Текст книги "В поисках утраченных предков (сборник)"

Или произошла какая-нибудь большая-пребольшая путаница?

Вечером я делюсь по телефону сомнениями с милейшим Феликсом Моисеевичем Лурье, писателем-историком, и на следующий день по его совету беру в Библиотеке Академии наук биографический словарь «Деятели революционного движения в России. Восьмидесятые годы». Феликс Моисеевич, написавший книгу о лидере народовольцев Андрее Нечаеве, полагает, что мой дед-революционер вполне может оказаться в этом внушительном справочнике, изданном Обществом политкаторжан в 1933 году.

Так и есть! Деду посвящена целая статья.

В ней говорится, что Бузни Александр Николаевич, дворянин Бессарабской губернии, сын чиновника, гимназист Каменец-Подольской гимназии, арестован 23 марта 1880 г. и привлечен к дознанию по делу о распространении революционных прокламаций (обвинялся в переписывании оных). Киевским военно-окружным судом приговорен к лишению всех прав состояния и к ссылке на житье в Иркутскую губернию, но по ходатайству суда при конфирмации приговора Киевским генерал-губернатором наказание заменено месячным тюремным заключением. По распоряжению департамента полиции подчинен негласному надзору по подозрению в принадлежности к подольской группе партии «Народная воля».

Значит, дедушка все-таки из дворян! Ваше высокородие, господин революционер!

С моими предками не соскучишься.

В конце статьи упоминалась газета «Киевлянин» за 1880 год, освещавшая ход суда над моим дедом. Вернув справочник, я взбежал по лестнице в газетный фонд.

«Киевлянин» оказался в наличии, только принести его мне пообещали через полчаса. В буфете, поедая горячие сардельки с винегретом, я принялся недоумевать: что за власть была в Российской империи? С одной стороны – все забюрокрачено, все предусмотрено, с другой – полнейший розовый либерализм, словно и не император сидит на троне, а милейший доктор Айболит: человека несколько раз прихватывают с революционными шалостями, грозят сослать сначала в ледяную Иркутскую губернию, затем в стылую Вологду, но прощают, возвращают к семье и месту прежней службы и не забывают повышать в чинах, да так, что к пятидесяти годам дед – надворный советник, считай – подполковник.

Статья в «Киевлянине» подсказала мне две версии происходившего: либо процветал либерализм, либо взяточничество и покровительственность, именуемые в наше время блатом или коррупцией.

Судите сами.

«Вчера в Киевском военно-окружном суде под председательством генерал-майора Гиренкова … слушалось дело о сыне титулярного советника Василие Казанском, 22 лет, дворянине Дмитрии Пршибисове 19 лет; дворянине Александре Бузне 19 лет и дворянке Елене Мошинской 18 лет, обвиняемых – первые двое в составлении прокламаций, возбуждающих к бунту и неповиновению верховной власти и в распространении их и в расклеивании на столбах, вторые в переписывании прокламаций, зная цель их составления.

В 12 часов были введены в залу заседания подсудимые, на вид почти дети. Казанский смотрит солиднее других, он среднего роста, каштановые волосы, едва пробивающиеся борода и усы; Пршибисов – блондин, без усов и бороды, смотрит из-подлобья, выражение лица какое-то тупое, производит крайне неприятное впечатление, говорит в нос. Бузня – мальчик, бывший гимназист 7-го класса, сильный брюнет с чрезвычайно смуглым цветом лица. Мошинская не в арестантском платье, находится на свободе, одета весьма прилично, говорит едва слышно, держит себя скромно. Бузня грызет ногти и карандаш, причем отплевывается и вообще имеет такой вид, как бы все происходящее на суде его не касается. Казанский и Пршибисов, напротив того, пересмеиваются друг с другом, приходят в веселое настроение от некоторых мест заключительного акта, читающегося секретарем.

Из обвинительного акта оказывается, что Казанский воспитывался в Каменец-Подольской и Киевской гимназиях и служил по вольному найму в канцелярии подольского губернатора, Бузня, бывший ученик сначала Кишиневской, а в последствии Каменец-Подольской гимназии, откуда исключен из 7-го класса после арестования. Мошинская граматна, но в учебных заведениях не была».

(Сохранена орфография оригинала.)

Трое дворянских детей и один сын титулярного советника попались с прокламациями. Может, они начитались передовой демократической литературы, может, с детства были окружены обидами родителей на верховную власть, может, захотелось острых нигилистических ощущений… Но что интересно, один из подсудимых – Василий Казанский, 22 лет, служил в канцелярии губернатора, куда берут, надо думать, не с улицы, а по личной просьбе: «Дорогуша, Иван Иванович, возьмите моего наследника к себе в канцелярию, – звучит за ломберным столиком под шорох мелков и карт. – А то совсем, знаете ли, разленился. Пора его к служению Отечеству подвигать…»

– Ты представляешь, елки-зеленые, дед-революционер был дворянином! – с порога сообщаю жене. – Ваше высокородие, господин революционер-народоволец! Это, которые потом Александра II кокнули. Юноши с горящими глазами!

– Дворянином?

– Ну, да. Прокламации размножал-переписывал. При аресте ключ от шкафа проглотил, в котором прокламации хранились. Хотели сослать в Иркутскую губернию, но отделался месяцем тюрьмы.

– Поздравляю! – кивнула жена. – Теперь понятно, почему Максим в детском саду проглотил оторванную от моей сумочки пуговицу, когда я хотела его наказать.

– В прадеда. Такой же бунтарь и хитрован. Так что, будьте любезны, достаньте из серванта праздничную посуду, и впредь прошу железными вилками наш стол не сервировать.

– А может, прикажете еще пельмени на золотом блюде подавать?

– Это перебор! Благородный муж, как говорил Конфуций, не должен есть досыта и жить в роскоши!

– Нам это, как я понимаю, не грозит.

Это мне опять вспоминают потерю в заработке в семнадцать с половиной раз. Ну, было дело, надоело тупо зарабатывать деньги, бросил – сколько можно к этому возвращаться?

Чтобы как-то поднять упавшее после разговора о деньгах настроение, я позвонил сестрам. Сначала младшей.

– Ну, что, дворянская внучка! Поздравляю!

– Может быть, однофамильцы? – с испугом сказала Надежда, выслушав мои новости. – Почему же мы ничего не знали?

– А потому, что дворяне были чуждым социальным элементом! Неужели ты не знаешь! За это могли и сослать, и расстрелять. Вот родители и хранили в тайне…

– А что Вера говорит?

– Еще не звонил ей. Ты своего Саню обрадуй.

– Да ну! – надулась сестра, словно я сообщил ей не о дворянстве ее деда, а о том, что ее нашли в капусте. Не нравились ей мои архивные поиски, ой, не нравились. – Вот когда получишь документы, тогда и скажу… А так что: испорченный телефон получается… Ты Вере позвони.

Я позвонил.

– Да какие, к черту, дворяне! – недовольно заговорила старшая сестра. – Я же помню, как отец рассказывал, что дед был голь-шмоль перекатная. Когда он приехал в Тамбов, у него ни кола ни двора не было… Нашли дворянина… Сейчас все хотят быть дворянами!

– Все правильно, – сказал я. – Грубое легендирование про голь-шмоль перекатную, а на самом деле – дворяне.

– Да ну! – отмахнулась сестра. – Не бери в голову.

Уже за полночь, позевывая, составляю письмо в Государственный Архив Республики Украина. Ссылаясь на статью в «Киевлянине», прошу поискать материалы по делу о молодежной народовольческой группе в Каменец-Подольске, распространявшей листовки, «возбуждающие к бунту и неповиновению верховной власти».

Поэзия не в том, совсем не в том, что свет

Поэзией зовет. Она в моем наследстве.

Чем я богаче им, тем больше я – поэт.

Я говорю себе, почуяв темный след

Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:

– Нет в мире разных душ и времени в нем нет!

И. Бунин

Обстоятельства жизни моих предков стали стекаться в исследовательский невод, словно в нем подавал подманивающие сигналы некий ультразвуковой генератор. Возможно, моя душа излучала какие-нибудь флюиды, и молитвы за предков доходили до кого следует. Не знаю. Но улов пошел косяком.

Вскоре я получил письмо от двоюродного брата, доктора технических наук, Юры Хваленского из Обнинска. Еще недавно он директорствовал в секретном НИИ, занимался космической экологией, объездил весь мир, включая Экваториальную Африку, а теперь, достигнув пенсионного возраста, сдал должность и продолжал почти бесплатно тянуть упряжку своей научной темы, ездил на космодром в Плесецк и увлекался рыбалкой во все времена года.

Дед Бузни был у нас с ним общий – и ему родной, и мне родной, а наши ушедшие матери были родными сестрами, удивительной похожести и красоты.

Письмо было отправлено из Обнинска еще до моего разговора с Тамбовским историческим архивом. Двоюродный брат только въезжает в тему и ничего не знает об приоткрывшемся дворянстве деда.

Кроме общих похвал моему усердию в добывании генеалогического материала и обещаний помочь в распутывании любых историко-семейных клубков, Юра прислал ксерокопию из научного дневника деда, имеющую отношение к родовому поиску. Вот что записал наш предок в начале двадцатого века в тетрадь с черной коленкоровой обложкой:

«У меня хранится редкий экземпляр фотографии дагерротипии, сделанной в 1844 г., вероятно, в Варшаве, на котором сняты моя мать еще очень юной девушкой и ея родители. Еще до сих пор при отраженном свете на этой фотографии ясно видны все натуральные цвета красок, переданные с удивительной нежностью оттенков. Попробовать самому изготовить дагерротипии на медных посеребренных пластинках».

Юра комментирует: «Отсюда следует, возможно, какой-то польский вклад в родословную. Кроме того, моя мама говорила моей жене Лиле и о румынском вкладе (как сейчас выяснилось). Фотографией дед увлекался очень серьезно. От него оставался большой фотоаппарат, что-то вроде фильмоскопа для просмотра, и большое количество слайдов на стеклянных пластинках. Все это пропало. Докурочивали мы с братом…».

Эх! Сколько бы изобразительного материала мы сейчас имели – сказка! И смутно вспомнились рассказы матери, что дед-химик в молодые годы бывал в каких-то экспедициях, и был у него «волшебный фонарь», которым он показывал своим детям разные красивые виды.

Спасибо, Юра, за ценную информацию!

Мне только показалось, что цветное фото было изобретено позднее 1844 года, и я открыл БСЭ и посмотрел статью «Дагерротипия». Мои сомнения оказались напрасными: действительно, уже в самом начале 1830-х годов француз Дагер изобрел первый в мире способ фотографирования. Тщательно отполированная серебряная пластина окуривалась в закрытом ящике парами йода, в результате чего получалась светочувствительная пленка йодистого серебра, которую помещали в камеру-обскуру с линзой – фотоаппарат того времени. Фотографировали долго, зато выходило хорошо – проявив скрытое изображение парами ртути, получали цветное изображение из серебряной амальгамы…

Этой камерой-обскура и была снята в Варшаве моя прабабушка в 1844 году! Многое я бы отдал, чтобы иметь этот снимок…

Из дневниковой записи деда я сделал ценный вывод: его мама, снятая в 1844 году «еще очень юной девушкой», родилась приблизительно в 1830 году. И согласился с соображениями кузена относительно возможного «польского вклада в родословную», ибо в своем дневнике дед не гадает, в каком европейском городе сделана фотография, а лаконично пишет: «вероятно, в Варшаве», что подразумевает солидную долю определенности, связанную, как мне показалось, с известным ему местом жительства.

Далее брат писал: «Дом в Тамбове, на Астраханской улице, дед строил по собственному проекту примерно в 1908–1910 гг. Он был построен из стоякового дерева и обложен кирпичом. В нем было семь комнат + ванная+ туалет. Земельный участок в полгектара. После смерти деда три комнаты + ванная+ туалет были проданы с соответствующей долей земли. Затем перед самой войной часть от проданной ранее доли была перепродана семье Волковых (две комнаты). Так дедовский дом стал коммунальным, с тремя отдельными входами – два входа с улицы и один – через двор. Мы ходили через улицу».

Меня заинтересовал термин «стояковое дерево», и я позвонил мужу младшей сестры, тамбовскому волку Саше Скворцову, решительному строителю, который, если верить его друзьям, произносящим за него тосты в день рождения, построил за сорок лет своего пребывания в Ленинграде-Петербурге чуток меньше, чем непоседливый Петр I, а может, и столько же.

Саша сказал, что «стояковое дерево» это термин, не имеющий строгой технической характеристики, как выражение типа «красна девица». Это значит, что лес, пошедший на строительство дома, был отборный, «самолучший», как выразился Скворцов. И тут же усомнился, что дом на Астраханской улице, откуда он и повел под венец мою сестру, приехавшую в Тамбов для ухода за заболевшей тетей, был выстроен из такого отборного дерева.

– Так Юра Хваленский в письме пишет, – напомнил я. – Он там родился и вырос…

– Не уверен, – сказал зять Скворцов. – Ты сам-то этот дом видел?

– Да. Последний раз, когда дому было за шестьдесят. На похоронах тети Веры, мы с твоей Надеждой ездили.

– Не знаю, не знаю, – сказал Скворцов, которого я в повести «Мы строим дом» назвал Молодцовым, сохранив истинное имя Саня. – Сомневаюсь, что стояковый лес… Но то, что обложен кирпичом, это факт…

– Надо бы съездить летом в Тамбов, – предложил я. – Могилы предков, и все такое…

– Можно, – согласился Скворцов, у которого в Тамбове были похоронены родители.

Еще двоюродный брат писал:

«Когда-то, в 1960-х годах, мне удалось прочитать две опубликованные статьи деда. Одна была посвящена статистике отравлений спиртами в Тамбовской губернии. Во второй дед на основе геологического строения берегов реки Цны, на которой стоит Тамбов, доказывал, что ранее река Цна принадлежала бассейну Дона, а не р. Волги (Цна – Мокша – Ока – Волга). В последние годы жизни он писал большую работу по геологической классификации, которую закончил и отослал в Москву своему другу для издания. Что стало с работой и кому отослал – неизвестно.

В Тамбове живет старшая дочь Волковых, которые перекупили часть дома. А четыре года назад была еще жива подруга детства моей мамы Фаина Криволуцкая, которая знала деда и твоих родителей. Так что съездить вместе с тобой в Тамбов я готов».

Далее:

«По словам мамы, дед был очень строгий, но никогда не повышал голоса. В своем кабинете уборку делал только сам. Кабинет был всегда заперт и вход туда запрещен. Только за хорошие успехи или поступки разрешалось в виде поощрения детям тихо посидеть в его кабинете, пока он работает и ставит всевозможные опыты».

То же самое я слышал от своей мамы! Еще слышал про коллекцию минералов, которую дед при Советской власти отдал в музей, про золотой портсигар, хранивший пять папирос, после того, как дед бросил курить. Рассказывала мама и про то, как загремела в крапиву с французского велосипеда, когда отец учил ее ездить; и про лаун-теннис в короткой юбочке до колен (когда меня, десятилетнего, купив ракетку и мячик, отправила на летних каникулах учиться теннису на кортах Зеленогорского парка культуры и отдыха). Рассказывала про заповеди в доме деда: «Завтрак съешь сам, обед раздели с товарищем, а ужин отдай врагу», «Нет слова „не могу„, есть слово „не хочу„», «Кто рано встает, тому Бог подает», «Держи ноги в тепле, а голову в холоде», про гимнастику, которой дед заставлял заниматься детей и сам занимался.

При упоминании о золотом портсигаре и велосипеде мой батя поспешно вскидывал палец и напоминал о крестьянском происхождении деда-самородка и его дружбе с пролетарским преобразователем природы Мичуриным.

Про Мичурина матушка тоже рассказывала, точнее, про его дрессированную лягушку, что прыгала возле беседки и выходила к гостям.

В письме брата было и про Мичурина:

«При чтении лекций деда по садоводству, которые, на мой взгляд, не устарели и сейчас, обратил внимание на отсутствие подчеркивания особой роли Мичурина. Дед перечисляет его вместе с другими садоводами (и не на первом месте), от кого выписывал посадочный материал для маточного участка сада. В дневнике садоводства за 1931 год он пишет 29 апреля: «Мичуринские яблони сильно пострадали: некоторые ветки отсохли, но почки оживают и трогаются в рост».

До чтения его лекций у меня было другое мнение о Мичурине. Очевидно, сложившееся из школьных учебников и пропаганды».

Письмо двоюродного брата обнадеживало, что совместными усилиями мы соберем некую картину жизни предков. Брат обещал порыться в старых документах и фотографиях и написать еще.

Буквально через два дня из того же Обнинска пришла увесистая бандероль. Я аккуратно развернул шуршащую коричневую бумагу и взял в руки старинную книгу с кожаным корешком переплета: «Полное Собранiе сочинененiй Н.С. ЛЕСКОВА. Приложенiе къ журналу «Нива» на 1903 г. С.-Петербург. Издание А.Ф. Маркса».

Открыл книгу. На титульном листе стоял фиолетовый штамп «Александръ Николаевичъ БУЗНИ» и краснела карандашная надпись – «№ 309», очевидно, порядковый номер в личной библиотеке.

Полистал чуть тронутые желтизной страницы с поблекшими за сто лет буквами. Карандашные пометки, восклицательные знаки, осторожные подчеркивания. Дедушка, похоже, был вдумчивым читателем.

Осторожно полистал страницы. Под одним переплетом были собраны четыре тома: с 13-го по 16-й. Против каждого пункта в оглавлении стоял карандашный комментарий деда: «Замечательный очерк», «Интересный», «Курьезный рассказ», «Не важный», «Сносный», а рассказ «Ракушенский меламед» был снабжен безжалостной надписью «Эрунда!». Именно так, через «э». Я прочитал рассказ – наши вкусы совпадали.

И еще одно подчеркивание, почему-то произведенное дедушкой в самом начале романа «Смех и горе»:

«Семейный дом, в котором мы собрались, был из числа тех домов, где не спешат отставать от заветных обычаев»…

На полях рассказа «Воительница» напротив фразы «Тонет, так топор сулит, а вынырнет, так и топорища жаль» стоял увесистый восклицательный знак. Я несколько раз перечитал фразу, и теплая грусть вошла в сердце.

Вот откуда пришло в нашу семью это выражение – из книги Лескова!

Мне представилось, как смуглый бородатый дедушка рассаживает вокруг себя детей-подростков, садится в кресло с холщовым чехлом и не спеша открывает книгу: «Сегодня мы прочитаем рассказ литератора Лескова «Воительница». Кто начнет? Ты, Шурочка?» И моя будущая мама в платье со стоячим воротничком укладывает на грудь косу и берет у отца книгу. И потом они все вместе, включая младших – Бориса, Веру, Валечку, разбирают смысл этой фразы: «Тонет, так топор сулит, а вынырнет, так и топорища жаль» и, смеясь, подбирают примеры из общей жизни.

И нет уже ни деда, ни мамы, а книга осталась, явилась мне через сотню лет с карандашными пометками и пустяковыми, но милыми сердцу открытиями. И так трогательно стало, что защипало глаза.

Спасибо, Юра!

Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.

Народная мудрость

Поздним вечером, позевывая над книгой Феликса Лурье «Российская история и культура в таблицах», я открыл словарь терминов и стал просматривать раздел «Дворянство», имевший к нашей семье некоторое отношение уже несколько недель. Позевывал я не от скуки, а по причине хронического недосыпа и своей жадности – мне жаль было ложиться спать, не сделав еще какую-нибудь весомую находку.

И жадность исследователя была неожиданным образом вознаграждена. Я листал книгу, разбираясь в тонкостях некогда почетного и ответственного звания.

Выяснил, что дворяне были исключительным сословием – только они могли владеть живыми душами и землями, не подлежали физическому наказанию, судились особым судом и имели внутри своего сословия некий разряд, говоривший понимающему человеку многое. Место внутри сословия, знатность фамилии, определялась частью Дворянской книги, в которую вносился род. Предки моей матери были внесены в шестую часть Родословной книги. Шестая часть – не первая часть, и этим все сказано. В первой понятно кто – отличники и передовики дворянского фронта: графы, князья, господари, думал я, шелестя страницами. А у нас шестая…

Однако, читая дальше, я обнаружил, что дело обстоит несколько иначе. Точнее, совсем наоборот.

В шестую часть Дворянской родословной книги записывались дворяне – представители старинных боярских родов. Столбовые, так сказать, дворяне.

Я даже выкурил две сигареты подряд, не веря прочитанному, и сбегал за своими бумагами, чтобы убедиться, в эту ли дворянскую гвардию был зачислен мой дед-химик. Оказалось – в эту! Последние стали первыми.

Вот тебе и молдавский Ломоносов!

Я изумленно покряхтел и стал читать дальше.

Выяснилось, что в низший, первый, раздел ДРК попадали по личному пожалованию сюзерена. Я понял так: выпили накануне с царем-батюшкой, услужил ему, а утром тебя наградили. «Петька, где ты там! Записывай – порутчика Фому Бунчукова, язви его в душу, перепил царя, пожаловать за особые заслуги дворянством с отнесением в первый раздел Родословной книги, да дать ему из казны деревеньку Ермилово со всеми проживающими там душами. Пущай паклю для моего флота в тех краях промышляет! И пошли ему сотню ефимков от меня». Так ли бывало дело, не ведаю, но так привиделось.

Во вторую часть записывали за отличие в военной службе.

В третью часть – за гражданскую службу.

Почему доблесть на военной службе ценилась ниже доблести гражданской, для меня загадка. Шпагой доблесть добывать или гусиным пером и шарканьем по паркету – разные вещи. Но государям было виднее.

В четвертую часть записывали иностранных дворян, перешедших в русское подданство.

В пятую попадали титулованные дворяне – князья, графы, бароны. Верх, казалось бы, мечтаний контрреволюционера.

Ан, нет – выше этой почтенной публики был еще дворянин шестого разряда.

Еще узнал я, что различий в правах и обязанностях у всех потомственных дворян не было. Но некоторые привилегии у пятой и шестой категорий имелись. Женщины недворянских сословий, вступая в брак с таким замечательным дворянином, получали права мужа, а дворянки шестой категории, выйдя замуж хоть за последнего гопника Российской империи, полностью сохраняли свои права.

Таким образом, смекнул я, моя бедная матушка была настоящей столбовой дворянкой.

Ни фига себе!

Я зашел в комнату жены и деликатно разбудил ее шелестом страниц умной книги.

– Ты вчера спрашивала, зачем народившемуся члену семьи нужно было собирать документы и подтверждать дворянство?

Жена разлепила один глаз (второй был прижат к подушке) и посмотрела на меня спокойно.

– Так вот, честно говорю – не знаю! Но оказывается, род Бузни – старинный боярский род! – я пощелкал пальцами по обложке книги. – Потомственные, так сказать… – Я стал объяснять ей преимущества записи в шестой раздел Дворянской Родословной книги. Молчание жены я воспринял как радостное волнение, граничащее с потрясением.

Жена выслушала, сдержала зевок и высунула из-под одеяла ладошку: «Поздравляю!»

Я подробно объяснил ей все тонкости дворянской классификации, чтоб понимала, в чем разница. А то некоторые спят и ни шиша не знают из истории родного государства.

Жена слушала. По выражению ее глаза я понял, что ей чертовски интересны тонкости сословных различий Российской империи.

– Тебе надо взять двойную фамилию, – зевнула жена, – Каралис-Бузни. Погаси свет, пожалуйста.

На следующий день я выдержал долгий немигающий взгляд полубандита, заехавшего напомнить о своих претензиях на помещение писательского Центра. И даже подавил его. Я представил себе, что в моем лице на него смотрит не кто-нибудь, а дворянин шестого разряда с горячей молдавской кровью, которую лучше не будить.

Полубандит вначале удивился моему дремлющему ответному взгляду, а потом стал отводить глаза. Ушел он обескураженный – я рассказал ему о ближайших планах Центра и предложил не думать о таких пустяках, как деньги:

– Есть вещи поважней, чем деньги, – напомнил я девиз, напечатанный на последней странице нашего буклета.

– Какие же? – нервно поинтересовался он.

– Родина, честь, будущее наших детей. У вас ведь есть дети? Могли бы и помочь петербургским писателям. Вы же хотите, чтобы ваши дети читали умные добрые книжки?

Он только хмыкнул.

А некоторые удивляются, зачем я ищу предков и смотрю в прошлое, вместо того чтобы ломиться вперед!

Вечером, после чая, я возился с собакой: натягивал Юджи кожу на морде и делал ее то китайским пекинесом, то совой. Юджи сама подсовывала мне морду: «Ну сделай еще как-нибудь…» Жена сказала:

– Я сегодня подумала: какая бы женщина обрадовалась, если бы ее муж по собственной воле стал получать в семнадцать раз меньше. Ведь у тебя выходило полторы тысячи долларов! В месяц! А сейчас у тебя в год столько не выходит.

Я сделал на Юджиной морде глаза-щелочки и развалил ее уши в стороны:

– Вот, скажи, Юджи: какая я красавица, посмотрите на меня. – Я подул на седые собачьи усы, чтобы Юджи оскалилась. – Что я могу сделать, если, судя по всему, у нас в роду никто в лавке не стоял.

– А тебе и не надо было стоять. Ты бы руководил, как раньше. И я уверена: фирма бы процветала. Но тебе стало неинтересно. И все!

Я пожал плечами, признавая справедливость ее суждений: да, стало неинтересно, что поделаешь…

Мне и впрямь стало неинтересно.

Все стремились вперед – к светлому будущему капитализма, меня вдруг потянуло в прошлое. Такие слова, как «банк, деньги, выручка, реализация», вызывали во мне чувство стойкой неприязни, а телевизионные рассуждения вечно улыбающегося министра финансов Лившица с комиссарским портретом предка на задней стенке кабинета о том, какие кредиты нам лучше брать у Америки, несколько раз заставляли меня взводить духовое ружье и жалеть, что оно всего лишь духовое, а Лившиц только кажется досягаемым для пули, на самом деле он пьет чай на своей просторной кухне подмосковного дома и рассказывает корреспондентке, какую он уважает музыку и какой аппаратурой пользуется: мне до него недострелить.

Мне стало неинтересно зарабатывать деньги: издавать и продавать книги, отгружать машины, принимать вагоны, считать по вечерам на диване выручку, запах которой приходилось истреблять пылесосом и одеколоном – деньги пахнут, и еще как! Может не пахнуть треха, но три миллиона в разных купюрах, пришедшие из розничной торговли в перетянутых резинками пачках, имеют устойчивый неприятный запах грязных рук.

Да, вначале мне было интересно налаживать издательское дело и книжную торговлю: искать авторов, художников, читать рукописи, ездить в типографии, оборудовать в просторном подвале оптовый склад, искать толстое оргстекло для перегородок, за которыми сидели бы сотрудники, устраивать стеллажи, закупать поддоны, тележки, налаживать вентиляцию, сигнализацию, делать кухню и бесплатное кафе для персонала, подбирать штат, объезжать книжные магазины для заключения договоров, привозить из Швеции микроавтобус, застеливать пол склада сладко пахнущим линолеумом, прорубать отгрузочное окно, добывать транспортер, делать подъездные пути, покупать столы и компьютеры… Был поначалу интересен и процесс образования потока денег – вот он тоненький, вот шире, вот превратился в мощную устойчивую реку. Но потом…

Когда мне было лет десять, а старшему брату Володе двадцать шесть, я впервые услышал от него фразу:

– Не интересно мне просто деньги зарабатывать! – Брат лежал на диване и диктовал среднему брату Юрке перечень электромонтажных работ по лоцманским и разъездным катерам, ремонтом которых он тогда занимался в морском порту. – Я могу написать себе денег, сколько хочу, – размышлял Володя, – это немецкие трофейные посудины, и расценок на их ремонт еще не придумали…

– Так давай и напишем! – подстрекал Юрка, подкручивая поршень китайской авторучки, чтобы она щедрее давала чернила. – Я могу еще два часа писать, а потом надо Валентину с работы встречать…

Володя равнодушно махнул рукой. Он тогда искал свое направление и поменял кучу мест работы, пока не устроился на завод «Геологоразведка», где и началось его восхождение как конструктора и ученого.

– Не интересно, – повторил Володя. – Я бы даже сказал, унизительно напрягать мои гениальные мозги для составления какой-то дурацкой сметы.

– Так напрягай мои, не гениальные, – предложил Юрка, работавший слесарем-сборщиком, – я уже некоторые позиции запомнил: например, «прозвонка старой электропроводки на предмет определения ее работоспособности…».

– Ладно, пиши последнее: ремонт электрооборудования шпиля и брашпиля. «Брашпиля» – в одно слово, вместе.

Еще Володя говорил, что скоро изобретет одну штуковину, за которую его пригласят в Швецию и дадут премию имени дядьки, который придумал динамит. И тогда он подарит каждому по машине, новому пальто, маме – самую лучшую шубу, отцу – катер, чтобы ездить на рыбалку, а мне – велосипед с моторчиком…

Я не претендовал, как брат, на Нобелевскую премию, но литературных лавров, хоть самых мелких – в виде книжечки или рассказа в журнале, хотелось. Время-то уходило! И наступил день, когда работа ради денег, которые приносила мне книжная торговля в виде десяти процентов от оборота, стала казаться глупой затеей…