Текст книги "Илион"

Я ведь почему сам вызвался? Ну, во-первых, не найдешь ахейца хитроумнее, и потом, я-то уже проникал за городские стены еще прежде, чем наши грозные суда встали у берегов седого моря. Дело в том, что перед войной мы пытались вести переговоры: дескать, отдавайте Елену, и разойдемся мирно, полюбовно. Ничего, конечно, не вышло, да наши горячие парни-аргивяне только того и ждали – уж больно руки чесались подраться и добычи награбить. Зато мои острые глаза все высмотрели, наизусть запомнили, где там и что.

Была, правда, одна загвоздка: неведомые боги – а скорее всего Афина, благоволившая к нам сильнее прочих, – хоть и открыли мне, что искать бесчисленных палладиев следует где-то во дворце Приама, однако точного места не выдали. И вдобавок умолчали, как отличить среди них подлинник.

Дождался я глубокой ночи, когда дозорные огни почти не горят на крепостном валу, а сонная стража клюет носом, закинул веревку с крюком на высокую стену, забрался… Караульного, как водится, прикончил, а тело зарыл у врат в куче фуража, приготовленного для фракийской конницы. Велик был город Илион – по тем временам величайший град на земле, – так что пришлось поплутать по темным улицам и аллеям, пока добрался я до Приамовых чертогов. Дважды натыкался на стражу, но чтобы премудрый Одиссей не обвел вокруг пальца блюстителей порядка? Начинаю хрюкать и бестолково махать иссеченными кнутом руками, наивные дурни, естественно, принимают меня за раба-идиота, которого справедливо выпороли за безмозглость, и что вы думаете? Спокойно пропускают!

Царский дворец насчитывал пять десятков одних только спален для сыновей владыки. Охраняли его лучшие из лучших, сливки троянского воинства, причем вооруженные до зубов. У каждой двери, у любого окна, выходящего на улицу, не говоря уж о внутренних двориках, бдительные караульные не смыкали глаз. Мимо этих парней так просто не проберешься, смекнул я, какую тупую рожу ни делай, хоть весь обхрюкайся и обмашись залитыми кровью руками. Пришлось идти в обход, к обители Елены Прекрасной. Дом ее стоял неподалеку и, разумеется, тоже находился под неусыпной стражей, но это я быстро исправил. Достал нож, да и заколол второго за ночь троянца. Незаметно спрятать труп – дело техники…

Забыл сказать: после гибели Париса Елену отдали в жены его брату Деифобу (илионцы еще нарекли его «истребителем врага», но мы, ахейцы, предпочитали прозвище «воловья задница»), однако в ту ночь супруг отлучился из дому, и красавица почивала одна.

Вряд ли моя рука поднялась бы убить Елену, даже если б та позвала на помощь. Все-таки я не раз гостил у благородного Менелая, а еще раньше – сам сватался к юной дочке Зевса, пусть даже ради чистой формальности. И ведь не кто иной, как ваш покорный слуга присоветовал Тиндарию взять со всех поклонников клятву почтительно принять свободный выбор Елены и тем самым помог избежать кровавых стычек между невоспитанными неудачниками. Полагаю, красавица по достоинству оценила мою мудрую поддержку.

Впрочем, Елена не стала поднимать шум, когда я нарушил ее неспокойный сон. Напротив, она тут же узнала меня и, заключив в объятья, начала расспрашивать о здоровье своего настоящего мужа и дочери, оставленной в далекой Спарте. Я ответил, что, мол, оба живы и здоровы. (Умолчав о паре серьезных и полудюжине слабых ран, полученных Менелаем на поле битвы, а в особенности о стреле, торчащей у него из седалища, и скверном расположении духа.) Говорю, скучают по тебе, желают здоровья, с нетерпением ждут обратно.

Выслушала меня красавица – и расхохоталась. «Мой супруг и повелитель желает мне черной смерти, и тебе, Одиссей, это известно, – изрекла она. – Да любезный Менелай своими руками прикончит меня, как только падут крепкие стены Трои вместе со Скейскими вратами. И роковой день близится, как предсказал Хок-эн-беа-уиии».

Я никогда прежде не слышал о подобном провидце, я вообще доверяю лишь Дельфийскому оракулу и великой Афине-Палладе, но возражать даме не стал. Наоборот, посулил замолвить словечко перед мужем, которого, само собой, распирала ярость за долгие годы, проведенные изменщицей в теплых постелях его врагов… В обмен на ее спасенную жизнь я просил немногого – не выдавать меня троянцам этой ночью и показать безопасный путь во дворец.

«Я и так не предала бы тебя, о хитрый и разумный сын Лаэрта», – отвечала Елена. После чего растолковала, как обойти дворцовую охрану и даже как распознать истинный палладий.

К сожалению, до рассвета оставалось недостаточно времени, чтобы исполнить великую миссию. Что делать, выбрался я на улицу, заколов по дороге нескольких стражников, добежал до стены, перемахнул через нее и был таков. Долго же я отсыпался в тот день! Потом выкупался, выпил и плотно закусил, а меж тем искуснейший целитель нашего войска Махаон, сын Асклепия, перевязал мои раны и наложил на них чудодейственный бальзам.

Настал вечер, и я, понимая, что сражаться и одновременно тащить на себе статую несподручно, что без сообщника в таком деле не обойтись, посвятил в свой замысел Диомеда. Вдвоем дождались глубокой ночи, меткой стрелой поразили зазевавшегося караульного – и вот уже мы бесшумно, словно тени, крадемся по узким переулкам Илиона. Больше никакого маскарада и размахивания драными рукавами – на сей раз мы просто убивали всякого, кто осмеливался подать голос во мраке. И вот наконец впереди показалась наша цель – потайная сточная труба из отхожих мест Приамова дворца, о которой и говорила Елена.

Сын Тидея, типичный твердолобый герой Аргоса, тут же развонялся. И нудел, и пенял, и скулил – не хочется ему, видите ли, марать ножки в троянском дерьме, а уж когда пришлось лезть наверх через очко в уборную подвала…

Сокровищница Приама располагалась в самой гуще военных казарм. Мы вели себя очень тихо, но запашок-то в карман не засунешь. Вот и прирезали десятка два стражников. Двадцать первый – тот растолковал нам, как избежать ловушек и открыть заветные двери. Мы проверили: оказалось, не соврал. Короче, клинком предателю по горлу – и входим.

Под сводами подвала тонны чистого золота, груды самоцветов, глубокие чаши, полные жемчуга, шкатулки с изумрудами, громадные тюки роскошных материй и прочие богатства сказочного Востока. А в нишах красовалось не меньше сорока изваяний – похожих, как родные, только разного роста.

Припомнив наставления Елены, отыскиваю самого маленького, заворачиваю в красную накидку одного из убитых стражей. Остается лишь незаметно исчезнуть. Рок Илиона в наших руках.

И тут-то моему спутнику приходит на ум дикая блажь: он желает начать грабеж немедля, безотлагательно, сразу же! Не смог устоять перед блеском сокровищ, похотливый дурень. Десятью годами, политыми кровью и потом товарищей, готов был пожертвовать ради жалких пригоршней злата.

Однако я… разубедил его. Поставил палладий на пол, вытащил меч и… Не стану описывать, как именно мне удалось помешать его алчности завалить нашу миссию. Битва была краткой. Ладно, расскажу, если вы настаиваете. Сказать по чести, благородным поединком там и не пахло. Никакой aristeia, одна военная хитрость. Предлагаю владыке Аргоса избавиться от зловонных одеяний, а пока сын Тидея путается в складках своего наряда, беру золотую глыбу поувесистей… Удар по голове – и простак вырубается.

Поверьте, мало приятного – удирать по смрадной трубе со статуей под мышкой и здоровенным обнаженным телом, болтающимся на плече.

Впрочем, через городскую стену я бы вряд ли его перекинул. Каюсь, меня так и разбирало бросить парня в луже дерьма у выхода из трубы, но герой вовремя очнулся. Он достаточно быстро согласился покинуть город вместе со мной. Удирали мы тихо. Очень тихо. А Диомед не разговаривал со мной до вечера. И всю неделю. Даже после нашей победы и разорения Трои ни слова не проронил.

Да и я с ним не беседовал.

После той вылазки мы тщательно запрятали палладия в аргивском стане и, зная, что дни Илиона теперь сочтены, принялись делать огромного деревянного коня. Фигура была нужна сразу для трех целей. Прежде всего, я придумал спрятаться в ней вместе с отборными воинами, дабы таким остроумным способом проникнуть в город. Кроме того, чтобы затащить нашу жертву Афине к себе за стену, троянцам потребовалось разобрать верх Скейских ворот, а древние предсказания сулили Илиону погибель лишь тогда, когда палладий покинет Трою, а перемычка главных врат будет сломана. В-третьих, как я уже упомянул, мы хотели замолить перед Палладой грех похищения статуи. Конь подходил идеально: богиня обожала лошадей. Она даже лично взнуздала и усмирила крылатого Пегаса для Беллерофонта и вообще не упускала возможности насладиться лесными скачками.

Вот, друзья мои, вы и услышали коротенький рассказ о том, как был похищен палладий и пала священная Троя. Надеюсь, я доставил вам хоть немного удовольствия. Вопросы есть?

Переглянувшись с Харманом, Ада прочла в его глазах отражение собственной мысли: «И это называется коротенький рассказ?!»

– Да, у меня вопрос, – подал голос Даэман.

– Пожалуйста, – кивнул сын Лаэрта.

– Почему ты называешь город то Троей, то Илионом?

Одиссей закатил глаза, поднялся, взял из багажника соньера свой меч и скрылся в чаще.

24. Илион. Индиана. Олимп

Зевс разгневан. Громовержец и раньше бывал не в духе, однако на сей раз он очень, очень, очень, просто ужасно зол.

Верховный отец Олимпийцев буквально влетает в разгромленную палату, дико озирается и, заметив на мокром полу бледное тело дочери, на котором извивается клубок червей, молниеносно разворачивается ко мне. О нет. Шлем Смерти подвел, как пить дать. Уверен, что Зевс видит сквозь любые магические изобретения Аида – видит меня. Его серый взгляд, леденящий в жилах кровь, задумчиво задерживается на несколько секунд – а затем решительно отворачивается. И Томас Хокенберри, профессор Индианского университета, пару часов как выбравшийся из теплой постели Елены, остается в живых.

Предплечье и нога покрыты жуткими синяками, но главное – кости целы. Затянув потуже спасительный капюшон, осторожно пробираюсь через толпу богов к выходу. Есть лишь одно место, не считая спальни в покоях Париса, куда мне сейчас хочется. И я квитируюсь к подножию Олимпа, в казармы схолиастов.

Привычно шагаю в свою спальню и прямо в действующем Шлеме валюсь на голую кровать. Боже, какой долгий день остался позади. Не говоря уже о ночи. И разумеется, утре. Человек-невидимка забывается мертвецким сном.

Пробуждаюсь от страшных воплей и ударов грома на нижнем этаже. Пулей выскакиваю в коридор. Схолиаст по имени Бликс проносится мимо, едва не сшибает меня, прозрачного, с ног, на ходу объясняя коллеге Кэмпбеллу:

– Это хозяйка! Явилась сюда и всех убивает!

Казармы охвачены огнем. Стоит мне укрыться под лестницей, как рядом пролетает Муза – та самая, наша, Мелета – и мечет в немногих уцелевших зигзаги чистой энергии. Да-да, окаянные молнии, вошедшие в поговорку, но оттого не менее губительные для беззащитной человечьей плоти. Бликсу не спастись. Я ничем не могу помочь ни ему, ни остальным…

Найтенгельзер. Флегматичный схолиаст был мне все эти годы единственным другом. Тяжело задыхаясь, бегу в его комнату. Мрамор исцарапан и покрыт сетью трещин. Деревянные перекрытия обуглились, стекло в окне оплавлено, однако обгоревшего тела нигде нет. Ни в холле, ни в коридорах я не заметил среди гор опаленных трупов никого, кто бы напоминал дородного Найтенгельзера. С третьего этажа доносятся последние вскрики – и все смолкает, кроме бушующего пламени. Через окно мне видно, как голографические кони галопом уносят Музу вдаль. Благодарение судьбе, ибо я так сильно кашляю от едкого дыма, что хозяйка непременно услыхала бы. Сгибаясь пополам, утирая слезы, с трудом преодолеваю безумный ужас: нужно четко вообразить ту самую улочку, где мы с коллегой подкрепились утром. Хватаю квит-медальон, поворачиваю диск и переношусь в Илион.

Схолиаста в забегаловке нет. Нет его и на поле битвы, по крайней мере на излюбленном уступе, откуда открывается отменный вид на троянские рати. Гектор и Парис во главе троянцев успешно преследуют отступающих аргивян. Где же ты, друг? Поразмыслив, квитируюсь в тенистое местечко за греческим тылом – пару раз мы сталкивались там, подле глубоких рвов и частокола.

Так и есть: я обнаруживаю коллегу в обличье Долопа, сына Клития, – через несколько дней, если верить Гомеру, парня ждет гибель от меча Гектора. Даже не думая менять собственную нелепую наружность, срываю Шлем Аида и предстаю перед товарищем.

– Хокенберри! Ты что…

Бедняга шокирован моей профессиональной небрежностью, а также потрясенным видом окружающих ахейцев. Привлечь к себе внимание – последнее, чего может желать схолиаст… ну разве что быть испепеленным до черных головешек. Неизвестно, какая муха укусила нашу мстительную хозяйку, но внутренний голос подсказывает, что моя выходка в лечебнице неким образом причастна к этой Варфоломеевской ночи.

– Уходим отсюда! – ору я сквозь грохот металла, ржание лошадей и оглушительный шум колесниц.

Вокруг клубится пыль, однако мы видим, как греческие ряды подаются под вражеским напором.

– О чем ты? Нынче такой важный день! Парис и Гектор…

– Начхать на твоего Париса! – выкрикиваю на чистом английском.

На том утесе, откуда мы обычно наблюдали за перипетиями сражений, появляется хозяйка. Она мчит в колеснице, предоставив управление такой же музе, и обшаривает поле брани зорким взглядом усовершенствованной хищницы. Видоизменение – не то чудо, которое спасет кратковечных схолиастов от гнева богини.

Словно в подтверждение этой мысли, Мелета резким взмахом ладони выпускает на землю ярчайший силовой луч. Троянский пехотинец Дий, согласно поэме преспокойно доживший до песни двадцать четвертой, чтобы получить жестокий разнос от царственного Приама, умирает сегодня – исчезает в жарком всполохе и мощном вихре дыма. Троянцы в панике разбегаются; им непонятен столь черный знак небесного гнева в день, предназначенный Зевсом для великой победы. Только Гектор и Парис бьются где-то в четверти мили далее страшного места и даже не оборачиваются на грозный рев Музы.

– Это был не Дий, – побелевшими губами шепчет Найтенгельзер, – это был Хьюстон.

– Знаю.

Перестраиваю фокус линз на нормальную длину. Самый молодой из схолиастов оказался в наших казармах позже всех; мы почти не общались. Откуда он взялся на поле? Ах да, верно: заменял пропавшего Хокенберри.

Летучая колесница выписывает крутой вираж и устремляется прямо к нам. Еще неясно, видит ли мерзавка своих служителей в гуще сражающихся или нет, но в любом случае искать ей осталось недолго.

Что же мне делать? Нацепить Шлем Аида и бежать, словно последний трус? Бросить товарища, как бросил Бликса и прочих? Капюшон не натянется на две головы. Бежать! К черным ахейским кораблям. Ага, это же в двадцати ярдах отсюда!

Повозка снижается и окутывается маскирующим облаком. Теперь только мы двое различаем ее.

– В чем дело, черт побери? – восклицает Найтенгельзер и роняет от изумления пишущий жезл.

В полном отчаянии я заключаю друга в объятия, обвиваю ногами, будто какой-нибудь костлявый пехотинец, внезапно воспылавший страстью к медведю, прижимаю к себе его шею и поворачиваю диск квант-телепортации.

Лишь бы сработало! Хотя, по идее, не должно. Медальон явно рассчитан только на одну персону. С другой стороны, если одежда, оружие и другие вещички пересекают пространство Планка вместе со мной, то вполне возможно, квантовое поле способно перемещать все предметы, с которыми я тесно соприкасаюсь в нужный момент?

В конце концов, чего ломать голову? Попытка не пытка.

Провалившись в темноту, мы кубарем летим по склону и раскатываемся в разных направлениях. Вскакиваю на ноги, бешено озираюсь. У меня даже не было времени точно вообразить место назначения. Просто пожелал перенестись куда подальше, вот и перенесся… не разберешь куда.

Где мы?

В серебристом сиянии луны Найтенгельзер пугливо косится на меня, словно в любую минуту ожидает второго нападения. Ну и наплевать. Поднимаю глаза к небесам: звезды, месяц, Млечный Путь. Опускаю вниз: высокие деревья, покрытый травой склон холма, невдалеке бежит речка.

Мы на Земле – по крайней мере на древней Земле времен Илиона. Однако точно не на Пелопоннесе и не в Малой Азии.

– Что это за место? – Найтенгельзер поднимается, раздраженно отряхивая одежду. – Что происходит? Почему темно, как ночью?

И тут я понимаю. Мы на обратной стороне античного мира.

– По-моему, это Индиана.

– Ка-ак? – Товарищ в панике отступает назад.

– Индиана, тысяча двухсотый год до Рождества Христова, – говорю я. – Плюс-минус одно столетие.

Вот незадача: после неудачного падения предплечье и рука заныли еще сильнее.

– Ладно, как мы сюда попали? – Он никогда не умел сердиться. Беззлобно ворчать по любому поводу – сколько угодно. Но чтобы наш большой медведь вышел из себя?.. И вот вам, пожалуйста, Найтенгельзер в бешенстве.

– Это я нас квитировал.

– Что ты несешь? Да здесь и за мили не найдешь ни единого квит-портала.

Ничего, когда-нибудь он успокоится. Присаживаюсь на камень, потирая больную руку. Я помню: в Индиане с возвышенностями негусто. И лишь в Блумингтоне, где жили мы с Сюзанной, встречались такие холмистые, лесистые, скалистые области. Может ли быть, чтобы я с перепугу одолел не только пространство, но и время вездесущего Планка, угодив прямо… домой? В Индиану конца двадцатого века? Да нет. Небеса здесь какие-то слишком черные, девственно-черные, а воздух так первобытно чист, что я сразу отбрасываю напрасные мечты.

Кстати, кто заселял эти земли в тысяча двухсотом году до нашей эры? Индейцы. Снова Ирония? Скрыться от разъяренной Музы – и отдать свой скальп дикарям? «Большинство племен не имело обычая скальпировать жертв до тех пор, пока не пришли белые люди, – назидательно бубнит внутри педант-ученый. – Прежде они, кажется, отрезали уши…»

Ну, это другое дело. Не могу передать, насколько я утешен. Как говорится, от убийцы всегда жди красивых слов, а от профессора – чего-нибудь мрачного, когда и без него тошно.

– Эй, Хокенберри? – подает голос коллега. Он тоже уселся на камне размером со стул (подальше от меня) и массирует собственные ушибы.

– Дай-ка подумать, – откликаюсь я, подражая, как могу, Джеку Бенни[19]19
  Комедиант Джек Бенни прославился своей лаконичностью.
  – Самая известная его реприза: преступник наставляет на Бенни пистолет и говорит: «Кошелек или жизнь!» Бенни, замявшись, отвечает: «Сейчас, дайте подумать».


[Закрыть].

– Хорошо. Когда закончишь, может, соизволишь объяснить, за какую провинность Муза только что умертвила юного Хьюстона?

Отрезвляющие слова, но я все равно не готов к ответу.

– Видишь ли, боги способны на всякое, – произношу наконец. – Козни. Интриги. Заговоры.

– Ты еще мне расскажи, – полушутя-полусерьезно усмехается схолиаст.

– Сдаюсь! – Я вскидываю вверх обе руки. – Афродита пыталась нанять меня, чтобы убить Афину.

Глаза товарища изумленно распахиваются. Еще чуть-чуть – и его челюсть отвисла бы до колен.

– Знаю, о чем ты думаешь, Найтенгельзер. Почему именно меня? За что такой вот, как я, мог получить от богов личный квит-медальон и вдобавок Шлем Аида? Согласен: все это полная чушь.

– Вообще-то меня занимало другое, – словно во сне, отзывается коллега. Усеянное звездами небо прорезает яркий метеорит. Где-то в лесу за холмом странно, не по-птичьему, вопит сова. – Я тут как раз подумал, как же тебя зовут?

Теперь моя очередь захлопать глазами.

– С чего это вдруг?

– Боги заставляли нас обращаться друг к другу по фамилиям. Да мы и сами не желали привязываться к людям, которые то и дело… исчезают, уступая место новичкам, – глухо говорит профессор. Даже в этой непроглядной тьме он кажется прежним медведем-великаном. – Так вот теперь я желаю знать твое имя.

– Томас, – отвечаю я, помолчав. – А твое?

– Кейт, – представляется мужчина, знакомый со мною почти год. Затем поднимается и смотрит на черный лес. – И что дальше, Том?

В чаще надрываются криками лягушки, насекомые и прочая ночная живность. Или перекликаются индейцы, подбираясь к подозрительным чужакам?

– Э-э-э… – запинаюсь я, – ты умеешь, то есть ты когда-нибудь раньше… путешествовал… в смысле…

– Хочешь спросить, не подохну ли я тут в одиночку? – перебивает Найтенгельзер… Кейт.

– Д-да.

– Понятия не имею. Может, и так. Хотя, чтоб мне провалиться, надежда все-таки есть. Здесь тебе не долины Илиона, где музы выходят на тропу войны…

Вот и проболтался: индейцы тревожат его не меньше, чем меня.

– Полагаю, одному из нас пора возвращаться и завершить, что бы он там ни задумал, – изрекает схолиаст. – С этим снаряжением и техно-забавами богов несложно развести костер, когда надо, полетать на левитационной упряжи, преобразиться в Чингачгука, если придется. Посвятишь позже в подробности? Если настанет это «позже»…

Я киваю. И поднимаюсь. Неправильно, даже дико бросать друга в подобном месте одного. Однако другого выбора нет.

– Ты отыщешь обратную дорогу? – спохватывается Кейт. – Назад, сюда? Чтобы забрать меня?

– Ну, наверное.

– Что-о? Наверное? – Найтенгельзер проводит рукой по копне непослушных волос. – Надеюсь, вы не работали деканом, схолиаст Хокенберри.

Как я полагаю, эра обращения по именам благополучно закончена.

* * *

И вот я на Олимпе – в последнем из мест вселенной, где хотел бы оказаться. Обитатели прославленной горной вершины созваны в Великий Зал Собраний. Лишний раз проверяю, в порядке ли Шлем Смерти, не тянется ли за мной тень, и проскальзываю в громадное, выстроенное в стиле Парфенона здание.

За все девять лет я не видел столько богов сразу. Чертоги пересекает длинная голографическая имитация глубокого рва с водой. По ту сторону от меня вздымается одинокий золотой трон Зевса. Громовержец нынче огромен, как никогда. Я уже упоминал, что бессмертные предпочитают иметь рост в восемь-девять футов, пока не притворяются людьми, и обычно Кронид возвышается в их толпе фута на три-четыре – этакий божественный папаша посреди космических деток. Но сегодня Повелитель Молний вымахал аж до двадцати пяти футов, если не выше: одно его мускулистое предплечье больше всего моего тела. Мимолетом задаюсь вопросом, как разъяснил бы подобный феномен тот схолиаст, что любил беседы о материи и энергии… А, плевать. Вжаться в стену и не двигаться, не дышать, не кашлять, дабы ни один из этой сверхъестественной стаи супергероев не учуял незваного гостя – вот что важно.

Раньше я верил, будто знаю каждого бога и богиню в лицо. Однако здесь дюжинами толпятся незнакомцы. Те, что принимают активное участие в троянской войне, держатся особняком, словно приглашенные телезвезды на вечеринке не слишком популярных политиков. Но должен заметить, даже самый незначительный представитель или представительница этой кучки смотрится выше, стройнее, прелестнее, да попросту совершеннее любой прославленной кинознаменитости из моего прошлого. Афина-Паллада подошла к краю рва, а значит, и к Зевсу, ближе всех. Рядом с ней – Арес, покровитель войны (видимо, уже подлечился – благо его собственный резервуар я не успел зацепить), младшие братья Громовержца – Посейдон (владыка морей и редкий гость на Олимпе) и Аид, повелитель мертвых, а также Гермес, не уступающий в великолепии собственным статуям, которые мне приходилось видеть. (Проводник мертвых и убийца многоглазого великана Аргуса доводится Крониду родным сыном.) Брат Гермеса Дионис беседует с Герой; вопреки принятым представлениям, в руках у него нет ни кубка, ни тяжелой виноградной грозди. Да и вообще, для бога исступленного разгула он какой-то бледный, хиловатый и угрюмый – вылитый член клуба анонимных алкоголиков, причем принятый недели три назад. За его спиной хмурит седые косматые брови Нерей – ветхий, как само время, истинный властелин океанов, Старик из Моря. Между пальцами на руках и ногах у него прозрачные перепонки, а под мышками виднеются жабры.

Парки и фурии в изобилии снуют среди Олимпийцев; в каком-то смысле они тоже боги, иногда получающие временную власть над иными бессмертными. Наружность у них не столь человекообразная, как у прочих. Следует признаться, мне ничего не известно об этих существах, кроме того, что живут они неподалеку отсюда, на одном из трех вулканов к юго-востоку от Олимпа, подле резиденции моей хозяйки.

К слову: Мелета заодно с сестрицами Мнемой и Аоиде тоже явилась. Более «современные» музы – настоящая Каллиопа, Полигимния, Урания, Эрато, Клио, Евтерпа, Мельпомена, Терпсихора и Талия – оживленно болтают между собой. А прямо за ними начинаются богини высшего разряда. Афродиты, правда, нет – это я разглядел прежде всего, – хотя ее мать Диона прийти не замедлила. Вон она, разговаривает с Герой и Гермесом, озабоченно супя брови. Рядом Деметра, покровительница земледелия, с дочкой Персефоной, супругой Аида, и Пазифея, одна из харит. Далее всех, согласно своему низкому положению, с каверзным видом перешептываются соблазнительные нереиды, обнаженные по пояс.

Метабогиня по имени Ночь стоит отдельно, сама по себе. Прочие боги почтительно сторонятся этой могущественной дамы в иссиня-черном платье и вуали. Я никогда не видел ее на Олимпе и ровным счетом ничего о ней не знаю. Кроме разве что невразумительных слухов, будто бы сам Зевс побаивается темной гордячки.

Пытаясь различить в толчее знакомые «звездные» лица, я чувствую себя робким фанатом, угодившим на вручение наград Киноакадемии. Вот, например, Геба – пристроилась к небольшой группе бессмертных мужского пола; она и сама богиня юности, дитя Громовержца и Геры, однако приучена прислуживать остальным. Величайшего ремесленника Гефеста в любой сутолоке выдают пламенно-рыжие волосы; хромоногий прибыл не один, а с молодой супругой Харитой. (Правда, вроде бы этих самых харит на свете много…) Впрочем, я давненько обнаружил, какое неблагодарное занятие – разбираться в иерархии Олимпа.

Неожиданно посланница Зевса Ирида вылетает – да, именно вылетает – на середину и возвещает чистым, звучным, как песня флейты, голосом:

– Отец будет говорить!

Приглушенные беседы немедленно смолкают, и бескрайний зал, своды которого теряются в вышине, погружается в тишину.

Громовержец поднимается. Величественный престол и лестница, выполненные из чистого золота, омывают его тело жарким, неземным сиянием.

– Слушайте, что я скажу, о боги и богини. – Голос владыки спокоен и негромок, но от его мощи гудят мраморные стены. – Один из нас нанес тяжкие раны Афродите, лежащей на исцелении в лечебнице. Теперь моей дочери ждать возвращения еще несколько долгих дней. Злодей (или злодейка) хотел погубить божество, не созданное, чтобы умирать!

Потрясенные слушатели принимаются бурно обсуждать невероятную новость.

– МОЛЧАТЬ!!! – кричит Зевс.

Его рев сшибает меня с ног и отшвыривает в сторону, словно листок, поднятый вихрем. Хорошо еще, что я не задел никого из присутствующих, а звук падения заглушили раскаты эха.

– Так вот мое слово, о боги и вы, прекрасные богини, – Молниелюбец грохочет подобно громкоговорящей системе оповещения распоследней модели, – и пусть никто из вас даже не помышляет преступить его. Покоритесь моей воле. СЕЙЧАС ЖЕ!

В этот раз я оказался подготовлен к яростному смерчу и со всей силой вцепился в колонну, чтобы не улететь.

– Внимайте все. – Зевс понижает голос до шепота, еще более ужасного в своей силе. – Любой, кто поможет ахейцам или троянцам, как я наблюдал в этом месяце, окажись это бог или богиня, не избежит суровой кары: возвратится с долин Илиона под ударами громов и молний и с вечным позором будет изгнан с Олимпа. Дерзнете не повиноваться – и познаете, как глубока и прожорлива черная бездна Тартара, разверстая в пространстве и времени на половину Вселенной.

В течение этой речи голографический омут начинает кипеть, бурлить, чернеет как смоль и наконец превращается в нечто совсем иное. Четвероугольный ров размером с десяток олимпийских бассейнов, только составленных встык и наполненных клокочущей нефтью, со страшным шумом исчезает. В полу зияет отверстие, точнее, ход в какое-то мрачное, безумно глубокое, полыхающее зловещим пламенем место. Из пропасти вырываются волны удушливого запаха серы, и боги с богинями отшатываются подальше от края.

– Вот он, Тартар! – вопит владыка. – Глубочайшая пропасть в Доме Аида, настолько же далекая от ада, как светлое небо от земли! Вспомните, вы, старейшие из бессмертных, как последовали за мной на битву с титанами, правившими до нас! Забыли, что Крон и Рея, породившие меня, низвергнуты за те железные врата и медный порог?! И где теперь Тифон с его чудовищною силой?

В Зале повисает гробовая тишина, нарушаемая лишь сдавленным воем и стенаниями, доносящимися из бездны Тартара. Я ни на миг не сомневаюсь: это не голограмма, а истинный адский прогал чернеет и плюется серой в тридцати футах от моего укрытия.

– ЧТО Ж, ЕСЛИ Я РОДИТЕЛЕЙ – И ТЕХ БЕЗ ЖАЛОСТИ ПОВЕРГ ТУДА НАВЕКИ, – громыхает Зевс, – ДУМАЕТЕ, ХОТЬ НА МИГ ПОЩАЖУ ВАШИ ВОПЯЩИЕ ДУШОНКИ?!

Боги и богини не отвечают, лишь пятятся еще на пару шагов.

Губы Тучегонителя кривит опасная улыбка.

– Давайте, бессмертные, испытайте меня, авось хоть чему-нибудь научитесь!

С крыши в тот же миг падает исполинская веревка, растянутая прямо над зловонными глубинами. Олимпийцы кидаются врассыпную, уворачиваясь от увесистого конца, и тот ударяется о мрамор с оглушительным громом. Трос, который должен, судя по виду, весить многие и многие тонны, скручен из дюймовых канатов из чистого золота.

Сойдя по сияющим ступеням, Зевс без усилия поднимает веревку со своей стороны.

– Хватайтесь за конец, – говорит он почти дружелюбно.

Боги и богини переглядываются; никто не двигается с места.

– ХВАТАЙТЕСЬ ЗА КОНЕЦ!

Сотни бессмертных и их бессмертных слуг бросаются выполнять приказ, цепляясь за канат, словно малыши на «Веселых стартах». С минуту Громовержец поигрывает золотой веревкой, преспокойно посматривая на бесчисленную ораву, столпившуюся на другом краю пропасти.

– Стащите меня вниз, – ровно произносит Кронид. – С небес на землю, в Аид, и даже глубже, в вонючий Тартар. Я сказал, тащите.

Ни единое божество не шевелит бронзовым мускулом.

– ТАЩИТЕ, Я ПРИКАЗАЛ!

Владыка принимается тянуть за блестящий конец. Сандалии Олимпийцев с визгом скользят, упираясь в гладкий пол. Противники друг за другом сползают к роковому обрыву; кто-то спотыкается, кто-то валится на колени.

– ТАЩИТЕ, СУКИНЫ ДЕТИ! – орет Зевс. – ИЛИ САМИ ПОЛЕТИТЕ В СМРАДНУЮ ЯМУ ДО СКОНЧАНИЯ ДНЕЙ, ПОКУДА ВРЕМЯ НЕ СГНИЕТ НА КОСТЯХ ВСЕЛЕННОЙ!

Зевс дергает сияющий трос, и двадцатифутовый конец извивается в его кулаке коварной змеей. Очередь из богов, богинь, харит, фурий, нереид, нимф и как-их-там-еще (не держит веревку одна лишь иссиня-черная Ночь), громко скрипя подошвами, неудержимо влечется к Тартару. Афина должна пасть первой; когда до пугающей пучины остается каких-то три десятка футов, дочь Громовержца возвышает голос: