Текст книги "В поисках утраченных предков (сборник)"

История не меню, где можно выбирать блюда по вкусу.

Ю. Лотман

Едва я потянул на себя массивную архивную дверь, как с Петропавловки бухнула пушка, и звук выстрела, шелестя под фермами мостов, пронесся к заливу.

Спустившись в низок гардероба, я поздоровался, разделся, поставил в ячейку портфель. Меня не покидало ощущение, что со вчерашнего вечера в Архиве всем было хорошо известно: утром придет потомок шпиона смотреть дела своего предка. Поднялся по лестнице, предъявил милиционеру пропуск, он сдержанно кивнул: «Проходите!» Стараясь шагать не шумно, прошел в читальный зал.

На моей полке зеленел обложкой толстый журнал, прошитый вощеной бечевкой, и лежала строгая казенная коробочка. Открыв ее, я обнаружил свернутую фотографическую пленку и корешок своего запроса с номером дела: «…Каралюс Фома Осипович. Дело по обвинению в шпионаже».

С журналом и коробочкой я подошел к столу регистрации и дождался, пока девушка в милом джинсовом комбинезончике не спеша запишет на фамилию исследователя Каралиса Д. Н. «Дело по обвинению в шпионаже Каралюса Ф. О., 1917 г.». А также «Наряд сведений по Саратовской судебной палате за 1906 год». Почти полное совпадение фамилий мог не заметить только слепой. Девица же была вполне глазаста.

– Благодарю! – как можно отчетливее и бодрее сказал я, кланяясь сотруднице. – Соблаговолите подсказать, где и как можно посмотреть сей микрофильм. – Делать вид, что обвиненный в шпионаже Каралюс не может иметь ко мне никакого отношения, было бы смешно.

– За читальным залом есть специальная комната. Там аппараты. Не все исправны, но найдете… – Девица отвернулась к тумбочке и стала что-то выискивать среди бумаг.

Благодарственно кивнув, я гордо пронес журнал и коробочку через читальный зал (Людмилы я не обнаружил) и сел за свободный стол с черной громадой диаскопа. Да, возможно, я потомок резидента германской или японской разведки – ну и что? Я пытался подбодрить себя слышанной где-то фразой: «В любой ситуации следует сохранять хладнокровие, ибо через сто лет это не будет иметь никакого значения», но в моей ситуации все выглядело наоборот: мои находки будут иметь значение и сегодня, и завтра, и через сто лет… Как говорили Стругацкие, будущее создается тобою, но будет принадлежать не тебе.

Страшное дело – архивы!

Коробочку со шпионскими пленками я отложил.

Сначала взглянем на революционную деятельность деда в Саратовской губернии Российской империи в апреле 1906 года. Что умышлял мой будущий дедушка в уже солидном сорокашестилетнем возрасте против самодержавия?

Я нашел нужную страницу. Машинописный текст. Увы! Ничего конкретного.

«…14 апреля 1906 г.

Справка о Коллежском Асессоре

Александре Николаевиче Бузни

(сахаро-акцизный надзиратель Тамбовского Акцизного Управления)

Учитывая, что Бузни А.Н. глубоко сожалеет о случившемся и семья его находится в бедственном положении, отменить его высылку в Вологодскую губернию и разрешить возвратиться в Тамбов под надзор Губернатора».

С одной стороны, я порадовался за дедушку, который миновал ссылку в студеную Вологду и вернулся в теплый яблочный Тамбов. И за себя тоже: через год в семье деда, «которая находилась в бедственном положении», родилась моя мама, а еще через сорок лет в Ленинграде, в роддоме рядом с Духовной семинарией, на свет появился и я. Прощая дедушку, власть благословляла к жизни меня… С другой стороны, следовало ли ввязываться в бунтарские дела, чтобы вскоре глубоко сожалеть о случившемся? Как-то странно.

Но в чем состав, в чем шкода, в чем умысел? Что занесло деда из Тамбова в Саратов? Я достал трудовой список деда: в 1906 году он уже девять лет заведовал губернской химической лабораторией акцизного ведомства.

Ездил в командировку?

Хорошо могла закончиться командировочка – чуть не выслали в Вологодскую губернию. Перелистал слежавшийся журнал от корки до корки. Врачи, учителя, рабочие сахарных заводов, поденщики, крестьяне… «Дело производством прекратить», «Передать в уголовную палату», «Наложить штраф»… Чем огорчили саратовскую власть все эти люди – ни слова. И как-то по-детски звучит в нынешних временах тогдашняя причина помилования деда: «учитывая, что он глубоко сожалеет о случившемся и семья его находится в бедственном положении…» Может, дал взятку или нашелся блат? Но такое плохо вяжется с образом революционера и бунтаря…

Случись деду получить ссылку в Вологду, его судьба могла побежать совсем по другой дорожке. В маленьком северном городке, обжитом ссыльными революционерами, он мог познакомиться со Сталиным, Молотовым, Орджоникидзе…

Взяв журнал, я на цыпочках дошел до Серафимы Игоревны. Она была подчеркнуто любезна, как с висельником перед его последней просьбой, что выдавало ее осведомленность о шпионском деле.

– Запросите, милочек, Саратовский архив! В апреле девятьсот шестого там еще Столыпин был губернатором! Спуску никому не давал, сами знаете. Адресочек я вам дам… – Она открыла толстую потрепанную книгу и нашла нужную страницу. – Переписывайте, пожалуйста…

К студенческому бунтарству деда Саратов отношения не имел: сорок шесть лет, солидный человек, заведующий химической лабораторией. Тут что-то другое…

Сплошные загадки.

…Я долго не мог заправить фотопленку в затвор диаскопа, потом понял, что он неисправен, и пересел за другой стол. Положив на столешницу чистый лист бумаги, я сфокусировал на нем размашистый рукописный текст и попытался читать, подкручивая пленку: постановление об аресте, предъявление обвинения, анкетные данные задержанного… Бред какой-то. Мещанина Ковенского уезда Сядской волости Каралюса Фому Осиповича, сорока лет от роду, задержали 25 августа 1917 года в Петрограде и поместили в тюрьму «Кресты» по подозрению в шпионаже. Он, понятное дело, шпионаж отрицает: просто приехал в столицу по делам. Это было уже при Временном правительстве Керенского. Послали запрос о благонадежности Фомы Осиповича в Жандармское управление Ковенской губернии; в ответ: нормальный мужик, ничего такого за ним не числится. Через полтора месяца, проскрипев нужными шестеренками, аналогичный ответ прислала Жандармерия Виленской губернии.

Время идет, человек сидит. А нечего шляться по Петрограду в лихое военное время!

Еще несколько листов – совершенно угасший текст допроса. Можно разобрать только отдельные слова, вдавленные железным пером в серую бумагу. И ни одной фамилии – к кому приехал, у кого остановился – ни одного мостика в наше время.

И вот последний лист: 24 октября 1917 года моего почти однофамильца (а может, и родича?) выпускают из «Крестов»: катитесь вы, дядя, колбаской на все четыре стороны. И дядя идет куда-то по холодному Питеру, кутаясь в зипун и чертыхаясь, – за что продержали два месяца? что за порядки в этой долбаной столице? И не догадывается, что…

…неведомый ему Ульянов (Ленин) в это время гримируется на конспиративной квартире, собираясь в нарушение партийной дисциплины ехать на трамвае в Смольный, где его дружки-большевики, которым он не очень-то доверяет, готовятся перехватить ослабевшую власть в свои руки. И крейсер «Аврора», подрабатывая винтами черную стылую воду, уже занимает место наискосок от Зимнего дворца…

Я весело сдал журнал с коробочкой и зашагал к гардеробу. Шпионские дела просвистели мимо.

Да, занимаясь архивными изысканиями, надо иметь крепкие нервы.

Провидение – это просто другое название законов природы.

Генри Бичер, американский проповедник, умный, как чукча

Я сижу в архивах и библиотеках, веером рассылаю письма и пытаюсь опрашивать родственников в качестве свидетелей. Со свидетелями не так все просто.

Единственный оставшийся в живых брат Юра уже много лет живет с женой и сыном во Владивостоке и по взятой им традиции не пишет писем и не отвечает на оные – лишь изредка прилетает без предупреждения в родные края и живет, оттягиваясь пивом, на даче в Зеленогорске. Брутально, ему эта тема – по барабану. Поэтому остается ждать его появления в родных пенатах и брать тепленьким: он теперь самый старший из нас и хоть что-то должен помнить.

Младшая из старших, сестра Надежда, родившаяся в августе сорок первого, абсолютно ничего не помнит и не знает, хоть, как говорится, расстреливай. Она помнит только, как в июне сорок пятого ее нес по Невскому военный на руках, играл оркестр, летели букеты цветов, а мать бежала где-то рядом и плакала. Надежда думала, что мать боится потерять ее, и кричала, обхватив военного за шею: «Мамочка, я здесь! Не плачь, мамочка, я здесь!»

Что у нее узнаешь?..

Старшая Вера охотно снабжает меня по телефону одной семейной легендой за другой. Я записываю все, как учила опытная Лена. Кажущиеся противоречия стараюсь не обсуждать – может пригодиться любая деталька. Удивительно, но из хаоса воспоминаний потом выстроится некий каркас, и всякая реплика, любой фактик – забытый в гостях шарф, дверь под лестницей, китель с белым целлулоидным подворотничком – все они встанут на свои места; не сразу, но встанут.

В конце марта я объявил во всероссийский архивный розыск дедушек и бабушек.

Четверо родных людей из нескольких миллионов – капля в море. Мы никогда с ними не встречались, они ушли, не зная о моем будущем появлении на свет, но без них мне не двинуться в путешествие по Прошлому.

Для начала я послал запросы в тамбовские архивы.

Именно в Тамбове, на берегах красивой речки Цны, проявляли себя трое из разыскиваемой четверки: дед Бузни и две бабушки. Неплохая локализация предков-фигурантов!

К тому же в Тамбове познакомились мои будущие родители – Николай и Александра, тогда еще совсем юные существа. Это произошло в голодном 1918 году, когда моя бабушка по отцу Ольга Николаевна Высоцкая вместе с парголовским приютом, в котором она работала воспитателем, перебралась в относительно сытый губернский городок. Бабушка вывезла из тифозного Петрограда дочку и троих сыновей, старшему из которых – моему отцу – исполнилось четырнадцать.

Какое-то время Николай и Александра учились в соседних школах. Но вскоре мой будущий отец уже работает репортером в «Тамбовской правде», строчит статьи и заметки (позднее из тамбовского архива мне пришлют его газетные корреспонденции и копии гонорарных ведомостей), помогает матери поднимать младших и пытается ухаживать за профессорской дочкой Шурочкой Бузни…

Вопрос: почему бабушка Ольга Николаевна приехала в Тамбов без мужа, жившего в 1917 году на Невском проспекте, почему оказалась в тяжелое время одна с четырьмя детьми, пока не имеет ответа. Разошлись? Спился? «Удрал в буржуазную Польшу», как утверждает сестра? Пока не знаю…

Я просил тамбовские архивы найти все, что касалось моих предков: послужные списки, метрикационные свидетельства, ведомости на выплату жалованья, сведения о владениях недвижимостью, любые бытовые подробности, если они осели на полках, а буде кто из них членом партии ВКП(б), то и строгие партийные документы с анкетами – они нам в самую пору.

Оплату, как водится, гарантировал, в просьбе просил не отказать и слезно умолял господ архивистов помочь бедному писателю сдвинуть с места сюжет нового семейного романа. К каждому запросу я приложил книжку с повестью о нашей семье – «Мы строим дом» и буклет Центра современной литературы и книги, которому в то время уже шел второй годик.

Насчет романа я сильно преувеличивал: там еще и конь не валялся (но каков хитрюга, а?).

Затем, решив копнуть киевский период жизни деда Бузни и развернуть таким образом розыск до международного, я вызнал адреса и отправил запросы в следующие архивы незалежной державы:

Центральный государственный исторический архив Украины,

Исторический архив города Киева,

Киевский университет им. Тараса Шевченко,

а также в Саратовский областной исторический архив.

В первые три архива я отправил письма на русском и английском языках, со вступительными протокольными извинениями, суть которых заключалась в том, что, не владея в совершенстве украинским языком, принужден обращаться к украинским архивистам на официальных языках Организации Объединенных Наций, и надеюсь, мой шаг не будет истолкован недружественно. Ответить прошу на любом из вышеназванных языков. В том смысле, что если вам не к лицу общаться на русском, ласково просимо – на английском, please!

Запросы я снабдил подробными сведениями об Александре Николаевиче Бузни, включая номер полученного им в Киевском Императорском университете Св. Владимира диплома кандидата естественных наук. Я просил архивистов побачить, так сказать, что пишут в личном деле студента Бузни о его участии в революционных волнениях. И заодно пошукать: где родился хлопец, да кто были его батя с матушкой.

Письмо в Саратов отправил, естественно, на русском.

Саратовцы ответили быстро и совершенно бесплатно: «…в картотеке Саратовского жандармского управления и в фондах гражданского суда сведений о Бузни Александре Николаевиче не имеется. Директор А. В. Воронежцев».

И куда, спрашивается, делись документы? Готовили человека в вологодскую ссылку, шили дело, канифолили нитки, потом простили, отправили к семье в Тамбов – и концов не найти. А я, может, как гражданин своей страны и прямой потомок желаю знать, что замышлял мой дед и какие шпильки пытался вставлять тогдашнему Саратовскому губернатору Столыпину, мир его праху!

Остается только удивляться, как слабо велся учет правонарушений по Саратовской губернии! И подозревать: уже в те времена российские силовики занижали статистику. Н-да…

Вслед за этим пришло письмо из архива Киевского университета. Из двух предложенных мною к общению языков универсанты прагматично выбрали русский, освободив и себя, и меня от ненужного заглядывания в английские словари:

«Уважаемый Дмитрий Николаевич!

Сообщаю Вам, что в фонде Киевского университета хранятся документы только послевоенного периода. По Вашему вопросу следует обращаться в Исторический архив г. Киева по адресу…

С уважением,

заведующий архивом Университета —

Потапенко Н. М.»

Милый господин Потапенко, я вам сердечно благодарен за простоту, лаконизм и точность ответа! Судя по тексту, ваша пишущая машинка с русским шрифтом старенькая, но берегите ее, как зеницу ока, как дружбу между нашими народами, – мне кажется, она еще не раз пригодится вам.

Я часто вспоминал ваш простенький ответ, ибо то, во что вылилась моя переписка с двумя украинскими Державными архивами, короткой строкой не опишешь. Иногда мне казалось, что там сидят инопланетяне, решившие поиздеваться надо мною за мои же деньги. Спас счастливый случай. Возможно, мы еще дойдем до этой гоголевской темы.

Итак, предков – в международный розыск!

Сканирую старые пожелтелые фотографии, убираю на экране трещинки, осветляю темные пятна, ретуширую выцветшие места и получаю нечто вроде плаката: «Внимание, розыск!»

Бородатый дедушка-революционер смотрит с экрана монитора тревожно и чуть растерянно – он не ожидал, что неведомый ему внук – младший сын Кольки Каралиса, за которого он не очень-то хотел отдавать старшую дочку Шурочку, поместит его в рамку фантастического волшебного фонаря и будет чистить сюртук электронной метелочкой.

– А ты думал, я тебя не найду? – ласково говорю я деду. – Нашел. И еще многое про тебя найду, это только начало…

Второй дедушка, чью фамилию я ношу, – шестнадцатилетний юноша со спокойным волевым лицом, оставивший на обороте фотографии каллиграфическую надпись для «Горячо-любимой бабушки», лег на грунт, как подводная лодка, и не подает никаких сигналов.

Примечательно, что в год фотографирования – приблизительно 1900-й – у моего будущего дедушки была бабушка, к которой и обращена надпись на обороте. И стало быть, приходится она мне прапрабабушкой, родившейся, судя по всем нормам, году эдак в 1825-м! И жила она, очевидно, в Петербурге, коль фотография оказалась в нашей же семье. Не факт, что она родилась именно в Петербурге – под грохот пушек и ружейной пальбы на Исаакиевской площади. Не факт. Она могла приехать в столицу, родившись и в другом месте. Но факт, что кто-то из моих предков по отцовской линии еще два века назад топтал питерские мостовые.

И мне это приятно.

Хотелось бы только вызнать, какую фамилию она носила до замужества, какую кровь она внесла в мой коктейль и по чьей линии она была бабушкой моему дедушке: по линии его матери или отца?

Казалось бы, я обложил красивого юношу Павла Каралиса флажками со всех сторон – так группа розыскников вычисляет фигуранта по важному делу, но поиски пока ни к чему не приводят: питерские архивы не могут найти его ни в списках родившихся, ни умерших. (В архив КГБ я пока не обращаюсь, там надо знать род занятий, социальное положение, в противном случае это – как сеткой на сома пытаться ловить уклейку.)

…На работе временами искрит так, словно плюс поцапался с минусом, появляются враги-писатели, о которых я и не подозревал: им не нравится, что в нашем Центре свободно чувствуют себя люди из альтернативного союза и почему я привешиваю их портреты и групповые снимки рядом с уже висящими портретами истинных носителей культуры и либералов? Некоторые буйные головы из альтернативного союза, к которому я не принадлежу, напротив, выдвигают мне упреки за излишнюю, как им кажется, внимательность к «своим» и недостаток внимания к ним, истинно российским писателям.

«Нет, вы посмотрите, как он криво висит! – возмущается жена одного из поэтов и прикладывает к рамке отвес из нитки и тяжелой авторучки. Я таращу глаза, но отклонения от вертикали не вижу. – Можно подумать, что это специально! А он, между прочим, – единственный «шестидесятник», пишущий в неореалистическом стиле! У него две международные премии – и такой позор на родине!»

Просто сумасшествие какое-то!

Хочется послать и тех, и других подальше! Почвенники и либералы конца XX века! Плюнув и на тех, и на других, ловкая молодежь строчит детективы и дамские романы под женскими именами. У нее свои тусовки, но в союзы писателей, которых в нашем городе два, они придут записываться непременно…

Когда Союз писателей раскололся, сгорел Дом писателя, и единого места встречи в городе не стало, все принялись искать поджигателей в противоположном лагере. Но вот появился Центр, маленький домик писателей, нашлись спонсоры на бесплатную выпивку и закуску к творческим вечерам, народ пошел косяком, дневали и, случалось, ночевали на уютных диванчиках и креслах, пока за ними не приезжали жены. Утром опохмелялись пивом из бочки с краном, все были довольны, но по мере движения Центра вперед все ощутимее стало накапливаться статическое электричество. Цикл круглых столов (правильнее назвать их овальными, ибо два длинных стола именно таких форм стояли у нас в Белом зале со сводчатыми потолками, люстрами под бронзу и зеркалами) вызвал бешеную зависть и обиду среди не приглашенных на дискуссию и недовольство ее ходом («Почему мне дали так мало времени?») среди участников действия, которое показывалось по телевидению. Правильно говорится: поставь писателей в строй и попроси рассчитаться на первый-второй – вторых не будет!

Жена Ольга только вздыхает, разогревая мне поздно вечером всю еду за день – и обед, и ужин. «Ты что, кроме нескольких чашек кофе ничего не ел? Разве так можно! Ходи в университетскую столовую, это же недалеко! Как это нет времени на обед? Я этого не понимаю! Установи время для обеденного перерыва, как во всех организациях. И почему ты стесняешься брать бутерброды? Что значит не можешь есть в одиночку? А язву желудка в одиночку поиметь хочешь?»

Выполняя волю жены, иду обедать в университетскую столовку и на обратном пути вижу, как стремительно шагающий от нашего крылечка почтальон Эдуард роняет на мартовский снег тусклый конверт и, завернув за угол, легким катером удаляется от потери. Одной рукой он прижимает к груди стопку корреспонденции, другой взмахивает, словно подает кому-то сигналы, крутит головой, взглядывает на серые небеса, поводит при ходьбе плечами. Поэт! О чем я узнал недавно. Дойдя до конверта, я поднимаю его и свищу Эдику. Он уже удаляется по тесному Биржевому переулку и не оборачивается на свист: что он, мальчик, что ли? Я пытаюсь окликнуть его по имени, но в это время начинает трястись и чихать дымом «КАМАЗ», мимо которого торопливо проскальзывает Эдик. Тьфу, елки зеленые, теперь беги за ним! «КАМАЗ» уже рычит голосом хозяина дорог и нагнетает в переулок растущее коричневое облако дыма.

Я смотрю на конверт: письмо адресовано мне. Штемпель отправителя: Городской исторический архив, Псковская улица, 18.

Хороши же у нас поэты-почтальоны. И почему почта не выдаст им сумки, как было во времена моего детства: «Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне?»… Теперь они, наверное, половину корреспонденции таким посевом и доставляют: кто найдет, тому и письмо. А не нравится – выброси и шлепай дальше.

А если бы я не оказался поблизости и не заметил упавшего в снег послания, то его, скорее всего, затоптали бы прохожие. И не скоро бы мне стало известно, что мой петербургский дед Павел Каралис и его супруга Ольга Николаевна были православного вероисповедания, происходили из мещан посада Колпино Царскосельского уезда, состояли в первом браке и крестили в 1909 и 1911 годах своих сыновей – Виктора и Валентина, что следовало из высланных в мой адрес «Выписей из метрических книг» Воскресенского (Смольного) собора всех учебных заведений и церкви Успения Пресвятой Богородицы в Парголове.

Виктор и Валентин – мои дядьки. Первого я никогда не видел, он умер в десятилетнем возрасте от горячки на руках у старшего брата – моего отца. Помню, как отец вспоминал и чуть не плакал: дети спали на полу, мать лежала больная на кровати, несколько дней бредила, должна была умереть, братишку колотило от холода, отец заворачивал его в старый тулуп, баюкал, лохматая собачонка печально смотрела на огонь в печке… Мать выжила, а брат Виктор умер. И было это уже в Тамбове.

Второго, дядю Валю, железнодорожника, я видел один раз – он приезжал на похороны отца из своего Радофинникова, где у него был дом, хозяйство, две дочери и совсем не было парней-наследников. Очень походил на моего отца, чуть прихрамывал – на фронте зацепило осколком сухожилие. Как он умер, я, к сожалению, не ведаю…

Вот и все! Можно отдыхать от мнимого дворянства нашей фамилии! В письме, которое я вытащил из мартовского снега, ясно написано: мещане. Дышите глубже, товарищи, и забудьте про княжеский титул, которым нас подманивала возможная московская родственница Елена. Если бы у нее было фамильное древо с семнадцатого, как она уверяла, века, то никакой бы переезд с квартиры на квартиру и никакие дела не помешали бы ей найти документы и представить их не только мне, но и возможным женихам. А то почти десять лет прошло, как она прихвастнула в рождественскую ночь в нашей старой квартире на Гаванской улице про древо и поместье предков на литовской земле, а результат – нулевой. Десять лет не найти бумагу в собственной квартире! Правда, она недавно сообщила мне по телефону, что у нее шесть собак. Может, собаки сгрызли изображение родового древа? Едрён-батон…

Я в одиночестве выпил чашечку кофе и выкурил сигарету. Безвольный идиот! Давно пора бросить курить, но я все дымлю и дымлю по пачке в день этой никотиновой дряни! Просто даже перед предками стыдно за свое безволие! Я засунул сигареты подальше от глаз. Но не очень далеко – чтобы в случае крайней нужды не лезть куда-нибудь за форточку, как советуют делать инструкции по оставлению этой вредной привычки, а быстренько нашарить их. И в кого из предков я такой хитрый?..

За окном по заснеженной набережной Адмирала Макарова мчались навстречу друг другу автомобили, а по дымящей, словно горячей, воде Малой Невы взбирался против течения буксир «Гордый». Иногда его черный силуэт пропадал в клубах пара над темной водой, и мстилось, что он ушел на дно, как такси с четырьмя пассажирами, про которое недавно рассказывали по телевизору. Но вот «Гордый» вполз под арку Биржевого моста, и я потерял его из виду…

В конце письма архивисты сообщали, что в тех петербургских церквях, которые я указал как возможные места венчания дедушки Павла Каралиса с бабушкой Ольгой Николаевной, за указанные годы – 1902–1905 – ничего похожего на документы о бракосочетании моих предков не обнаружено.

Этот факт следует проанализировать.

Сестра Вера в одном из телефонных разговоров уверенно заявила, что знает, в какой церкви венчались наши дедушка с бабушкой – ей, пионерке, указал, дескать, это место под большим секретом отец, когда они много лет назад шли по Дегтярной улице.

Я полез в справочники и установил, что на Дегтярной улице помимо церкви Санкт-Петербургского подворья Старо-Афонского Свято-Андреевского скита, мимо которых я и сам ходил в школу на 6-ю Советскую, стояла еще одна церковь – в честь Рождества Христова (на Песках). Она и задала названия десяти Рождественским улицам, ставшим потом Советскими. Церковь разрушили в 1934-м, в «пятилетку безбожия». Мое поколение застало на том месте лишь «пятачок» – круглый сквер с возвышением в центре, где летом пестрела цветами клумба, а зимой сколачивали катальную горку. Этот сквер на месте снесенной церкви, где по божественным законам будет вечно обитать ангел, жив и поныне: между Дегтярной улицей и Суворовским проспектом в створе 6-й Советской улицы.

На скрипучей катальной горке сквера мы морозными вечерами поджидали нашу первую учительницу Ольгу Константиновну, которую в третьем классе считали американской шпионкой – за рифленые отпечатки туфлей: именно такие отпечатки принадлежали ботинкам стиляг и вражеских агентов в журнале «Крокодил». Прячась за углами домов и забегая в парадные, мы тайно провожали молодую красивую учительницу до ее дома и в двадцать глаз следили: не передаст ли ей шифровку холеный дядька в длинном пальто с накладными карманами и в черной фетровой шляпе…

С этой хорошо раскатанной горки мы с пацанами ходили испытывать храбрость в подвалы уже разрушенной Греческой церкви, попугивая друг друга рассказами о найденных там мумиях, черепах и скелетах. Церковь сломали как-то быстро, и на ее месте, за дощатым забором на какое-то время установилась тишина – говорили, что там ведутся раскопки. Большой концертный зал «Октябрьский» встал на месте церкви, когда мы уже заканчивали восьмилетку и разбредались по соседним десятилеткам. И в этом же сквере (стоило только ангелу отвернуться или отлететь по своим ангельским делам) я впервые в жизни сунул в рот пахучую сигарету «Новость» из зеленой хрустящей целлофаном пачки и задымил…

Так вот. Сестра, когда я рассказал ей про вторую, снесенную за четыре года до ее рождения церковь, слегка замешкалась. Ну, это и не беда: столько лет прошло, и не сразу вспомнишь, как сказал отец, ведя тебя за руку по Дегтярной улице. То ли он сказал: «Здесь когда-то стояла церковь, где венчались дедушка с бабушкой», то ли: «Вот церковь, где они венчались». В любом случае, мы пока фанерой пролетали над местом венчания предков, потому что годы венчания были заданы вроде бы логично: с пятилетней сдвижкой в обе стороны от даты рождения отца – 1904 г. А почему бы нам не поискать место венчания в Колпине? Если дед в начале девятисотых – колпинский мещанин.

Впрочем, теперь свидетельство о венчании дедушки и бабушки Каралисов меня интересовало лишь как возможный элемент доказательной базы: случись, например, подтверждать право на золотые россыпи в американских банках или недвижимость в Греции.

Ничего принципиально нового венчальные документы мне не скажут. Уже сказано достаточно: православные, мещане, живут в пригороде Петербурга. Национальность, правда, не указана, но в Российской империи, это был вопрос личный, а не анкетный. В анкете писалось лишь вероисповедание. И литовец мог быть православным, и грек, и еврей…

Кое-что прояснилось, да. Но так и не удалось установить – в каком статусе мой дед Павел, колпинский мещанин, проживал в 1917 году в красивом доме на Невском проспекте? В статусе извозчика, сапожника, портного, частного архитектора, человека без определенных занятий (прости, дедушка!)?

И как прикажете его искать, не зная рода занятий?

И куда он потом делся из этого дома, в полуподвальном этаже которого я с родителями иногда ковырял ложечкой мороженое в мельхиоровых вазочках и пил шипучую газировку, что томилась в стеклянных сифонах, оплетенных металлическими лентами? Отец водил меня в «Улыбку», хотя были мороженицы и поближе. И возникает вопрос: знал ли он этот адрес как элемент биографии своего родителя? Или мы просто шли прогуляться на Невский и заходили в первую мороженицу со стороны Московского вокзала?

Я щурился, пытался всмотреться в прошлое, увидеть лицо своего отца, когда он в строгом железнодорожном кителе подцепляет из вазочки мороженое, пьет, чокнувшись с мамой, из высокого узкого бокала шампанское, – не мелькнет ли в его глазах особая грусть воспоминания от близкого соседства с квартирой, в которой он мог жить мальчишкой, но выглядеть сквозь годы удавалось немногое: пузырьки в сифоне, плоская кожаная сумочка матери на столе, из которой пахнет духами «Красная Москва», собственные мысли о том, что неплохо бы обзавестись фотоаппаратом «Смена-2», гэдээровским костюмом, рублем и кутнуть в этой «Улыбке» мороженым и газировкой с Иркой Епифановой, чей велосипед я каждый день затаскиваю после гуляния к дверям ее квартиры на шестом этаже…

…Опытный Владимир Вячеславович из каталожного отдела, к которому я прихожу за советом, щурится сквозь окно на Медный всадник и поднимает вверх палец. Он из староверов, не курит, не пьет, бывший технарь, свое родословное древо составил несколько лет назад и теперь делится практикой родоведения с неофитами.

– Можно попробовать найти паспорт дома, который составлялся, если дом закладывали в банке. При этом составлялся реестр доходности по всем квартирам. Там указывался род занятий жильцов и квартирная плата. Эти данные ищите в городском архиве. В нашем нет.

– А если не закладывался? – внимаю я.

– Тогда можно поискать в газетах списки выборщиков в Городскую и Государственную думы. В этих списках по городским и посадским околоткам указывалось социальное и имущественное положение всех избирателей. Возьмите для примера 1912 год, выборы в Государственную думу. Род занятий деда подскажет направление дальнейших поисков…

Первый вариант не приносит результатов!

Да, нужный мне дом на Невском проспекте закладывался владельцем графом Шуваловым в банк «Россия», но раньше – в 1911 году. И среди документов действительно находятся списки жильцов, снимавших квартиры: «Гвардейский офицер с семьею», «Владелец мясной лавки в этом же доме», «Потомственный дворянин N. N.»…