Текст книги "В поисках утраченных предков (сборник)"

Снежная равнина, белая луна,

Саваном покрыта наша сторона,

И березы в белом плачут по лесам.

Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

Сергей Есенин

Под Харьковом, у деревни Борки, – был ответ. Нет, не покушение. Сошел с рельс весь поезд, царь Александр III с семьею возвращался из Крыма, чудом остались живы. Историк посоветовал мне полистать газеты того времени.

Я бросился в Библиотеку Академии наук. Теперь понятно, в тужурку какого ведомства с металлическими пуговицами одет господин на фотографии, которого я считаю своим прадедом. Если я правильно понимаю словосочетание «кондукторские усы», то блондин с широко раскрытыми светлыми глазами в тужурке с красивыми пуговицами принадлежал именно к железнодорожному племени.

Газета «Правительственный вестник», 1888 год. Телеграмма министра Императорского Двора от 17 октября:

«На Курско-Харьковско-Азовской дороге, на станции Борки, в Императорском поезде сошел с рельсов второй локомотив и следующие за ним четыре вагона. Благодаря Бога, Государь Император, Государыня Императрица, Наследник Цесаревич, Великие Князья, Великие Княжны и все лица Свиты совершенно невредимы».

«Правительственный вестник», 22 октября 1888 г.:

«…Убитых – 21, раненых – 37. Из поездной команды убиты: кондукторы Стрельчунос и Каралис».

Газета «Новое время», 22 окт. 1888 г.:

«…Передний паровоз врезался задними колесами в насыпь, второй – встал почти поперек пути, затем – багажный, министерский, служительский, буфетный, кухонный вагоны и вагон-мастерская – обратились в кучу обломков. Все смешалось: живые существа, инструменты, куски дерева, рельсы, багаж, посуда, серебро, тела убитых.

Удар был так силен, что рельсы скрутило в спирали, точно тонкую проволоку. Местность, на которой произошла катастрофа, – насыпь, пролегающая по болоту и называемая машинистами «Чертовой лужей».

«Петербургская газета», 23 окт. 1888 г.:

«После крушения между двумя вагонами заметили несчастного Каралиса. Он стоял совсем как живой. На лице, только слегка усеянном царапинами, видна была широкая, веселая улыбка. Казалось, Каралис чему-то смеялся. «Чему ты смеешься? что тут смешного?!» – обратились к нему товарищи… Он не отвечал. К нему подошли и убедились, что от несчастного остался один труп. Он так и скончался с застывшей на лице улыбкой. Замечательно, что тело Каралиса осталось почти совсем не тронутым».

«Петербургская газета», 22 окт. 1888 г.:

«Поезд прибыл в 9 часов вечера и доставил 14 гробов. Затем семь печальных колесниц проехали по Невскому проспекту до Большой Конюшенной улицы. Остальные семь гробов отправлены в часовню городского Преображенского кладбища у товарной станции Николаевской железной дороги. …Погибшие кондуктора Стрельчунос и Каралис были георгиевскими кавалерами».

«Петербургская газета», 25 окт. 1888 г.:

«24 октября тело Каралиса из часовни Преображенского кладбища было перевезено на римско-католическое кладбище на Выборгской стороне, где и предано земле. На отпевании тела Каралиса присутствовали знакомые и родные. Затем тело Каралиса захоронили в фамильной могиле, где уже покоились две дочери усопшего».

Газета «Новое время», 24 окт. 1888 г.:

«Новые тормоза Вестингаузена сослужили свою службу».

Газета «Новое время», 24 окт. 1888 г.:

«Крушение Императорского поезда» (составлено из рассказов лиц, следовавших на поезде, потерпевшем крушение).

«…Буфетный (6-й) вагон также разбит и сброшен по откосу – прислуга, бывшая в нем, переранена, а кондукторы Стрельчунос и Каралис, бывшие на тормозных площадках, убиты».

«Автоматические тормоза сослужили свою службу».

Государь находился в 7-м вагоне, в столовой. На площадке 6-го вагона – мой прадед.

Через три недели после крушения императрица Мария Федоровна писала своему брату Вильгельму, греческому королю Георгу I:

«Ты, наверное, помнишь последний наш вагон-ресторан, подобный тому, в котором мы вместе ездили в Вильну?

Как раз в тот самый момент, когда мы завтракали, нас было 20 человек, мы почувствовали сильный толчок и сразу за ним второй, после которого мы все оказались на полу и все вокруг нас зашаталось и стало падать и рушиться. Все падало и трещало как в Судный день. В последнюю секунду я видела еще Сашу, который находился напротив меня за узким столом и который затем рухнул вниз вместе с обрушившимся столом.

Был еще третий толчок и много других прямо под нами, под колесами вагона… Все грохотало и скрежетало, и потом вдруг воцарилась такая мертвая тишина, как будто в живых никого не осталось.

…Это был самый ужасный момент в моей жизни, когда, можешь себе представить, я поняла, что я жива, но что около меня нет никого из моих близких. Ах! Это было очень страшно! Единственно кого я увидела, были военный министр и бедный кондуктор, молящий о помощи!»

«Бедный кондуктор, молящий о помощи», возможно, был моим умирающим прадедом. Их было двое – кондукторов, следящих за работой новинки – автоматических тормозов Вестингаузена, которые и сработали, заблокировав вагон-ресторан, где завтракала императорская семья, и не дав ему улететь под откос. Один был кондуктор Стрельчунос, второй – кондуктор Каралис, мой будущий прадед Константин Осипович. Оба – георгиевские кавалеры, воевали в 1877 году на Шипке, освобождая Балканы от турок. Об этом я узнал, подняв историю 111-го Донского пехотного полка.

Из письма Императрицы Марии Федоровны, принцессы датской Дагмар:

«Невозможно представить, что это был за ужасающий момент, когда мы вдруг почувствовали рядом с собой дыхание смерти, но и в тот же момент ощутили величие и силу Господа, когда Он простер над нами свою защитную руку…

Это было такое чудесное чувство, которое я никогда не забуду, как и то чувство блаженства, которое я испытала, увидав, наконец, моего любимого Сашу и всех детей целыми и невредимыми, появляющимися из руин друг за другом.

Действительно, это было как воскрешение из мертвых. В тот момент, когда я поднималась, я никого из них не видела, и такое чувство страха и отчаяния овладело мною, что это трудно передать. Наш вагон был полностью разрушен.

…Мой дорогой пожилой казак, который был около меня в течение 22 лет, был раздавлен и совершенно неузнаваем, так как у него не было половины головы.

…Когда мы выбрались из этого ада, все мы были с окровавленными лицами и руками, частично это была кровь от ран из-за осколков стекла, но в основном это была кровь тех бедных людей, которая попала на нас, так что в первую минуту мы думали, что мы все были тоже серьезно ранены. Мы были также в земле и пыли и так сильно, что отмыться окончательно смогли только через несколько дней, настолько прочно она прилипла к нам…

Саша сильно защемил ногу, да так, что ее удалось вытащить не сразу, а только через некоторое время. Потом он несколько дней хромал, и нога его была совершенно черная от бедра до колена.

Я тоже довольно сильно защемила руку, так что несколько дней не могла до нее дотронуться. Она тоже была совершенно черная и ее необходимо было массировать, а из раны на правой руке шла сильно кровь. Кроме того, мы все были в синяках.

Маленькая Ксения и Георгий также поранили руки. …Адъютант детей также поранил пальцы и получил сильный удар по голове, но самое ужасное произошло с Шереметевым, который был наполовину придавлен. Бедняга получил повреждение груди, и еще до сих пор он окончательно не поправился; один палец у него был сломан, так что болтался, и он сильно поранил нос.

Все это было ужасно, но это, однако, ничто в сравнении с тем, что случилось с теми бедными людьми, которые были в таком плачевном состоянии, что их пришлось отправить в Харьков, где они еще до сих пор находятся в госпиталях, в которых мы их навещали через 2 дня после происшествия…

Один мой бедный официант пролежал 2 с половиною часа под вагоном, непрерывно взывая о помощи, так как никто не мог вытащить его, несчастного, у него было сломано 5 ребер, но теперь, слава Богу, он, как и многие другие, поправляется.

Бедная Камчатка также погибла, что было большим горем для бедного Саши, любившего эту собаку и которому ее теперь ужасно недостает.

Тип (кличка собаки императрицы Марии Федоровны. – Д. К.), к счастью, забыл в тот день прийти к завтраку и таким образом, по меньшей мере, спас себе жизнь.

Теперь прошло уже три недели со дня происшедшего, но мы все еще думаем и говорим только об этом, и ты представь себе, что каждую ночь мне все снится, что я нахожусь на железной дороге…»

Из газет:

«На месте погребения всех убитых при крушении Царского поезда 17 октября имеется в виду поставить памятник с обозначением на нем имен тех лиц, которые сделались жертвою катастрофы. Государь выразил министру Императорского Двора свое Монаршее желание устроить осиротелые семьи, оставшиеся после всех погибших».

И был в осиротелой семье моего прадеда четырехгодовалый росточек – сын Павлуша – будущий дедушка будущего меня. Ни он еще не существовал в качестве деда, ни я – в качестве внука… И царь, как водится, сдержал свое обещание – вдова получила пособие на сына, и столичный город взялся сделать из него подмастерье.

И разве не этого – подробностей жизни своих предков искал я, начиная ретроразведку? Наверное, этого тоже…

В многочисленных воспоминаниях (в частности, С. Ю. Витте, князя В. П. Мещерского и крупнейшего адвоката А. Ф. Кони, назначенного возглавлять расследование причин крушения) причиной аварии назывались превышение скорости движения и слабое состояние рельсового пути. Царь, дескать, хромая после аварии, поднял кусок гнилой шпалы и предъявил его министру путей сообщения Посьету, изволившему быть на завтраке императорской семьи во время крушения. Дорога принадлежала акционерному обществу, ее собиралась выкупать казна, и владельцев не особенно заботило ее состояние…

Я стал разбираться с документами, касающимися крушения, и был вознагражден: в нашем всемогущем Архиве на Сенатской площади нашлись новые записи, касающиеся прадеда. В «Списке поездной бригады поезда чрезвычайной важности» я нашел возраст деда – сорок лет, вероисповедание – католик, и – самое важное для дальнейших поисков! – «уроженец Вилькомирского уезда Ковенской губернии».

Пусть хоть и так – через драму, но нашелся прадед, осветив своей гибелью путь дальнейших розысков.

Надо ли говорить, что кондуктор в царском поезде не проверял билеты у царя-батюшки и его свиты, а наблюдал за техническим состоянием состава. Кондукторы были и на флоте, и в армии. Виктор Шкловский пишет в «Заметках о Достоевском»: «Воспитанники Инженерного училища назывались не кадетами и не юнкерами, а кондукторами. Одна треть учащихся были прибалтийские немцы, треть – поляки». Железнодорожных войск в 1888 году в России еще не было, и кондукторами звался технический персонал поезда, сдавший соответствующие экзамены.

Я написал два письма: в Военно-исторический архив с просьбой найти дело георгиевского кавалера и фельдфебеля 111-го пехотного Донского полка, и в Государственный архив Литвы – запрос на уроженца Вилькомирского уезда Ковенской губернии Каралиса Константина Осиповича, 1848 года рождения. Меня интересовало: кто были его родители, мои прапрадед и прапрабабушка?

Литовский архив откликнулся скоро – на прекрасном русском языке, и, попросив сто долларов аванса, пообещал уложиться с поиском в два года.

Оно зияет в глубину —

сквозь мрак, тоску и грусть —

окно в забытую страну

с названьем кротким – Русь.

Глеб Горбовский

Могилы прадеда я не нашел – римско-католического кладбища в Петербурге уже не существует.

Как удалось выяснить, погост на пересечении нынешних Арсенальной и Минеральной улиц (бывшее Куликово поле) закрыли в 1939 году и немедленно приступили к его уничтожению, планируя устроить на его месте общественный парк. Красногвардейский райфинотдел стал сдавать в металлолом металлические решетки и кресты, надгробия перемалывались на щебенку, продавались дорожникам под бортовой камень тротуаров. И вдоль каких ленинградских улиц легли обелиски и надгробные монументы наших предков – остается только гадать.

Костел, спроектированный французом-католиком Н. Л. Бенуа, родоначальником художественной династии, в котором отпевали прадеда, стоит до сих пор на территории промышленного предприятия. Я поехал к этому костелу, к этому гектару земли, в надежде просто поклониться бывшему кладбищу, упокоившему предка. Кланяться было нечему – асфальт, бетон, автосервис, винные склады, рыжая овчарка у открытых ворот, с которой мне удалось поладить…

Было воскресение, шуршали опавшие листья, я прошел мимо бетонных корпусов, поражаясь безлюдью – словно все бросили и ушли – и подошел поближе к костелу, он стоял за сетчатым забором, на территории винных складов «Ароматный мир». Неподалеку от входа белел обреченный на снос склеп – рядом с ним высились свежие горы щебенки и стояла бетономешалка – автосервису требовалось развиваться. В окошке костела, под сбитым крестом, чистили перышки два сизых голубя. Я постоял, запоминая их, запоминая серую махину костела, склеп с крестом… больше запоминать было нечего. Поклонился и положил четыре осенние астры на обломок камня, торчащий из земли… И уже дома, просматривая свои бумаги, обнаружил, что мой визит на бывшее кладбище состоялся ровно через 115 лет после гибели прадеда…

А куда делся дед – штабс-капитан Павел Константинович Каралис? Расстрелян красными, ушел с белыми? Дома отец ничего не рассказывал о судьбе деда, словно его и не было. Но посмотрим, что он говорил по этому поводу бдительным кадровикам…

В архиве Октябрьской железной дороги мне разыскали личное дело отца.

Анкета 1936 года: «Служил ли в войсках или учреждениях белых правительств (где, когда и в каких должностях)», «Проживал ли на территориях белых, в частности не был ли у белых в плену и при каких обстоятельствах пленен».

В 1938 году строгие кадровики хотят знать: «Были ли колебания в проведении линии партии и участвовал ли в оппозициях (каких, когда)».

На все вопросы мой тридцатилетний родитель отвечает «нет».

В автобиографиях, написанных в разные годы, отец пишет о своем отце не просто туманно, а завираясь самым настоящим образом. Вначале – «с фронта не вернулся», затем «женился на другой», чуть погодя: «погиб в Германскую войну в 1915 г.» и к 1938 году: «Отец до призыва в армию 1914 г. работал чертежником у частных архитекторов (вот откуда семейное предание – «архитектор»!) и с тех пор с семьей не живет, по слухам он после выхода из армии женился на другой, жил в Великих Луках, работал Окружным инженером, в 1929 году умер». Так погиб или женился на другой? Это, как известно, две большие разницы. Но кадровики – что удивительно! – не ловят, так сказать, мышей.

Я написал запрос в архив г. Великие Луки, и следы деда-офицера нашлись именно там, в старинном русском городе-крепости на берегах реки Ловать. И хорошие, четкие следы – с адресом проживания, местом работы, окладом, путевкой в 1930 году в Ялту для поправки здоровья. Дед действительно работал в 1929 году окружным инженером по школьному, больничному, жилищному и промышленному строительству. «Социальное происхождение – сын кондуктора. Национальность – великоросс». Так и написано в архивной справке: великоросс. Нормально. Мать – Александра Адамовна Поплавская, католичка, отец – Каралис Константин Осипович, уроженец литовской земли, католик, а сын – великоросс! Все правильно: национальность – вопрос самоидентификации.

Но чем же «великоросс» отличается от «русского»? Толковый словарь объяснил мне, что ничем не отличается, это устаревшая форма, «то же, что русский». Но звучит величавее, чем прилагательное «русский» – великоросс! Пожалуй, так и буду теперь отвечать на вопрос о своей национальности. Если, конечно, спросят – в российских паспортах этот пункт уже отменили.

…Могилу деда, как и дату его кончины, я пока не нашел: у нас не очень-то чтят человека при жизни, а после смерти и подавно.

Что же произошло в нашей семье в 1917 году? Почему дед, прибывший после госпиталя штабс-капитаном и «прикомандированный к Главному Артиллерийскому управлению», и бабушка с четырьмя детьми оказались после октябрьского переворота в разных городах: в Великих Луках и в Тамбове?

Банальный развод кавалера боевых орденов с быстро постаревшей в нужде и заботах женой? Или вынужденное бегство – из квартиры на Невском проспекте, из бурлящей столицы, со срезанными офицерскими погонами в относительно тихую, но не очень далекую провинцию?

Не знаю. Или следует перевернуть архивы всех судов, где могли разводиться мои предки, или ждать счастливого случая, когда зацепочка сама явится в виде письма, записки или косвенных признаков. А может, оставить все как есть – пусть и у дедушки с бабушкой будет тайна?

Из тамбовского партийного архива прислали справку, из которой следовало, что моя бабушка Ольга Николаевна Каралис родилась в Ярославле, в семье портного, русская, мещанка, закончила четырехклассное начальное училище. До Февральской революции – домохозяйка. С сентября 1917 года работала помощником заведующего детским домом в Петрограде. В члены РКП(б) вступила в 1919 году в Тамбове, в период проведения «партийной недели».

К справке прилагалась целая куча протоколов заседаний партийных ячеек, из которых следовало, что моя тридцатипятилетняя бабушка, мать четверых детей, запустила всю работу в женсовете, спустя рукава проводила агитацию работниц, получала замечания от партийного руководства и вообще можно было предположить, что она подалась в партию большевиков не по зову сердца, а под влиянием обстоятельств…

Поразительно, но в сентябре 1924 года бабушка писала в партийной анкете: «вдова». Она так себя сознательно позиционировала в глазах непримиримых к царской армии товарищей-партийцев или так полагала – при живом, но, быть может, уже чужом муже?.. Или мне следует предположить, что предки разошлись по политическим соображениям? Но какие, простите, могут быть политические соображения у матери четверых детей, пусть и в политизированном Петрограде? Едва ли. Невнятица какая-то.

(После публикации в конце 2004 года в «Литературной газете» моего очерка «В поисках утраченных предков» мне пришло письмо от начальника отдела Российского Государственного Исторического архива В. М. Шабанова, благодарившего за доброжелательное упоминание о Военно-историческом архиве и писавшего далее: «По наведенным мною справкам, Ваш дед, бывший офицер 93-го пехотного Иркутского полка Каралис П. К. служил затем в Красной Армии. Рекомендую Вам запросить другие военные архивы, хранящие дела послереволюционного периода». Я запросил…)

Всё мельчайшее обнаружится; всё скрывающееся рано или поздно выйдет наружу.

Конфуций

…Потом я разыскал в Кишиневе писателя Николая Руссу (его имя чудесным образом всплыло в разговорах на Родосе) и по его приглашению отправился с женой через три границы в знойную июльскую Молдову, на родину материнских предков.

И жили мы, не тужили в белоснежном Кишиневе на улице Мирона Костина, молдавского летописца, а рядом утопала в зелени улица Матвея Бессараба, и ходили мы с Румянцевым в Национальный архив Молдовы, где на меня смотрели, как на диковинку, и бродили с женой по музеям, поражаясь отсутствию надписей на русском или английском языках, сидели на лавочках в городском саду возле фонтана, фотографировались у памятников и церквей, встречались с писателями и художниками, газетчики спрашивали у меня: «Как вам земля предков, нравится?», и я, не кривя душой, отвечал, что нравится, и перед отъездом архивисты передали мне статью из румынского журнала «Наше наследие», в которой приводилась схема тесного переплетения двух родов – материнского Бузни и знаменитого рода Мовилов, и за один вечер я обрел кучу известных молдавских родственников и свойственников, чьими именами назывались улицы, в том числе на которой мы жили и по которой ходили, и у памятников которым мы с женой фотографировались. И схема эта уходила в глубь веков и расползалась по сопредельным территориям – одна ее ветвь тянулась, например, от польского королевского рода Висновецких.

Молдова нам пришлась по душе, только тревожило отсутствие русского языка в уличных вывесках и надписях. Казалось, власти никакой другой язык, кроме румынского, не признают.

Потом меня тяпнул инфаркт, врачи сказали, что дела плохи, пришлось срочно делать операцию на сердце, деньги дала младшая сестра, и операцию успешно провели в день рождения нашей мамы – 4 марта, а в июле я уже колол дрова на даче, и в начале августе мы с женой поехали в Румынию – сначала в дом творчества писателей в черноморском поселке «Нептун», а затем, через всю страну, в древнюю столицу молдавского княжества – город Яссы, что на правом берегу Прута, где в XVI–XVIII веках в господарском дворце жили и работали материнские предки и где я надеялся погрузиться в историю рода и разжиться новыми персонажами.

Но чуть не получилось по пословице: пошли за шерстью, вернулись стрижеными.

Один румынский генеалог, к которому мы заявились в страшный свистящий ливень, заявил, что он скептически относится к схеме, напечатанной в журнале «Из нашего прошлого» в 1935 году. «Вот эта связь, – он перечеркнул карандашиком знак «=», означавший брак между моей прародительницей Теодорой и будущим господарем Ионом Мовилой, – мне кажется сомнительной. Как и многое, что написано господином Безвиконным, автором сей статьи». Этим карандашным крестиком под стук дождя по черепичной крыше холодного дома он ставил жирный крест на полусотне моих родичей, включая Василия Погора, в бывшем поместье которого, превращенном в литературный музей, для нас выделили флигелек под вековыми деревьями, где мы с женой отражались в венецианских зеркалах и спали на старинных широких кроватях.

– Ваши сомнения могут быть подтверждены документами? – Под мышкой я держал папку с тридцатью прозрачными отделениями, в каждом из которых лежали архивные копии на все случаи земной жизни моих ушедших на небеса конфидентов. Румянцев свое дело делал отменно, спасибо, Евгений Александрович!

– Документов нет, но есть большие сомнения, – капризным голосом произнес генеалог. – Этот Безвиконный… В его книге «Молдавские бояре между Прутом и Днестром» есть много неточностей… Он был немного сумасшедший, продал свой дом, работал сторожем на кладбище и издавал журнал…

– Наш человек! – вырвалось у меня.

– Что-что?

– Нет, ничего. Вы ставите под сомнение и решение Геральдического комитета Российского Сената об отнесении рода Бузни к древним боярским родам?..

Нет, этот факт он не ставил под сомнение, просто немножко сомневался в отдельных династических связях.

Когда мы вернулись вдрызг мокрые в наш уютный флигель и я свинтил с бутылки пробку и плеснул в чарки, чтоб согреться, Эмиль И., румынский писатель, потомок русских староверов, бежавших с Дона на Дунай еще во времена Петра Первого, пояснил:

– Просто этот господин не любит русских. Вы приехали в то время, когда вся Румыния занимается подачей документов для реституции недвижимости. Возможно, он думает, что вы хотите забрать что-то из румынской собственности. Например, королевский дворец в Бухаресте. Судя по вашим документам, у вас есть на это права! – Эмиль засмеялся. – Ничего, я вас сведу с профессором истории из моего университета, он вам поможет…

Профессора найти не удалось, он еще не вернулся с каникул, но к генеалогу, не любящему русских, мы еще раз сходили, и я разложил перед ним на столе подборку документов:

– Не могли бы вы показать, в каком из них, на ваш взгляд, содержится ошибка?

– Нет-нет, я так не говорил, у меня у самого были предки из рода Бузни…

– Что? – воскликнул я. – А кто именно, по какой ветви?

– Сейчас точно не помню… У человека так много предков… Я проверял эту схему – смущает средний возраст мужчин, в котором они производили на свет потомство…

А ведь точно! Меня это тоже смущало! Иной раз семейная связь провисала, как старая бельевая веревка: между отцом и появлением сына-наследника лежало до пятидесяти лет. И моя мама – старшая дочь в семье деда, родилась, когда ее отцу было сорок семь, и я родился, когда ей было сорок два… В среднем, мои предки умещались по три поколения на столетие вместо традиционных четырех, что не противоречило правилам генеалогии, но… Может, кого-то потеряли в поколенной росписи? Или это традиция рода – растянутый репродукционный период мужчин? Один предок, в седьмом колене от меня, имел маленьких детей, когда ему было хорошо за шестьдесят; может, жены были новые, молодые?

Мы расстались, ни в чем друг друга не убедив. Но я насторожился и, вернувшись в Россию, написал о сомнениях Румянцеву, после чего бросился проверять все родовые схемы параллельными источниками.

Сходилось!

Я вздохнул с облегчением: верной дорогой идем, товарищи! Нам чужого не надо, но и свое не отдадим! Румянцев тоже оценил ситуацию: «Друг мой, я Вам говорил, что Румыния – не Россия, и не Молдавия. И амбициозности у тамошних исследователей хватает! Работать с ними крайне тяжело. Мы обсудили эту ситуацию с местными генеалогами, они того же мнения. Вам кланяется доктор Сильвиу Табак…».

…И следующим летом мы вновь отправились в Молдову, на этот раз в генеалогическую экспедицию на север страны, и жили на высоком берегу Днестра, в тридцати километрах от города Сорока, в селе Кременчуг, бывшей вотчине материнских предков. Поездку подготовил все тот же Николай Руссу, директор Литературного фонда Молдовы и возможный потомок соседей, обитавших на близких землях.

Пять сел цепочкой тянулись по крутому берегу Днестра, и я с мучительной нежностью воображал себе молодых прадедов и прабабушек, живших среди фруктовых садов, открывавших массивные двери церкви, слышал скрип колодезного журавля в их усадьбе, видел горбатый мостик, по которому стучат колеса повозок, здоровался на длинной улице с селянами, чьи предки знали моих предков, спускался по каменным ступеням в прохладную темноту гигантских подвалов-пещер, куда подводами свозили на зиму фрукты и выдерживалось в пузатых бочках доброе красное вино, а во время последней войны там прятались зенитки, а теперь пещеры стояли заброшенные, как и бассейны размером с футбольное поле, в которых при советской власти нагревалась вода из Днестра, необходимая для полива километровых яблоневых садов колхоза-миллионера, что владел во времена Советского союза родовыми землями семейства Бузни.

И председатель сельского Совета, по-молдавски примарь – Анатолий Пынзарь, что переводится как «Ткач», бывший главный агроном колхоза, закончивший в Москве Тимирязевку, в просторном доме которого мы остановились, возил нас по окружным монастырям, и мы нашли три церкви, построенные предками Бузни, а вот родных могил на сельских кладбищах не отыскали: надписи на огромных желтых крестах из местного известнякового камня котельца за два века съело время, и как мы ни отмывали их поутру, до жары, ни терли щетками со стиральным порошком, в лучшем случае удавалось разобрать два-три слова: «…раба Божья Марiя», что и видно теперь на многочисленных нумерованных фотографиях в экспедиционном отчете, который составляла моя жена Ольга.

Но потом в пахнущей плесенью и ладаном церковной пономарьке села Кременчуг мы нашли стопку «Исповедальных книг» за 1842–1867 годы со списком всех церковных прихожан и указанием степени их родства и возраста. И обнаружилось, что могилы сельского кладбища с более свежими, читаемыми, надписями начала XX века – наши! Женщины из рода Бузни выходили замуж и меняли фамилию… И архив мой стал прирастать новыми семействами, чаще всего географически близкого польского дворянства: Мелетицкие, Годлевские, Булаты…

– Они вас ждали, – листая толстые книги, с легкой ревностью сказал Анатолий. – Мне в руки не шли, а вы приехали, и они явились.

– Просто совпало, – сказал я.

Священник был в отъезде, и стопку книг полуторавековой давности нам выковырял из-под кучи церковного хлама дьячок, которого я настырно попросил поискать любые старые бумаги – мы надеялись найти метрические книги, не сданные в архив.

И книги эти – клад бесценный! – принадлежали старой, ныне не существующей деревянной церкви Святого Николая, выстроенной в конце 1770-х годов моим прямым пращуром Константином Бузни, о чем свидетельствовала «Ведомость церкви», также найденная среди пыльных бумаг.

Над тем местом, где находился в старой церкви алтарь, теперь оградительно стоял каменный сарайчик с кованым крестом над двускатной крышей. В сухом полумраке тускнели церковные хоругви и старые иконы. «Здесь живет ангел», – сказал дьячок, и мы перекрестились вслед за ним.

В этих же слежавшихся книгах мы обнаружили пращура нашего гостеприимного примаря: «отставной солдат Георгий Федорович Пынзарь, 51 год» и обнялись с Анатолием на высоком берегу Днестра – на земле наших общих предков.

И я уже знал из документов кишиневского архива, что мой прадед Николай Иванович в 1859 году после смерти родителей продал свою часть имений родному брату, отставному капитану, и перебрался в более обрусевшую Подолию, что лежала на другом берегу Днестра – в город Каменец-Подольский. И в исповедальных книгах – своего рода паспорте села – с разделением прихожан на сословия и указанием их возраста нашлось подтверждение тому: сорокалетний прадед и его жена Альфонсина Викентьевна, католического вероисповедания, двадцати пяти лет от роду, с 1859 года в записях уже не встречаются. Это та самая польская красавица, чья цветная дагерротипия в возрасте «совсем юной девушки» упоминается в дневниках моего деда.

Казалось бы, пустячок, вычислил год рождения прабабушки – 1833-й, а приятно: еще одна клеточка заполнится. И таких клеточек мы с женой заполнили во время нашей летней генеалогической экспедиции в Молдову изрядное количество – родовое древо затучнело новыми плодами.

Все было складно: поместья найдены, исхожен взятый под охрану государства парк с тенистыми каменными дорожками, дубами, кленами, грабами, буком, редкими деревьями бинго, разрушенной эстрадой, старым каменным колодцем с глубокой ледяной водой, сфотографирована школа с каминами и резными потолками – бывший господский дом, обхожены старинные каменные амбары и конюшни из желтого известняка – на их фоне можно было снимать фильмы из старинной жизни…

Одно из поместий – в деревне Ярово – гигантским зеленым лугом сбегало к Днестру, где у берега смотрелись в воду несколько высоких пирамидальных тополей и старые сосны – остатки давней прибрежной аллеи. Слева зелень склона ограждал густой гребешок колючей английской акации. Анатолий сказал, что в последние годы ее втихаря вырубают на дрова, но она снова растет…