Текст книги "Смерть в ''Ла Фениче''"

Глава 17

Когда он наконец добрался домой, вести Паолу с детьми в ресторан на ужин – как он имел неосторожность пообещать – было слишком поздно; к тому же еще на лестнице он уловил соблазнительный запах, в котором явственно прочитывались чеснок и шалфей.

Войдя в квартиру, он на какое-то мгновение оторопел; голос Флавии Петрелли, который он слышал всего двадцать минут назад, доносился теперь из его гостиной, – партия Виолетты, конец второго действия. Он успел сделать несколько непроизвольных шагов в ту сторону, когда сообразил, что сегодня спектакль впрямую транслируют по телевидению. Паола вообще-то не большая любительница оперы, наверняка смотрит передачу только ради того, чтобы вычислить убийцу среди исполнителей. В чем, он не сомневался, с ней сейчас единодушны миллионы домохозяек по всей Италии.

Из гостиной послышался возглас Кьяры «Папа пришел!», перекрываемый пением Виолетты, молящей Альфреда оставить ее навеки.

Он вошел в гостиную в тот момент, когда тенор швырнул пригоршню ассигнаций в лицо Флавии Петрелли. Та грациозно опустилась на пол, в слезах, Жорж Жермон направился к сыну через всю сцену, дабы устыдить его, а Кьяра спросила:

– Почему он это сделал, папа? Я думала, он ее любит! – Она подняла глаза от тетради, кажется по математике, и, не получив ответа, повторила: – Почему, папа?

– Подумал, что у нее роман с другим. – Брунетти не нашел ничего лучшего.

– Ну и что? Вроде бы они не женаты, ничего такого.

– Чао, Гвидо, – это появилась из кухни Паола.

– Ну пап, – наседала Кьяра. – Чего он так рассердился?

Брунетти прошел мимо нее к телевизору и уменьшил звук, в очередной раз удивляясь, что же заставляет всех подростков запускать его на оглушительную мощность. По тому, как дочка держала в руке карандаш, покачивая им на весу, он понял, что так просто она не отстанет. И предложил компромиссное решение:

– Они ведь жили вместе, правда?

– Да. Ну и что?

– Ну понимаешь, когда люди живут вместе, то обычно не заводят романов с другими.

– Но у нее же нет ни с кем романа. Она просто хочет, чтобы он подумал, будто у нее есть кто-то еще.

– Видимо, он поверил и ревнует.

С какой стати ему ревновать? Она его любит по-настоящему. Это каждому ясно. Просто он —ничтожество. Ведь деньги-то ее, правда?

– Хмм, – он тянул время, судорожно припоминая либретто.

– Почему он не пошел работать? Пока она его содержит, она имеет право делать все, что ей вздумается.

Грянули аплодисменты.

– Это не всегда так, ангел мой!

– Но ведь обычно именно так, папочка? Что тут такого? У большинства моих друзей, у кого мать не работает – не то что наша мама, – у них все решает отец– куда поехать в отпуск и все такое. А у кого-то и любовница есть. – Последний тезис был изложен без уверенности, скорее лишь как предположение. – И они имеют на это право, потому что зарабатывают деньги и могут поэтому говорить другим то, что считают нужным.

Даже Паола, подумал он, не сумела бы точнее охарактеризовать сущность капитализма. Да, в голосе Кьяры слышались мамины нотки.

– Все не так просто, солнышко. – Он взялся за узел галстука. – Послушай, Кьяра, не могла бы ты стать ангелом добра и милосердия и слетать на кухню за стаканчиком вина для престарелого отца?

– Само собой. – Она отложила карандаш, более чем охотно расставаясь с тетрадкой. – Белого или красного?

– Посмотри, может, осталось «Просекко». Если нет, притащи того, которое мне, на твой взгляд, должно понравиться, – что на семейном языке означало «того, которого сама хочешь попробовать».

Он опустился на диван, сбросил туфли и положил ноги на низкий столик. И слушал, как диктор сообщает новости за несколько прошедших дней – голосом, полным лютой решимости, словно тоже из оперы, только другой, в жанре кровавого веризма.

Вернулась Кьяра– долговязая, еще нескладная, начисто лишенная женственной грации. Не вставая с дивана, через две комнаты можно было без труда понять, чья сегодня очередь мыть посуду– никто, кроме дочки, просто не способен поднять на кухне подобный тарарам. Зато она хорошенькая, наверное, вырастет настоящей красавицей, – с этими широко посаженными глазами и нежным пушком на шее возле уха, – всякий раз, когда свет бесцеремонно падал на это место, отцовское сердце сжималось от нежности.

– «Фраголино», – объявила она из-за его спины и подала ему стакан, ухитрившись пролить всего каплю, и ту на пол, а не ему на брюки. – Дашь глоточек? Мама не хотела открывать. Сказала, что тогда останется только одна бутылка, а я сказала, папа так устал! – И, не дожидаясь его согласия, взяла стакан и сделала глоток. – Папочка, как так получается, что вино пахнет клубникой?

Как так получается, что когда дети любят тебя, ты знаешь ответы на все вопросы, а когда они злятся, ты болван болваном?

– Это такой виноград. Он пахнет клубникой, поэтому и вино так пахнет, – Он понюхал, а затем проверил на вкус – так ли это. – Уроки делаешь?

– Ага. Математику, – ответила она с таким энтузиазмом, что он даже смутился. Что ж, этот ребенок легко объясняет ему его банковский баланс за каждые три месяца, а в мае уже попытался заполнить за него налоговую декларацию.

– А что вы проходите? – спросил он с наигранным интересом.

– Ой, папочка, ты все равно не поймешь, – и тут же со скоростью молнии: – Пап, а когда ты мне купишь ноутбук?

– Когда в лотерею выиграю.

У него имелись основания подозревать, что тесть собирается подарить ей портативный компьютер на Рождество, и его несколько раздражал сам факт того, что данный факт его раздражает.

– Ну, папочка, ты всегда так говоришь! – Она уселась напротив него, закинула ноги на тот же столик и уперлась своими узенькими подошвами в его подошвы. – У Марии Ринальди есть ноутбук, и у Фабрицио есть, а я никогда не смогу учиться– ну, в смысле, прилично учиться, – пока и у меня его не будет.

– А по-моему, тебе вполне хватает карандаша!

– Хватает, только работать придется лет сто!

– А может быть, лучше тренировать собственные мозги, чем перекладывать всю работу на машину?

– Это глупо, папочка. Мозги ведь не мышцы. Мы проходили по биологии. Кстати, сам-то ты не идешь через весь город, когда тебе нужно что-то узнать, а звонишь по телефону.

Вместо ответа он пихнул ее пятки своими.

– Ведь я права, папочка?

– Ну а что ты собираешься делать в освободившееся время?

– Решать более сложные задачи. Честное слово, папочка. Он просто все это делает быстрее. Эта машина просто-напросто складывает и вычитает в миллион раз быстрее, чем мы.

– Ты случайно не в курсе, сколько такая штука может стоить?

– В курсе. Маленькая «Тосиба», как я хочу, стоит два миллиона.

К счастью, вошла Паола, иначе он наверняка сообщил бы Кьяре, какова вероятность получить такой компьютер в подарок от отца. А поскольку в ответ дочь наверняка вспомнила бы дедушку, то приход Паолы явился облегчением вдвойне. Она принесла бутылку «Фраголино» и второй стакан. В это время щебечущие голоса в телевизоре наконец затихли, и послышались звуки вступления к третьему действию.

Паола поставила на столик бутылку и села на подлокотник дивана, поближе к нему. На экране поднялся занавес, обнажив убогую каморку. Было невозможно узнать Флавию Петрелли, женщину, которую он видел во всей победной силе ее красоты чуть больше часа назад, в этом изможденном существе, полулежащем на кушетке, кутаясь в шаль и бессильно уронив руку на пол. Теперь она больше напоминала синьору Сангину, чем блестящую куртизанку. Темные круги под глазами и горькая складка нарисованных губ убедительно свидетельствовали о нищете и отчаянии. Даже голос, которым она просила Аннину отдать ее последние гроши нищим, казался слабым, надломленным болью и утратой.

– Хороша, – отметила Паола.

Брунетти шикнул на нее. Они продолжали смотреть молча.

– Придурок, – отпустила Кьяра в адрес Альфреда, вбежавшего в каморку и заключившего умирающую в объятия.

– Шшш, – зашипели на нее оба родителя. Девочка снова погрузилась в свою цифирь, пробормотав на вдохе «сс-скотина», – достаточно, впрочем, громко, чтобы родители слышали.

Брунетти видел, как от счастья встречи с любимым меняется лицо Петрелли, как ее озаряет неподдельное ликование. Вот они вместе мечтают о будущем, которого у них нет, и ее голос тоже меняется, вновь обретая силу и чистоту. Радость ставит ее на ноги, она простирает руки к небу.

– Я чувствую, что снова родилась! – восклицает она, вслед за чем, в согласии с либретто, теряет сознание и умирает.

– Все равно он скотина и ничтожество! – настаивает Кьяра под скорбные сетования Альфреда и гром аплодисментов. – Даже если бы она не умерла, на что бы они жили? Или предполагается, что она вернется к своему прежнему занятию?

Брунетти совсем не хотелось услышать, как именно его дочь представляет себе это самое занятие. Высказавшись, Кьяра принялась строчить какие-то цифры внизу листка, а потом, сунув листок в учебник, с треском его захлопнула.

– Я даже не представляла, какая она замечательная, – с уважением проговорила Паола, проигнорировав заявление дочери. – Что она за человек?

В этом вся Паола. Не важно, что певица, возможно, причастна к убийству– это не повод заинтересоваться, что она за человек. А вот когда своими глазами увидишь ее на сцене…

– Да просто певица, – ответил он уклончиво.

– Понятно, а Рейган был просто актер, – парировала Паола. – Какая она?

– Очень самоуверенная, боится лишиться детей и предпочитает носить коричневое.

– Давайте ужинать, – перебила Кьяра. – Умираю от голода!

– Тогда пойди накрой на стол, а мы придем через минуту.

Кьяра с демонстративной неохотой поднялась с кресла и поплелась на кухню, сделав напоследок заявление:

– Теперь, конечно, ты вытянешь из папочки, какая она на самом деле, а я, как всегда, прослушаю самое интересное.

Главнейшим несчастьем Кьяриной жизни была полная невозможность вытянуть из отца сведения, конвертируемые в реальный капитал – популярность общешкольного масштаба.

– Вот интересно, – сказала Паола, наполняя вином оба бокала, – где она выучилась так играть. Моя тетка умерла от туберкулеза, когда.я была еще совсем маленькая, так я до сих пор помню, что руки у нее постоянно двигались – точно как у Виолетты на сцене, как она все время шевелила пальцами на коленях и сжимала одну ладонь другой. – И далее, что характерно, без всякого перехода: – Думаешь, это она?

Он пожал плечами:

– Могла. Мне все, как один, талдычат про ее бешеный латинский темперамент, про ее страстную натуру, что она, мол, из тех, кого обидеть не успеешь, как получишь ножик под ребро. Но ты только что сама видела, как она играет, так что все возможно – и холодный расчет, и все остальное, что нужно для подобных вещей. К тому же она, по-моему, неглупа.

– А ее подружка?

– Американка?

– Да.

– Не знаю. Говорит, будто Петрелли заходила к нему после первого действия, но только для того, чтобы закатить ему скандал.

– По какому поводу?

– Он угрожал сообщить ее бывшему мужу насчет ее связи с Бретт.

Наверное, Паола все же удивилась, что американку вдруг назвали по имени.

– Говоришь, у нее есть дети?

– Да, двое.

– В таком случае это серьезная угроза. А что насчет этой Бретт, как ты ее назвал? Она не могла?

– По-моему, нет. Эта связь для нее– не самое важное в жизни. Да она бы этого себе и не позволила. Нет, не похоже.

– Ты все-таки не ответил насчет Петрелли.

– Знаешь, Паола, я всегда ошибаюсь, когда слушаюсь интуиции и начинаю кого-то слишком рано или слишком сильно подозревать. Пока мне ясно только одно: это так или иначе связано с его прошлым.

– Ну, ладно, – сдалась она, – Пойдем поедим. У нас курица с артишоками и бутылка полусладкого.

– Хвала Создателю, – отозвался он, вставая. Потом помог ей подняться с диванного валика, и вместе они пошли на кухню.

И как всегда, за мгновение до того, как ужину оказаться на столе, из своей комнаты явился Раффаэле, первенец и наследник Брунетти, – высокий для своих пятнадцати и очень похожий на отца и обликом, и жестами. Во всем остальном он не походил ни на кого из родни и наверняка возмутился бы, услышав предположение, что своим поведением он хоть чем-то хоть кого-то из них напоминает– будь то живые или усопшие. Он открыл, – сам! – что мир порочен, а общественная система несправедлива и что во всем этом заинтересованы исключительно власть имущие. Атак как ему, первому на белом свете, сие открытие явилось во всей своей силе и ясности, то парень не уставал демонстрировать свое полнейшее презрение к тем, кто подобного просветления покуда не сподобился. В их число, естественно, попадала вся родня, за исключением, может быть, только Кьяры, которая освобождалась от ответственности за социальную несправедливость отчасти по малолетству, а отчасти потому, что на нее всегда можно рассчитывать в смысле половины ее карманных денег. Впрочем, и дедушке-графу, похоже, удалось протиснуться сквозь игольное ушко – это уж совершенно непостижимым образом.

Парень ходил в классический li>сео, где, по идее, должен был готовиться к университету, но последний год занимался что-то неважно и с недавнего времени повел разговоры, что дальше учиться не станет, потому как «образование – это оборотная сторона системы угнетения трудящихся». Но и работу себе искать– если бросить лицей, – он не намерен, чтобы не стать жертвой «системы угнетения трудящихся». Таким образом, дабы не стать угнетателем, он отказывается получать образование, а чтобы избежать угнетения, он не будет работать. Логика, на взгляд Брунетти, совершенно иезуитская.

Раффаэле лезет за стол, растопырив локти. Брунетти спрашивает, как дела – этой темы пока можно было касаться безбоязненно.

– О'кэй.

– Передай хлеба, Раффи. – Это Кьяра.

– Не ешь эту чесночину, Кьяра. Потом будешь неделю благоухать. – Это Паола.

– Замечательная курица! – Это Брунетти. – Что, откроем еще бутылочку?

– Да, – ликует Кьяра, подставляя свой бокал. – Я же еще не попробовала!

Брунетти достает из холодильника следующую бутылку, откупоривает и обходя вокруг стола, наливает каждому. Стоя за спиной у сына, он словно невзначай кладет руку ему на плечо, покуда наклоняется над столом. Тот рывком сбрасывает его ладонь, а потом ловко выдает это движение за попытку дотянуться до артишоков, которые всю жизнь терпеть не мог.

– А что на десерт? – спрашивает Кьяра.

– Фрукты.

– А торта не будет?

– Поросенок ты, – замечает Раффаэле, не критикуя, просто констатируя.

– Не сыграть ли в «монополию» после ужина? – спрашивает Паола и, не дожидаясь согласия детей, ставит условие: – Если только все уроки сделаны.

– У меня сделаны, – сообщает Кьяра.

– И у меня, – врет Раффаэле.

– Только, чур, я банкир, – требует Кьяра.

– Буржуазный поросенок, – уточняет Раффаэле.

– Вы двое моете посуду, – распоряжается Паола, – а потом сыграем. – И при первом же писке недовольства переводит тему в практическую плоскость:– На этом столе невозможно играть в «монополию», пока посуда не убрана, не помыта и не поставлена на место. – Раффаэле открыл было рот, чтобы выразить протест, и тут она обрушивается уже на него: – Если, по-твоему, это буржуазный предрассудок, так имей в виду, что и курицу есть– тоже буржуазное занятие, но нареканий по поводу курицы я что-то не слышала. Так что вымойте посуду, и поиграем.

Брунетти неизменно поражался этой ее способности сперва приложить Раффаэле, а потом с легкостью сменить гнев на милость. Когда он сам делал сыну замечание, это неизменно заканчивалось хлопаньем дверей и обидами на неделю. Понимая, что его подловили, Раффаэле дал волю своей ярости, с грохотом сгребая со стола тарелки и сгружая их на столик возле мойки, а Брунетти взял бутылку и свой бокал и ушел в гостиную, чтобы переждать там неизбежный стук и гром усмиренных, но не сломленных.

– По крайней мере он не мастерит бомбы у себя в спальне, – попыталась утешить его Паола, входя за ним следом.

Из кухни доносился приглушенный шум воды– свидетельство того, что посуду моет Раффаэле, и пронзительный звон, означающий, что вытирает ее и ставит в шкафчик Кьяра. Неожиданно раздался взрыв хохота.

– Ты не боишься за него? – осторожно спросил он жену.

– Пока ей удается его насмешить, думаю, нам не о чем беспокоиться. Он ни разу не обидел Кьяру, и я что-то сомневаюсь, что он станет кого-то взрывать.

Брунетти плохо понимал, как эти шаткие доводы могут утишить его тревогу за сына, но так хотелось в них поверить.

Кьяра просунула голову в дверь.

– Раффи пошел за доской. Приходите!

Когда они с Паолой пришли на кухню, доска для игры в «монополию» оказалась уже разложена посредине стола, и Кьяра в качестве банкира, как и уговорились, уже раздавала всем по тоненькой пачке денег. По общему согласию, Паоле банковать не разрешалось, так как ее уже не раз ловили за руку, запущенную в сейф. Раффаэле, несомненно опасавшийся, что данная роль навлечет на него обвинения в буржуазной алчности, отказался сам. А для Брунетти и сама-то игра стоила непосильного умственного напряжения, чтобы еще обременяться обязанностями банкира. Так что последние неизменно отходили к Кьяре, и та с удовольствием вела все подсчеты и расчеты, выплаты и размен денег.

Кинули кубик, кому первому ходить. Раффаэле выпало идти последним, причем этого оказалось достаточно, чтобы остальные трое заметно занервничали. Болезненное желание сына всегда быть первым так пугало Брунетти, что иногда он нарочно ему подыгрывал, чтобы парень не переживал.

Через полчаса Кьяра собрала себе все зеленое: Виа Рома, Корсо Имперо и Ларго Аугусто. Раффаэле заполучил два красных участка, для полного комплекта не хватало только улицы Виа Марко Поло, находившейся у Брунетти. Еще через четыре раунда Брунетти позволил уговорить себя уступить сыну остающийся красный участок за Акведотто и пятьдесят тысяч лир в придачу. Семейная традиция исключала какие-либо комментарии, что не помешало Кьяре как следует пнуть братца под столом.

Раффаэле, разумеется, возмутила такая несправедливость.

– Кончай, Кьяра. Если он совершает сделку себе в убыток, его дело.

И это человек, мечтающий ниспровергнуть всю капиталистическую систему!

Брунетти передал сыну акции, и тот немедленно принялся строить отели на всех свежеобретенных участках. Пока Раффаэле, удостоверившись, что Кьяра правильно разменяла ему деньги, был целиком поглощен этим занятием, Брунетти заметил, как Паола потихоньку пододвинула пачечку десятитысячных банкнот из банка прямиком к себе. Она взглянула на него и, поняв, что муж застукал ее за кражей у собственных детей, обезоружила его ослепительной улыбкой. Хороша семейка: муж полицейский, жена воровка, а детки– анархист и ходячий компьютер.

В очередной свой заход он попал в один из новых отелей Раффаэле и вынужден был отдать все, что имел. УПаолы вдруг обнаружилась наличность на постройку целых шести отелей, но хватило такта хотя бы отвести глаза при передаче денег в банк.

Брунетти откинулся на спинку стула и смотрел, как игра неумолимо приближается к концу, ставшему после его проигрыша сыну единственно возможным. Локоть Паолы потихоньку приближался к стопке десятитысячных банкнот, но замер под ледяным взглядом Кьяры. Та, в свою очередь, так и не уговорила Раффаэле продать ей Парк Победы, дважды остановилась в отелях красного сектора и оказалась банкротом. Паола сделала еще пару ходов, после чего остановилась в отеле на Виале Константине и не смогла расплатиться.

Игра закончилась. Раффаэле тут же вновь превратился из преуспевающего финансового воротилы в непримиримого врага правящего класса; Кьяра отправилась грабить холодильник; а Паола, зевнув, сказала, что пора спать. Брунетти вышел вместе с ней, мысленно отметив: вот комиссар полиции Светлейшей Республики[46]46
  Сохранившееся со Средних веков торжественное наименование Венеции.


[Закрыть] провел еще один вечер в неусыпном преследовании лица, повинного в смерти величайшего музыканта столетия.

Глава 18

Звонок Микеле раздался в час ночи, вырвав Брунетти из тяжелого, беспокойного сна. На четвертом звонке он поднял трубку и назвался.

– Гвидо, это Микеле,

– Микеле, – тупо повторил он, пытаясь вспомнить, кого из его знакомых зовут Микеле. И, разлепив глаза, вспомнил. – Микеле, Микеле – отлично. Как хорошо, что ты позвонил. – Он зажег ночник и свесил ноги с кровати. Паола спала рядом как мертвая.

– Я поговорил с отцом, и он все вспомнил.

– И?

– Все в точности, как ты сказал: если что-то и есть, то он это точно знает.

– Хватит ехидничать, давай выкладывай.

– Ходили разговоры насчет Веллауэра и одной из сестер, которая пела в опере– Клеменцы. Где, папа не припомнил, но уверен, что началось это в Германии, где она пела с ним. Вроде бы даже был скандал между его женой и этой Сангиной, на каком-то приеме после спектакля. Дамы осыпали друг друга оскорблениями, а Веллауэр уехал, – Микеле выдержал театральную паузу. – Вместе с Сантиной. После тех выступлений– папа считает, году в тридцать седьмом или тридцать восьмом – Сангина вернулась сюда, в Рим, а Веллауэр– домой. Там его ждала такая музыка! – Микеле засмеялся собственной остроте. Брунетти – нет.

– Похоже, он сумел-таки подлатать свою семейную жизнь. Папа считает, что там вообще была заплата на заплате.

– Значит, он был ходок?

– Еще какой; папа говорит, хуже некуда. Или лучше, это уж как кому нравится. Развелся с женой после войны.

– Из-за этого?

– Папа не уверен. Но, по-моему, именно из-за этого. Либо из-за того, что он сотрудничал не с теми, с кем нужно.

– А что было потом, когда Сантина вернулась в Италию?

– Он приехал сюда дирижировать «Нормой», той самой постановкой, где она отказалась петь. Знаешь?

– Знаю. – Это было в папке, переданной ему Мьотти– ксерокопии вырезок из римских и венецианских газет полувековой давности.

– На ее место нашли другую, а Веллауэр праздновал свой полный триумф.

– И что дальше? Они потом продолжали встречаться?

– Вот тут уже, как говорит папаша, дело темное. Одни говорят, что какое-то время они были вместе. Другие– что он порвал с ней, как только она отказалась выступать.

– А как насчет сестер?

– По всей видимости, когда Клеменца ушла со сцены, Веллауэр вставил пистон другой Сантине. – Микеле никогда не отличала деликатность выражений, в особенности применительно к женщинам.

– И что дальше?

– Ну, путался с ней какое-то время. А потом имела место так называемая «незаконная медицинская услуга». С этим тогда проблем не было, и папа мой то же говорит, – конечно, если есть свой человек. Ну, у Веллауэра был. Никто про это ничего толком не знает, но она умерла. Может, на самом деле ребенок был и не его, но людям не докажешь.

– А что потом?

– Ну, значит, она умерла, я уже сказал. В газетах, натурально, обо всем умолчали. Тогда на такие темы особо не распространялись. Причиной смерти в газетах назвали «внезапную болезнь». В известном смысле так оно и есть.

– А что насчет другой сестры?

– Папаша считает, она перебралась в Аргентину, не то в самом конце войны, не то сразу после. Видимо, там и умерла, много лет спустя. Попросить выяснить поточнее?

– Нет, Микеле. Это к делу не относится. А что скажешь о Клеменце?

– Она пыталась вернуться на сцену после войны, но голос стал уже не тот. И она больше не пела. Папа считает, она живет где-то там у вас. Это так?

– Да. Я с ней говорил. Твой отец больше ничего не припомнил?

– Только то, что он как-то сам встретился с Веллауэром, лет пятнадцать назад. Он ему не понравился, но почему– папа не смог объяснить. Просто не понравился, и все.

Брунетти уловил, как приятельская интонация в голосе Микеле нечувствительно перешла в журналистскую:

– Что-нибудь из этого тебе поможет, Гвидо?

– Не знаю пока, Микеле. Я просто хотел составить представление о том, что он был за человек, и выяснить насчет Сантины.

– Ну вот, теперь ты все знаешь, – сухо ответил Микеле, услышав в свой черед в голосе друга полицейские нотки.

– Пойми, Микеле, может, из этого что-то получится, а может, и нет.

– Хорошо, хорошо. Что будет, то и будет. – Микеле не стал опускаться до того, чтобы просить об ответной любезности.

– Если из этого что-то получится, я позвоню тебе, Микеле!

– Ну да, ну да, конечно, позвонишь. Уже поздно, Гвидо, и я уверен, что ты хочешь обратно в кроватку. Позвони, если что-то еще понадобится, ладно?

– Обещаю. Спасибо большое, Микеле. И пожалуйста, передай мою благодарность отцу.

– Это он тебя просил поблагодарить. Ты его окрылил! Спокойной ночи, Гвидо.

И прежде чем Брунетти успел ответить, в трубке послышались гудки. Выключив свет, он скользнул под одеяло, только теперь почувствовав, до чего в комнате холодно. В окружающей темноте он явственно видел фотографию на бюро у Клеменцы Сантины, три сестрички симметричным треугольником. Одна из них умерла из-за него, а другой, возможно, он поломал судьбу. Только младшей удалось его избежать, но ради этого пришлось уехать в Аргентину.