Текст книги "В поисках утраченных предков (сборник)"

– А как их фамилия? – продолжал Медведев ласковым голосом.

– Там же написано, – Оксана перевернула карточку и прочитала: – Николай Павлович Медведичовский и его законная супруга Мария Леопольдовна, 1937 год». – Она удивленно посмотрела на Медведева. – А в чем дело-то?

Потом Медведев терзал Оксану вопросами, где, на какой войне погиб ее дед. Оксана помнила только, что они ездили с родителями на братскую могилу под Выборг, там были лес, речка и красные ягоды, которые она тайком ела, и потом мать вставляли ей два пальца в рот, чтобы ее вытошнило. «Ага, под Выборгом, – удовлетворенно кивал он. – В финскую кампанию. Поселок Щеглово? Не помнишь?» Оксана таких деталей, естественно, не помнила, не знала и отчество прадеда – Константина, но зато вспомнила, прикрыв глаза и на мгновение замерев, что дед был офицером, погиб, когда маме было всего шесть лет, и бабушка писала Сталину, чтобы им уже после войны с фашистами возобновили какие-то выплаты, и ее вызывали в органы и чуть не посадили. «Ну что? что? – Оксана, устроившись по-турецки на ковре, нетерпеливо стукала кулачком по ручке кресла, в котором сидел с фотокарточкой Медведев. – Говори! Ты их знаешь?» Оксана смотрела на него снизу вверх, щурясь от яркого света торшера и нетерпеливо улыбаясь, и напоминала капризную сестренку, от которой взрослые скрывали семейную тайну.

«Сережка, ты его знаешь? – Она заглядывала ему в глаза и пыталась прочесть в них ответ. – Ну скажи! – Она трясла и раскачивала его ногу. – У, нехороший какой!.. Говори, а то сейчас укушу! Больно укушу!»

«Кусай, – благодушно разрешал Медведев; ему нравилось, что эта красивая женщина, с которой ему через пару дней придется расстаться, возможно, окажется его троюродной сестрой. – Кусай своего возможного троюродного братца, кусай…» – Он давал ей легкого щелбана по кумполу и смеялся.

«Братца?» – Оксана смотрела на него с изумлением и восторгом. И принималась кивать, как восточный божок с закрученной на колесико резинкой: «Ты!.. Мой!.. Троюродный!.. Братец?.. Да?» Да, говорил Медведев, если подтвердится, что ее прадеда звали Павлом Александровичем, то у него сомнений не будет, потому что он не Медведев, а Медведичовский, и рассказывал ей перипетии своей фамилии, о которой он и пишет роман. «Да, да, – расхаживала по номеру Оксана, – мама тайком говорила, что мы из дворян! Не знаю, правда ли…» – И бросалась набирать свой домашний номер.

Медведев стоял в лоджии, ухватившись руками за поручень ограждения, и думал о назревающих в генеалогической таблице изменениях: возможно, он обретет троюродную сестру, которую впишет в новую клеточку, но потеряет жену, изобразив на схеме разогнутыми скобками конец супружеских отношений…

«…А где ты поищешь? – слышался глухой голос Оксаны. – Потом объясню. Не волнуйся, я сама позвоню. Ну, все, целую…»

Они ехали в Центр по залитой желтым светом набережной, чтобы еще раз внимательно посмотреть родовое древо, и Оксана беспокойно говорила: «Мне очень хочется иметь такого братца, – она осторожно касалась его затылка. – Но может, просто однофамильцы?» Медведев гнал машину и терпеливо объяснял, что однофамильцев среди дворян не было – они все состояли в родственных связях, однофамильцы в России начала века могли быть Ивановы-Петровы-Сидоровы, чьи фамилии образовывались от имен собственных, или Ткачевы, Плотниковы – по роду занятий, а у дворян – если однофамилец, значит, родственник. Он говорил о дворянских книгах, которые велись по губерниям, и попасть в которые было сложней, чем вступить в КПСС, говорил о Геральдической комиссии при Сенате, которая по двадцать лет могла тянуть с решением об отнесении бесспорного соискателя к дворянскому сословию…

Они выходили из машины, и Оксана ловила его ладонь, и ее пальчики просились меж его пальцев: «Вот так теперь и будем ходить, – говорила Оксана. – Брат и сестра». В освещенной арке старого флигеля они повстречали Джорджа – одетого с иголочки, в начищенных ботинках и с зонтом-тростью в руке. Он улыбался Оксане и говорил, что задумал попить греческого вина в одной славной траттории. Еще он говорил, отведя коллегу в сторону и понизив голос, что в номере Медведева не так давно несколько раз звенел телефон. «Возможно, звонили из дома? Подумайте, Сергей». Он трепал Медведева по плечу и желал им хорошего вечера.

Они быстро поднимались в номер, и Медведев, решительно поправлял очки, подходил к висящей на стене миллиметровке и указывал пальцем в квадратик: «Вот он! Николай Павлович. Твой дед! – Он оборачивался к Оксане, призывая убедиться в точности его предположений. – А вот наш возможный общий прадед, – его палец скользил ниже, – Павел Александрович Медведичовский. От него ветви разбегаются, вот моя, вот ваша… Видишь? Ваша – только твой дед…» – «А кем был прадед?» – Оксана смотрела на лист, усыпанный квадратиками, благоговейно, как на иконостас. «Действительный статский советник, – принимался объяснять Медведев, – жил в Петербурге на Большой Морской улице, имел поместья в селах Обречь, Кручина, Солодково Могилевской губернии… Его отец, генерал-аншеф Александр Иоанович…» – Медведев перечислял звания, должности, награды, размеры имений в квадратных десятинах и число крепостных крестьян, коими в разное время владели их предки…

Он разворачивался, чтобы достать из тумбочки папку с досье на пращуров, но Оксана мягко останавливала его, брала за уши и целовала в губы: «Сережа, ты молодец!», а потом ерошила и приглаживала ежик волос и говорила, что троюродным братьям и сестрам целоваться не возбраняется, они даже вступали в браки, как пишут в старинных романах. Медведев молчал и не знал, куда деть руки, пока не догадался слегка приобнять Оксану.

Они стояли, словно замершая в танце пара, и случись судьям американского штата Мэриленд оказаться в комнате и попытаться определить, проглядывается ли между партнерами горящая свеча, и вынести свой вердикт – штрафовать танцоров или признать невиновными в посягательстве на общественную нравственность, – видит Бог, их голоса разделились бы.

– Надо ехать звонить. – Оксана похлопала ладошками по груди Сергея.

– Позвоним отсюда. – Медведев все-таки дошел до тумбочки и вытащил свое богатство – коленкоровую папку с завязками. – Можем чаю или кофе попить. – Губы еще хранили тепло ее поцелуя. – Я тебе сейчас свои фотографии покажу… – Медведев вытряс из папки ксерокопии фотографий. Мелькнула карточка юноши в форме гимназиста, семейный снимок с потертыми краями и цифрами в кружочках над головами… – Смотри, а я пока сбегаю на кухню. Тебе чай или кофе?

– Чай.

– Мы можем на террасе. Будет готово, я зайду или позвоню.

…Когда он поднялся в номер, чтобы доложить о готовности чая, Оксана сидела на кровати и, казалось, готовилась расплакаться. Рядом стоял телефонный аппарат. Она подняла глаза, и Медведев прочитал в них растерянность, досаду, смятение и еще черт знает что, отчего ему сделалось тревожно и неуютно, и он понял, что чашки с чаем, которые он вынес на террасу, будут медленно исходить паром, пока не остынут в забытьи.

– Ты маме звонила?

Оксана всхлипнула и вытащила из сумочки платок.

– Нет. – Она медленно и печально помотала головой. – С твоей женой разговаривала… Я же думала, это ты звонишь… Какая я дура!.. – Она стала вытирать слезы. – Звонит телефон. Я снимаю трубку: «Сережа?» Смотрю, там тишина такая задумчивая. Я алёкнула два раза. Вдруг женский голос: «Будьте любезны Сергея Михайловича». Мне бы, дуре, сказать, что не туда попали, а я сказала, что ты скоро подойдешь. Она и говорит: «Я жена Сергея Михайловича, а с кем я разговариваю?» Я и призналась, что сестра, мы, дескать, случайно познакомились. «А что вы в его номере делаете?» – спрашивает. «Жду его, он на кухню за чаем пошел. Мы тут архивы разбираем, фотографии смотрим…» – «Ну что же, – говорит, – желаю вам добрых родственных отношений. Спокойной ночи». Господи, какая я дура… Представляю, что она сейчас там думает…

Медведев прошелся по комнате, сел в кресло и несколько раз быстро провел рукой по волосам, взъерошивая ежик.

– Ну ничего, ничего… Что-нибудь придумаем… Это я виноват. Ты же правду сказала.

Он быстро представил себе Настю, ее хмурое лицо, представил, как она ходит по квартире, воображая бог знает что, вот она заперлась в своей комнате, достала из заначки сигарету, курит, возмущенно крутит головой: «Нормально! Поехал роман писать!»; рядом, понуро опустив голову и прижав уши, сидит Альма, сын собирается идти провожать приятелей, ткнулся в запертую дверь: «Ма, я пошел!» – «Только не поздно! Слышишь?» – «Слышу!», кончик сигареты подрагивает, Настя невидящими глазами смотрит в телевизор… Но тут же воображение услужливо подсказало другую картину – Настя ходит по квартире и злорадно думает: «Да он, оказывается, блядун!.. Правильно я ему рога наставила, и еще наставлю, нечего мне, как дуре, дома сидеть». И она торжествует: «Посмотрим, что ты будешь лепетать со своей сестричкой. Я-то все по-умному сделала – свидетелей нет…» Но вот она закуривает, смотрит в окно и ревностно думает: «А ведь сколько лет я ему верила, дура…»

– Она сказала, что желает нам добрых родственных отношений, – продолжала травить себя воспоминаниями Оксана. – О, господи! На пустом месте!..

– Не горюй. – Сергей подсел к Оксане и погладил ее по спине. – Сейчас маме твоей позвоним, все выясним. Все образуется. Вытирай слезы и звони…

– А ты Насте позвонить не хочешь? – Оксана хлюпнула носом и тревожно посмотрела на него. – Я пока выйду, прогуляюсь…

– Нет, пока не буду. – Медведев помотал головой. Он сидел, сцепив ладони. Разговор с Настей грозил принять совсем иной оборот, нежели он выстраивал недавно в своем воображении. Не больно-то теперь позадаешь вопросы – где была и почему не предупредила. Спрос будет с него, если с ним вообще захотят разговаривать… Какой он дурак, ведь Джордж предупреждал, что звенел телефон! Неужели не мог просчитать эту ситуацию! Медведев поднялся и вернул телефон на холодильник.

– Сережа, давай, я билет поменяю и с тобой в Петербург полечу, все ей объясню по-женски. Она мне поверит!.. Я серьезно!

– Давай-ка маменьке твоей позвоним. – Медведев поднес к глазам буклет Центра, выискивая среди муравьиных абзацев греческих букв английский текст – порядок выхода в международную телефонную сеть.

– А тут что, бесплатно?

– Потом узнаем. Ага, нашел! Набирай: сначала девятка – гудок…

– Подожди, я в порядок себя приведу. – Оксана зажгла свет в ванной. – Мамусик почувствует, что я не в форме.

Медведев подошел к открытому окну, глубоко вздохнул несколько раз и принял решение: с Настей он будет говорить только после звонка на кладбище! Пусть эта заноза живет до утра, утром все выяснится. Точка. И не думать больше об этом. …

…Мамусик, мамочка, Тамара Николаевна была на связи и говорила взволнованно – Медведев по настоянию Оксаны слушал ее голос из неплотно прижатой трубки: «…Доченька, а он не аферист какой-нибудь? Зачем ему твой прадедушка? Будь осторожна, доченька…»

– Хорошо, хорошо, не волнуйся. – Глаза Оксаны излучали мед, солнце, радость. – Так как звали прадедушку?

– Вот, «Выпись из метрической книги» называется. Мы же когда сюда переезжали, я все бабушкины документы забрала, – дребезжал в трубке голос. – Читаю: «Крещен младенец в православной вере… Восприемники…»

Оксана кивала: «Ага, ага», Медведев, склонив голову к трубке, замер.

– Сейчас, сейчас… Вот оно… «У Фомы Медведичовского и его законной жены Анны родился сын, наречен Павлом…»

Что за чушь! Павел Фомич Медведичовский! Откуда такой?

– «Отец – из потомственных дворян Могилевской губернии… мать – мещанка».

– Из дворян? Так это правда?

– А я тебе говорила, – торжествующе напомнил голос. – Что-нибудь еще прочитать?

Оксана тревожно вскинула глаза на Медведева, он помотал головой: «Может быть, потом…»

– Нет, мамусик, все. Целую…

Они не были троюродными братом и сестрой… Неведомый Медведеву Павел Фомич появился на генеалогическом горизонте, лишил его понятного родства с Оксаной, осложнил оправдательную базу и загадал кучу загадок…

Медведев, скрестив на груди руки, задумчиво стоял перед схемой – откуда взялась ветвь Фомы Медведичовского и куда ее прилепить? Оксана, теребя пальчиком губы, осторожно оглядывала клеточку за клеточкой, в которых замерли ее возможные двоюродные прабабушки и прадедушки, и касалась рукой плеча несостоявшегося брата: «А может, просто однофамильцы?..» – «Нет, – упрямо мотал головой Медведев, – мы найдем твоему пращуру место. Из дворян Могилевской губернии! Это не просто тепло, это горячо! Он наш! И ты наша! Я уверен! Вернусь и посмотрю в архиве книгу сопричислений по Могилевской губернии!» Он вытаскивал из папки чистый лист бумаги и рисовал восходящую от Оксаны и ее детей ветвь родового древа – мать, отец, дед, бабка, прадед, прабабка… «Найдем! Вернешься – вышлешь мне копии всех метрик, и разберемся. Может быть, ты окажешься моей семиюродной тетей или племянницей?» – «Ох ты, дядюшка какой выискался. – Оксана прижалась к нему боком и обхватила за шею. – Надеюсь, жена к племяннице ревновать не будет?» – Она чмокнула его в ухо, в щеку, и еще раз в ухо, пока Медведев не поймал ее губы…

На этот раз строгие судьи штата Мэриленд были бы единодушны: «Виновны!»

Они вошли в холл и сразу повернули в музыкальный салон – бежевый палас плавно разбежался к мраморным стенам. На диванах из бледно-кофейной кожи замерли люди с бокалами в руках. И среди кремовых штор, тускло блестящих поручней, шоколадной стойки бара, золотых конусов света, бронзовых вензелей на дверях ресторана – среди этого соединения роскоши и мраморно-пушистого уюта жила и двигалась музыка – бодрая, чуть печальная, пронзительная и стремительная, в ней слышались голоса птиц, шум вскипающего моря, шелест деревьев, измена любимой, грусть расставания, виделся черный бархат южного неба, выпавший снег на старом кладбище, музыка звала куда-то и останавливала, приглашала забыться, не спешить, все придет в свое время, обещала музыка… – То бегал сотнями пальцев по клавишам пианист в брусничном пиджаке – его смуглое лицо в венке из длинных волос отражалось в черной крышке рояля.

На них оборачивались. Оксана взяла его за руку и крадучись, как идут к своим местам опоздавшие зрители в театре, подвела к мягко светящейся стойке баре. Бармен, родной брат Челентано, одарил Оксану скользкой улыбкой, кивнул, откупорил шампанское и налил в три фужера. «Немного солнца в холодной воде, черт, что я несу, нет, пить я не буду, хоть расстреливай…»

Рояль затих – так затихает гром в степи, над которой уже выглянуло солнце. Зааплодировали, поднялись, зашуршали одеждами, к Оксане быстро шел упитанный юноша, тревожно хлопая ресницами, но, заметив Медведева, замедлил шаг и изменил траекторию, маэстро в брусничном пиджаке и черной рубашке стоял, склонив голову перед аплодирующей публикой. Оксана подхватила два фужера, указала глазами на третий, стоящий на стойке: «Бери, пойдем поблагодарим». – «Я пить не буду!» – «Хотя бы пригуби, бери же…», и они подошли к исполнителю – он ждал их. «Что ты стоишь, будто кол проглотил, русского мужика не видел? Мы тебя не бить, а поздравлять идем». Оксана протянула ему фужер, он поцеловал ей мизинец, она что-то сказала негромко и дождалась, пока Сергей Михайлович проберется через публику. «Это было прекрасно! – кивнул Медведев, вставая рядом с Оксаной и ощущая устремленные на них со всех сторон взгляды. – Слушая вашу музыку, я словно прочитал целый роман. Ваше здоровье! Успехов!» – «Вы музыкант?» – «Нет, он русский писатель, – ответила, смеясь, Оксана и положила руку Медведеву на плечо, прильнула к нему боком. – Он живет здесь в писательском Центре ЮНЕСКО…» – «Угу, угу, – неохотно покивал маэстро и пригубил шампанское. – Я знаю это место. Президент Центра Костас Скандалидис – мой друг. Вы его знаете?» Медведев тоже пригубил колючую жидкость и кивнул: «Да, мы знакомы». – «О’ кей!», – как бы подводя черту случайному знакомству, бодро произнес музыкант и перевел взгляд на Оксану. Его взгляд не оставлял сомнений, что видит он только ее, обращается только к ней и остальных его слова не касаются.

«Когда вы сможете послушать пьесу, которую я посвятил вам? Может быть завтра, у меня на вилле? У меня прекрасный итальянский рояль. Я повезу вас на своем новом «порше», мы доедем быстро. Потом мы пообедаем и вернемся в отель». «Спасибо, – безмятежно рассмеялась Оксана и подняла лицо к Сергею. – Но завтра мы с Сергеем едем на экскурсию в Линдос, а потом будет писательский ужин в рыбном ресторане».

«Линдос не завтра, а послезавтра, но все правильно».

Она неожиданно чмокнула его в шею и погладила по голове: «Терпи, терпи». Медведев приобнял ее и похлопал по спине.

Люди разбредались из холла, уверенные, что подсмотрели чужую тайну – первая леди отеля сделала свой выбор. Наверное, он сказочно богат, если позволяет себе простую одежду на музыкальных вечерах…

Остаток вечера провели в баре. Оксана азартно повела плечами: «Дворяне обычно охо-хо! Любили развернуться! – и оглянулась на бармена. – Шампанского!» Она пела за роялем «Очи черные», подыгрывала Медведеву – он басил, притоптывая ногой: «С боем взяли город Брест, город весь прошли…» Шипело шампанское, на тарелках появлялись и исчезали бутерброды с икрой – их весело приносили официанты, маэстро, скинув брусничный пиджак, играл нечто невообразимое – очевидно, хоронил свои надежды, отчего жидкая, но дружная толпа ночных обитателей бара немного пришла в уныние, которое, впрочем, развеялось, как только за рояль вновь села Оксана и завела сильным мягким и высоким голосом «Подмосковные вечера». Танцевали. «Да чтоб я свою дворянскую кровь какому-то вшивому Розалису подарила! – восклицала Оксана и припадала к груди Медведева. – Ни за что! Правда, Сережа?» У Медведева почему-то брали автографы, и метрдотель попросил сделать памятную запись в массивной гостевой книге, что он и исполнил, нарисовав шпиль Петропавловки и Акрополь Родоса, соединенные струящейся надписью «Friendship!» (стр. 48 гостевой книги отеля «Медитерранеан» за декабрь 199… года.). Вспыхивали блицы фотоаппаратов. Медведев пил лишь минеральную воду и, подыгрывая толпе, изображал пьяного медведя и плясал вприсядку.

Досталось выпить и озябшим рыбакам на темном молу, и случайной паре англичан, возвращавшейся с прогулки. В честь последних Оксана исполнила «Geаrl», обратив лицо к темному морю и сорвав едва слышимый на берегу аплодисмент.

У отпертой двери номера Оксана положила ему на плечи руки и посмотрела длинным тягучим взглядом: «Ты хочешь зайти?» – «Да, – кивнул Медведев и помолчал, не отводя взгляда. – Но не зайду. Ты же знаешь… Сокровища покупаются целиком». Она привстала на цыпочки и с грустной улыбкой чмокнула его в подбородок: «Спокойной ночи».

«Только ни с кем не разговаривай, – напомнил ей вслед Медведев, – даже с таксистами!» – «Ладно». – Она засмеялась и поспешно хрустнула замком.

Портье делал вид, что не замечает выходящего из лифта Медведева, – опустив голову, деловито раскладывал бумажки.

Медведев сел за руль и медленно покатил по пустой набережной. Он неспешно проехал мимо холма Монте-Смит, где за деревьями угадывалась подсветка Центра, и медленно двинул машину по шоссе, вдоль темнеющего справа моря. Со стороны могло показаться, что автомобиль везет мрачный груз под покровом ночи или ждет с моря сигнала контрабандистов. Пару раз он съезжал на плотную хрусткую гальку, клацала дверца, и у темной воды долго светился огонек сигареты. Голубой «форд-скорпио» проехал по извилистому шоссе несколько километров, сделал разворот и помчался, набирая скорость, обратно, пока не взлетел узкой улочкой к вершине уснувшего холма.

В десять часов утра следующего дня Медведев спустился в столовую, набрал номер сотового телефона могильщика Бори, ему ответил хриплый мужской голос, он представился, напомнил о себе и коротко, без объяснений, изложил свою просьбу. Боря сказал, что на кладбище он появится к обеду, но в просьбе не отказал и удивления не выказал. «Во сколько мне вам позвонить?» – осведомился Медведев. «Звоните к часу», – был ответ.

Медведев вышел с чашкой кофе на террасу. Болела голова, словно вчера было выпито, и немало. По лестнице спускался Джордж, шлепая тапочками и улыбаясь: «Монинг!» Короткая седая стрижка, румяное лицо, голубые глаза потомка римских легионеров, крепкое рукопожатие гимнаста. Он стал как родной за эти две недели. И прекрасное чувство профессионального братства – мы пишем на разных языках, мы, может быть, никогда не прочтем друг друга, но мы знаем, что такое быть писателем, быть частью своего народа и быть чуть над ним, чуть в стороне, описывая его боль, радости, страхи, любовь, горе, возвышение и унижение, смех и слезы… Нас немного на земле, и мы всегда поймем друг друга… Медведев почувствовал, как его потянуло к Джорджу, словно это старший брат спускался по лестнице – сейчас он посмеется над твоими нелепицами и даст совет.

– Как вино, Джордж? Удалась ли проба?

– О-о, – Джордж сделал зверское лицо. – Терибл! Ужасно! – Он прихрамывал.

Из арки вышли лохматый Спирос, будто ночевал в старом флигеле на развороченных полах, и Елена, чистенькая, дружелюбная, засветившаяся улыбкой. Елена отщебетала приветствия, сказала, что сейчас посмотрит для Серджио и-мейлы на компьютере, стала подниматься по лесенке в офис. Спирос остановился.

– Завтра в десять часов будет автобус, – начальственным голосом напомнил он. – Поедем в Линдос. Потом обед в ресторане. О’кей?

– О’кей, – сказал Джордж, стараясь не хромать.

– Сколько часов будет продолжаться поездка? – поинтересовался Медведев.

– Сколько захотим, – Спирос по-хозяйски глянул на чашку с дымящимся кофе, поставленную на парапет ограждения. – Автобус будет стоять вон там на холме. Я тоже поеду с вами.

«Пухлый задастый мальчик, выросший в тепле и уюте. Самые сильные ощущения – разбитый в детской драке нос, падение в воду с волнолома, амурные похождения и поездка в Париж, где негры сперли у него сумку… Он ни в чем не виноват передо мною, такова жизнь…»

– Это не воздух, – сказал, посапывая, Джордж. – Это амброзия! Божественное и дьявольское место одновременно! Фантастика!

Он принес себе кофе и большую бутылку тоника из номера.

– Фантастическое место, – бормотал он, освежая себя и Медведева горьковатым шипучим напитком. Из кремовых шортов торчали мускулистые загорелые ноги. Джордж попытался присесть и поморщился. – Потянул массалз, мышцы… Эти собаки… Но вино было хорошее, очень хорошее…

По лесенке, как всегда вприпрыжку, спустилась Лайла. Не хватало толстячка Ларса.

Она весело поприветствовала коллег, назвав их джентльменами, и спросила Джорджа, не передумал ли он прокатить ее ночью на автомобиле по всему острову.

– О, да-да! – смущенно засмеялся Джордж. – Я был пьян, но помню. Завтра поедем в Линдос. Вы поедете?

– А вы? – игриво спросила Лайла.

– О, да! Я собираюсь.

– Тогда и я поеду. – Лайла отцепила велосипед и, махнув длинной ногой, обтянутой цветастыми лосинами, оказалась в седле. – Спирос сказал, что будет обед в рыбном ресторане. В честь Сергея, который скоро уезжает… Как Оксана? – Она повернула голову к Медведеву и смотрела вежливо, учтиво и внимательно, словно Оксана была ее близкой подругой.

– Благодарю, хорошо, – кивнул Медведев с улыбкой.

– Оксана – героиня его рассказа, – встрял Джордж. – Сергей пишет о ней рассказ….

– О, да, я так и предполагала, – светски улыбнулась Лайла, и Медведев подумал, что не такая уж она и страшная, не такая засушенная, в ней есть понимание людей, и сейчас она, как подруга их жен, дает мужчинам маленькую взбучку, пусть и тихо, спокойно, но дает: «Ишь, как вы тут без жен оторвались!» – читалось в ее ироничном взгляде. – Хорошего вам дня, джентльмены! Бай! – Она укатила, назидательно сверкнув велосипедными спицами.

– Бай, бай, – повторил Джордж, глядя на море. – Байсикл… Я раньше тоже занимался велосипедом. Гонки с лидером. – Он потер лоб и вспомнил: – Вино было прекрасное! Но много пил. Болит голова…

– Может быть, водки? – предложил Медведев. – У меня есть…

– Бум-бум-бум… – Джордж задумался, опохмеляться ли ему. – Бум-бум-бум. Я давно не пил русскую водку.

– Пятьдесят граммов, – соблазнительно подсказал Медведев. – С тоником. Сразу станет легче. Холодная…

Джордж изобразил на лице отвращение, словно водка уже попала к нему в рот; но вот он мысленно проглотил ее и согласился:

– Чуть-чуть… – Он хлопнул коллегу по плечу и рассмеялся. – Мало-мало…

Медведев понимал, что обрекает себя на чужие истории, разговор, но мужская солидарность взяла верх.

Он принес мигом запотевшую бутылку «Столичной» и поставил на парапет. Джордж притащил с кухни чистые стаканчики и чашку с кофе.

– Как Оксана? – негромко спросил он, глядя, как Медведев сворачивает винтовую пробку. – Как вчерашний вечер?

– О’кей, – Медведев решил не вдаваться в подробности. – Все хорошо. Мы немножко погуляли.

– Голова болит? – Джордж принял стакан и долил в него тоник.

– Мы же, русские люди, вообще не пьем. – Медведев завернул пробку и весело глянул на Джорджа. – Это наша национальная особенность. Вы разве не знали?

– О, да! – прохохотал Джордж, закидывая назад голову, но тут же схватился за затылок и поморщился. – О, дьявол! Болит, собака… Я знаю, что русские люди очень не любят водку.

– Ваше здоровье, Джордж! – Медведев поднял стакан с тоником.

Они выпили – каждый свое – и, поставив стаканы, дружно обернулись: мягко клацнул замок, и на террасу вышел Ларс с пластмассовым креслом в руках. Он нес его, подняв над головой, словно собирался швырнуть с обрыва, и тихо бормотал – то ли ушибся, протискиваясь в двери, то ли опробовал на слух родившиеся стихи.

Заметив коллег, Ларс опустил кресло (теперь он волок его за спинку, как мешок), по-детски улыбнулся и залопотал быстро и стремительно: приветствия, рассуждения о доброй погоде и радостные комментарии по поводу неожиданной встречи вылетали из него, как из пулемета. Ответный огонь был открыт одиночными выстрелами:

– Как дела, Ларс! Вы отлично выглядите!

– Вы едете с нами в Линдос?

– Присоединяйтесь! Мы завтракаем водкой и кофе!

– О, водка! О, Линдос! – восторженно отстреливался Ларс, выглядывая, куда бы поставить кресло. – Много работаю! Детский журнал ждет от меня серию экологических стихов! Сегодня я должен посылать и-мейл! Сейчас я принесу еще кресла! Много кресел! Будем сидеть!

Джордж указал ему пальцем место для кресла, и Ларс стукнул им об пол:

– Спасибо! – Он перевел дух, будто тащил кресло с другого конца острова.

Джорджу и Медведеву пришлось перейти на английский. Ларс торопливо бросился к дверям.

– Возьмите стакан! – крикнул вслед Джордж.

– О, е, стакан! – вскинул руки Ларс и пообещал, держа их над головой, словно сдавался: – У меня есть шведская рыба! Сейчас буду брать!

Сервировка была проста, но изысканна – на мраморной поверхности ограждения сверкали розовые ломти шведского лосося, белел сквозь пластик греческий хлеб, искрилась капельками росы бутылка русской водки, в чашках дымился бразильский кофе и не имеющий национальности тоник в пластиковой упаковке, которую и бутылкой не назовешь, пускал пузырьки, при взгляде на которые вспоминался аквариум с рыбками. Джордж быстро расставил кресла полукругом. Медведев налил коллегам водки, себе – тоника и вознес стаканчик:

– За женщину, в которую мы влюблены и которой стараемся не изменять! За госпожу Литературу!

– О, да! – Джордж выпил и выдохнул. – Жена может простить измену, литература никогда не прощает!

Ларс закивал, захохотал, покраснел.

Шелест пальмы над головой и ослепительный блеск моря навевали успокоительную мысль, что сидеть на террасе можно вечно – этот древний холм с портиком акрополя и маслиновой рощей невдалеке простоит еще тысячу лет, это море будет вечно блистать, а солнце светить, крепкая бетонная терраса всегда будет рада гостям, на ее мраморном ограждении всегда будут стоять напитки и закуска, а собеседники – милые, добрые люди – не избудут во веки веков, как и сам Медведев, ждущий теперь тринадцати часов по московскому времени…

Они заговорили об отношениях правительств своих стран к писателям – Ларс уверял, что в Швеции писатель может жить, и не выдавая на-гора километры строк – правительство дает стипендии и субсидии, понимая, что литература – занятие не коммерческое; Медведев перечислял, что мог в советское время позволить себе средний писатель на гонорар от книги: дачу, машину и безбедное существование до следующей книги. Ларс изумленно вскидывал брови, Джордж кивал, подтверждая, что так было и в Румынии при Чаушеску.

– Но так было раньше! – поднимал палец Медведев, давая понять, что он еще не закончил. – Сейчас книги стали дороже, но писатели бедней! На гонорар от повести, напечатанной в журнале, можно прожить десять дней!..

– Десять? – с ужасом в глазах уточнял Ларс.

– Десять! – кивал Медведев. – А как жить остальные триста пятьдесят пять дней? Мы с вами знаем, что невозможно полноценно писать и каждый день ходить на работу. В определенном возрасте работа не помогает писателю, она висит, как тяжелый груз на ногах или наручники на руках. Писатель должен быть свободен материально! – Коллеги кивали. – Писатели стоят в начале длинного денежного конвейера, – говорил Медведев. – Они дают работу целым отраслям, – он начинал загибать пальцы, – лесорубам, бумажным фабрикам, типографиям, издательским домам, литературным критикам, книжным торговцам, но получают за свой труд, – он показал собравшимся кончик своего мизинца, – меньше продавца в книжном магазине! Я – издатель, но в первую очередь – писатель! Я мечтаю призвать русских писателей не отдавать рукописи в издательства в течение года! Если мне удастся, я организую в России стачку писателей…

– О, да, критики! – сказал Джордж, готовясь закусить шведским лососем. – Они ничего не пишут, только критикуют, но получают хорошие деньги. И на них никогда не угодишь.

Потоптав немного критиков, писательская компания двинулась дальше. Выпивая и закусывая, быстро надавала пинков масскультуре, газетам, телевидению, Интернету, где висят ворованные у писателей тексты, дала тумака обывателю, закатила оплеуху яйцеголовым умникам и готовилась перейти к скользкой теме мировой политики, но на террасу бочком, с сигаретой в руке осторожно выглянула Анатолия, словно у нее стоял на огне суп и она опасалась, что он убежит.

– Охо! – махнул рукой Ларс. – Иди сюда! Мы пьем водку! Будем есть шведскую рыбу!

Анатолия, держа сигарету у лица и щурясь по обыкновению от табачного дыма, направилась к компании. И по тому, как она шла, покачивая бедрами, как с улыбкой оглядела мужчин, мгновенно сделалось ясно, что она человек бывалый и ее не застанешь врасплох шуточкой, щипком или предложением выпить водки; более того, по мере ее приближения становилось очевидным следующее: в молодости она была красавицей, и мужчины сходили по ней с ума; она знает себе цену; умеет держаться в любом обществе; в ней намешена кровь Европы и Азии; и при случае Анатолия сможет за себя постоять, а сейчас она позволит мужчинам поухаживать за собой, пошутит, выпьет водки и вернется к своим обязанностям менеджера по хозяйству. В ней было что-то и от портовской шлюхи, и от королевы.