Текст книги "Остромов, или Ученик чародея"

Это было почти как из его стихов, и, не выдержав, она расплакалась снова.

– Да, да, – сказал он, словно только того и ждал. – Плакать, каяться, уничижаться, жалеть. Я не в утешение вам говорю. Что же вас утешать? Я, может быть, вас приветствую в нашем тайном сообществе. Наденька, больше всего на свете бойтесь правых и правоты. Правоты бойтесь и святости. Морали бойтесь, подлой их морали, для того только им нужной, чтобы холить себя. Мораль они придумали, чтоб себя любить, а ближнего унизить. Никакой нет морали. Скажешь такое при дураке – и будешь смрадный грешник, но вы-то поймете. Какая мораль у людишек, ежели все умрут и всех жалко? Мораль, – повторил он с внезапной злостью. – Все законы – чтоб мучить, все правила – чтоб собою любоваться. А кому вложено, встроено, как маятник в часовой механизм, – того нельзя, этого не надо, – тому зачем законы? Разве можете вы сделать зло, хотя бы и захотели? И тогда пришел Он, – говорил Михаил Алексеевич, все держа руку на ее голове, но глядя в окно. – Пришел Он, чтобы утешить падших и поднять затоптанных. Счастливому он зачем? У счастливого есть закон, он следует ему и доволен. Он пришел к нищему, отверженному, всеми брошенному; пришел к презренному, пришел к тому, кто один против всех… Блудница и разбойник – вот кто будет с Ним в раю; а добрые и честные, которые пиво пьют и друг дружку хвалят, пойдут не в ад даже, а на переплавку. В аду будут те, кто мучил вас – вот таких, как вы. Христос для тех, для кого больше нет нигде, никогда, ничего. Или вы не знали? Вы же с младенчества знали, еще прежде, чем прочли священную историю. Бог для тех, у кого нет ничего другого. Другим он зачем?

Надя молчала, успокаиваясь, но тут ее поразила мысль страшней прежних.

– Что же, Михаил Алексеевич, – сказала она, – у вас получается, что он пришел и к Иуде?

– Ах, это нет, – быстро сказал он, – это леонид-андреевское, и то еще не его, а Ремизова, и Ремизов не сам выдумал… Это глупость, оставьте. Разве кто-нибудь мучил Иуду? Разве кто-то пытал Иуду? Добровольное зло и добровольное добро, при чем тут они? Сам захотел и предал, и получил деньги. Впрочем, может быть, когда повесился… но и то не думаю. Пошел и удавился, какая пошлость! Я не вас отговариваю, – упредил он ее мысленную подсказку, – я знаю, что вы этой пошлости не сделаете. Если бы этот Иуда с клеймом предателя отважился жить, искупая грех, валяясь в ногах у апостолов, ночуя на улицах, чтобы его попирали ногами… если бы вынес грех до конца и принял все, что положено, – такому Иуде, может быть, отверзли бы ад, ибо есть вещи хуже ада – полное исчезновение, переплавка… Но повесился… дезертир. Нет, это не по Христовой части. А вот Петр, трижды отрекшийся, – да, этот годится в основание церкви, ибо – камень. Пока не отрекся, какой же ты камень? Но закаменевший в отчаянии, сходящий с ума от раскаяния, попросивший, чтобы его распяли вниз головой – дабы не дерзнуть уподобиться даже в казни… Этого я люблю. И стоя в Риме у Святого Петра – знаете, туда бы Исаакий несколько раз поместился, ничего я не видел величественнее и уже не увижу, – я все думал: это тебе, Петр, это тому, что ты трижды отрекся. Вот какой бастион выстроили мы, трижды отрекшиеся. Не диво ли, что мы победили? Ах, ведь это не мы победили, это бесконечное милосердие, – но разве не на нас с вами оно показано? Мы затем и нужны… да. Но что-то я совсем заговорил вас. Вы и сами все знаете. Пейте чай.

Надя взяла его сухую лапку и поцеловала в ладонь. Михаил Алексеевич смутился.

– Давно, давно никто не целовал, – сказал он, улыбаясь неестественно. – Вы как же поедете: своим ходом?

– Да, своим. Доверяют. Там прибыть и зарегистрироваться.

– Ну, а ежели не прибудете?

– Куда же я денусь. Тогда они маму схватят.

– А если бы всем… – Михаил Алексеевич вновь мечтательно уставился в окно. – Если бы всем вдруг уйти? Как хорошо бы убежать и вот так ходить, чтобы никто не увидел, никто не нашел… Можно ведь, как вы думаете? Не всех же они прикрепили к земле. Это никому еще не удавалось.

– Я не смогу, Михаил Алексеевич. И мама как же? У нее ноги болят…

– Ах, у всех ноги, – махнул он ручкой. – Просто шагнуть, и все. Потом уж нетрудно. Ходить по деревням, рассказывать сказки – чего лучше? Разве в деревне не приютят, не накормят? Все мечтали, и никто не мог. А ведь только так и обмануть судьбу… Вы знаете, что Федор Кузьмич умер?

– Нет, не знаю. Сколько всего случилось…

– В декабре. Как и предсказывал. Очень мучился, все говорил: как бы еще побыть дома, среди своих вещей… Вещи действительно жалко. Но я раздам и, может быть, уйду. Теперь-то ничто не держит. Я в последнее время об этом много думаю, и он тоже говорил: если бы раньше уйти, может, и выжил бы… Сиднем сидел, говорит, вот и болею. Я был у него незадолго. Жаль, ах, жаль: помните – заря-заряница, красная девица, Мать Пресвятая Богородица…

Надя снова заплакала, и он не утешал ее. Все, что он говорил, было удивительно к месту: надо было отплакать последними детскими слезами, чтобы с сухим лицом, с твердыми глазами отправиться дальше.

 
Огонь небесный жарок.
Высок, далек да зорок
Илья, святой пророк, —
 

дребезжащим голосом напел Михаил Алексеевич, и Надя подпела ему:

 
Он встал, могуч и ярок,
И грозных молний сорок
Связал в один клубок.
 
 
По облачной дороге,
На огненной телеге,
С зарницей на дуге,
Помчался он в тревоге, —
У коней в бурном беге
По грому на ноге.
 
 
Заря-заряница,
Красная девица,
Мать Пресвятая Богородица!
 
 
И вихри закружились,
И дубы зашатались,
И молнии зажглись,
И громы разразились, —
И люди испугались,
Молиться принялись.
 
 
Напрасные рыданья,
Напрасные моленья, —
Гневлив пророк Илья:
Не будет состраданья
Для грешного селенья, —
Конец его житья!
 
 
Заря-заряница,
Красная девица,
Мать Пресвятая Богородица!
 

И Федор Кузьмич, просивший оставить его среди родных вещей, но лежавший теперь в земле, и Михаил Алексеевич, покинутый Игорем, и Мать Пресвятая Богородица, которую не пустили ни в одну избу, – все приняли ее в свой союз, и никто больше не мог изгнать ее отсюда. Утешенная, она попрощалась и вышла, и на третий день, выписавшись из домовой книги виновато глядевшего Трышкина, отправилась жить на пустом месте.

Часть четвертая
Зима

Глава двадцатая

1

Мир распался, ибо рухнули последние скрепы, удерживавшие его. Все было теперь по отдельности, и каждый осколок впивался собственной болью.

По-своему болели утренние толпы, спешащие на службу, на заводы, в депо, на безрадостный, ненужный труд, – толпы, выдыхающие на морозе густой пар страха. И когда Даня, впервые зимующий на болотном севере, становился частью этих стад и трясся вместе с ними в трамваях, он понимал, что пришли последние времена, ибо вечно так продолжаться не могло.

Иначе болели вечерние толпы, выжатые досуха, отдавшие ненасытным хозяевам всю жидковатую, чахоточную силу. Никто не мог бы насытиться такой пищей. К вечеру словно теплело, не так резко чувствовался мозжащий ленинградский холод, словно тягловому скоту удавалось под конец угрюмого дня вызвать у пастуха брезгливо-сочувственную улыбку, и так же, с брезгливым умилением, расчищалось небо, темневшее теперь к пяти вечера, и нависало беспримесной, безоблачной чернотой. И Даня понимал тогда, что последних времен не будет, больно жирно, – конец света надо заслужить, а где нет света, нет и конца.

И все ненавидели друг друга. Каждый присматривал за другим, надеясь высмотреть изъян, порок, мерзкую привычку, к которой можно будет прицепиться и выместить накопившуюся злобу, жалкую, как плевок на мостовой. Все ненавидели друг друга, а все они вместе ненавидели его, выпавшего из всех гнезд, чужого повсюду. Единственной его связью с миром остался дом на Защемиловской, тошный дом, где никто не был счастлив. Вот и все теперь наши радости.

Не было города – была череда мест, не связанных, но коловших сердце: одни слабей, другие больней. Больней – те, где ходил с ней, и улицы, по которым шел на собрания; слабей – те, по которым блуждал один. Каким счастьем было то несчастье! Тогда он думал, что никому не нужен, и мог со стороны гордиться, любоваться, – ибо на дне этой отверженности жило знание, что может быть нужен и станет когда-нибудь. Тогда он видел себя жертвой хоть и враждебных, а все же величавых, по-своему благородных сил, учивших его как равного: погоди, подрастешь, тогда и поборемся. Страшно сказать, он чувствовал себя воспитуемым. Теперь ему было ясно, что сила, раздавившая его мир, – безглазое, тупое чудовище, с которым не о чем договариваться и незачем биться. Он думал сразиться с драконом, а попал под свинью, хуже – под трактор. И какие одинокие прогулки могли быть теперь, когда обжигал всякий глоток жидкого воздуха, болотного пойла ленинградской зимы?

Была сила, отнимавшая все. Она была слепа, и потому иногда дозволялось отсидеться в углу, – но чутка, как все слепые, и рано или поздно нашарит в любой щели; а играет с пищей только потому, что пища больно невкусна, надо ж получить хоть убогую радость. Все давило затем, чтобы в последний момент заставить трепетать и молить: это достойную, гордую жизнь легко отдать играючи, а за жалкую как раз и будешь цепляться до последнего. Вдруг блеснет? Нельзя же допустить, чтобы вот это и было все, – и жрущая сила получала свою приправу: лепет, трепет, слезы, мольбы: «Пощади, сделаю все». Этой еле слышной мольбой, тонкой, зудящей, комариной, было полно все: утренние и вечерние толпы, трамваи, газеты, пивные, детсады, где немощные, но уже злобные личинки ходили по кругу с печальным революционным воем.

С того самого дня, как Даня прочел статью Кугельского, в нем крепла ненависть – и ненависть была тем страшней, что направлялась раньше всего на себя. Он просыпался и засыпал с мыслью, что должен разделить общую участь – ведь его не взяли по чистой случайности: случись с отцом в самом деле что-то необратимое, Даня по крайней мере не чувствовал бы так остро вины перед кружком. Но он сбежал, спасся, и последняя возможность быть со своими оказалась утрачена. Он должен был пойти и сдаться, но ехал проклятым маршрутом на защемленную окраину и там вписывал в бессмысленные графы никому не нужные цифры, словно заклинал вину путаной числовой каббалой. Умом он понимал, что эта сдача никого не спасет, но знал и цену уму – не зря учитель так часто говорил о рабской, склизкой природе разума, о том, что этот раб души возвышает голосишко, лишь когда она молчит. Остромов не любил ума и обращал против него пространные инвективы – и то сказать, кто в твердом уме поверил бы ему? Но он обращался к аниме, которую никто никогда не видел, – и каждое слово этих проклятий подлому рассудку впивалось теперь в Данину душу новой иглой. И он не шел сдаваться, и вздрагивал от ночных шагов по лестнице, и не знал, за что держится.

Карасев ни слова не говорил ему, только взглядывал иногда покровительственно и хитровато, и это покровительство было еще тошней. Даня знал, что начупр рискует, оставляя его на службе, и однажды спросил прямо:

– Борис Петрович, почему вам не уволить меня?

– С чего это, – буркнул Карасев, не поднимая головы.

– Вы же рискуете, я знаю. Про меня было в газете.

– Ну и что, что было. Вы пишите себе, – Карасев наконец поднял на него желтые глаза. – Пишите, и ничего не будет. А чем я рискую и зачем, это есть дело не вашего ума.

– Но там же написано – куда смотрит и все такое…

– А мало ли что написано, – сказал Карасев. Подобие улыбки сморщило его физиономию, и щека со шрамом дернулась вдруг плотоядно. – Написано… Ваше дело учитывать, и вы учитывайте. А мое дело смотреть, куда я смотрю. Поняли?

И Даня кивнул, и пошел на место.

– Без глупостев! – прикрикнул ему вслед Карасев, словно пронюхав о намерении сдаваться. – Без вас там есть кому… – и уткнулся в очередные статданные. – Всякому свое место, – пробурчал он еле слышно.

В январе двадцать седьмого случились две встречи. Если бы Даня как следует помнил левитационный трактат, он сумел бы правильно интерпретировать эти толчки, дав им приличествовавшее имя ступеней, но было ему в то время не до трактатов, а потому нам придется понимать за него. Через две недели после безрадостного новогодья, по случаю которого вечно надеющийся Алексей Алексеич сказал стариковскую, слезливую и слюнявую речь, Даня встретил на Большом проспекте спешащего Клингенмайера.

В первую минуту он не поверил себе: это был человек из прежней жизни, обреченный испариться вместе с ней. Еще странней было видеть его вне лавки, словно только там он и мог существовать. Но вот существовал, и будто совсем не мерз – там все ежился, кутался, а здесь в черном пальтишке на рыбьем меху легко шел навстречу, почти не сутулясь. Даня глазам не поверил, но Клингенмайер узнал его.

– А, вы, – сказал он, суя Дане ледяную ладошку. – Отчего же не заходите?

Даня не знал – верней, знал, но не решился бы сказать вслух, что торопится истребить приметы прежней жизни как можно бесповоротней. Лавка Клингенмайера была одна из этих примет.

– Надо, надо зайти, – повторил Клингенмайер. – Вы ведь знаете, Борис Васильевич не может теперь забрать бумаги. А вам бы я дал, что же им без дела пылиться.

– Но я… – начал Даня. – Это не моя ступень…

– Лавочка закрывается, – внушительно проговорил Клингенмайер. – Не сразу, но закрывается. Что можно раздать – тороплюсь раздать. А какая ступень – право, важно ли… Что можете, поймете, а остальное, может, и не нужно. Вот хотя бы в четверг приходите. А если каждый будет думать, какая ступень да почему, – кому же хранить?

«Всякому свое место», – послышалось Дане. И даже интонация была ворчливо-доброжелательная, карасевская.

В четверг, в восьмом часу, Даня явился за сундуком, которого год назад так добивался учитель. Где и кого теперь учил учитель? Спросить было некого. Даня надеялся вызнать хотя бы, куда исчезла Надя, – это и была главная цель визита, в которой он не сознавался себе самому. Он давно пришел бы к антиквару с этим вопросом, если бы не догадывался подспудно о возможном ответе; и ответ был именно тот, которого он боялся.

– Ничего не знаю, – сокрушенно сказал Клингенмайер. – Да она и бывала редко.

– Может, спросить у них напрямую?

– Бросьте, – поморщился Клингенмайер. – Вам надо теперь их обходить за версту. Не попались – и отлично, и не напоминайте ни звуком.

– Но мне нужно ее увидеть, – беспомощно сказал Даня.

– Если захочет, она вам напишет. А против ее воли зачем же?

– Я не понимаю, почему она не писала до сих пор, – упрямо глядя поверх головы Клингенмайера, сказал Даня.

– Вы многого не понимаете, – сказал Клингенмайер мягко. – Люди меняются. Есть обстоятельства – в том числе и самая сильная любовь, – когда двоим лучше не видеться, нужно выжидать… И потом, в вашем возрасте сегодня все кажется невозможно серьезным, а завтра – фью, и нет. Это бывает, я еще помню. Если на роду написано, так ведь все равно встретитесь, вам ли не знать.

Даня не понял, почему именно ему следовало это знать, но кивнул.

– Что же, – деловито сказал Клингенмайер, – пойдемте за сундуком.

В лавке не было и намека на беспорядок, и похоже было на то, что ни к отъезду, ни к закрытию хозяин не готовился. Однако в том, каким взглядом Клингенмайер обвел стены, когда ему показалось, что Даня углубился в трактаты, – ясно было, что он прощается; что каждый взгляд и каждый шаг его был прощанием. И Даня почувствовал, что теперь – бог весть почему – вправе спросить: быть может, такое право есть только у виноватых.

– Почему вы… – начал он, и этого было достаточно.

– Почему закрываю? – рассеянно переспросил Клингенмайер. – Но не я же закрываю. Закрывается окно.

Даня кивнул, не поняв.

– Вы прочтете тут и поймете, хотя, собственно… – не заканчивая предложений и глядя поверх его головы, продолжал маленький хозяин. – Видите ли, прежде было достаточно… Человек оставлял тут нечто, казавшееся ему случайным, оставлял за себя, как памятник своей жизни, – и переходил в другую жизнь, иногда в смерть. Есть разные возможности, разные шкафы… Но сегодня уже мало, сегодня требуется – и будет требоваться – нечто иное, не большее, но именно иное. Прежде как было хорошо: оставил слоника, гномика – и перешел на иную ступень, и дай бог, как говорится. Но сегодня – аллес и амба, как говорил один больше не существующий матрос.

– А это все? – почти неслышно спросил Даня.

– А это все кому же теперь нужно? – строго спросил Клингенмайер. – Этого не будет ничего. Вам поэтому надо быстро, быстро…

И Даня, бегло просмотрев рукописи и даже не разворачивая тяжелый мешок с брякающими в нем предметами, сложил все в сундук, точно сокровища Клингенмайера и впрямь могли исчезнуть в полночь, и потащил его к трамвайной остановке; а когда месяц спустя все же заставил себя подойти к лавке – убедился в том, что на ее месте и впрямь не было ничего, а точней – было хуже, чем ничего. Там была теперь обувная лавка фабрики имени Калинина, с портретом самого Калинина в окне – не того, председателя цык-цык-цуцыка, как ласково звали его товарищи пролетарии, а убитого обувщика с этой самой фабрики; говорю же, кругом были изрубленные в фарш, только их унылыми именами все и прозывалось. Тот Калинин был молодой, хмурый, непримиримый – и обувь, которую он шил до марксистского прозрения, натирала, верно, мозоли.

Где были все эти волшебные, ничего не стоящие, намоленные, наласканные любящей рукой вещи, которые надо было оставить, чтобы стать чем-то иным? В пыльном подсобнике какого музея, в чьей полутораметровой каморке, на какой свалке ютились и прозябали теперь эти бутылочные корабли, детские башмаки на счастье с их мягкой потрескавшейся кожей, сто лет не ходящие, иногда вдруг среди ночи звонящие часы, охрипшие музыкальные шкатулки с замершими танцовщицами, стеклянные шарики неизвестного назначения? Кому были нужны теперь эти сброшенные личины, эти талисманы, давным-давно подаренные на счастье тому, кто никогда уже не будет счастлив? И жалость к вещам в последний раз обожгла Даню – потому что он уже ежевечерне штудировал найденное в сундуке; и пару раз ему казалось, что он продвинулся. Иногда он жалел, что не спросил Клингенмайера о будущих встречах и возможном адресе, – но тут же понимал, что это было самым правильным выбором за все их короткие встречи.

Трактаты были по-прежнему рукописные, с множеством ошибок, которые он видел теперь так ясно, словно давно помнил оригиналы. Тут было «Размышление о невидимости», странный, но бесконечно увлекательный «Опыт о гранях воздуха», дотошное руководство по вызову особенно полезных советчиков, старинный лечебник, помогавший отгонять хандру и возвратные токи ненужных беспокойств, а также ослепительно остроумная «Отповедь Эмпирику», которую он перечитывал, словно беседуя через тысячелетие с насмешливым другом. Для читателя начала века все это было, верно, глупость и мракобесие, – но двадцать лет спустя само это мракобесие было живительно и утешительно, как любая человеческая глупость среди плотной массы нечеловеческого, как пошлая любовная записка с гимназическими ошибками, вложенная в том статистических данных о забое скота в Самарской губернии.

Он начал уже находить повседневные подтверждения тому, о чем говорилось в «Гранях воздуха», – и ему даже казалось, что он буквально видит в воздухе складки, о которых упоминалось в первой части, – когда из одной такой складки неподалеку от Измайловского собора на него буквально выпал Одинокий; что поделать, второй толчок всегда противоположен первому, иначе их общий вектор не вытолкнет испытуемого вверх. Одинокий стоял у собора, перед ним лежала на земле дряхлая шапка, а голова его была замотана, как чалмой, вязаным женским шарфом. Около него стоял в черных очках слепец, показавшийся Дане смутно знакомым, но если они и виделись когда-то – узнать его в этих очках было немыслимо, и вдобавок он опустил лицо, и был уже вечер. Но Одинокого он узнал по жгучему омерзению, с каким душа отдергивается от сущностей, давно перешедших на ту сторону. Одинокий еще раздулся, и запах сырого мяса, исходивший от него, содержал уже явственный намек на разложение: так пахнет пролежавшая несколько часов на прилавке свиная голова, вполне пригодная на студень, но господи, неужели найдутся люди, которые это съедят?

– Галицкий! – радостно захрипел Одинокий. – Провокатор! Вы куда же?

Это было так неожиданно, что Даня замер.

– Провокатор! – довольный произведенным эффектом, протянул Одинокий. – Дайте нищему поэту на хлеб, и никто не узнает, как вы сдали органам кружок Остромова. Раскошеливайся, сволочь, я никому не скажу. Кугельский, смотрите! Впрочем, какое же смотрите, – Одинокий настроился на долгий монолог, сложил руки на животе и смотрел на Даню сквозь мелкий снег с умилением, как гурман на утку. – На что же вы теперь можете смотреть. А ведь это ваш герой. Это тот самый Галицкий, который всех сдал и убежал. Всех взяли, а его нет, вот и понятно. А, Галицкий? Вспоминаете, как вы на меня смотрели, гадина? У Кугельского-то? С Кугельским вон что приключилось, а вы целехоньки. Удивляюсь, право. И ходите, и смотрите, и люди вам в глаза не плюют.

Он прекрасно знал, что Галицкий никого не сдавал, и знал также, что никто не поверил бы в предательство этого теленка. Он видел его единственный раз, но определил безошибочно. Однако пищей Одинокого, хлебом его и водой была низость, и он не мог не плодить низости, оптимизируя среду, – не осквернять святыню, не раздувать сплетню, не нищенствовать, не говорить вслух гнуснейшей гнусности; это был его путь в сверхлюди, другого он не знал, и хотя превратился лишь в гнойную язву на ненавистном, неродном городе (сам он был из-под Мценска) – он верил, что путь его верен. Есть разные способы быть нечеловеком – скажем, сделаться вибрионом, – но вибриону кажется, что он-то и есть сверхчеловек: неуязвим, и опасен, и все эти ничтожества так корчатся!

Даня так и сказал, оцепенев: он не знал, что поразило его больше – бесцельная ли клевета Одинокого, которому он ничего не сделал, или внезапное низвержение Кугельского. Он ведь в самом деле после той статьи исчез, его имя пропало из «Красной», и Даня думал, что он ушел прямиком на повышение в ГПУ, – но нет, он кормился теперь при Одиноком, нищенствовал у Измайловского собора, ибо в артели зарабатывал скудно, да и руки у него были слабые, не годились гнуть булавки. Тайна его внезапной слепоты так и осталась нераскрытой, хотя что же особенного в том, что тайные наши пороки иногда выходят наружу – слепой слепнет, глухой глохнет, а душно-избыточный задыхается от жира?

– Вообще-то, – с мерзкой доверительностью продолжал Одинокий, полагая, что в его кривой усмешке и желтой бородке есть в эту минуту нечто мефистофельское, – я вас понимаю. Дрянь был кружок, дряни девки и дрянь божок. Я знал его. Правильно сделали, что сдали. Теперь вверх пойдете. Талантов нет, он мне сам говорил, – так вы хоть пользу извлекли.

Боль от первой клеветы была так сильна, что этого второго удара Даня почти не заметил. Он в жизни не поднял руки на человека и втайне, случалось, презирал себя за это, – но теперь шагнул к Одинокому с явным намерением вытрясти из него душу. Одинокий знал цену этому порыву и расхохотался Дане в лицо.

– Гадина! – кричал он радостно. – Провокатор бьет старика, нищего старика, при людях, на улице, в городе Ленина! Выдал учителя и обиделся на правду! Ударь меня, ударь больного старика, сволочь, и весь город узнает, как ты сдаешь людей! И слепого ударь, пусть чувствует. Он же тебе помогал, нет?

И Даня замер с занесенной рукой, и Одинокий хохотал, запрокидывая чалму.

Даня пошел прочь, и хохот Одинокого несся ему вслед:

– Всех взяли, одного не взяли! Весь город будет теперь знать, кто сдает стариков и девчонок!

Остальное, в сущности, было делом техники.

2

Он думал, что ниже падать некуда, – но могло; теперь на нем было клеймо. Тут есть штука: думая, что хуже быть не может, мы лишь обозначаем свой предел. Когда же мы достигаем иного предела, глубже прежнего, – это уже и не совсем мы.

Он снова стал бродить, не зная другого способа заглушить боль, от которой не спасали ни трактаты, ни руководство «О способе быть в другом месте, оставаясь тут». Февраль был снежный, густой, застилавший дома до полной незримости. И когда они пропадали – можно было еще представить те ночи и ту вьюгу, за которой мерещилось. Все, что мерещилось, вышло теперь наружу, топталось в пивных и орало в подворотнях, но он не давал этому отвлечь себя. То, что с ним делалось, переходило в новое качество, и он наблюдал за ним с почти посторонним любопытством – как прокаженный за распадом почти уже неощущаемого тела.

Если бы он знал, что с него спадает лишь уродливый покров, что с последним ошметком гниющей плоти спадут и цепи, – с какой злой радостью приветствовал бы он этот распад! Но никто ничего не знает, потому что истина так очевидна, что поверить в нее после стольких человеческих обманов, воля ваша, немыслимо. Между тем врут только люди, потому что им это всегда зачем-нибудь надо; остальные вещи, включая погоду или некоторые вдруг испытываемые состояния, правдивы. Но если с утра тебе наврал ребенок, на службе – начальник, а вечером – газета, можно ли верить тому, что говорит какой-то снег?

Новое же качество состояло в том, что к слезливому его отчаянию, за которое он сам себя презирал, прибавилась теперь сила. Ненависть, хотя бы и к себе, сообщает всякому чувству оттенок силы, разгоняет его до страсти; и в воскресенье, двенадцатого февраля, он впервые ощутил, что ему больше не жалко себя. Вообще все, что еще стоило жалеть, было утрачено. Все, что удерживает иного добряка от поступка, – страх за близкого, стыд перед любимой, тысяча жалких зависимостей от мелких пут, – наконец оборвалось; после матери и Нади только сам он привязывал себя к жизни, но теперь лопнула и эта привязь.

Внешне выглядело так: он бесцельно кружил и вдруг стал вышагивать. В это время принялось темнеть, синеть, и снежные хлопья скрыли его совершенно. Валила, кружила, лепила мороки мокрая метель; чем хуже, тем слаще. Будь проклято, думал он, будь проклято, и этот рефрен сопровождал все его мысли так же, как в бездарнейшем из рассказов Буркина мелодраматическая история о самоубийстве желтоволосого телеграфиста вытягивалась совершенно сюда не идущим «да святится имя Твое».

Будь проклят, думал он, новый гражданин, отринувший все, ради чего стоит жить; убивший тех, кто его возвеличил и выдумал себе вину перед ним, заранее оправдав все его художества. Будь проклят тупой, злобный, мелочный, мстительный, плюгавый; запретивший себе поднимать голову; ограничивший свой кругозор корытом. Будь проклято его лживое ликование и его правдивая трусливая злость, не находящая выхода, вымещаемая на бывших; и его единственная тактика – навязать кодекс всем и растоптать его самому. Никаких более снисхождений.

Будь проклят расчеловеченный ублюдок, мнящий себя освобожденным; демонический подонок, пинающий беременных в живот; ничтожество, харкающее на горб горбатого. Будь проклят пытающийся возвеличиваться на унижениях, презирающий милость, стыдящийся жалости; и всякий любующийся собой и оглядывающийся на себя; будь проклят чернейший из человеческих грехов – презрение.

Будь проклята неспособность к созиданию, прикрытая поисками крайнего, травлей беззащитного, унижением безответного. Будь проклята похоть, притворившаяся откровением. Будь проклята личина человеческого, напяленная на все лица; и мое бессильное проклятие, отравленное неверием в силу слов. Хотя почему же личина, а не лицо? Будь проклят и сам человек, неудавшаяся попытка, несостоявшийся собеседник, сын огня и глины, пошедший не в отца, удерживаемый в неживотном состоянии лишь великими и кровавыми обманами, а в прочее время занятый кухонной грызней и стремительно скатывающийся до крысы. Будь проклят я сам, все видящий и ничего не могущий, выродок, недостойный своих и вышвырнутый чужими, все потерявший и все стерпевший; ничтожество, годное лишь на то, чтобы вытекшей слизью, раздавленной оболочкой внушить будущим – тем, кто увидит, – всю меру омерзения к нам и ко всему нашему. И будь проклято это будущее, если у него не найдется ничего, кроме омерзения, – ибо ничему другому неоткуда взяться, а омерзение омерзительнее всего.

Будь проклят мир, отнявший у меня все, и я, позволивший это сделать, и все, кто осудит меня за это, и вся безумная иерархия осуждений, которую мы выстроили мартыновским зиккуратом, сводящимся в точку. И будь проклята всякая моя попытка увидеть в мире что-то, кроме этого снега и этого, в просветах между ним, черного, беспримесно черного неба, и этого бесконечно унылого, бесконечно длинного и ненужного дома. Так думал он, всегда бодрствующим краем сознания замечая, что дом и впрямь как-то бесконечно, непривычно длинен, – и вдруг заметил, что вышагивает уже на уровне четвертого этажа.

Ни тогда, ни после – когда практика левитаций стала уже почти управляемой, но никогда гарантированной и тем более привычной, – он не находил ответа, как выглядит в этот момент со стороны; получалось всегда так, что поднимался он в безлюдных местах и возвращался никем не замеченный. Однако шли же среди этой метели какие-то люди, и не могли же они не заметить, как хмурый молодой человек стал вдруг восходить по диагонали к угловому окну, перешагивая невидимые ступеньки. Вероятно, он принимал в это время особый вид, или все атомы, чем черт не шутит, видоизменялись; а найдутся и такие, кто предпочтет объяснить все особым состоянием бреда. И нам нечего будет на это возразить. Очень нам надо возражать на бред. Так лепетал он себе, опасаясь взглянуть вниз, но чувствуя, впрочем, что никакое падение вследствие сомнения ему не грозит; что он, напротив, только крепче утвердился на ногах, и столб метели, клубясь, поддерживает его. Он чувствовал в себе силу усомниться и даже рухнуть, и много еще других сил. Его несколько смущало только, что для обрубания последней привязи сгодилась ненависть, а не благодарность; ну что ж, подумал он, не всем же левитировать по первой модели (и сразу же понял, каковы модели). Избыток и недостаток, умиление и проклятие венчаются единым венцом, – но тут он вспомнил, что не умеет еще спускаться и что общего выхода из первой левитации не существует. «Поздравляю и полагаюсь на вас», – заканчивал автор эту главу. Даня заглянул в окно и вспомнил, куда его занесло. Это был дом, где жили Воротниковы и куда он не заглядывал с того самого дня, как увел Варгу к Кугельскому на новоселье. Варги он стеснялся, а с Мишей и Марьей Григорьевной ему не о чем было говорить.