Текст книги "В поисках утраченных предков (сборник)"

Директор музея надел очки и подошел к стоящей на стуле картине. На другом стуле комом лежали мое синее солдатское одеяло и тесемки. За окном величаво текла Нева и нестерпимо сверкала адмиралтейская игла.

– Прекрасно, прекрасно, – похвалил он, разглядывая картину. – Хороший экземпляр! Почти как наш! Вы давно не были в нашем музее?

– Лет тридцать не был, – признался я, – со школьной поры.

– Ну что же! – Директор уселся за могучий письменный стол, уставленный статуэтками, и взглянул поверх очков. – У нас сегодня выходной, но если хотите, вас проводят и покажут нечто подобное.

– Подобное моей картине?

– Да.

– Скажите… – замялся я, – а правда, что она стоит шестьдесят тысяч долларов? – Мне почему-то не хотелось идти смотреть подобную картину.

– Кто вам это сказал?

– Михаил Иванович.

– А вы давно знакомы с Михаилом Ивановичем? – директор по-свойски усмехнулся.

– Не очень.

– Мы знакомы двадцать лет, и я никогда не знаю, что он отчебучит.

– Ясно, – сказал я. – Ну, хотя бы приблизительно!

– Молодой человек, ваша картина бесценна, как всякое произведение искусства! Уберите ее, и мир изменится в худшую сторону. Я историк, искусствовед, ученый, наконец, а не оценщик из комиссионного магазина… Забирайте ее и везите домой. Михал Иванычу привет! Если решитесь ее продать, покажите, как минимум, троим. Но мы точно не купим.

Он вновь вышел из-за стола и помог укутать китайцев в одеяло и скрепить его тесемочками.

– А что здесь изображено? – спросил я на прощание.

– Подготовка к свадьбе в домах жениха и невесты.

– А Михаил Иванович сказал…

– Он вам про индианок и таиландок не рассказывал? – перебил меня директор, явно тяготясь дальнейшим разговором, но старательно делая вид, что никогда не видел более приятного собеседника, чем я. – И как надо начинать церемонию их обольщения?.. – он поклонился.

Интеллигентный человек, сразу видно.

Художественный салон на Наличной я знал хорошо: мы с Настей частенько заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы, чугунные всадники и собаки – все это успокаивало душу и вместе с тем навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в любой ленинградской квартире, а сегодня они – антиквариат, частица прошлого, как и наша картина, подаренная бабушкой своей внучке.

По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило – разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось.

Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток из багажника автомобиля.

Я пошел торопливо ко входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую коричневую рамку.

– Это Западная Европа? – успел спросить меня настырный очкарик с бородкой, но я уже открыл дверь.

В просторной комнате за тремя письменными столами три женщины пили чай.

– Подождите, пожалуйста, в коридоре, – попросила сидевшая ближе всех к двери и икнула. – Господи, что это такое… Кто-то вспоминает.

С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с клубными стульями.

– Это Западная Европа? – тихо повторил очкарик с шелухой тыквенных семечек в бороде.

– Китай! – сказал я.

– Но рамка-то европейская, – настаивал очкарик, скорее всего, дилетант и новичок. – Да вы развяжите, не бойтесь – здесь все свои.

Еще два мужичка холеного вида с сопением втиснулись в коридор и выставили на меня глаза и животы.

– Мы же хорошие деньги можем дать!

Я вспомнил наказ директора музея: показать как минимум троим. Ну, ладно, пусть посмотрят…

Я снял одеяло и поставил картину на подлокотники кресел. Сам сел рядом, придерживая раму и с любопытством наблюдая за перекупщиками.

Несколько секунд они молча смотрели на моих китайцев, затем очкарик, словно он имел дело не с картиной, а с пиджаком, попросил:

– А сзади можно посмотреть?

– Сзади? А что вы сзади увидите?

– Мне только взглянуть! – Он наложил пальцы на верх рамы, и я пожал плечами:

– Смотрите. Только осторожно!

– Да-да-да, – сказал пузан, не спуская глаз с картины, а второй добавил: – Вот именно!

Они повернули картину изображением к стене, и так, словно живопись принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист картона.

– А вы никогда ее не вскрывали? – Он взглянул на меня.

– Зачем? – пожал я плечами.

– Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, – он быстро наклонил картину к себе и осмотрел ее с лицевой стороны, – хранится либо полотно, либо гравюра. Посмотрим?

– Да-да, – в один голос сказали толстяки. – Нам тоже кажется.

– Обратите внимание, – продолжал уговаривать тот, что с шелухой в бородке, – рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж стеклом и задником, – он понажимал пальцем на упругий картон, – многослойный бутерброд. Может, откроем культурненько, глянем? – В его руке щелкнули плоскогубцы. – Мало ли что оставили вам предки? Может, приличную работу начала века…

– А китайская картина разве не приличная работа? – Меня так и подмывало брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов. Какие-то не настоящие перекупщики: на китайский шедевр даже внимания не обращают. – Или вы…

– Восток другой человек собирает, – досадливо сказал очкарик, – его сегодня нет… Ну так что – откроем?

– А кто закрывать будет?

– Я помогу! – нетерпеливо кивнул очкарик.

– Это я вам помогу, – заупрямился я. – А вы соберете все, как было…

– Ладно, ладно, договорились.

Очкарик беспрерывно кивал головой; толстяки стояли порознь: один – на входе в магазинный зал, как на шухере, второй – рядом с очкариком, готовый принять, подать, подержать.

Я подставил ладошку и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы.

Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой.

Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул.

– Блин! Мне же сказала Люси: не лезь к старью, а я, блин!.. – он вновь чихнул.

Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий лист картона – он гнулся и был потоньше первого.

– Оппоньки! Что я говорил!

Еще прежде, чем он произнес эти слова и перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок.

– Ба-а! Кажется, пастель! Давненько не попадалась…

Очкарик осторожно возложил лист на раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся картине.

Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и смотрела. «Привет! – говорили ее глаза. – Вот мы и встретились. Ты меня забыл? Ха-ха-ха… А я тебя нет! Ну вспоминай же, вспоминай, как меня зовут!» На ней возлежало легкое розовое платье, и босые, согнутые в коленях ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят, но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было много – целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане, можно было разглядеть отчетливо: вот наша ромашка, васильки, львиный зев, белые колокольчики… Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой, словно смотришь на них через сбитый фокус.

– Сколько бы вы за нее хотели? – Очкарик потеребил меня за плечо. – Деньги сразу…

Я вдруг понял, что если сейчас же не расстанусь с этой женщиной, то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни на кого я смотреть не смогу… Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя, но забыл, забыл, надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков, взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски! Это здесь, в бледном свете коридора. А если вынести на улицу… На мгновение мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву травинку и коснусь губами ее пальцев…

– Так сколько? – повторил голос за моей спиной.

…Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и припоминал подробности разговора, мне показалось – нет! я был твердо уверен! – что, когда мне задали этот вопрос: «Сколько?», я загадал: если назову цену и они согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на смех, не продам никогда и ни за какие деньги.

Я назвал цифру в восемьсот долларов – во столько Настя накануне оценила все наши финансовые потребности.

– Нет проблем! – Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка денег: – Пересчитывайте!

– Все правильно! – Я посмотрел на доллары и сунул их в карман джинсов.

Картина исчезла, будто ее и не было. Она растворилась, как клиповая картинка в телевизоре, и из-за стекла на меня вновь смотрели наши славные китайцы. На мгновение мне даже показалось, что фокус с картиной – их рук дело.

Опуская некоторые мистические видения, я рассказал эту историю Насте. Она только махнула рукой и заплакала, словно и не была рада деньгам. Потом вытерла слезы и попросила:

– Сходи отдай маме деньги, пусть готовится к юбилею…

И взялась торопливо протирать стекло и раму картины бархоткой – за время всех этих передряг они изрядно заляпались…

В то лето парень в черной тугой майке с зелеными драконами на мускулистых плечах развозил по нашим улочкам бухающую музыку.

Черная лакированная иномарка плавно переваливалась на колдобинах, плыла вдоль дач, и в домах начинали подрагивать стекла. Сидевшему на кожаном сиденье было лет двадцать пять, и можно было только гадать об источниках его достатка. Пацаны на велосипедах юркой свитой примыкали сзади, не решаясь приблизиться к сверкающим бокам музыкальной шкатулки.

– Бум-бум-бум! Что это за музыка! – ворчал вслед машине дядя Жора, раскладывая на веранде экономические пасьянсы. – Где вообще современное песенное искусство! Из всех песен только и знают припевочку про чай «Липтон»: «В знак хоро-оо-шего вку-уса!» Тьфу на них! Такие песни можно сочинять километрами, по три рубля за запятую! Вот мы с твоим батькой в молодости – как сядем, бывало, в Клубе моряков: он за гитару, я за ударные. И все девки наши!.. А сейчас что?

– Вы имеете в виду девок или музыкальную сторону дела? – вполголоса уточнял я.

– И то, и другое! – отрывисто отвечал дядя Жора, щелкая калькулятором. – И то, и другое!..

Иногда мне не верилось, что дяде Жоре, как и отцу, в прошлом году стукнуло шестьдесят пять. Неожиданно один из близнецов словно помолодел лет на пять.

Отрывистой манерой говорить и хитро горящими глазами дядя Жора стал напоминать сатирика Жванецкого. Стоило ему выйти на нашу улицу и начать обсуждать с соседями план установки трех секретных прожекторов для внезапного освещения любителей шарить по чужим огородам, как всем становилось весело от его голоса. Возьмись дядя Жора читать трагические сцены рассказа «Муму» писателя Тургенева, и слушатели валялись бы от смеха впокатуху, махали руками и просили бы пощадить. Даже его отчет жене о похоронах сослуживца: «Ну, похоронили, понимаешь. Все хорошо, без драк и скандалов. Лежал, как живой…» вызывал улыбку, словно дядька побывал не на похоронах, а на семейном празднике.

– Если бы нам не запретили заниматься джазом, я бы стал вторым Бени Гудменом! – пытался реконструировать прошлое дядя Жора. – Ты не представляешь себе, как я играл на саксофоне! Потом какой-то дурак поэт сочинил: «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст!», и нам с твоим батей пришлось забросить это благородное занятие! Да! Вот, Бог даст, подкоплю деньжат и куплю саксофон. Тогда вы узнаете, что такое настоящая музыка и «Чикагский блюз»!

– «Чикагский блюз»? Что это такое?

– «Чикагский блюз», – мечтательно вздохнул дядя Жора, – это сама жизнь. Его хорошо играть компанией, где все друг друга знают и понимают… Н-да…

Я сказал, что в наше время тоже гоняли за длинные прически под «Битлз» и запрещали выступать в школе с самодельными рогатыми гитарами. Но мы все равно собирались и играли у кого-нибудь дома.

– Сколько же стоит саксофон? – поинтересовался я.

– Не знаю, не знаю, – помотал головой дядька. – В любом случае у меня все деньги в обороте. На днях надо забрать в одном месте и вложить в «Ломбард», там подняли годовую ставку на десять процентов!

– Со стороны-то может показаться, что вы ворочаете миллионами, – подтрунивал я над дядькой, – а на самом деле даже саксофон не можете себе позволить.

– Какие миллионы! Миллионы могли быть, если бы твой батька меня поддержал и мы бы занялись подъемом драгоценностей со дна океана! Или свинцовых кабелей со дна Ладоги! А он, видишь ли, заартачился – доцент вуза не должен заниматься коммерцией! А лауреат Государственной премии должен? И теперь я, как курочка-ряба, в одиночку клюю по зернышку – то в «Гермес-финансе», то в «Нефтьалмазинвестзолоте». А какие у нас с ним могли быть заработки!.. Сказка!..

До тех пор, пока Катька с мужем Никитой не ссудили его из Москвы деньгами, чтобы «не класть все яйца в одну корзину» и приобрести страшно доходные акции питерских инвестиционных фондов, дядя Жора пытался очаровать моего отца грандиозными проектами.

Например, экскурсионные полеты на дирижаблях к Северному полюсу для мировой элиты. Такой специальный дирижабль с ядерной энергетической установкой и катапультирующимися креслами на случай аварии. Плюс комфортабельная собачья упряжка для каждого путешественника с обогревом ног, маленьким баром и ультразвуковой пушкой для отпугивания белых медведей. Сначала элита пьет на высоте трех тысяч метров коктейли и горячий шоколад, любуется северным сиянием, танцует фокстроты, затем спускается на Северный полюс, где устраивает гонки на собачьих упряжках и стрельбу по тарелочкам. Одним словом, отдых в экстремальном режиме. Срок окупаемости дирижабля – три года. Оставалось найти кредит в несколько миллионов долларов. Дядя Жора с отцом сидели бы в особой кабине пилотов-наставников, мы с Катькой командовали бы стюардами и оркестром, а мама с тетей Зиной – бортовым рестораном «Мишка на Севере». Такое семейное акционерное общество.

Отец сказал, что, если ему поручат, он готов выполнить некоторые расчеты по дирижаблю и собачьим упряжкам, но быть воздушным извозчиком, пусть даже и для элиты, он не намерен.

Тогда дядя Жора покряхтел и предложил идею попроще – начать подъем дорогостоящих цветных металлов со дна Ладожского озера, используя рассекреченные военно-морские карты.

На дне Ладоги с довоенных времен лежали медные кабели в толстой свинцовой оболочке. Перед началом блокады Ленинграда их перерубили в нескольких местах, чтобы не достались врагу. На картах расположение обрубленных кабелей указывалось с точностью до метра.

Стоило наладить намотку кабелей на барабаны, разделку и переплавку плюмбума на береговом заводике, и первый железнодорожный эшелон с тускло мерцающими слитками готов к отправке в Прибалтику. Сотни тонн ценного металла легко превращаются в валюту. Плюс чистая медь самих кабелей, которую можно вывезти вторым эшелоном. Оставалось создать акционерное общество и продавить идею в Смольном, где у дядьки с давних времен были крепкие позиции. Академик Сергей Сергеевич, по-прежнему не покидавший Комарово, обещал помочь с кредитом и плавильными чанами. Он же обещал специальное судно для подъема кабелей.

Отец отверг и эту идею – из-за присутствия прибалтийских партнеров она показалась ему непатриотичной. К тому же дядька не смог убедить окружение Собчака, что пришло время легко и безболезненно расстаться со свинцовым военным прошлым.

– Консерваторы! – возмущался дядя Жора. – Ретрограды! Или на них мировое лобби надавило. Опасаются снижения цен на свинец…

Отец с притворным сочувствием сказал, что скорее всего виновато свинцовое лобби.

Предложив еще несколько прожектов, среди которых запомнились создание всемирного платного музея вечных двигателей и цеха по выпуску пляжных шляп-бумерангов, и не найдя поддержки брата-близнеца, дядя Жора занялся размещением капиталов в питерских инвестиционных фондах, что вызвало у моего отца нескрываемое недовольство. Какое-то время отношения между братьями были на грани идеологического разрыва.

– Ишь, миллионер выискался! – фыркал отец. – Давно ли в Институте марксизма-ленинизма отличником был, а теперь, пожалуйста, – частная собственность основа производства! «Деньги должны трудиться!» Вот она, пагубная сила золотого тельца!

– Потише, потише, – просила мама. – Не хватает вам на старости лет рассориться!

– Я свои убеждения на импортную колбасу не меняю! – распалялся отец. – Жили без нее восемьдесят лет и еще столько прожили бы! А она кое-кому, как свет в окошке!

Дело дошло до того, что отец припомнил дяде Жоре какой-то мячик, в одиночку стыренный им у пионеров, а дядя Жора – детскую тетрадку с марками, которые собирали вместе, а «досталась она тебе, Сереженька!».

Позднее мы безуспешно пытались разобраться, кто же услышал сетования дяди Жоры о саксофоне – Господь Бог или тот, чье имя еще в девятнадцатом веке запрещалось цензурой Святейшего Синода к напечатанию. Лично я убежден, что Господь Бог услышал дяди-Жорину фразу: «Вот, Бог даст, подкоплю деньжат и куплю саксофон. Тогда вы узнаете, что такое настоящая музыка!..» и принял соответствующие меры. Именно так – достаточно взглянуть на результаты.

В тот день дядя Жора спозаранку вывел из гаража свою чихающую «Волгу» и укатил в Питер по финансовым делам – в одном месте забрать деньги и переложить в другое.

Все наши были в городе. Родители уехали получать пенсию, тетя Зина записалась в мозольный кабинет, Настя повезла Дениса к врачам. Я выспался и уехал в город на электричке, чтобы купить шаровую опору для «Жигулей» и вернуться с первой электричкой после перерыва.

Еще на дальнем подходе к даче мне показалось, я услышал звуки ударника, слегка приглушенные лесом и расстоянием.

Остановился, не веря своим ушам.

Медно звякали диски хай-хэта, барабанные палочки выстукивали петляющую дробь, ухал большой барабан, шелестяще звенели тарелки…

Конечно, это живые ударные.

Я пошел быстрее, останавливаясь и замирая на секунду, чтобы прислушаться. И чем ближе я подходил, тем сильнее начинало познабливать от предчувствия, что комплект ударных инструментов пляшет и подпрыгивает в районе нашего участка. Неужели дядя Жора?..

Я не ошибся! Такого наша улица еще не видала!

Дядя Жора в кургузой маечке и канареечной кепке возвышался на своем балконе за ударной установкой, а внизу, у калитки, одобрительно повизгивала толпа пацанов с велосипедами.

Остановившись за спинами ребят, я залюбовался дядькой и беззвучно рассмеялся. Это же черт знает что за человечище! Ураган! Глыба! Утес! Где он отхватил это сокровище и как в свои шестьдесят пять лет втащил все на второй этаж? И когда успел?

Прикрыв глаза, дядя Жора шелестел стальной метелочкой по тарелке, отдыхая после бурного всплеска и давая понять слушателям, что мелодия жива, она лишь сошла на обочину, эффектный каданс с лязгом хай-хэта был ложным, придет время и мы вновь побежим с горки на горку, прыгая через овраги и горные ручьи, взлетая к вершинам и ухая в пропасти.

Дядька открыл глаза, и я замахал ему рукой.

– Бери скорее банджо! – радостно закричал он и приветствовал мое появление продолжительным звуковым взрывом. – Я и саксофон купил!

Мелькнула изогнутая труба, и, подойдя к перилам, дядя Жора выдул мне вихляющее приветствие. Толпа взвыла и расступилась.

Я кинул портфель на веранде и поскакал по лестнице…

Дядька купил инструменты на целый джаз-банд – бас-гитару, ударные, губную гармошку на кронштейне, банджо и саксофон!

Дядя Жора и сам не мог толком понять, как так получилось.

Он отстоял длинную очередь, забрал деньги из «Нефтьалмазинвестзолота», но положить их в «Ломбард» не удалось: там было закрыто, и у дверей волновалась густая толпа, полная слухов и домыслов, и он двинул в Зеленогорск, размышляя, правильно ли он поступает. С одной стороны, он на сутки выводил деньги из оборота, с другой – и хрен с ними, не толкаться же перед закрытой дверью, лучше приехать завтра. В Репине он подрулил к бензоколонке и увидел в стоящем рядом микроавтобусе изогнутую горловину саксофона и плоский барабанный животик банджо. Дядька с улыбкой кивнул на саксофон и показал сидящим в автобусе парням одобрительно поднятый большой палец. Парни выскочили из автобуса с саксофоном и предложили купить. Дядька подул в мундштук, нашел клеймо изготовителя и спросил, сколько стоит вещица. Парни сказали, что инструменты принадлежат загнувшейся группе «Небесные громобои» и продаются только оптом, но с хорошей скидкой.

Они назвали цену.

Дядька повертел инструмент в руках, тронул струны банджо, опробовал барабан, поторговался для порядка и сказал, что берет. Парни поехали за дядей Жорой и занесли все музыкальное хозяйство на балкон. Дядька расплатился и вот уже целый час с наслаждением вспоминает молодость.

– Завтра приедет отец, сыграем втроем! – беззаботно сказал дядька. – Эх, жизнь пошла! – Он ухнул в большой барабан и ураганно прошелся палочками по маленьким.

– А что скажет тетя Зина? – Я любовался увесистым банджо и подтягивал на нем струны. – И как же бизнес?

– Что скажет, то и скажет! – Дядька взял в руки отблескивающий ртутью саксофон. – Тридцать лет не играл… Не знаю, получится ли… – Он осторожно зажал губами мундштук, прикрыл глаза, вдохнул и осторожно вплеснул в металл шелестящего воздуха…

Инструмент приветственно крякнул и задрожал.

Дядя Жора подался плечами вперед, убирая инструмент под себя, пробежался пальцами по кнопочкам, выпрямился, выпустил из сверкающего раструба легкое быстрое лассо – оно со свистом обхватило высокие золотистые сосны, белое облачко за лесом, кусты сирени под окнами, сарайчик, стоящих у калитки пацанов и двух взрослых соседей, втянулось обратно, и тут же из трубы саксофона поплыл задумчивый морской бриз, прошелестели паруса, за кормой яхты вспенилась белая дорожка, тяжело вздохнул океан, заскрипели снасти, из-за туч выглянуло солнце…

Дядя Жора приоткрыл глаза и приглашающе указал на банджо в моих руках.

Я быстро вытащил из кармана монетку и ударил по звонким струнам: впереди по курсу виднелся остров, и на песке, размахивая копьями, плясали папуасы.

Толпа у калитки восторженно взвыла…