Текст книги "Повесть о потерянном времени"

– Привет, – небрежно бросил оторопевшей мадмуазели капитан и, пользуясь её замешательством, тут же продолжил, – а я тебя уже обыскался. Маман-то волнуется…

– ????!!!!

– Чего ты глазами хлопаешь, наша очередь подошла. Девушка нам три комплекта на 45-ое и…, – переключился было Сергей на проводницу, но осёкся, вспомнив о том, что номера места своей попутчицы он не знает, тут же деловито осведомился у пребывающего в ступоре юного создания, – какие там ещё у нас места? (Капитан почему-то сразу понял, что девица едет не одна: таких особ обычно одних родители не отпускают).

– Двадцать второе и двадцать третье, – неуверенно пролепетала девица.

– Да-да, пометьте, девушка, – сорок пятое, двадцать второе и двадцать третье место предыдущего вагона, – со строгим видом произнёс капитан в сторону проводницы и, водрузив на себя плоскую кучу слегка пахнущего плесенью постельного белья, уверенно покинул пределы очереди.

Свершая слаломные телодвижения, он быстро достиг своего дополнительного вагона, даже не интересуясь, преследует ли его ещё наверняка не пришедшая в себя юная дева. Оказалось, дева преследовала. Как только капитан поравнялся с двадцать вторым и двадцать третьим местом, девица тут же неуверенно пропищала за его спиной:

– Куда же Вы, наши места здесь.

– Ах, да. Ваши места, наверное, действительно здесь, – поспешил исправиться капитан и со скрипом отсчитал два комплекта не желающего разделяться белья, положив его на указанную юной девой полку.

Только оторвав взгляд от полки, Сергей заметил оскорблённую позу сидящей на нижней полке дамы. Дама пребывала в нью-бальзаковском возрасте (Бальзак любил описывать дам, едва миновавших тридцатилетний барьер, а в современной интерпретации из-за роста средней продолжительности жизни женского населения «бальзаковский» возраст дам колеблется около пятидесятилетней отметки). На надменной морде лица дамы, помимо следов борьбы с возрастом отпечаталось явное неудовольствие условиями езды в плацкартном вагоне. Мадам брезгливо морщила нос, стремясь не допустить в него сонмище резких запахов, источаемых натёртыми чесноком жареными куриными тушками, варёными до крутизны яйцами и освобождёнными от обувного удушья носками любящих путешествать граждан. «А я ведь угадал, – с мамой она едет, – подумал капитан, самодовольно улыбаясь своей прозорливости, – но, видимо, маман давно уже в плацкарте не путешествовала. Переживает сильно. Что тут поделаешь – лето». Сергей очень не любил подобных выражений морд лиц. И, исключительно с целью взбодрить впавшую в состояние надменной брезгливости стареющую матрону, обратился громким шёпотом к её дочери:

– А вы задайте своей маме вопрос, ставший в наше время довольно-таки прозаическим, но не потерявшим актуальность. Вы возьмите и без обиняков, просто напрямую так и спросите: «Мама, а Вам зять не нужен?» Если что, я вон там, на верхней боковой полке. Ну, там если вдруг вопросы возникнут по происхождению рода, накопленному капиталу, приданному… Ну, и всё такое прочее…

Заметив злобное оживление на лице глянувшей на него матроны, капитан понял, что цель достигнута, и преспокойно отправился к месту своего ночлега. Быстро застлав постель, он тут же «выключился», положив руку на стоявший на третьей полке чемодан. Ну а как же? Чемодан-то был «секретным». О его «секретности» так часто говорилось окружающими, что с некоторых пор капитан поверил в это сам. Не меняя позы, Сергей проспал часов эдак до девяти утра и, проснувшись исключительно из-за нужды, навеянной посещением пиво-пенного «Гамбринуса», с удивлением обнаружил под собой лес голов. Плацкартный вагон за ночь превратился в некое подобие утреннего трамвая. В проходе, в такт перестуку вагонных колёс мотылялось не менее двух десятков туловищ спешащих куда-то граждан. Некоторые из возвышающихся над туловищем голов время от времени вскидывались на лежащих на полках людей, обнажая мучительные выражения на мордах своих лиц и, демонстрируя откровенную зависть во взглядах. По всему было видать, что покидать свою занятую по закону полку было опасно. Да и добраться до вонючего сортира, уже распространившего свои благоухания по всему вагону, в таких условиях было весьма и весьма проблематично. Поэтому капитан решил потерпеть, завязав узлом крайнюю плоть своих мочетоков. Тем более, что из приглушённого доносившихся снизу гомона он сумел отфильтровать короткий диалог двух особо нетерпеливых граждан:

– Дэж тот Кыев, ети его, батько городив русскых?

– Та ща уже прыедымо, тэрпи. Утрыдцать хвилын осталоси.

И действительно, приблизительно через полчаса поезд замер у перрона Киевского железнодорожного вокзала, и головы граждан стали быстро исчезать из прохода. Наконец угроза захвата полки полностью миновала, и капитан спрыгнул вниз. Завязанный узел больно щемил угнетённой крайней плотью, но источники по-летнему особо проникновенной вони, как положено на стоянках поезда, были закрыты. Чтобы хоть как-то отвлечься и дотерпеть до счастливого мгновения поворота ключа в замке заветной двери Сергей решил навестить своих недавних незнакомых. Заглянув в купе, где он недавно сгружал бельё, капитан обнаружил матрону, сидящую в той же позе и с тем же выражением лица, что и накануне. Дочь читала какую-то толстую книгу, лёжа на второй полке. Соседи путешественниц, видимо, только что сошли с поезда. Об этом свидетельствовали сморщенные и просаленные, отдающие лёгким запахом чеснока газеты, а так же неряшливо брошенные и на наспех свёрнутые матрацы, руинами громоздившиеся на второй полке. Особого внимания заслуживала стоящая под столом пустая «четверть» некачественного самогона. О том, что в утробе «четверти» ещё совсем недавно плескался недобросовестно изготовленный народный напиток, можно было судить по характерному запаху эфирных масел, уверенно победившему туалетную вонь в этом отдельно взятом купе. Недолго думая, Сергей слегка пощекотал девицу за пятку. Девица испуганно отдёрнула ногу и, отставив книгу, удивлённо уставилась на Сергея:

– А-а-а, это Вы…, – протянула она, наконец, и наигранно равнодушно зевнула.

– Ну а кому же здесь ещё быть. Аз есмь, раб Божий Сергий. Я тут, понимаете ли, спокойно так спал себе, пока меня не пронзила мысль о том, что мы так вчера друг-другу и не представились, – еле слышным шёпотом ответил Сергей, – уже вроде бы до решения постельных вопросов добрались, а познакомиться никак не можем.

– Надей меня зовут. – так же шёпотом ответила девица.

– Очень приятно. А Вам?

– Я ещё не разобралась в своих ощущениях.

– Надежда, Ваш взгляд разливает предо мной океан надежд, в котором я готов служить Вам вечно царём морским. И я знаю, что вы не найдёте в себе сил отвергнуть мои пламенные чувства, – понёс было какую-то плоскую чепуху капитан громким слышным даже в соседних купе шёпотом. Он видел, как обеспокоенно засучили под столом ноги стареющей матроны и ему почему-то живо представилось, как сейчас поползла набок её пышная в своей фальшивой искусственности причёска. Капитан прервался, судорожно сглотнул и с томным придыханием, не обращая внимания на глаза брезгливой матроны, сверлящие в его туловище сквозные отверстия, обратился к недоумевающему юному созданию с рядом вопросов, что называется, по существу:

– Но ведь Ваша мама может быть против наших отношений? Что мы будем делать в этом случае? Кстати, я ещё не получил ответа на мой предыдущий вопрос. Вашей маман, вообще-то, в принципе то есть, зять нужен? Или мы с Вами зря теряем время и нам обоим надо бежать из дому?

И только капитан успел задать последний вопрос, как откуда-то с нижней полки вдруг раздался слегка приглушённый, но весьма истеричный визг интеллигентной петербургской дамы:

– Ну-ка, сейчас же отстань от моей дочери, козлиная ты рожа!

«Ага, – с удовлетворением подумал Сергей, – наконец прорвало и попёрло! Раскрылось истинное лицо потомков воспитанниц Института благородных девиц. Вот сейчас мы с Вас, мадам, спесь-то петербургскую и собьём!» Капитан сделал вид, что ему резко подурнело от такого грубого вмешательства в интимную область его жизни, связанную с его внешними данными, и при этом у него резко подогнулись коленки. Ложная слабость, образовавшаяся в капитановых коленках, привела к тому, что он бессильно рухнул на нижнюю полку, оказавшись подле приглушённо, но отчаянно визжащей мадам.

– Ну что Вы, мама, как Вы можете такое говорить про своего будущего зятя?

– Козлиная она и есть козлиная! Немедленно слезьте с моей полки!

– Сейчас-сейчас, мама. Я пока и пошевелиться-то не могу, так расстроен Вашей нелюбовью ко мне. Но почему же обязательно «козлиная рожа»? Козлы-то, они ведь все с бородой ходят, мода у них такая, а у меня торчат какие-то жалкие три волосины и то, только потому, что в этом чёртовом вагоне ни одна розетка не работает. Негде было сегодня побриться. Так же, впрочем, как и вчера. А Вы сразу оскорблять: «Козлиная рожа», – вполголоса и с величайшей теплотой в голосе продолжал увещевать бесноватую «тёщу» Сергей.

– Не смейте называть меня мамой! Слышите, Вы, поросячья морда! – по-прежнему не унималась питерская интеллигенция.

– А как же мне Вас ещё называть? Ведь мы с вашей дочерью понимаете ли… э-э-э… с некоторых пор… э-э-э…любим друг друга… Ну, если хотите, то я буду называть Вас мамашей…, но звучит это как-то пошловато, по-мещански как-то, по-обывательски, – с тихим недоумением и как бы про себя смиренно произнёс капитан, а сам, с тщательно скрываемым самодовольством подумал: «Ну что же, мамаша, уже лучше. Уже мы на «Вы», хоть и «поросячья рожа», но – «Вы».

– Не смейте касаться моей дочери! Хам!

– Час от часу не легче! И «поросячая морда» и «хам», а до этого была ещё и рожа «козлиная»… Не много ли для скромного советского партийного работника Сергея Гидаспова? Не много ли для скромного слуги трудового народа? – вконец расстроено произнёс капитан, попутно взяв себе в качестве псевдонима фамилию тогдашнего первого секретаря питерского обкома партии.

Дама неожиданно прекратила визжать и изучающе уставилась на потупившего в деланном смирении взгляд капитана. По её спесивой в стервозности своей морде лица волнами пробегали какие-то тени. Скорее всего, это были тени неких корыстных раздумий и смутных воспоминаний. Так они просидели рядом минут десять. Дочь не нарушала настороженной тишины. Если во время дебатов она ещё совершала довольно робкие попытки вклиниться в диалог, то в тот самый момент повисания паузы она вдруг замолкла окончательно. Видимо наткнулась на очень интересное место в своей толстой книге. Поезд уже минут пять постукивал колесами, и Сергей напряжённо ждал момента поворота ключа в замке двери вожделенного вагонного помещения типа сортир. Проводница не торопилась. Вернее, она, может быть, и торопилась, но эта каторжная работа на два вагона окончательно подкосила её дамские силы. Капитан уже хотел было сорваться с места навстречу занемогшей, как на лице мадам вдруг появилась улыбка некоего озарения.

– Скажите, а Вы случайно не родственник Бориса Вениаминовича? – заискивающим шёпотом вопросила она.

– Если Вы имеете ввиду моего папу, то – да, в некотором смысле мы с ним сродственники. Куда от этого денешься? Не удалось мне в свое время самостоятельно родиться. Пытался, но в итоге ничего у меня не получилось. Пришлось рождаться от Бориса Вениаминовича.

– Как интересно… А почему вы тогда едете в дополнительном поезде, да ещё в таком вагоне?

– Так вы же не путайте, мама. Первым секретарем ленинградского обкома работает Борис Вениаминович. А я всего-то навсего один из инструкторов горкома. Ездил вот на открытую партийную конференцию, посвящённую проблемам яйцеводства племенного скота в одесской области, и на какой поезд смогли достать мне билеты товарищи по партии, таким и еду. Лето, понимаете ли. С билетами очень напряжённо. Да и к тому же нельзя нам, инструкторам, отрываться от изучения жизненных проблем простого советского народа. Постоянно приходится вникать в его нужды и чаяния. А где в них ещё вникать, если не в поезде?

– А что же папа…?

– Давайте не будем больше поминать моего папу. У него, как говорится, своих дел по горло, а я взрослый и вполне самостоятельный человек. Все свои проблемы решаю исключительно сам.

– Да-да, конечно. Это в духе нашего перестроечного времени. Новое мышление, гласность, знаете ли и, конечно же, этот… как его? Ах, да – плюрализм…

– Вот-вот, поэтому я и стремлюсь стать кузнецом своего счастья без оглядки на папу.

– Какой Вы, оказывается, милый молодой человек! А поначалу мне так не показалось, – подобострастно захихикала «мама».

«Надо же, – с ухмылкой подумал Сергей, – а ведь буквально только что был «хамской свино-козлиной рожей». Как непостижимо быстро порой происходят чудесные перевоплощения в мозгах этих корыстолюбивых дам!»

Наконец раздался звук, сопровождающий открытие туалетной двери и, Сергея как ветром выдуло из пропитанного корыстью и самогонным перегаром купе. Но перед тем как стать «унесённым ветром» он всё же, как полагается «инструкторам горкомов», проявил высочайшую выдержку, сделал паузу и вежливо, но очень быстро объяснил дамам, что следует в ресторан, где его уже давно дожидается скромный завтрак, который он заказал накануне, ещё до посадки в поезд. При этом, конечно же, капитан не преминул предложить дамам позавтракать совместно. Дамы, скромно потупив глаза, вежливо отказались, ссылаясь на колики и вздутие животов, наступивших, вероятно, из-за обилия съеденного на сон грядущий. Далее, чувствуя, что процесс самостоятельного развязывания узла крайней плоти мочетоков приобретает необратимый характер, Сергей пулей ворвался в заветную кабинку и с огорчением обнаружил там проводницу, размазывающую что-то на полу грязной тряпкой.

– Мадам! – прорычал капитан, дико вращая глазами.

– Чё тебе, «мадам», не видишь – уборка! – начала было огрызаться проводница, но, подняв глаза на капитана, тут же выпрыгнула из кабинки, – батюшки светы! Обосрут ещё с ног до головы ни за что, ни про что! Не отмоишьси потом. Скорей бы уже доехать! Вода-то в поезде, чай, кончается!

– Что Вы, мадам, я совсем не по этому делу, – постепенно набирающим великодушее тоном отвечал из-за двери Сергей, близкий к обретению истинного блаженства, – вот если надо будет кого-нибудь обоссать исключительно в гигиенических целях…, ну, когда вода окончательно закончится, вот тогда можете смело обращаться ко мне. Чем могу – подсоблю.

Закончив утренний туалет, Сергей тщательно осмотрел себя в зеркало. Из зеркала на него строго взирал измождённый постами лик святого мученника. «Да-а-а, на работника обкома что-то Вы не очень-то похожи, сударь, – мелькнуло в голове «святомученника», – ну, ничего, вытянем, как сейчас модно говорить, на харизме. Вот только знать бы ещё, что это такое и где её можно достать. Прикол с развенчанием спесивых должен быть продолжен при любом раскладе». Слегка посвежевший капитан наскоро перекусил пирожками, купленными на какой-то захудалой станции, запил их «ситром» (так почему-то назывался местный лимонад) и завалился на свою боковую полку. Добираться до Питера надо было ещё сутки и появившееся в кои-то веки свободное время надо было как-то убить. Убивать его только на общение с этими пребывающими ныне в лёгком шоке дамами, капитану не хотелось: можно было быстро исчерпать запас умных слов и весёлых историй из богемной обкомовской жизни. А это могло привести к оглушительному провалу. К тому же, тактически верным шагом была пауза: пусть «мама» слегка помучается и подумает о том, как можно сгладить ситуацию, создавшуюся из-за её недостойного поведения. Уму непостижимо, столько раз подряд оскорбить видного партийного деятеля в течение одного утра! Всё произошедшее можно расценить как попытку дискредитации партии, а за это можно и статью получить. Окончательно вжившийся в роль, но предельно измученный командировочными перипетиями, капитан проспал до следующего утра. Утром следующего дня его кто-то долго будил, ласково поглаживая по плечу, но Сергей никак не мог проснуться окончательно. Сон уже вроде бы набирал разбег для того, чтобы стремительно выпорхнуть из туловища его тела, но какая-то неведомая сила вновь загоняла его обратно, и перед капитаном начинало разворачиваться какое-нибудь очередное в бредовости своей сновидение. Сновидения эти были очень разными. Чёрно-белые сменялись цветными. Никогда не виданные им прежде морские пейзажи, переполненные морскими чудищами, дрожа в каком-то мареве, постепенно уступали место зелёным полям с громоздящимися на горизонте исполинскими лесами. И вдруг в центре этих превращений неожиданно выткалось изображение капитановой жены. Изображение молчало, но вид имело чрезвычайно строгий. Взгляд изображения имел какой-то угрожающий характер. По спине капитана пробежал лёгкий холодок. В сознание вплыли слова известной песни: «Что ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня…». «А, вон оно, наверное, в чём дело! – догадалось сонное сознание Сергея и тут же начало оправдываться, – не переживай, моя дорогая, это же я так, шутки ради, ты же знаешь, как я этих спесивых стерв не люблю. А так даже и не думай: чист яки скло». Грозный облик жены в сочетании с нежными прикосновениями всё же возымел на капитана пробуждающее действие, и он, наконец, оторвал свою буйну голову от худосочной железнодорожной подушки. Снизу на него взирала морщинистая морда лица новоявленной «мамы», которая виновато моргала густо накрашенными веками и морщила свои дряблые черты в каком-то подобии конфузливой улыбки явно перепомаженных губ.

– Что Вы, мама, не спите в такую рань? – вливая в голос как можно больше бодрости спросил Сергей, постепенно вновь проваливаясь во вчерашний образ партийного аппаратчика.

– Сергей Борисович, я осмелилась Вас побеспокоить только по той причине, что мы уже подъезжаем, а Вы ещё не одеты, – полным елея голосом выдохнула ставшая вдруг какой-то не по годам жеманной «мама».

– Ого, это же я почти сутки проспал… Извините, тяжёлая была конференция…, яйцеводство там, коневодство всякое, ну и прочая хрень. А нервишки-то уже ни к чёрту.

– Что Вы, что Вы… Мы ведь всё понимаем. А Вы уж меня, пожалуйста, простите за вчерашнее… Как-то неудобно всё получилось… Ночью соседи поспать не дали, всё самогон хлестали. Я была вся на нервах. А как только самогонщики ушли, тут Вы появились… И мне показалось, что Вы к дочери приставать начали… Извините… Я ведь не знала, что у Вас с ней всё так серьёзно.

– Ладно-ладно, полноте. Извинения принимаются. Я же знаю, как это могло смотреться со стороны. Какая картина предстала непосвященному, так сказать, взгляду. И взыграло сердце матери… Как я Вас понимаю… А где мой друг Надюха? Где скрывается эта проказница? Почему не идёт будить своего котика? – хрестоматийным тоном проснувшегося барина закончил свою прощающую речь капитан и, спрыгнув с полки, точно попал ногами в стоящие на полу кроссовки.

«Друг-проказница» незамедлила появиться. Оценив «тарзанов» прыжок капитана она непроизвольно вспыхнула. «Бонжур, мадмуазель!» – начал было фарисействовать Сергей, но, внимательно посмотрев в глаза девицы, тихо ужаснулся и подумал про себя: да-а, дело принимает довольно скверный оборот, видимо, «мама» на обработку юных мозгов времени не пожалела. Ох уж эти корыстолюбцы! Ладно, заигрались. Пора соскакивать». Обменявшись с рдеющим созданием парой ничего не значащих фраз, Сергей извинился и попросил разрешения удалиться, дабы «принять ванную и выпить чашечку кофе». Разрешение было получено, и капитан тут же проследовал в конец вагона. Слегка поплескавшись над основательно загаженной к концу пути металлической раковиной и тщательно пригладив ежик волос, Сергей свернул свой плоский матрац и присел на трансформированную под стол с сидением нижнюю полку. Напротив него восседал довольно-таки молодой бородач и с нескрываемой ностальгией в глазах смотрел на пролетающие мимо питерские предместья. Через некоторое время бородач не выдержал одиночества созерцания и с тоской в голосе проговорил куда-то в окно, но при этом явно обращаясь к Сергею:

– Представляете, больше года дома не был.

– Я-то, как раз, очень даже хорошо представляю. А где Вас, извините, так долго носило? На военного вы не похожи, да и на «зэка» тоже…

– Я геолог и этим должно быть всё сказано.

– Понятно. Ну что же, за романтику надо платить.

– Да-да, платить, – глаза геолога снова покрылись пеленой грусти, но тут же вспыхнули. Он вздрогнул и даже схватил Сергея за рукав, – позвольте, а Вы где живёте?

– На Карла Маркса, – немного оторопев, ответил капитан, – а что?

– Да ничего, – опять упавшим голосом проговорил геолог и, с каким-то огорчением продолжил, – а я вот на 9-ой Советской.

– Повезло. В двух шагах от вокзала.

– Да-да. Далеко идти не надо. А не будет ли у Вас двух копеек? Надо бы домой позвонить.

– Нет, двух нет, возьмите десять, их, помоему, эти алчные телефонные аппараты всегда с большим удовольствием глотают, – Сергей протянул ностальгирующему бородачу десятикопеечную монету, – извините, а чего бестолку звонить-то? Вы же через пять минут после приезда уже дома будете…

– А Вы что, не знаете, что порядочный муж, так долго отсутствовавший дома, должен обязательно позвонить жене перед своим приходом?

– Ха-ха-ха. Нет. Не знаю. Как-то у нас таких традиций никогда не было.

– Не будьте таким самонадеянным. Возьмите за правило, – ещё грустнее оычного проговорил геолог.

– Спасибо. Но это проблемы типичного питерского интеллигента. Я к этой касте, к сожалению, не отношусь. У нас всё гораздо проще, как говорят в военно-морском флоте: попалась – сразу же за одно место и за борт.

– Ну-у, это грубо… С женщинами так нельзя.

– Как знаете…

Тем временем поезд уже вползал на перрон. В проеме купе появилась «мама» и с умилительной улыбочкой протянула Сергею листок писчей бумаги:

– Сергей Борисович, это наши координаты. Всегда рады видеть Вас. Звоните и заходите в гости.

– Покорно благодарю. К сожалению, не могу сделать встречного шага: вся канцелярия в чемодане, а он, видите, как распух от протоколов заседаний, боюсь если его сейчас открыть, то потом закрыть его не удастся, – как можно убедительней соврал капитан и, не глядя засунул листок в карман куртки.

– Не извольте беспокоиться. Сначала ждём известий от Вас.

– Готов помочь с доставкой ручной клади в пределах перрона. Дальше-то Вы, наверное, на такси?

– Что Вы, что Вы… Прошу Вас, не трудитесь, нас встречают. Будем премного Вам благодарны, если поможете нам вынести вещи из вагона.

– Легко.

Поезд уже практически остановился, когда капитан заметил в окне стоящего с цветами на перроне полковника Плёнкина. Полковник пристально вглядывался в медленно проплывающие мимо него окна. Рядом с ним находился его личный водитель и тоже вглядывался в окна. Сергей инстинктивно отпрянул от стекла. Охватившее капитана при виде встречающего его начальника глубокое изумление («Это что, такая у нас новая традиция встречать с цветами подчиненных после успешного выполнения боевых задач в длительной командировке?») тут же сменилось чувством глубокой благодарности («Как это трогает, когда вся страна, пусть и не в полном составе, пусть только в лице твоего начальника, но так высоко отмечает твои заслуги!») Расчувствовавшийся капитан, схватив чемодан и изрядно потрёпанную сумку «мамы», тут же поспешил вслед за ней на выход. Каково же было его удивление, когда он увидел полковника и девушку Надю, обнимающихся и целующихся на перроне! Разочарованный капитан сразу же всё понял и, оставив сумку «мамы» сразу же за дверьми тамбура, тут же ретировался обратно в вагон. Пройдя в соседний вагон, Сергей, не обращая внимания на протесты проводницы, тут же организовал пост наблюдения. С поста капитану было хорошо видно, как заметалась по перрону «мама», обнаружив вместо «инструктора обкома партии Гидаспова-младшего» только свою обшарпанную сумку с торчащими из неё ветками какого-то одесского растения. Было ему хорошо видно и то, как искательно заскользили по лицам пассажиров и встречающих их граждан полные печали глаза несостоявшейся невесты ответработника. В этих глазах было всё: свадьба в Зимнем дворце, просторная обкомовская дача, заграничные поездки и, как говорится, т. п., и, как потом подтверждается, т. д. Сквозь приоткрытое окно до Сергея доносились обрывки фраз и слов перебивающих друг друга мамы и дочки: «Очень милый… Гидаспов… Конференция… Яйцеводство…». Ну и прочая хрень, абсолютно лишённая всякого смысла. Плёнкин ещё некоторое время растерянно постоял на перроне, попеременно поворачивая голову то в сторону одной, то в сторону другой восторженной рассказчицы и, махнув рукой, направился к выходу из вокзала, предварительно подхватив что-то из багажа. За ним трусцой посеменил увешанный чемоданами водитель. Никак не могущие обрести успокоения дамы вскоре двинулись за ними следом. Продвигаясь к выходу, они то и дело оглядывались, видимо, всё ещё надеясь на чудесное возращение «инструктора». Сергей презрительно усмехнулся им вслед и, выйдя из готового в любую минуту отправится на отдых в депо поезда, устало побрел в сторону метро. В вагоне метро он вспомнил о подаренной ему «визитной карточке», тут же достал и развернул её. Карточка гласила: «Плёнкина Изабелла Изольдовна (мама Нади). Проспект Луначарского, д.38, кв.36. т. 513 61 54». «Во как! Бедную Надю в наказание за что-то даже в скобки поставили. Или же, походя так пометили, как бесплатное приложение к Изабелле Изольдовне? Кто же из них больше желает замуж выйти? Может Плёнкин от них обеих хочет поскорее избавиться? И не просто так избавиться, а обязательно с какой-нибудь выгодой для себя. Знать, силён он интригами своими! Недаром он единственный полковник на братском кладбище майоров. Наверняка скоро выдаст замуж и жену, и дочку свою на том, кто нужен ему, чтобы стать ещё и генералом. Станет генералом и женится на молодой. И двух зайцев сразу… Ну и флаг ему в руки. Мне-то что? Мне этого никогда не понять. Таким ведь надо родиться. Стоп. Кому это надо таким родится. Кому угодно, только не мне» – быстро остановил свои морально-философские рассуждения Сергей и с видимым удовольствием разорвал «визитку». Вскоре он уже вползал, едва передвигая ноги в подъезд своего дома. Командировка была успешно завершена.

После этой командировки Сергей исколесил почти всю страну, часто вспоминая тот славный уголок коммунистического рая. И воспоминания эти имели различную степень остроты, зависящей от географического местонахождения той местности, где образы прошлого настигали капитаново сознание, а так же зависели они ещё и от степени мерзости бытовых условий в этой нескончаемой череде безмерно длинных командировок. Иногда бытовые условия капитана состояли из полки обычного железнодорожного плацкартного вагона, стоящего в кишащей комарами и мошкой архангелогородской тайге северного полигона. А иногда капитанов быт протекал в не оборудованном кондиционером безводном домике, стоящем среди знойной казахской пустыни на какой-нибудь площадке полигона, на этот раз южного. Но, всё же, большей частью, командировочный быт капитана протекал в классических советских гостиницах малых городков. В этих уютных отелях с жирнющими в спесивости своей тараканами, деловито разгуливающими по вонючим санузлам общего пользования, оборудованных всегда ржавыми, вечно текущими и неправильно обозначенными цветом кранами. В этих приветливых, дающих кров усталым путникам сооружениях, комнаты которых с пугающим постоянством монтировались заведомо неисправные включатели электрического света, находящиеся, как правило, за шкафами и, в обязательном порядке, в противоположных от входных дверей углах. Кроме того, все эти заведения высокой культуры обслуживания часто объединяло троящееся изображение на экранах слегка хрипловатых чёрно-белых телевизоров и непременно обшарпанная, словно выдержавшая добрый десяток переездов через всю страну мебель, дико скрипящая покосившимися дверцами, едва висящими на никогда ничем не мазанных петлях. В общем, было о чём вспомнить капитану в уютненьком городке Безнадежнинске, посиживая по завершению трудов праведных в какой-нибудь пристанционной столовой в окружении волнообразных, усеянных следами мушиных посиделок стен и желтого от взмывающего ввысь никотина безнадёжно кривого потолка. Вспоминать, поглядывая сквозь мутное закопчённое комбижиром окошко на протекающий неподалёку грязный ручеёк с гордым названием «р. Мочегонка» на синей, федерального значения табличке. А во время воспоминаний можно было с аппетитом жевать стопроцентно хлебные, не прожаренные как следует на кипящем неподалёку маргарине, зеленоватого цвета котлеты. При этом бывало и так, что особенную остроту капитановым воспоминаниям придавали прилипающие к столу края рукавов и расставленные кругом таблички с надписями, призывающими граждан существенно повысить культуру своего поведения, например: «Уважаемые безнадёжнинцы и гости нашего города! Просьба яйцами в солонки не лазать». Как правило, горожане и редкие гости этого гостеприимного города внимали просьбам администрации. По крайней мере, Сергей ни разу не видел ни одного гражданина, а тем более гражданки пытающихся поучаствовать в этом захватывающем эксперименте.

К последствиям той памятной командировки можно было отнести и продолжающиеся отношения с Рязанским. Отношения сводились к тому, что когда генерал-полковник ехал с визитом в Ленинград, он всегда требовал от местных начальников назначить для его встречи и последующих проводов только капитана Просвирова. Стало быть, доверял. И цена доверия была порой высока. Во-первых, на Просвирова начало коситься начальство. Во-вторых, высочайшее доверие приводило порой к довольно ощутимым ущемлениям и без того ущербных прав и свобод капитана. Одно дело, когда Рязанских наезжал в будний день: тогда все неудобства сводились к более раннему подъёму и более позднему отходу ко сну. Но иногда он приезжал для чего-то в субботу и, поздоровавшись с Сергеем, задавал ему один и тот же вопрос:

– Ну, капитан, ты, наверное, сегодня дежурный?

– Так точно, – без энтузиазма отвечал Сергей, который, конечно же, никаким дежурным не был.

– Тогда вот что, сопровождать меня сегодня никуда не нужно, оставь мне свой дежурный телефон, я, когда соберусь уезжать, где-то за час до отправления поезда тебе позвоню. Успеем?

– Смотря откуда Вас придётся забирать, – каждый раз отвечал Сергей протягивая генералу заранее подготовленный листок бумаги с нацарапанным на нём номером своего домашнего телефона.