Текст книги "Остромов, или Ученик чародея"

– Ну? – сказал Карасев.

– Минуту, – прошептал Даня, почти не раскрывая рта. Он попробовал увидеть Эейю или хотя бы Эолику, но вместо привычной легкости, с которой перенастраивал взгляд, ощутил лишь смутную неловкость. Все эти осмысленные картинки опадали теперь, как краска с занавеса. Сам занавес уже приоткрывался, и за ним творилось такое, что все Большие дома по сравнению с этим были совершенно ничтожны. Большим домам, положим, присуще было зверство, но это было человеческое зверство; в том же, что постепенно распахивалось в серых небесах, не было ни рая, ни ада, но одно сплошное и безграничное то, для чего не находится человеческих аналогий. Это было отчасти подобно окну, приоткрывшемуся при первой, самой странной экстериоризации, – но и это он тогда увидел слишком по-человечески. В действительности там не было ни борющихся сил, ни световых озер. Там была фабрика, бесконечно сложно устроенная, но не имевшая никаких иных целей, кроме как творить всю эту механику; и человеческое вечно занималось только тем, чтобы придать этой механике смысл и красоту, и даже сострадание, тогда как ничем этим там не пахло и близко. Там крутилось, хрустело и шелестело, и Дане уже мерещились гигантские ремни, приводившие в движение цепь гигантских станков, вроде ткацких; но то, что там ткалось…

Весь спектр сущего на мгновение представился ему, и в этом спектре тлела единственная узкая полоска жалкой и беспомощной человечности, намекавшей на все и обещавшей все, но, как выяснилось, ничего в действительности не знавшая. Это была плесень на точильном камне, пыль на полированном столе. Ничего человеческого не было в горнем мире, о котором люди столько грезили; сверх– человек хотел сверхчеловечности и получил ее. Всякие розы-грезы следовало оставить. Зубчатые колеса и прочая геометрия проступали уже так отчетливо, что даже мальчик Кретов, ничего толком не видевший в снежном месиве, вздрогнул, хоть и не знал почему.

Даня посмотрел на мальчика и поморщился. Грязный больной ребенок стоял перед ним, несчастный, смертный и одинокий; грязный больной ребенок с красными руками, спрятанными в бахромчатые рукава. Это был ребенок без особенных способностей и, пожалуй, без будущего. Он был труслив, жаден, злопамятен. Он не ладил с себе подобными. Он ничего не мог. И этот ребенок удерживал его здесь сильней, чем все, что он знал и любил; хороша участь – остановиться на пороге истинной реальности из-за грязного больного ребенка.

Разрываться меж двумя притяжениями становилось невыносимо, но команды наверху звучали уже таким откровенным лаем, что Даня поневоле тряхнул головой, словно надеясь вытрясти из памяти этот звук.

– Я не… – сказал он.

– Что такое?! – грозно переспросил Карасев. Оглядев Даню, он смягчился. – Вы это… я понимаю. Это отсюда так выглядит, пока вы здесь. А когда попадете, то все другое. Лучше гораздо.

– Я понимаю, – сказал Даня. – Но я не хочу.

– Уговаривать не буду, – сказал Карасев. – Я Страж, мое дело не пускать, а тут уговаривать… Но вообще-то старались ради вас, так что нехорошо.

– Господи, разве я не понимаю! – сказал Даня. – Все я понимаю. Но, видимо, не гожусь.

– Это нам видней, кто годится, кто не годится, – пробурчал Карасев. – Мое дело предупредить: сами понимаете, если не пойдете – после этого уже никогда ничего. Ни левитаций всех этих, ни экстериори… язык сломаешь.

– А как это по-вашему? – с любопытством спросил Даня.

– А это вам знать не надо, – разозлился Карасев. – Это игрушки все. Я вот чего не пойму, – продолжил он, горячась. – Ведь все-таки у вас у всех тут сейчас такие условия. Такие, можно сказать, возможности. Самое было бы время – вырастить полноценного сверхчеловека, и мы уже, так сказать, готовили место. Но почему-то в последний момент почти все проявляют, как вы, вот это вот… тьфу, противно. Вот это вы мне объясните, а не еще что.

– А тут, понимаете, – заговорил Даня, давно никому не отвечавший на такие интересные вопросы. В его речи даже появилась прежняя детская картавость и поспешность, когда он торопился высказать еще не оформившуюся, только что пойманную мысль. – Понимаете, тут как: включился некоторый закон, такая механика. Эти обстоятельства, которые выталкивают туда, – они есть, несомненно, но они же и порождают – как бы сказать? – чрезвычайное отвращение к любым проявлениям великого. И потому, понимаете, есть страх уподобиться… есть подозрение, что и там тоже такой же верховный, вы понимаете?

– А где вы видали другого верховного? – осклабился Карасев. – Чтобы тут что-нибудь крутилось, надо, сами знаете…

– Но вот я не готов, – сказал Даня. – В Эейю я бы пожалуйста.

– Куда? – не понял Карасев.

– А, неважно. Это было слишком человеческое. Ну, прощайте. Впрочем, простите. Я еще хотел… Где же мне теперь работать?

– Устроитесь, – снова пожал плечом Карасев. – Да и недолго уже. Тут, знаете, скоро будет… не до работы.

– Я чувствую, – кивнул Даня.

– Ничего вы не чувствуете, – сказал Карасев.

– А как вы думаете… – начал Даня.

– Эти уже не достанут, не бойтесь, – догадался Страж, как всегда, стремительно. – Этим теперь между собой бы разобраться. Но от дальнейшего, сами понимаете, я вас охранить не могу. Мои дела тут закончены.

Он кивнул на огромный висячий замок, солидно повисший на дверях управления по учету.

– Не одобряю, – сказал он.

– Кстати, – заторопился Даня, – я еще хотел спросить… Остромов, учитель, – он действительно… или все-таки…

– Остромов? – переспросил Карасев. – Понятия не имею. Какая разница.

– Да, конечно, – сказал Даня. – Никакой. Ну, прощайте.

Карасев в последний раз оглянулся на него с выражением, для которого нет человеческих слов, – но если все-таки поискать их, это не было ни презрение, ни разочарование, ни сожаление. Это было то глубочайшее равнодушие, с каким небо смотрит на землю, – а земля-то думает, что оно ей улыбается.

Он пошел по Защемиловской прочь от истощенного идиота с падающими брюками и грязного больного ребенка с открытым ртом, и они смотрели ему вслед, пока он не исчез за густым крупным снегом, по-ленинградски мокрым, по-русски серым.

9

На взгляд мальчика Кретова все это выглядело так: Даниил Ильич был страшно бледен, почти прозрачен. Он шел, пошатываясь и петляя. Начальник Даниила Ильича увидел его в окно, пробормотал непонятное и вышел навстречу. Кретов побежал за ним. Перед этим он некоторое время ждал Даниила Ильича у него на службе.

– Придет, придет, – сказал его начальник, желтолицый человек со шрамом, и он пришел.

Они с начальником поговорили о чем-то, чего мальчик Кретов толком не расслышал. Речь их была похожа на птичий клекот – так клекотали ястребки, которых Даня однажды показывал мальчику. Наверное, многократно ускоренная человеческая речь в повышенном тоне была бы такова, как эти странные звуки. Впрочем, может быть, звуки были обыкновенные. Мальчик Кретов так испугался нового вида Даниила Ильича, что слушал невнимательно.

Когда начальник, недовольный, видимо, долгой отлучкой Даниила Ильича, ушел куда-то в снег и пропал из виду, Леша Кретов постоял молча, боясь напоминать о себе. Потом он потянул Даниила Ильича за ледяную руку и поразился тому, как легко она поддалась. Дядя Даня был как ватный или картонный.

– Дядя Даня! – крикнул Леша испуганно. – Дядя Даня, пойдемте!

– Погоди, – едва слышно ответил Даниил Ильич. – Мне надо отдохнуть, Леша. Нам надо присесть где-то, Леша, – и он опустился бы в снег, но мальчик Кретов отчего-то с небывалой отчетливостью понимал, что если отпустить его в снег, он так и не встанет оттуда. И он со всех невеликих сил потащил его прочь, туда, где приветно краснела вывеска диетической столовой. Леша понятия не имел, что значит диетическая и в чем ее польза, но буквы были красные, теплые, и это сулило надежду.

Даня шел за ним безвольно, едва дыша, застревая, оскользаясь. Они шли до столовой добрую четверть часа. В неожиданном тепле Даня почувствовал, что растает сейчас на глазах у мальчика или как минимум потеряет сознание, но несколько раз вдохнул и справился с собой.

Мальчик Кретов смотрел на Даню и не верил глазам. Он по-прежнему был полупрозрачен и находился словно совсем не здесь. Его оболочка как будто решала, раствориться или уплотниться, растаять или вернуть себе прежнюю осязаемость; поколебавшись – то туда, то сюда, причем временами Даня был почти невидим, – она стала наконец проступать, как фото при проявке. Леша Кретов видел этот процесс в школьном фотокружке – единственном, где ему было интересно. Даня медленно проявлялся, словно лепился из воздуха; мальчик Кретов хотел взять ему горячего чаю, но у него не было денег, а попросить у Дани он не решался.

Да, так, думал Даня, если можно было назвать мыслями эти проносящиеся перед ним тени. Третий эон – это иметь и отдать, и другого нет. Кто это все спрашивал меня – ах да, Вал, – как воспитать человека. Вал, путь только один: стяжать и отдать, но боюсь, ты никогда не поймешь меня, потому что отдал заранее. А отдать заранее, Вал, – совсем не то, что отправиться в странствие, обойти все кругом и вернуться на прежнее место. Тот, кто не тронулся с места, достиг того же, но он совсем не то… Вот путь, другого нет, или во всяком случае другой ведет туда, где скрежет зубовный. Вот, собственно, что это было, когда Эммаус… но здесь я, кажется, впадаю в параллели недопустимые. И еще вот что – сейчас, пока я помню и понимаю: я все думал, по какому пути движется все – к упрощению или усложнению, или как-то кроме, и никогда не видел целого – но ведь целого нет. Есть одно, что бесконечно усложняется, и другое, что бесконечно упрощается, и в какой-то миг первая ветвь с бесконечной жалостью обвивается вокруг второй. Вот откуда мой бред об отце и сыне, и удаляющейся птице Рух. И вот мы стоим и смотрим вслед, среди мертвого мира; теперь он должен мне просиять, ибо что осталось?

Но он не просиял. Стоило Дане окончательно обрести видимость и застыть в прежних границах – бледный, небритый субъект без шнурков и ремня, в распахнутом пиджаке, – как суровая баба с ведром и тряпкой решительно двинулась к их столу.

– Или бярите чево, или давайте отсудова, – сказала она.

Новый Страж порога, подумал Даня. Вот она и сказала все за меня.

– Мы сейчас, – робко сказал мальчик Кретов. – Мы минуточку. Пошли, дядя Даня.

– А куда? – спросил Даня, бледно улыбаясь.

– Домой, – недоуменно ответил мальчик Кретов.

– Да, да, – повторил Даня. – Домой.

Он встал и, все еще покачиваясь, побрел за мальчиком. Холодало. Воздух был прост, нельзя и помыслить, что когда-то в нем были ступени, занавеси, углы. Тяжесть, почти забывшаяся с дополетных пор, давила на позвоночник, но дышать этим воздухом было легче. Снег на улице мешался с грязью. Неба не было видно. Дрались на ходу дети, шедшие из школы. На трамвайных проводах налипли белые полосы. Пахло бензинным дымом, свежестью, смертью. Расступались деревья. Зажигались в лиловых сумерках первые окна. Черно-белый щенок кувыркался в снегу, местами сливаясь, местами выделяясь на нем.

Москва – Артек, 2007–2010 гг.