях, сделала выпад, и громадный клюв щелкнул там, где оказалась бы голова мужчины, если бы он отступил. Но вместо этого герой из драмы метнулся вперед и снова перекатился, на сей раз с пустыми руками. Хищник промчался мимо, однако живо развернулся, проявив почти столь же невероятную ловкость, как у скрывшихся «антилоп» с их причудливо изогнутыми ногами.

– Эй! – крикнул Харман и швырнул в птицу камнем.

Тварь снова вскинула голову, желтые глаза моргнули от неслыханной наглости, чудовище устремилось на дерзкого противника. Тот затормозил в грязи, визгливо ругнулся и рванул было наутек, однако быстро смекнул, что не успеет. Тогда Харман решил встретить опасность лицом к лицу, широко расставил ступни и поднял кулаки, готовясь защищаться голыми руками.

Хозяйка Ардис-холла огляделась, ища камень или палку, – в общем, любое оружие. Ничего подходящего не подворачивалось, и она бесхитростно выпрямилась во весь рост.

Одиссей подпрыгнул на туше, будто на матраце, и вскочил на спину кошмар-птицы, одновременно выхватывая из ножен короткий меч. Тварь продолжала нестись на Хармана и Аду, только теперь ее шея изгибалась обратно, а гигантский красный клюв защелкал о круглый щит охотника. Всякий раз, когда массивные челюсти смыкались, сына Лаэрта отбрасывало назад. Впрочем, он ловко прикрывался и плотнее сжимал ноги, как умелые наездники в туринской истории, потому и не падал. Но вот животное, вспомнив о Хармане, качнулось в противоположную сторону. Одиссей, не раздумывая, метнулся к змеиной шее. Блеснувший клинок четко перерезал яремную вену.

Мужчина спрыгнул вниз и, удачно приземлившись на ноги, подбежал к своим спутникам. Кошмар-птица рухнула и недвижно замерла в десяти шагах от людей. Горячий алый фонтан взметнулся на целых пять футов к небесам, успокоился и затих: исполинское сердце перестало биться.

Шумно и часто дыша, все еще не расставаясь с обагренным кровью и перепачканным оружием, сын Лаэрта усмехнулся в бороду:

– Я-то собирался укокошить одного, но второй тоже не помешает, верно?

Ада подошла к Харману и тронула его за плечо. Мужчина не обернулся. Взгляд его остекленел.

Одиссей деловито обезглавил ближайшую птицу и, вскрыв при помощи ножа грудь, принялся отделять мясо от шкуры и перьев, да так спокойно и расторопно, как если бы помогал кому-нибудь избавиться от теплого пальто.

– Понадобятся еще пакеты, – обратился он к товарищам. – Они лежат в багажнике на корме нашего соньера. Прикажите машине открыть багажник, и она все сделает. Только поспешите.

Недавний именинник замер на полпути:

– Спешить? Это почему?

Одиссей утер перемазанную бороду тыльной стороной ладони, после чего сверкнул белыми зубами:

– Кошмар-птицы чуют кровь за десять лиг. Сами подумайте, в сумерках по долине бродят сотни вот таких парочек…

Харман побежал за пакетами со всех ног.

От внимания Ады не ускользнуло, что Сейви с Даэманом напились еще до обеда.

Перед этим старуха сама, собственными руками приготовила пищу в зеленой стеклянной комнатке наверху башни. Пусть Вечная Жидовка всего лишь разогрела еду в обычной микроволновой печи, девушки, словно завороженные, наблюдали за волшебным таинством. Они впервые по-настоящему оценили отсутствие сервиторов в этом заброшенном краю.

Снаружи, на широкой опоре моста, Одиссей построил нелепое сооружение из камней и железа, внутри которого вскоре разгорелось пламя: бородач нарочно доставил из долины приличную кучу дров. Внезапный дождик не остановил его, но вынудил развести костер еще жарче. Оранжевая краска на башне покоробилась от огня и вздулась черными волдырями.

Задумчиво созерцая эту картину сквозь полупрозрачные стены, Харман отхлебнул вина из бокала и поинтересовался:

– Похоже, наш новый друг возвел алтарь своим идолам?

– Нет, – усмехнулась Сейви, расставляя на круглом столе горячие тарелки и миски. – Это он так еду готовит. Позови его, будь любезен, а то наши блюда остынут раньше, чем Одиссей испепелит свои. К тому же приближается гроза, и торчать в такое время снаружи – не самое мудрое решение.

Наконец друзья расселись по местам, и старуха пустила по кругу кувшин с вином. Когда она принялась наливать себе, Ада расслышала тихий шепот: «Baruch atah adonai, eloheno melech ha olam, borai pri hafagen»[16]16
  «Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, сотворивший плод виноградной лозы». Цитата из Торы, еврейская молитва.


[Закрыть]. Все остальные хохотали над каким-то замечанием Даэмана и не обратили внимания на странное бормотание.

– Что это значит? – вполголоса спросила девушка.

В жизни она не сталкивалась с иными языками – разве что в туринской драме. Однако там перевод почти заглушал варварскую речь, поэтому не приходилось даже напрягаться, чтобы понять, что происходит.

Вечная Жидовка покачала головой: то ли сама не знала, то ли не желала объяснять.

– Я прошлась по всем уровням нашего моста и побывала в каждом из пузырей, – оживленно щебетала Ханна. – Представляете, в нижних комнатах мне попались поразительные фигуры, сделанные из железа. Они стояли просто так, не выполняя никаких функций. И некоторые напоминали людей!

Старуха разразилась лающим смехом. В этот миг она снова наполняла бокал, на сей раз без таинственного бормотания.

– Это же статуи, – удивился Одиссей. – Вы что, никогда их не видели?

Ханна медленно повела головой из стороны в сторону. Мысль о том, чтобы придавать вещам форму живых созданий, ошеломила даже ее – девушку, которая провела много лет, учась отливать металлы.

– Они не знают искусства, – презрительно бросила Сейви, обращаясь к сыну Лаэрта. – У них нет ни скульптуры, ни живописи, ни ремесел, ни фотографии, ни голографии, ни даже простейших генетических манипуляций. Ни музыки, ни танца, ни балета, ни спорта, ни песен. Ни архитектуры, ни театра Кабуки, ни пьес Но. Вообще ничего нет. В них не больше позывов к творчеству, чем у… неоперившихся птенцов. Хотя, погоди, беру свои слова назад. Ведь даже птицы умеют петь и строить гнезда. Эти поздние элои – просто безголосые кукушки, что занимают чужие дома, не удосуживаясь и почирикать из благодарности!.. – Язык старухи начинал заплетаться.

Одиссей воззрился на троицу совершенно необъяснимым взглядом. А гости уставились на Сейви, тщетно пытаясь понять, что же ее так рассердило.

– С другой стороны, – старуха пристально поглядела в глаза сыну Лаэрта, – литературы у них тоже нет. Как и у вас.

Бородач улыбнулся. Юная хозяйка Ардис-холла признала эту ухмылку: точно с такой же он вырезал кусок мяса из бока убитого зверя. Перед ужином Одиссей как следует выкупался и до блеска промыл серебристые кудри, но Аде казалось, она по-прежнему видела на его руках спекшуюся кровь. Все-таки неразумно ведет себя Вечная Жидовка, бросая вызов такому мужчине.

– Что же, человек дописьменной эры, познакомься с людьми послеписьменного поколения. – Сейви сделала ехидный жест, словно представляя их друг другу, после чего подняла указательный палец. – О, я забыла нашего уважаемого Хармана! Вот истинный Бальзак и Шекспир своего времени, ведь он читает на уровне шестилетнего ребенка Потерянной Эпохи. Не так ли, Харман Ухр? Небось до сих пор шевелишь губами, складывая буквы в слова?