Текст книги "В поисках утраченных предков (сборник)"

Отдайте мне мое, а чужое я и сам не возьму.

Фома Аквинский в застольной беседе

Мои сестрички – Вера и Надя – не только пугали меня в детстве тем, что они – американские шпионки, убившие моих настоящих сестер и переодевшиеся в их одежду, чем доводили меня до слез и топаний ногами: «Нет! – рыдал я, тыкая пальцами в сестер. – Нет! Ты – Вера, а ты – Надя!», не только вволю дурили баснями про Бабу Ягу, которая вылезает по ночам из круглой печки за моей кроватью, и рассказывали про черную руку, хватающую за горло спящих детей, но – и это самое ужасное – твердили про цыганку, которая подкинула меня, голопузого малыша, в полуторку, на которой их семья ехала летом 1950 года на дачу в Зеленогорск…

– Мы едем в кузове на мешках с бельем, вдруг – тю-ю! – летит пацанчик голопузый. И прямо на Джульбарса упал! Джуль сначала зарычал, а потом стал его облизывать.

– Надёжа, а помнишь, у него еще бронзовый медальончик был – там «Данко» было написано, – перемигивались зловредные сестрицы. – Это мы решили его Дмитрием назвать! Наш Димка-то тогда где-то потерялся, и мы решили вместо него Данко усыновить…

– Помню, помню! – притворно кивала младшая. – Где-то я этот медальончик недавно видела…

Моим придурошным сестрам было страшно весело наблюдать, как я забирался под стол, прижимал к груди плюшевого мишку и ревел там: я чужой в этой семье, меня подбросила цыганка! И мама – не моя настоящая мама, и мой усатый папа – не папа… И где же я – тот настоящий Дима? А-а-а!..

Жаль, что в ту детскую пору я не пожаловался родителям на сестриц, старшая из которых была отличницей, а младшая – заводилой всего двора. Думаю, для начала их бы выдрали, а потом показали психиатрам, и когда они к моему совершеннолетию вышли бы из престижной среди придурков больницы имени Кащенко, мы за вечерним чаем поговорили бы, кого и куда подбросили. Шутю. Поезд на Воркутю давно в путю. Сейчас мы его догоним.

Иногда сестры начинали говорить на тарабарском языке, который, впрочем, я вскоре постиг: после каждого слога в слове следовало добавлять слог «ка». «На-ка-дя-ка, пой-ка-ди-ка сю-ка-да-ка!» означало: «Надя, пойди сюда!» Мои красивые сестры, разрешавшие мне крутить заводную ручку патефона, пока они разучивают перед зеркалом шкафа падеспань или танго, уверяли меня, что это цыганский язык, и выучились они от меня, когда я был еще совсем маленький…

Чертовы куклы, а не сестренки! Одна на двенадцать, а другая на восемь лет меня старше. Думаю, синдром подкидыша, который они мне привили, сыграл не последнюю роль в моей тяге к истории рода и в первую очередь – к розыску корней отцовской фамилии.

Придать осмысленность моим запутанным рассуждениям относительно происхождения фамилии помог Виктор Конецкий, дававший мне в начале 90-х рекомендацию в Союз писателей.

– Напиши все, что знаешь о своей фамилии, и иди, к едреней матери, в Исторический архив! – сориентировал старый моряк дальнейшее направление моих поисков и по своему обыкновению прикурил сигарету от сигареты. – Сейчас все открыто! Татьяна тебе и координаты даст, к кому обратиться. – Он назвал фамилию общей знакомой.

Тем же вечером я отстучал на клавиатуре компьютера справку-объективку для архивистов:

«Фамилия Каралис существует как в греческом, так и в двух прибалтийских языках – литовском и латышском.

Вот некоторые факты и соображения.

Греческая версия фамилии:

1) В конце 1970-х годов после одной из моих публикаций в «Известиях» мне переслали письмо от семьи Каралис, живущей в городке Балта Одесской обл. Они полагали, что я – их брат, пропавший без вести во время ВОВ. Я написал, что искомым братом быть не могу, т. к. родился в Ленинграде после войны, и вступил с ними в переписку. Выяснилось, что их предком был грек Мальва Каралис, который в давние времена прибыл в Северное Причерноморье из Греции. Мы переписывались, ныне связь потеряна.

2) В Стокгольме живет мой полный тезка – грек Димитриус Каралис, бежавший в 70-е годы от греческой хунты в Швецию. Я нашел его по телефонному справочнику и был у него в гостях. Он родом из города Преведа, что рядом с островом Левкада. По фотографиям заметно сходство между нашими отцами и нашими старшими братьями. Он подсказал версию: греческая интеллигенция бежала от турецкого ига в православную Россию, расселялась по берегам Черного моря, уезжала в Москву и Петербург. В Стокгольме Димитриус работает бригадиром электриков, участвует в профсоюзном движении.

Прибалтийская версия:

1) «Каралис» по-латышски означает «король». Фильм «Кинг-Конг» на латышских афишах звучал как «Karalis-Kong». По-литовски «король» – Karаlius. Созвучно. Опростореченная форма «Каралис» со временем превратилась в нормативную.

2) В 1991 году меня нашла Елена Владимировна Каралис из Москвы. Ее интересовали мои дед и прадед, которые могли быть ветвью их рода, затерявшейся в Санкт-Петербурге в конце XIX века. Она искала Константина Каралиса, одного из троих сыновей некоего Матиуса Каралиса, у которого, якобы, было поместье в Литве. Именно так – Константином – звали моего прадеда.

Она очень путано нарисовала мне последние ветви семейного дерева, обещала прислать остальное, но обещание за эти десять лет не выполнено.

3) Иногда отец шутливо обещал поехать в Прибалтику и откопать в фамильном замке сундучок с драгоценностями, денег от продажи которых хватит и на новые пальто всем детям, и на самокаты с резиновыми шинами, и на велосипеды, и еще останется на машину «Победа», не говоря уже об отдаче долгов, взятых до получки.

Финикийская версия:

В «Географии» древнегреческого историка и путешественника Страбона приводится описание острова Сардос (ныне Сардиния). Страбон пишет: «Городов на острове несколько, но достойны упоминания из них только Каралис и Сульхи».

Эти древние города были построены финикийцами, сейчас город Каралис является главным портом Сардинии и называется Кальяри».

Насчет древних финикийцев – это смело! Но из песни, то есть из «Географии» Страбона, слов не выкинешь. Действительно, стоял еще во времена земной жизни Христа на острове Сардос городок под названием Каралис, и основали его финикийцы, мои возможные предки. Эти древние парни отличались смекалкой, сообразительностью и волей. Они первыми придумали буквенный алфавит, дали название Европе и создали систему морской ориентации по звездам. В IV веке до нашей эры они построили на месте нынешнего Туниса крепость Карфаген с числом жителей под миллион и с семиэтажными домами за десятиметровыми стенами. И этот город-крепость, ставший притчей во языцех в римском сенате, римляне осаждали десятилетиями и наконец разрушили и сожгли. Причем дотла.

В живых осталось только семьдесят тысяч финикийцев, и все они были отправлены на пропахшие потом и кровью невольничьи рынки Средиземноморья. И не исключено, что я потомок какого-нибудь финикийца, пронесшего сквозь плен, чужбину и века название своего родного города, сделав его фамилией…

Подготовив объективку по своей фамилии, я на всякий случай приложил к ней копию «трудового списка» деда по матери – профессора химии Александра Николаевича Бузни, который в сентябре 1933 года на нескольких листах клетчатой бумаги твердым почерком и черными чернилами подробно, как мне показалось, сообщил о себе и своей трудовой деятельности: «Родился в 1860 году, марта 1-го числа, национальность – молдаванин, социальное положение – преподаватель, образование – высшее, профессия: химик-агроном и преподаватель с 1889 г. со стажем 37 лет; беспартийный; член профсоюза Работников Просвещения; на военном учете не состою (ратник ополчения)».

Шансов найти что-либо по деду-химику практически не было, но не пропадать же добротным документам.

Как утверждала семейная молва, дед нашей матери происходил из бедной молдавской семьи. На деньги сельского схода он закончил Киевский университет по естественно-научному факультету, увлекался марксизмом, был замешан в революционных выступлениях, чуть не угодил на каторгу, но потом тихо осел в провинциальном Тамбове под надзором полиции, где построил на Астраханской улице раскидистый дом из семи комнат с ванной и кабинетом, заведовал губернской химической лабораторией, растил детей и дружил с Иваном Владимировичем Мичуриным, обмениваясь с ним саженцами и научными идеями. Да! Еще был казначеем тамбовского физико-медицинского общества.

Мой отец, вступивший в партию в блокадном Ленинграде, вскидывая указательный палец, особо подчеркивал участие тестя-деда в оппозиции к царскому режиму. В его рассказах дед представал хорохористым нигилистом-народовольцем, прогрессивной молодежью, заставляя вспомнить фильмы про Володю Ульянова, где тот, выгнув грудь колесом, выдвигает ультиматумы замшелым профессорам в пенсне, сюртуках и с бородами до живота.

Такой вот дедушка-марксист, отошедший от революции и разводивший в своем саду диковинные растения.

Одна из двух его увесистых тетрадей в черных коленкоровых обложках прекрасным почерком доводит до сведения потомков, как следует изготавливать несгораемую бумагу, плиты из пробковых отбросов, цементы для металла, вечные чернила из кампешевого дерева, вираж-фиксаж для фотографических пластин и еще двести сорок нумерованных рецептов, включая приготовление мыла в домашних условиях, эмалировку дерева и способ определения подкраски виноградного вина черникой.

Молдавский самородок по типу Ломоносова: испытывая тягу к знаниям, добрался до Киева и получил высшее образование.

Некоторые рецепты деда, которые я в детстве пытался претворить в жизнь, ставили меня в тупик: «взять чистого мексиканского асфальта – 43 золотника, каучука белого – 2 фунта; спирту в 95 градусов 1/10 ведра, терпентину венецианского – 15 золотников…»

Заниматься генеалогией деда Бузни (прости, дедушка!) я не видел большого смысла. Что я мог вызнать? Из какой молдавской деревни его, смуглого лобастого паренька, отправили учиться в Киевский университет, собрав на сельском сходе деньги на железнодорожный билет третьего класса? Да и как найдешь ту деревню, которая давно стала поселком городского типа, а ее жители полегли на погосте, по которому, быть может, прошло колдобистое шоссе в районный центр?

Я представлял, как молодой дедушка в косоворотке с пояском и в соломенной шляпе закидывает за спину торбу с домашней снедью: кусок брынзы в холщовой тряпице, пару золотистых головок лука, каравай хлеба в домашнем рушнике, вареные яйца, соль и перец в мешочках, яблоки, груши и низко кланяется отцу с матерью, стоящим возле низенькой хатки-мазанки. Покосившийся тын с горшками на кольях, мычащая коровенка в хлеву – умирающая деревенька конца девятнадцатого века. Правильно дедушка сделал, что уехал учиться.

Дед родился в страшно далеком от меня 1860 году, за год до отмены крепостного права. Я родился на макушке следующего века, в один год с нашей атомной бомбой – в 1949-м. Между нами несколько войн и революций, коллективизация и индустриализация, репрессии и выселения, крестьянские мятежи и голод…

Прости, дедушка, безнадежно.

Все изменяется, ничего не исчезает.

Овидий, за семнадцать веков до Михайлы Ломоносова

Если верить красивым родовым древам, что входят в моду, то между нынешним отпрыском рода, разъезжающим на «мерседесе», и его пращуром, с хыканьем рубившим ливонских рыцарей в 1503 году под стенами Пскова, стоят около двадцати поколений предков: отец, дедушка, прадедушка и так далее.

В среднем, на век укладывается четыре поколения, и родовое древо, ползущее из 1500 года изобразит нам двадцать мужчин-предков, включая нынешнего ездока на красивой немецкой машине.

Двадцать!

На самом деле, только к началу 1500-х годов у каждого из нас было два миллиона сто одна тысяча девятьсот пятьдесят человек прямых предков.

Тут действует основной закон генеалогии: с каждым поколением число предков человека удваивается. Если спуститься с этой прогрессией на пять столетий вниз, то аккурат получится два миллиона прямых предков, – проверено.

Два миллиона и двадцать человек – почувствуйте разницу!

И что тогда двадцать предков с наследственным титулом «князь»: фирменный знак? гарантия отменного поведения всех последующих отпрысков? Или пенки, снятые с огромного тигля, в котором тысячелетиями переплавлялись миллионы людей?..

Так уж повелось, что людей тянет к героическим предкам – былинным богатырям, радостным смельчакам, отчаянным рубакам, умницам и писаным красавицам: их примерами можно взбодриться в тяжелую минуту, воспитывать юные поколения, да и просто похвастаться.

Никому не хочется выставлять напоказ семейное древо, ведущее свое начало от каторжан, растратчиков, горьких пьяниц, на ветвях которого во всей безобразной красе болтаются конокрады и казнокрады, дезертиры, карманники, убийцы с большой дороги и прочие мало привлекательные личности, включая мелкопоместных дворян с пятью душами крепостных, проигранной в карты деревушкой и сгнившей в сарае бричкой…

Нам подавай мифических предков, гнувших подковы и съедавших тазик блинов опосля четверти водки! Чтоб кулаки – по ведру! Голова, как пивной котел! Дал в ухо городовому на демонстрации в одна тысяча девятьсот семнадцатом году, и детина-городовой не мог оправиться от той плюхи аккурат до холодной зимы тысяча девятьсот тридцать седьмого, пока его не арестовали за шпионаж в пользу Японии.

В каждом из ныне живущих – гремучая смесь собственного генофонда. И спичку подносить не надо – само рвануть может! Особенно у нас, в России, где в тигле Евразии веками выплавилось нечто, до сих пор не получившее четкого названия: великий советский народ? россиянин? русский?..

Но вот, например, некая Анфиска, косенькая на левый глаз, выходит замуж за буйного во хмелю сапожника. И глаза бы наши не смотрели на эту Анфиску и ее сапожника мужа, кабы ни одно обстоятельство: у них родилось пятеро детей, один из которых – Силантий – стал впоследствии мужем купеческой дочки Варвары, прабабушки князя Урюпинского-Забугорского по материнской линии.

Неблестящая они пара в славной княжеской генеалогии, но не родиться без этого звена-перемычки нынешнему ездоку в «мерседесе».

Сдала тебе судьба колоду из нескольких миллионов карт, и ни одну из них нельзя обронить или выбросить – иначе не пойдет игра, и все тут.

Меня приводят в восторг и одновременно пугают миллионы лично моих предков, любивших друг друга, в результате чего на свет Божий появились пятеро моих старших братьев, две сестры и я!

Злые, добрые, жадные, щедрые, расчетливые и транжиристые, гуляки и отменные семьянины, храбрые и трусоватые, суетливые и неторопливые, решительные и удалые, терпеливые и занудливые – они все живут во мне, и я – один из продолжателей их жизней.

В камзолах, сапогах, лаптях, посконных рубахах, босиком, со шпагами на перевязи или с вилами в руках, в кандалах и рубище, идущие по пашне с деревянной сохой или едущие в кабине правительственного «ЗИСа», которому отдает честь орудовец. Вот на этого рыжего красавца пучеглазый турок льет горячую смолу с центральной башни крепости Бендеры, а этот, курчавый, как барашек, зло натягивает тетиву арбалета, целя в шею венгру; вот кто-то выпрыгивает из горящего самолета (знаю кто) и кого-то продают в рабство под плеск теплых волн на берегу Босфора; этот, высокий с голубыми глазами, воюет всего третий месяц и в роте его зовут «Товарищ Ленинград», он ползет со связкой гранат и карабином в сухой траве по правому берегу Днепра к фашистскому доту, а некто с усами и нашивками за ранения по пояс в осенней воде ладит из бревен мост через речку Равка – в Первую мировую под польским Казимиржем. Кто-то ворует темной ночью коня – кто-то скачет в погоню за вором. Предков секут розгами и награждают георгиевскими крестами, хоронят с воинскими почестями и зарывают в землю на безвестных ныне погостах, и над их могилами нынче асфальт, о который стучит звонкий детский мяч и топочут сандалики детворы…

…Был ли мой отец литовцем, греком или финикийцем, но однажды, уже на склоне лет, когда мы сидели с ним за праздничным столом и смотрели по телевизору передачу, посвященную годовщине снятия блокады, он долго молчал и вдруг сказал сдавленным голосом: «Умри, Димка, но врага на ленинградские улицы не пусти!»

И слеза пробежала по его щеке. Я кивнул, обещая. Отец, не таясь, смахнул ее, и мы с ним чокнулись и выпили.

Отец никогда не рассказывал о кошмарах блокадной жизни. Ну да, водил поезда по «Дороге жизни», всякое бывало. Он вспоминал из тех лет только курьезные случаи. Как, например, боевой расчет зенитных пулеметов, засевший в гнезде из мешков с песком возле водокачки, тренировался отбивать воздушные атаки фашистов на станцию, вращая пулеметы по команде лейтенанта во все мыслимые и немыслимые стороны, а когда парочка «мессеров» вынырнула из-за леса и прошла на бреющем, солдатики бросились врассыпную, а молоденький лейтенант, выбравшись из-под вагонов, расстрелял вслед самолетам всю обойму нагана, а потом швырнул его об землю и заплакал.

Тогда я еще не ведал, начальником и политруком какого поезда был мой батя в блокадное время. «Начальник поезда» звучало благополучно-начальственно, и я немного стеснялся отцовской должности, хотя и понимал, что «коридором смерти» легкую дорожку не назовут. И не знал об отцовской фотографии, что уже висела в мемориальном музее на станции Шлиссельбург, и не знал, что в книге о блокадных железнодорожниках есть слова и о нем.

Когда не стало отца и я полез в советские книги о блокаде, то не нашел в них упоминания о «коридоре смерти» и был смущен. И лишь много лет спустя, когда мы с женой и сыном приехали в зимний Шлиссельбург, обнаружилось, что участок железнодорожного полотна в тридцать три километра, спешно уложенный сразу после прорыва блокады на сваях через Неву и далее по торфяникам и болотам к Большой земле, этот коридор, насквозь простреливаемый немцами, чьи орудия стояли в пяти километрах, требовалось официально называть Дорогой Победы, или «Большая земля – Ленинград».

«Коридором смерти» меж собой называли его сами железнодорожники.

И мы стояли на пологом берегу Невы, и оставшиеся с военных времен сваи убегали в черную дымящуюся воду…

Пусть случается со мной не то, чего мне хочется, а то, что мне полезно.

Менандр, древний грек, поэт и драматург; возможно, мой предок

В начале своей ретроразведки из документально-вещественных свидетельств я имел лишь несколько фотографических карточек с вензелями старинных фотоателье, анкету деда по матери, написанную им в 1933 году для тамбовского собеса, военный билет отца без обложки, трудовые книжки родителей, пачку семейных писем и предостережения одной из старших сестер Веры не ворошить прошлое.

Да и вторая старшая – Надежда – не одобрила мои планы заняться историей семьи:

– Отжили люди свое и отжили, – хмуро сказала она по телефону. – Кому это может быть интересно?.. Найдешь такое, что потом не обрадуешься…

По версии самой старшей сестры Веры, которая в моем детстве наиболее удачно изображала американскую шпионку (оскалясь, она вращала глазами и молча тянула к моему горлу растопыренные пальцы), наш дед был то ли престижным архитектором, то ли извозчиком и в первом варианте бросил семью и смылся в буржуазную Польшу, во втором – спился и умер в пыльных лопухах под забором.

– Откуда ты знаешь, что извозчиком?

– Папа рассказывал! Он в ноябре семнадцатого года сидел с мальчишками на заборе напротив Зимнего дворца, тут стрельба началась, с флагами побежали, а его отец ехал на своей пролетке, увидел сына, согнал кнутом и отвез домой в Парголово. Они же в Парголове ютились, в детском доме.

– Ты же говорила, он был архитектором! – напоминал я.

– Правильно! – нисколько не смущалась сестра. – Он был архитектором, а потом его уволили за пьянку, и он ушел в извозчики!

– Откуда ты знаешь, что за пьянку?

– А за что же еще увольняют? Он и жену свою с детьми бросил, потому что пил…

– Кто тебе это сказал? – я не хотел оставлять без внимания эти нелепицы.

– Наша мама все время говорила отцу, что он весь в своего родителя – пьяницу!

– Интересно, как мама могла знать о пьянстве свекра, если тот не вернулся с Первой мировой войны, и наш отец все время его разыскивал? Ты же сама говорила… И что-то я не припомню, чтобы наш отец был пьяницей! Выпивал, как все, по большим революционным праздникам и с хорошими гостями…

– Ты еще ничего не знаешь! – многозначительно говорила сестра. – Я тебе потом как-нибудь расскажу!

(Иногда мне казалось, что мы с сестрой говорим о разных людях. Или наш отец за двенадцать лет, которые отделяли рождение сестры от моего рождения, превратился вдруг из тайного поклонника Бахуса и дебошира во вполне приличного человека – отца большого семейства, главного редактора газеты «Строитель», всегда подтянутого, делового, гладко выбритого, в чистой рубашке с галстуком, читающего, стучащего на машинке или с фартуком на груди снимающего острым рубанком сливочные завитки стружек на верстачке в ванной.)

Честно говоря, мне не верилось и в другое: что мой будущий дед – юноша с благородным лицом, изображенный на фотографии, бросит жену, четверых детей, станет извозчиком, а потом сопьется и умрет под забором.

Чепуха какая-то!

Ведь были же и у меня воспоминания…

Я догадывался: сестра имела некоторые обиды на ушедшего отца, и в сердцах может нафантазировать лишнего.

У меня обид на родителей не было: напротив, с каждым собственным прожитым годом я понимал и любил родителей все сильнее, и они все чаще приходили ночью к изголовью моей кровати: мы ловили с отцом рыбу, ходили по грибы, стреляли в кандалакшских сопках из малокалиберной винтовки по банкам, мать готовила по весне щи из крапивы, отложив книгу, рассказывала мне про блокаду, как ловили ракетчиков, показывала, как маленькая Надежда после обстрела хлопала себя по щекам: «Ой, мамочка, что тут было!», и мать, придя с работы, вытаскивала ее из подушек в дальней от зоны обстрела комнате и целовала сухими губами: «Ничего, доченька, скоро победим!» – «Я этому Гитлеру как дам! – Надюшка била кулачком по холодной подушке. – Он у меня узнает!»

Я представляю себе сестру – в полутемной холодной квартире, обложенную подушками, матрасами, в шерстяном платке поверх пальто, шапке, варежках – она ждет маму с работы, мама работает в домоуправлении железнодорожных домов тут же, на 2-й Советской улице, и забирает дочку лишь при объявлении воздушной тревоги, чтобы спуститься с ней в бомбоубежище. И целый день она одна под разрывы снарядов – близких (если били по Институту переливания крови, что виден из окон комнаты, в которой по всем обстрельным правилам мать оставляла дочку) и далеких – если немец бил по Московскому вокзалу и площади Восстания. С началом обстрела Надежда прячет кукол и сама прячется под холодные подушки.

Мать с отцом сдавали кровь – донорам полагался дополнительный паек.

Что сказалось: спрессованная войной детская энергия или чувство победительницы, отстоявшей свой дом, свое место («Вот, я со своей мамочкой и куклами никуда отсюда не ушла!»), гены или что другое – не знаю, но Надежда была во все годы такой заводилой во дворе, что вернувшиеся из эвакуации старшие ребята от ее проделок только глазами хлопали. И в школе, где Надежда сначала работала пионервожатой, а после института стала преподавать английский, только ей доверяли сложные дипломатические переговоры всех уровней, и только она могла вытянуть безнадежную, казалось бы, ситуацию.

…За стеклом моего книжного шкафа в ту пору стояли старинные фотографии: бородатый дед-химик в сюртуке; юноша с ямочкой на волевом подбородке и опрятным ежиком волос; моложавый мужчина с бакенбардами, шейной бородкой и закрученными в ниточку усами в тужурке с красивым отложным воротником неизвестного мне ведомства; женщина с приятным, но строгим лицом в мещанском платье (кружева, рюшечки, воланчики, пуговицы и пуговки) и с гребнем, напоминающим корону.

Предки.

Они смотрели мимо меня, чуть повернув головы влево, и нашим взглядам не суждено было встретиться.

Молодой человек в курточке со стоячим воротником и трогательным ежиком волос приходился мне дедушкой по отцовской линии – это вытекало из дарственной надписи, сотворенной каллиграфическим почерком на обороте карточки: «Горячо-любимой бабушке от любящего внука на добрую память, – Павел Каралис».

Моего отца звали Николаем Павловичем. Значит, Павел – его папа, мой дедушка.

Мой будущий дед снимался в фотоателье Булавского на Невском, 34, и делал он это после 1898 года, что я установил по дате на серебряной медали Императорского фотографического общества, чей кругляш с цифрами удалось рассмотреть через лупу. Дедушка выглядел на карточке задумчиво-серьезным юношей с внимательными глазами и просторным лбом под слегка набрякшими веками. На фотографии ему лет пятнадцать-шестнадцать.

Две остальные карточки, также сделанные в Петербурге, требовали атрибутации.

Напряженного мужчину в неизвестном мне форменном кителе и женщину в платье с оборками я счел своими прадедушкой и прабабушкой: фотография молоденького дедушки, положенная между ними, являла очевидное типологическое сходство с обеими персонами. Да и по какой иной причине им было храниться всем вместе в отделении портфеля, который перешел ко мне после смерти старшего брата Володи?

Фотографию деда-химика, сделанную в коричневых тонах, я помню с раннего детства – она стояла у матери на трюмо и иногда почему-то оказывалась в верхнем ящичке, где хранились гребни, заколки и огромная коса-шиньон, сделанная из маминых угольно-черных волос – сестры употребляли ее для проказ с переодеваниями.

Была еще фотография: мой будущий отец пятилетним ребенком, стриженным наголо, обнимает за плечо свою маму. Мама – моя будущая бабушка, вполне миловидная брюнетка в белой кофточке с оборками и юбке. Мягко улыбается. Дитя задумчиво… Карточка совсем маленькая, треснувшая, требующая реставрации – я держал ее в особом конверте, год приблизительно 1912-й.

…В тот день седобровый курьер, похожий на злого карлика, вручил мне два больших конверта из хорошей вощеной бумаги с казенным коричневым отливом. Я отдал ему обещанные деньги, заперся в кабинете и отключил телефон. За окном по Малой Неве плыли ошметки грязного зимнего льда, накрошенного мощными буксирами. По набережной, оставляя за собой мутный шлейф влаги, шуршали автомобили и едва проглядывался шпиль Петропавловки со снятым на ремонт ангелом.

Не спеша вскрывать, я побарабанил пальцами по обоим конвертам. Левый был тощим, правый пухленьким.

Ну что же, сударь! Приступайте!

Я вытянул из карандашовки латунный меч и взрезал левый конверт.

«Уважаемый Дмитрий Николаевич!

По Вашей просьбе мы провели предварительный поиск информации о Ваших предках по отцовской линии. Вот первоначальные результаты:

В картотеке МВД Российской империи, содержащей сведения о перемене подданства выходцами из различных стран (в том числе – Греции) за 1797–1917 гг., Каралисы не числятся.

Были просмотрены дела о выходцах из различных стран, поселенных на землях в России. В том числе:

1. О переселении в Россию греков, служивших под началом графа Орлова в Морее, под Мистро (южная часть Греции), 1803 г.

2. Сведения о вышедших из Турции болгарах и греках для поселения в России: Одесса, Гросс-Либенталь, Колонии Тарканы, Катаржины, Терновка, 1810 г.

3. Материалы по письму отставного майора Алферани о разрешении переселения в Россию греков, следовавших под началом графа Орлова.

4. Материалы о прибытии в Одессу греческих и болгарских выходцев для поселения в России, 1806 г.

5. «О греках, переселившихся из Турции в Россию, 1831 г.».

Таким образом, фамилия Каралис в делах о перемене подданства и поселении в России за период 1797–1918 гг. не упоминается».

Хочется снять шляпу перед бюрократами Российской империи! И воспеть гимн архивариусам! Какая огромная машина тикала шестереночками министерств, губерний, уездов, колесиками департаментов, рождая циркуляры, справки, сводки, ведомости и Высочайшие повеления… В наше время всеобщей компьютеризации справку о том, что ты желтухой в прошлом году не болел, хрен получишь, а тут – меняли ли твои предки вероисповедание два века назад, въезжали ли они в Российскую империю – пожалуйста, смотрите, вникайте. И все за какие-то конфетные деньги. Класс!

«…В адресно-справочных книгах „Весь Петербург“ за 1901–1917 гг. обнаружен один человек с фамилией Каралис (справочник „Весь Петроград„за 1917 год): Каралис Павел Константинович, Невский пр., 79. Род деятельности, к сожалению, не указан…»

Прекрасно! Моего дедушку именно так и звали! Я заставил себя не спеша подняться из-за стола, вытянуть со стеллажа атлас города и найти в нем дом 79 на Невском проспекте. Вот он, на углу с Пушкинской улицей!

Так-так! В неплохих домах селились извозчики в дореволюционной России! Или архитекторы? Меня подмывало тут же позвонить сестре и рассказать о находке. (Я сделал это позже и услышал в ответ: «Там как раз всякие извозчики и носильщики с Московского вокзала селились!» – «На Невском? – удивился я. – В центре города?» – «Знаю я этот клоповник, у меня там подруга жила. Сплошные коммуналки!»)

Далее архивисты обстоятельно сообщали, в каких фондах Архива они шарились, что искали и чего не нашли.

Дочитав письмо, я откинулся на спинку кресла и с улыбкой стал смотреть в окно и барабанить пальцами по правому, пухловатому конверту, не спеша его вскрывать и пытаясь осмыслить сообщение из первого. Так преферансист, чтобы не спугнуть удачу, не спешит переворачивать карты и смотреть взятый прикуп.

Хорошее письмецо мне прислали.

А ведь не сгинули мои предки с историческо-архивного горизонта! – я радостно стукнул кулаком по столу. Вот тебе, пожалуйста: дедушка!

Ну-ну. А чего не нашли наши славные архивисты?

Они не нашли, что кто-то из Каралисов с 1797 по 1917 г. получил российское подданство. Напрашивается вывод: к 1797 году Каралисы уже являлись подданными Российской империи. Разве не так? Так.

Не обнаружено также по состоянию на 1902 год ни одного землевладельца в Российской империи, носящего фамилию Каралис. Не были на начало века мои предки латифундистами. Может, все пропили, проиграли в карты или разорились. А может, и не владели никогда. О, горе мне, горе! Такая многообещающая фамилия, и ни одной квадратной сажени угодий! Я просто рыдаю и не нахожу себе места! Хорошо, хоть родной батя догадался взять после войны на нашу многодетную семью участок в двадцать соток под огород и дачный домик на Карельском перешейке…

Далее в письме сообщалось: именная часть Российского государственного исторического архива не содержит сведений о Каралисах.