Текст книги "Ленинградская сага. В 2 книгах. Дети белых ночей. Огнем и водой"

Глава 3

Несмотря на все старания, к началу спектакля Акентьев едва не опоздал. Можно было пропустить его совсем и явиться уже прямо на банкет, но отец наверняка все бы понял и обиделся. Переплет на его месте тоже бы обиделся.

– Нужно повышать культурный уровень! – напомнил он себе и разорился на такси, понадеявшись, что это воздастся ему сторицей.

Постановка Александру показалась затянутой, но, похоже, он был единственным, кто придерживался такого мнения. Во всяком случае, об этом свидетельствовали отзывы зрителей, которые ему довелось услышать в антракте. Он без труда отыскал отца – тот о чем-то оживленно дискутировал в очень узком кругу своих друзей. Переплет приветственно махнул рукой. Акентьев-старший недоверчиво прищурился и, извинившись перед собеседниками, направился ему навстречу.

Отец и сын пожали друг другу руки.

– Рад, что ты пришел! – сказал режиссер. – Очень рад!

Переплету стало неудобно. Это был тот редкий случай, когда он испытывал угрызения совести, – все-таки нужно было почаще заглядывать сюда. Даже если творчество Владимира Акентьева ему не по нутру. В любом случае, это лучше, чем проводить время с Дрюниными комсомольцами.

А режиссер уже вел его к своей компании. Переплет, в свое время успевший посидеть на отцовских гулянках, знал заранее ее примерный состав – парочка коллег, пришедших на премьеру, чтобы добродушно поворчать в усы, кто-нибудь из дирекции плюс восторженная поклонница, которых всегда хватает в мире искусства. Акентьев-старший открыто привечал этих, последних, что когда-то вызывало у сына скрытое раздражение. Ему казалось, что это явная измена матери.

Но с тех пор Переплет стал терпимее. А может – аморальнее? С некоторыми из этих девушек он и сам не отказался бы провести время, но рядом с отцом у него не было шансов. Непременно оказывался Александр в тени отцовского таланта. Из-за этой самой проклятой тени и старался держаться подальше от родителя – чтобы и ему солнышка хватило. И, как это часто бывало – перестарался. Оттого и обрадовался отец его появлению так, словно подарок получил, невесть какой.

– А вот и мой сын Саша! – представил он отпрыска всей честной компании.

Сын, водрузив на лицо самую приятную из имеющихся в его арсенале улыбок, оглядел собравшихся. Все было, как он и предполагал. Вот замдиректора Иванцов, вот какой-то странный тип, который морщил лоб, словно вспоминая теорему Пифагора, и, наконец, полагающаяся поклонница. Поклонница, впрочем, оказалась критиком, так что здесь Переплет слегка промахнулся.

– Дина! – представил ее Владимир Акентьев. – Простите, как вас по батюшке, запамятовал?

– Дина, без церемоний! – сказала она.

Ей было под тридцать. Приятное лицо, скромные серьги, деловой костюм. Однако это был как раз тот случай, когда внешность более чем обманчива. Манеры заезжей гостьи нельзя было назвать деловыми, чувствовалась принадлежность к той узенькой прослойке околохудожественной шпаны, которая причисляет себя к бомонду. Правда, насчет собственных подвигов на ниве критики Дина предпочитала не распространяться. Понимала, что здесь это не оценят. Не та публика.

Вспомнив кое-что из обычных отцовских галантностей, Александр поцеловал руку критикессы. Рука пахла кремом. Девушка удивленно подняла черную бровь, и Акентьев понял, что ему удалось произвести впечатление. Тип, решавший теорему, обменялся с Переплетом рукопожатием, сказал что-то насчет фамильного сходства и через минуту удалился, что было воспринято присутствующими с явным облегчением.

– Ужасный человек! – сказала Дина, проводив его взглядом. – Что он вообще здесь делает?

– Ну, Диночка, – сказал на это Владимир Акентьев, – нельзя же так категорично судить на основании нескольких слов. Борис Арсеньевич человек старой закалки!

– А о чем, собственно, речь? – поинтересовался Переплет.

Отец поморщился:

– Чепуха! Мелкие разногласия относительно современной эмансипации!

Дина пожала плечами и возвела очи горе:

– Не скажите, Владимир! Это вопрос принципиальный!

Как выяснилось впоследствии, речь шла о курении, которое, по мнению Бориса Арсеньевича, было недопустимо для женщины репродуктивного возраста.

– Так и сказал – репродуктивного возраста! – Дина захохотала.

Даже в шуме банкетного зала, куда они все переместились после завершения спектакля, ее голос заметно выделялся на общем фоне.

– Вы к нам откуда? – поинтересовался Переплет.

– А почему вы решили, что я приезжая? – кокетливо спросила она.

– Так, кое-какие мелочи! – Переплета позабавило такое искреннее желание девушки понять, что ее выдало.

Сам он сразу догадался, откуда на невские берега залетела эта пташка. В Москву, как выяснилось, ее родители перебрались из Архангельска. Больше о них Дина пока ничего не говорила. А, впрочем, зачем? Нам с ней не жить! Акентьеву она показалась соблазнительной штучкой, поэтому он безо всякого раздражения выслушивал ее якобы богемный треп и спокойно проглотил слово «провинция», прозвучавшее по поводу Ленинграда.

– Вы же умный человек, Александр! – улыбалась она хмельно. – Должны понимать, что настоящая жизнь только у нас – в столице. Поэтому все удачливые люди рано или поздно перебираются к нам…

Ее соседом с другой стороны оказался уже знакомый Переплету Борис Арсеньевич, который прислушивался к их разговору, пока эта фраза насчет «провинциальности» не сработала, подобно детонатору.

– Простите, что вмешиваюсь, – сказал он громко, – но как же…

Последовал список актеров, художников и музыкантов, которые оставались, несмотря на успех, в городе на Неве. При этом он взмахивал руками, словно дирижировал невидимым оркестром, и каждую секунду грозил снести что-нибудь со стола.

– Это, по-вашему, все неудачники? – спросил он с ожесточением. – Неудачники?!

В ответ Дина извлекла из сумочки пачку сигарет и демонстративно закурила, прежде чем ответить.

– Нет, но романтик и неудачник для меня синонимы! Человек, который возводит на собственном пути препятствия, руководствуясь надуманными принципами, никогда не достигнет вершины.

– Вершины у всех разные! – заметил на это собеседник. – Кому-то достаточно обосноваться в Москве, чтобы начать чувствовать себя королем. Или королевой, если угодно! Даже если никаких других причин для этого нет!

– Извините, но мне кажется, вы перешли границу! – сказал Акентьев.

Режиссер, заметив зорким глазом, что страсти в этом районе стола накалились до предела, поднялся, привлекая к себе внимание.

– Я думаю, – начал Владимир Акентьев, – что эту постановку стоило затеять хотя бы для того, чтобы увидеть всех вас здесь…

Он посмотрел на сына. Переплет кивнул ему и, обернувшись к Дине, заметил в ее глазах усмешку. Критикесса была цинична, это ему тоже понравилось. Отец сказал несколько теплых слов в адрес гостей и «присутствующих здесь критиков». Дина улыбнулась, принимая лесть как должное.

«Вот куда следовало податься, – пришло вдруг в голову Переплету – в критики. Все тебя боятся, все тебя умасливают». А ведь именно этого ему и не хватало, если рассудить, – власти! А критиковать – дело нехитрое. Правда, Переплет хорошо знал, как на самом деле относятся в художественной среде к тем, кто кормится возле нее – критикам, искусствоведам и журналистам. Впрочем, плевать на среду!

– А вы чем занимаетесь, Александр? – поинтересовалась Дина.

Переплет тяжко задумался.

– В настоящий момент я переплетаю книги! – сказал он. – Хотите, покажу вам прижизненное издание сочинений маркиза де Сада? Это настоящая редкость…

– О, литература – не моя стихия! – призналась Дина. – Знаете, чукча не читатель, чукча – писатель! Я предпочитаю теории – практику!

– Это вы о де Саде? – уточнил неугомонный Борис Арсеньевич.

– И о де Саде!

Переплет понял, что дама уже «дошла до кондиции», и вызвался проводить ее до дому, до хаты. Перехватил по дороге одобрительный взгляд отца и махнул ему рукой на прощание. Вечер выдался прохладный, а Дина изрядно перебрала. Ее бредовая идея насчет прогулки по городу Акентьеву не понравилась. Остановили такси, водитель покосился с сомнением на эту парочку. Переплет показал ему купюру – день был удачен уже потому, что он сумел по ходу дела получить от отца некоторое вспомоществование. Таксист закивал.

– Тебе понравилась пьеса? – спросила Дина – незаметно и легко они перешли на «ты».

– Да! – покривил душой Переплет.

Впрочем, не привыкать.

– А, по-моему, все это довольно надуманно, – сказала она, – не в обиду будет сказано! Сейчас нужен новый подход, а новый подход возможен, только если в театр придут новые люди!

В целом Переплет разделял ее мнение. Однако было забавно слушать такие рассуждения из уст манерной цыпочки, раскачивающей ножкой в такт мелодии группы ABBA, звучащей в машине. Пепел ее сигареты готов был просыпаться огненным дождем на модные брюки.

– Там пепельница на дверце! – напомнил шофер, с опаской следивший за своими пассажирами.

– Не переживай, мальчик, я все помню! – отреагировала она.

Таксист только головой покачал.

– Старую собаку не выучишь новым фокусам? – спросил Александр в продолжение разговора о театре.

– Если угодно, – сказала она. – Кстати, недавно я была в Комарово…

Она назвала фамилию литератора, у которого имела честь отобедать, отночевать и, вероятно, что-то еще сотворить, но фамилия ни о чем Акентьеву не говорила. Зато имя одного из гостей, которого хозяин представил ей как многообещающего актера, заставила Акентьева вздрогнуть.

– Кирилл Марков?! – переспросил он. – Забавно!

Машина подкатила к «Астории», где временно дислоцировалась столичная гостья. Акентьев вышел первым и, раскрыв дверцу, подал Дине руку.

– Мерси, мон ами! – заговорила она вдруг по-французски.

Переплет сделал знак таксисту, тот криво усмехнулся и дал газу.

– А как же ты? – Дина проводила машину недоуменным взглядом.

– Должен же я тебя довести до номера и проследить, чтобы ничего не случилось по дороге! Петербург – место дикое, сама говорила!

– Ничего такого я не говорила! – запротестовала она. – Я говорила… Я не помню точно, что я говорила…

– Мадам, вы пьяны! – сообщил ей Переплет.

Сама мадам так не считала. Оказавшись в номере, она первым делом полезла в бар. Переплет расположился в кресле и наблюдал за тем, как она звенит стаканами.

– Между прочим, девушкам нужно помогать! – сказала она капризно.

Акентьев, приблизившись, взял у нее бутылку. Опять бурбон. Похоже, все в Союзе сговорились потчевать его этим напитком. Впрочем, Переплет ничего против бурбона не имел. И компания была подходящая! Их тела на мгновение соприкоснулись, девушка улыбнулась, и в этой улыбке явно читалось желание.

Сон был безо всяких чудес и фантомов. Обычный сон, глубокий и долгий, каким ему и полагается быть после вечера с обильными возлияниями и страстным сексом.

Стрелки на часах еще не подползли к восьми, а Дина была уже на ногах. Она ловко собирала предметы своего туалета, накануне прихотливо размещенные Переплетом по всему номеру. На ее лице и следа не осталось от вчерашней гулянки. Костюм сменило яркое, по моде, платье.

– Она не человек, она робот! – пробурчал Акентьев – сам он не находил сил, чтобы оторвать голову от подушек.

– Милый, я уезжаю…

– Уже?! – Переплет настолько удивился, что сон как рукой сняло.

– Угу! Пришла пора оставить ваше захолустье и вернуться в цивилизованный мир!

– Я тебя сейчас подушкой придушу! – пообещал он. – И не увидишь ты больше никогда своей цивилизованной деревни!

– А, задела я тебя все-таки, задела… – обрадовалась она по-детски и, стянув с люстры каким-то ветром занесенные туда колготки, сунула их в сумочку. – Давай, собирайся, переплетных дел мастер!

– А как же де Сад? – вспомнил Акентьев.

– В другой раз, в другой раз…

Он вызвался проводить ее в аэропорт или на вокзал – куда ей надо. Но Дина уже полностью собралась и ждать его не собиралась.

– Пока! Еще увидимся! – чмокнула его в лоб, как брата, оставив след от помады.

Акентьев выругался про себя. В его планах было провести выходной с московской штучкой. Впервые ему удалось перехватить у отца законную добычу. Старый лев вынужден рано или поздно уступить дорогу молодому! Но на продолжение банкета рассчитывать не приходилось.

– Сорвалось! – вздохнул он.

Домой решил ехать на метро – ради экономии. Вход на канале Грибоедова почему-то оказался закрыт. Переплет не обратил внимания на табличку и несколько раз попытался открыть запертые стеклянные двери, потом выругался и поплелся к «Гостиному».

В воскресный день в метро было свободно. Переплет не стал садиться – боялся, что заснет и проедет остановку, встал у дверей и развлекал себя тем, что рассматривал лица попутчиков. Вот старуха в платке жует губами, словно разговаривает сама с собой. Откуда они берутся, эти старушки, словно разводят их в каком-то заповеднике, вдали от цивилизации?! А вот франт с толстым альбомом под мышкой – наверняка какой-нибудь маляр из Академии или «Мухи». «Я тоже мог бы быть таким, – подумал Переплет. – Кем угодно мог бы стать! И дело не в том, что Страна Советов предоставляет всем равные возможности – равные-то они равные, но только до определенного момента. Просто человек волевой при любом режиме своего добьется.

Но почему-то Переплет стал переплетчиком, Кирилл Марков – актером. Было это написано на роду или все случайность, игра судьбы, так сказать?.. Акентьев задумался над этим, глядя на свое отражение в стекле с надписью «Не прислоняться». Внезапно что-то отвлекло его от раздумий. Словно кто-то за плечо потряс. Звук! Именно такой звук он и слышал в подземной пещере в свой последний визит к «монаху». Переплет почувствовал, как по коже бегут мурашки. И серые грязные стены, тянущиеся за окном вагона, бесконечные связки труб – все это стало казаться таким ненадежным и непрочным, что впору впасть в панику.

«Тихо, – сказал себе Переплет. – Это был только сон. Только сон и ничего больше!.. Все, что мнится, снится мне, все есть только сон во сне…» – пришли на ум строчки из Эдгара По. Мрачный гений мог бы, наверное, написать на основе «фантазмов» Саши Акентьева захватывающую повесть или даже роман. А Саша Акентьев потом это произведение переплел бы по высшему разряду. Только сейчас речь шла не о литературе!

* * *

Может, и прав был дворник-интеллигент Стас, в компании которого Маркову пришлось провести какое-то время, когда говорил об испытании, которое нужно пройти человеку, чтобы состояться?.. Что-то вроде первобытного обряда инициации – убил волка, стал членом племени. Грубо, но по-своему справедливо. Испытаний на долю Маркова хватало с лихвой, но он не был уверен, что действительно состоялся. Хотя бы в одном из своих миров.

Многое из того, что довелось Кириллу пережить до заключения в психушку, теперь казалось сном. А тем временем другие сны подменяли явь все чаще и чаще. И он чувствовал, что вечно так продолжаться не может – рано или поздно одна из реальностей возьмет верх. Рано или поздно что-то должно перевесить. И тогда он либо останется с Невским, либо навсегда будет заперт здесь, в конце двадцатого столетия, и никогда больше не ощутит дыхания британских просторов, еще нетронутых цивилизацией, не услышит голоса Жени. И звон мечей будет слышать только на сцене театра. И то и другое казалось ему одинаково невозможным, непредставимым. Но как вообще могло случиться, что налаженная система, система мироздания дала сбой? Воистину прогнило что-то в датском королевстве, и не только там, если усилиями эскулапов с Пряжки удалось пробить такую брешь между мирами. Порасспрашивать бы этих, с позволения сказать, врачей! Узнать, что они ему вводили! Но Кирилл Марков не собирался устраивать расследование, которое в условиях тоталитарного режима привело бы его теперь не в психушку, а куда похуже. Он получил все, о чем можно мечтать. Спасибо партии и правительству. Вот уж и правда, не знаешь – где найдешь, где потеряешь!

Он закрыл глаза и спустя несколько минут очутился на улицах вечернего Лондона. Как правило, эти перемещения во времени сопровождались появлением Невского, но Кирилл почувствовал инстинктивно, что сейчас его здесь нет. Он, Марков, сам выбрал подсознательно эту эпоху…

Подумал о том, что спустя триста лет по этим улицам будет бродить Джейн Болтон, и сердце на миг забилось сильнее. А что, если похулиганить и оставить весточку для Джейн да позаботиться о том, чтобы весточка эта прошла через века и достигла адресата? Нацарапать, к примеру, пару слов на старых лондонских камнях, поставив в тупик ученых будущего!

Марков вспомнил одну из их с Невским бесед, касавшуюся перемещений во времени. Кирилла интересовало, насколько их вмешательство способно изменить ход истории. Невский тогда пожал плечами:

– Я знаю не больше тебя, Кирилл! Могу лишь рассказать то, что слышал еще до того, как… как я ушел, – лицо его стало жестким, на миг перед глазами мелькнули невские волны. – Есть две теории. Согласно первой, очень любимой романтиками, – самое ничтожное вмешательство означает глобальные изменения в историческом процессе. Согласно второй, подобное незначительное возмущение будет без остатка поглощено общим течением времени. Это все равно, что бросать камешки в Неву, – река все равно не повернет вспять. Какая из этих теорий справедлива, я еще не знаю, но думаю, что серьезные изменения более чем возможны – нужно только знать, где и как нанести удар. И я очень боюсь, что это произойдет!

– Ты знаешь, как это предотвратить? Твои поиски, они связаны с этим?

Невский помолчал, на губах его была упрямая улыбка.

– Только прошу, – попросил Кирилл, – не нужно делать такое лицо, словно ты Иисус, а я искушающий тебя нечистый! Я хочу помочь!

– Я знаю, – сказал серьезно Невский. – Кстати, поосторожнее здесь с именем Спасителя. Эти чертовы британцы хоть и редко ведут себя по-христиански, но очень придирчивы к словам! А помочь мне, Кирилл, трудно, почти невозможно, поскольку я и сам не могу сказать пока, что ищу. Но все равно спасибо!

«Чертовы британцы» было произнесено почти с нежностью. За время, проведенное в этой нечистоплотной как в прямом, так и переносном смысле эпохе, Невский успел привыкнуть к ее людям, при этом умудряясь оставаться человеком другого века. Он был выше их и ростом, и эрудицией, но от этого не становился надменнее. И к нему тянулись.

А теперь Марков оказался один среди «чертовых британцев», правда, из другой, более цивилизованной эпохи. «Было бы неплохо определиться со временем, – подумал Кирилл, хотя он уже догадывался, куда его занесло. – Что я здесь делаю?» Не время знакомиться с историей, пусть это даже связано с тем, чем он занимается в своем мире. Впрочем, какой из миров – «его», Марков и сам теперь затруднялся ответить.

На улице какой-то бродяга толкнул его в плечо и, не оборачиваясь, пошел дальше. Марков ощупал кошелек, надежно спрятанный в поясе. Нож, который, подобно многим британцам той эпохи, он нес прикрепленным к спине, Кирилл перевесил поближе к поясу – так ему было сподручнее. Пока что Лондон казался относительно спокойным местом, но лица черни внушали самые мрачные опасения. Удивительно, что Джек-потрошитель не хозяйничал в этих переулках уже в семнадцатом веке. Атмосфера просто располагала к разбою.

Внезапно он вспомнил, кто он такой. Роберт Додж, торговец из славного Эдинбурга, столицы Шотландии, города всемилостивого короля Якова, который ныне занимает престол всей Британии.

Роберт Додж был женат и имел троих ребятишек, коих воспитывал в страхе Божьем. Страх Божий был теперь актуален в стране, получившей в правители человека, который искренне верил в ведьм и колдунов. Первым делом король Яков приказал сжечь книгу Реджинальда Скотта, в которой тот уверял, что ведьмы и колдуны, по большей части, невинные жертвы собственного слабоумия или злой молвы. Сэру Реджинальду повезло, он скончался за четыре года до вступления на престол Якова Первого, а не то и его участь была бы под большим вопросом. Его книга была и в доме у Роберта Доджа, и он лично бросил ее в огонь камина, чтобы чего не вышло.

А в Лондон прибыл, как считал, удачно – прямиком к казни фаворита покойной королевы, сэра Уолтера Рели, – и был уверен: теперь будет что рассказать дома. Сэра Рели должны были сначала повесить, затем живым вынуть из петли, вырвать внутренности и сжечь, а уже потом четвертовать. К сожалению, в последний момент это увлекательное зрелище было отменено и не по причине плохой погоды. Настроение у короля было куда переменчивее лондонского климата, и сэр Рели остался коротать дни в Тауэре.

Ну а Роберту Доджу пора возвращаться домой. «Нужно не забыть купить гостинцы для семьи», – подумал машинально Кирилл, который вынужден был сейчас существовать в двух ипостасях – собственной и недалекого шотландского торговца. Он постарался заглушить воспоминания Роберта Доджа и направился туда, куда ноги сами несли – в трактир недалеко от «Глобуса».

На память пришла долгая и интересная дискуссия с Джейн. Вообще, дискуссии с Джейн всегда были такими – долгими и интересными. Для Маркова было большой новостью, что авторство пьес Шекспира на Западе подвергается сомнению вот уже много лет, и горы бумаги исписаны по этому поводу. Джейн обнаружила неплохое знание вопроса, которому, похоже, ее преподаватели уделяли больше внимания, чем вопрос заслуживал. Она привела несколько доводов противоборствующих сторон – тех, кто выступал в защиту Уильяма Шекспира из Стратфорда, и их противников, кто пытался доказать, что все его вещи на самом деле написаны не то королевой Елизаветой, не то Кристофером Марло, который не был на самом деле убит, как принято считать, в случайной ссоре, а скрылся в Европе и продолжал творить под псевдонимом. А вообще претендентов было море!

«Вот тебе и случай выяснить все досконально», – подумал Кирилл, но при мысли, что может, и правда, наткнуться на собственной персоной Вильяма нашего Шекспира, оробел. Одно дело общаться с никому не известными представителями эпохи, с ними легко абстрагироваться, забыть о том, что все они, по сути, мертвецы, чьи кости давно обратились в прах. И совсем другое – говорить с человеком, чье имя он знал с детства. Стоит ли вообще искать с ним встречи? А что, если он окажется спесивым, напыщенным или наивным до глупости? Гений необязательно должен быть приятным человеком!

Размышляя так, Роберт Додж, он же Кирилл Марков, прошел за каким-то франтом в трактир, наполненный запахом жареной рыбы. В углу за столом дымил трубкой седой мужчина, от которого, вероятно, можно было услышать много интересного о разгроме Великой армады или походах Дрейка. «Все они мертвецы», – хотел напомнить себе Марков еще раз, но, оглядев присутствующих, тут же поправился. Нет, никакие это не мертвецы, обыкновенные живые люди. Если кто здесь и должен вызывать изумление, так это он сам – человек, который еще не родился на свет.

Качая бедрами, к Кириллу подплыла гулящая девка, лицо которой неожиданно напомнило ему Джейн. «Может, – подумал Кирилл, – это и правда ее прапрапра… бабка. А почему бы и нет? Корни известных родов часто уходят на самое дно общества…» Вспомнилось, как сама Джейн Болтон, узнав, что о предках Маркова известно не так уж и много, предположила, что среди них вполне могли быть англичане. «Нет, ты послушай! – говорила она серьезно. – Марков! Звучит как производное от mark!» А может, и права она – сколько заграничных фамилий было переиначено на Руси. Может, и был среди его далеких предков какой-нибудь Джон Маркоу, который осел потом в Петербурге…

– Эй, шотландец, у тебя глаза мутные, словно ты уже хорошо принял! – Здешняя «Джейн» взяла его под руку. – По-моему, тебе пора в постельку…

Кирилл понял, что еще немного, и эта девица действительно возьмет его в оборот. Он попятился и толкнул старика, который как раз входил в заведение.

– Похоже, ты напугала шотландца, Мэгги! – расхохотался моряк с трубкой.

Марков извинился перед стариком и решил в качестве компенсации угостить его. Кошелек Роберта Доджа был туго набит, так что Марков не испытывал угрызений совести.

Старик кивнул согласно. На нем был потертый камзол и яркий плащ, который он придерживал одной рукой – плащ был для него длинноват и в противном случае волочился бы по полу. Плащ при ближайшем рассмотрении оказался пурпурной тогой, но, кажется, никого в этом заведении это не удивляло. Никого, кроме Маркова.

– Плащ Цезаря! – сообщил старик, явно довольный реакцией приезжего. – Я бы позаимствовал из свободного реквизита что-нибудь менее броское, но не нашел!

– Вы актер? – спросил заинтересованно Кирилл.

– Нет, сэр! Вы говорите всего лишь с переписчиком, но смею заверить, что и мой скромный труд тоже имеет значение!

– Я в этом не сомневаюсь! – согласился с жаром Марков.

Старик причмокнул губами и, достав не первой свежести платок, стер с бороды капли пива.

– Я вижу, вы интересуетесь театром, сэр! А я принял вас за торговца! Хотя, если рассудить, почему бы торговцу не дружить с Мельпоменой? Я вижу в ваших глазах блеск, и это не блеск гиней, готов поклясться!

Кирилл огляделся и негромко, вполголоса произнес несколько строк из «Гамлета».

– О, – старик был, и в самом деле, удивлен. – У вас хорошо поставлен голос и есть страсть, но мне кажется, эту роль следует читать немного иначе. Между нами, – он снизил голос до таинственного шепота, – мне кажется, что никто не читает ее как надо, но, может быть, у вас получится!

Он подмигнул.

– Я, право… – начал Марков, несколько смущенный его напором.

Но старик не слушал. Расправляясь со второй кружкой эля, он продолжал рассуждать о принце датском и его семейных проблемах с таким видом, словно принц жил на соседней улице.

– …Гамлет не отрешен от жизни, напротив – в нем ее больше, чем в ком-либо из его окружения. Понимаете? Но на самом деле этого сумасшедшего принца можно представить в каком угодно качестве! Странно, правда, – персонаж, который являет нам пример стойкости убеждений, податлив в плане трактовки, как никакой другой. Мечтатель увидит в нем романтика себе под стать, моралист – поборника нравственной чистоты, хотя, между нами, чистоты в нем не так уж и много, ну и так далее… И играть его будут соответственно с собственными представлениями! А он был человек, как вы или я!

– Послушай, шотландец! – подсела к Маркову Мэгги; вид у нее был еще более хмельной и помятый, чем несколько минут тому назад. – Один морячок хочет пойти со мной, но ты мне нравишься больше – у тебя вид настоящего джентльмена!

Ее губы были возле самого уха, от нее пахло вином и потом и сотнями мужских рук, она была плоть от плоти этого трактира – трудно было представить ее вне этой удушающей, но по-своему чарующей атмосферы. Марков вспомнил свое первое знакомство с питерскими пивными ларьками. То же чувство приобщения к чему-то не очень чистому, но при этом – нужному ему, живому… Все это вкупе со странно знакомым лицом – лицом Джейн! – действовало возбуждающе. Марков не без труда стряхнул с себя наваждение вместе с бесстыжей рукой проститутки. «Чистый суккуб, – подумал он. – Демон-соблазнитель!» Повернулся к старику, чтобы извиниться, хотя вряд ли его было можно смутить подобной сценой. В любом случае, извиняться было уже не перед кем – старик исчез. Перед Марковым стояла только пустая кружка.

Он вскочил и, едва не забыв расплатиться, выбежал на улицу, сопровождаемый веселым гоготом завсегдатаев. Свернул за угол и оказался перед знакомым по рисункам зданием. «Глобус» выглядел немного иначе, совпадало с изображениями только простонародье, толпившееся у дверей. «Все верно, – вспомнил Кирилл – его ведь перестраивали». Однако времени вспоминать и сравнивать не было. Марков попытался рассмотреть в этой толпе тогу Цезаря, но безуспешно. Расталкивая прохожих, иногда извиняясь, иногда отвечая на брань бранью, он пробрался к дверям театра, но в этот момент зазвенел где-то невидимый колокольчик. «Начало спектакля», – подумал Марков.

И ошибся.

Колокольчик был звонком в дверь. Он открыл глаза в квартире Вадима Иволгина, где жил уже не первый месяц. А звонок означал, что хозяин вернулся с прогулки и стоит на площадке с коляской, ожидая, когда ему отворят.

* * *

История с побегом Наташи Забуги на берега туманного Альбиона начала стираться из памяти людской. «Повезло, – говорил себе Вадим. – Лет этак пятьдесят, а то тридцать назад за такие дела пропал бы, как пить дать, в лагерях, это еще при лучшем варианте. А сейчас только обструкция да косые взгляды». Публикации, из-за которых с ним перестали здороваться даже соседи, начали забываться. И человечек, в котором Иволгин без труда опознал комитетского шпика, недолго бродил за ним, а как только Вадим привык к его присутствию, исчез. Вадимом Иволгиным компетентные органы больше, выходит, не интересовались. «Даже обидно как-то, – думал он. – А может, у меня в пеленках рация спрятана!»

Мало-помалу вернулись в его жизнь старые знакомые и даже отдельные родственники. Теперь, когда история с побегом начала потихоньку зарастать быльем, жуки-пауки повылезали из своих щелей. Самые отчаянные осмеливались высказать задним числом сочувствие – гражданский поступок, затмевающий подвиг декабристов. Вадим благодарил, думая про себя, что дорога ложка к обеду.

В один из вечеров позвонила двоюродная сестрица. Ленка исчезла из вида еще до Наташиного отъезда – ее супруг принял предложение поработать на севере, и семья отбыла, сбросив куда-то и своих двух овчарок, и попугая. О женитьбе Вадима и скандальном побеге Наташи кузина узнала из писем родни, да и газеты на севере тоже читают. Однако самой Лене вся эта история казалась скорее интригующей – не находись она тогда в тысячах километров от Вадима, возможно, стала бы тем человеком, который поддержал бы его. Если бы муж позволил.

С севера кузина вернулась, будучи на сносях.

– Конечно, и там люди рожают, – щебетала она.

Но они с мужем решили, что дома все-таки лучше!

– Знаешь, какое у меня пузо?! Прямо арбуз! Ты бы меня сейчас и не узнал, наверное! А ты прежний, усатый-полосатый?

– Усы те же, что и раньше! – успокоил ее Вадим.

– Да я по голосу слышу, ничуть ты не изменился – такой же Винни-Пух в штанах!

Вадим в ответ предположил, что причина возвращения Лены домой вовсе не в беременности. Просто чукчи, которые и так еле выносили Ленку и ее супруга, узнав о грядущем прибавлении в этой семейке, потребовали у партии и правительства их немедленной депортации.

– Во-первых, там не чукчи, а якуты! – сказала Ленка. – А хоть бы и чукчи! Что ты знаешь про чукчей, кроме глупых анекдотов! Знаешь, какая у них история, у чукчей! – она кипятилась так, словно только что уличила Домового в каком-то диком национализме. – А во-вторых, на что ты, интересно было бы знать, намекаешь?