Текст книги "Смерть в ''Ла Фениче''"

Брунетти взял одну из бриошей с блюда перед ними и надкусил. Сделал знак Арианне принести еще кофе.

– Когда вы там находились, – обратился он к Альвизе, – вы больше ничего не заметили?

– Чего именно, синьор?

Словно им положено видеть только то, за чем их направляют!

– Да мало ли чего! Вот вы отметили напряженность между двумя этими женщинами. Может, кто-то из них вел себя как-то странно?

Альвизе призадумался, взял бриошь, откусил.

– Нет, синьор, – и, видя, что Брунетти разочарован, добавил:– Только когда мы забирали бумаги.

– А почему– есть у вас какие-нибудь соображения?

– Нет, синьор. Просто вид у нее был совсем другой, – когда мы осматривали личные вещи, ей вроде как было совершенно безразлично. Я-то считал, людям такое неприятно– когда чужие роются в их одежде. А бумаги– они и есть бумаги. – Уловив, что последняя реплика явственно заинтересовала Брунетти, он воодушевился. – Но, может, дело просто в том, что он был гений. Я, конечно, в такой музыке не особо разбираюсь…

Брунетти приготовился к неизбежному.

–… единственная певица, кого я знаю, это Мина, а с ним она ни разу не выступала. Но я что хочу сказать– может, если он гений, то и бумаги у него особенные. На них, может, записано что, ну там, музыка.

К этому времени вернулся Риверре.

– Прошу прощения, синьор, но бумаги уже отправили назад.

– Как? По почте?

– Нет, синьор. Их отнесла переводчица– сказала, какие-то из них могут понадобиться вдове.

Брунетти вышел из-за стойки, вытащил бумажник и положил на прилавок десять тысяч лир прежде, чем оба напарника успели возразить.

– Спасибо, синьор, – сказали оба.

– Не за что.

Когда он повернулся, чтобы уйти, оба не двинулась с места – только отсалютовали.

Дежурный в дверях квестуры сообщил ему, что вице-квесторе Патта желает его немедленно видеть у себя в кабинете.

– Gesii Bambino![28]28
  Здесь: Боже милостивый! (ит.)


[Закрыть] – на вдохе пробормотал Брунетти. Это перенятое у матери выражение он, как и она, употреблял только в тех крайних ситуациях, когда кончалось всякое человеческое терпение.

Он постучался в дверь начальника и предусмотрительно дождался непременного «Avanti!», прежде чем войти. Как и следовало ожидать, Патта картинно восседал с газетой в руках перед столом, на котором живописным веером были рассыпаны папки. Игнорируя появление Брунетти, он продолжал читать газету. Тому пришлось удовольствоваться изучением следов росписи, некогда украшавшей потолок.

Патта вдруг оторвался от чтения, изобразив удивление при виде Брунетти:

– Что вы делаете?

Брунетти ответил таким же наигранным замешательством– дескать, странный вопрос, ну да ладно:

– Стою перед вами, синьор.

– Нет, нет. Что вы делаете по части расследования? – Мановением руки он указал на одно из низких золоченых кресел по другую сторону стола и, взяв ручку, забарабанил ею по столешнице.

– Я беседовал со вдовой и еще двумя лицами, бывшими в гримерке. Я разговаривал с судмедэкспертом и теперь знаю точную причину смерти.

– Это все мне известно. – Патта забарабанил быстрее, не пытаясь скрыть раздражения. – Иными словами, ничего существенного вам выяснить не удалось?

– Можно сказать и так, синьор.

– Знаете, Брунетти, я столько передумал насчет этого дела, – изрек Патта голосом тяжелым и грозным, будто всю ночь накануне готовился по книжке Макиавелли, – и по-моему, было бы разумно вас от него отстранить.

– Слушаюсь, синьор.

– Полагаю, я мог бы передать его для расследования кому-нибудь другому. Возможно, проку будет больше.

– Кажется, Мариани сейчас свободен. Вероятно, вице-квесторе стоило неимоверного усилия не взвиться от ярости при упоминании этого самого младшего из трех комиссаров полиции, отличавшегося безукоризненным характером и непроходимой тупостью, известного также тем, что должность свою он получил в приданое– его жена приходилась племянницей прежнему мэру города. Бруиетти знал, что другой его коллега занят по горло, разбираясь с трафиком наркотиков в Маргере[29]29
  Маргера – промышленный и портовый район Венеции на материковом берегу лагуны.


[Закрыть].

– А можете и сами этим заняться,.. – задумчиво предложил Брунетти, и, выдержав вызывающую паузу, добавил: —… синьор.

– Да, такая возможность остается всегда, – сказал Патта, то ли не уловив издевательства, то ли решив его проигнорировать. Потом извлек из стола пачку русских сигарет в темной обертке и вставил одну в свой ониксовый мундштук.

Смотрится неплохо, подумал Брунетти; цвет подобран со вкусом.

– Я пригласил вас, потому что мне уже неоднократно звонили– и пресса, и Высокие Инстанции, – сообщил Патта, тщательно, именно что с большой буквы выговаривая два последних слова. – И они крайне обеспокоены, что вы ничего еще не сделали, – на сей раз ударение на «вы». Он элегантно выпустил дым и посмотрел сквозь Брунетти. – Вы меня слышите? Они недовольны.

– Я так и предполагал, синьор. Никто не виноват, что мне достался убитый гений.

То ли ему показалось, то ли Патта в самом деле зашевелил губами, повторяя за ним последнюю реплику, – может быть, рассчитывая небрежно бросить ее сегодня за обедом.

– Да, разумеется. – Губы вице-квесторе снова беззвучно шевельнулись. – Никто не виноват, – Тут голос Патты сделался глубже и проникновенней: – И все же я так скажу вам: виновного придется найти.

Брунетти не приходилось прежде слышать более лапидарной формулировки идеи правосудия. Вероятно, сегодня за обедом Патта ею тоже воспользуется.

– Отныне, Брунетти, я требую, чтобы ваш письменный рапорт ежедневно ложился ко мне на стол не позже …– Он замешкался, припоминая, когда открывается учреждение. Припомнил: —восьми утра.

– Слушаюсь, синьор. Это все? – Брунетти было безразлично, какой рапорт от него требуется, письменный ли, устный, – все равно отчитываться нечем, пока он не выяснит, что за человек был убитый.

– Нет, не все. Чем вы сегодня намерены заняться?

– Собирался пойти на похороны. Они начнутся через двадцать минут. И еще хотел сам просмотреть его бумаги.

– И все?

– Да, синьор. Патта засопел.

– Неудивительно, что у нас до сих пор никаких результатов.

Это можно было понять как сигнал, что встреча окончена, и Брунетти поднялся и двинулся к выходу из кабинета. Интересно, успеет он дойти до дверей, прежде чем Патта окликнет его и еще раз напомнит насчет письменного рапорта. По его прикидкам, оставалось всего три шага, когда послышалось:

– Не забудьте – не позже восьми!

Из-за беседы с Паттой Брунетти еле успел на похороны – когда он добрался до церкви Сан-Моизе, было почти десять. Черная барка-катафалк уже пришвартовалась к набережной канала, и трое мужчин в синей униформе как раз ставили увитый цветами деревянный гроб на металлическую платформу на колесах, чтобы подкатить его к церковным дверям. В собравшейся перед церковью толпе Брунетти различил всего несколько знакомых венецианских физиономий– неизбежных газетных репортеров и фотографов, но вдовы видно не было; наверное, она уже в церкви.

Когда трое мужчин в синем приблизились к порталу, к ним присоединился четвертый, и, подняв гроб с платформы, они с профессиональной сноровкой подняли его на плечи и взошли на две пологие ступени. Брунетти в числе других вступил под своды церкви и видел, как гроб пронесли по центральному проходу и установили на невысокой подставке перед главным алтарем.

Он сел с краю на одну из задних скамей– в церкви было полно народу. С большим трудом можно было разглядеть сидящих в первом ряду – вдову в черном между какими-то мужчиной и женщиной. Оба– седые, вероятно, это те самые люди, которых он видел с ней в театре. Позади нее, одна посреди совершенно пустой скамьи, сидела другая женщина в черном– Брунетти предположил, что это экономка. Особо пышной панихиды он, разумеется, и не ждал, но все равно поразился скромности церемонии. Самым удивительным показалось ему полное отсутствие всякой музыки– даже орган молчал. Лишь знакомые слова плыли поверх толпы, извечный обряд – окропление и благословение. Служба была самая простая и оттого скоро окончилась.

Сидя у прохода, Брунетти ждал, пока из церкви вынесут гроб и выйдут главные участники церемонии. Снаружи замигали фотовспышки, и репортеры окружили вдову, – та, вся сжавшись, отпрянула, прильнув к своему пожилому спутнику.

Не раздумывая, Брунетти пробился сквозь толпу и взял ее под руку. Он узнал нескольких папарацци, убедился, что и они его узнали, и велел им удалиться. Те расступились, освободив проход к пришвартованным катерам и лодкам. Поддерживая вдову под локоть, он подвел ее к катеру, помог перешагнуть на палубу и проводил в пассажирский салон. Там к ней присоединилась пожилая чета, с которой она была в театре; седая женщина обняла ее за плечи, а мужчина ограничился тем, что, сев с нею рядом, взял ее за руку. Брунетти встал в дверях салона и смотрел, как барка с гробом отчалила и медленно двинулась вдоль по узкому каналу. Когда их катер отошел достаточно далеко от церкви, комиссар, пригнув голову, шагнул в салон.

– Спасибо, – проговорила синьора Веллауэр, даже не пытаясь скрыть слезы.

Он не нашел ответных слов.

Катер вышел в Большой Канал, потом повернул налево, в сторону собора Святого Марка, мимо которого пролегал путь на кладбище. Брунетти вернулся к дверям и стал смотреть вперед, тактично отводя глаза от чужого горя. Мимо проплыла Кампаниле[30]30
  Колокольня XV в. на площади Святого Марка.


[Закрыть] и прямоугольный, в шашечку, Дворец Дожей, и наконец вот они, эти радостные, безмятежные купола. Когда катер приблизился к Арсеналу, Брунетти вышел наружу и спросил у капитана, нельзя ли причалить на остановке «Дворец спорта», потом вновь занял место в дверях. Трое переговаривались вполголоса.

– Dottore Брунетти, – позвала вдова. Повернувшись, он посмотрел на нее.

– Спасибо вам. А то это уже было слишком – там, у церкви.

Он согласно кивнул. Катер заложил широкий левый разворот, чтобы войти в узкий канал, ведущий к Арсеналу.

– Я бы хотел поговорить с вами еще раз, – произнес он, – в любое удобное для вас время.

– Это так необходимо?

– Полагаю, что да.

Мотор загудел ниже, сбавляя обороты и приближаясь к причалу на правой стороне канала.

– Когда?

– Завтра?

Возможно, это ее удивило или как-то задело ее спутников, – однако никто из них виду не подал.

– Хорошо, – сказала она. – Завтра после обеда.

– Спасибо, – поблагодарил он, когда катер уже покачивался у деревянной пристани, и, шагнув на доски настила, долго стоял, провожая взглядом катафалк, уходящий в дальние воды лагуны.

Глава 12

Как и большинство палаццо на Большом Канале, палаццо Фальер изначально предполагало подъезд на гондоле – а гости должны были подниматься в него по четырем низким ступенькам, ведущим от причальной площадки. Но этот вход уже давным-давно закрыла тяжелая металлическая решетка, поднимавшаяся только в особых случаях, когда по каналу доставлялись какие-нибудь громоздкие вещи. Времена уж не те, – нынче гости добираются сюда пешком от Ка'Реццонико[31]31
  Палаццо на Большом Канале, музей искуства XVIII в


[Закрыть], ближайшей остановки vaporetto[32]32
  Здесь: рейсовый пассажирский пароходик (ит.).


[Закрыть], а то и из других частей города.

Брунетти с Паолой шли в палаццо через город – мимо университета, потом, после кампо Сан-Барнабо поворачивая налево, а далее– вдоль узкого канала, ведущего к боковому входу в палаццо.

Они позвонили и прошли во внутренний дворик в сопровождении молодого человека, которого Паола никогда раньше не видела. Наверное, его наняли только на сегодняшний вечер.

– По крайней мере, он не носит панталон и парика, – заметил Брунетти, поднимаясь по наружной лестнице. Молодой человек даже не поинтересовался, кто они и имеют ли приглашение. Либо он держал в памяти весь список приглашенных и знал всех прибывающих в лицо, либо, что более вероятно, ему было решительно все равно, кого пускать в палаццо.

Добравшись наконец до верхней площадки, они услышали музыку, доносившуюся слева, где располагались три громадные гостиные. Они пошли на звук вдоль по коридору с зеркальными стенами, сопровождаемые собственными тусклыми отражениями. Мощные дубовые двери в первую гостиную были распахнуты. Оттуда лился свет, музыка и ароматы дорогих духов и цветов.

Заливающий комнату свет исходил из двух свисающих с расписного потолка огромных, муранского стекла, люстр, сплошь в ангелочках и амурах, и от канделябров со свечками на колоннах, окаймляющих комнату. Источником музыки оказалось трио в углу гостиной, под сурдинку наигрывающее Вивальди, одну из самых скучных его мелодий. Ароматы же проистекали от стайки нарядных и весело щебечущих дам, оживляющих собой интерьер.

Спустя несколько минут после их прихода подошел сам граф, наклонился поцеловать Паолу в щеку и протянул руку зятю. Этот высокий, почти что семидесятилетний старик не пытался скрыть того факта, что волосы его поредели, – коротко остриженные вокруг плеши, они придавали ему сходство с ученым монахом. Те же карие глаза и крупный рот, что и у Паолы; к счастью, ей не достался папин выдающийся аристократический нос– наиболее яркая деталь его облика. Смокинг графа был сшит столь безупречно, что будь он хоть ярко-розового цвета, все равно в глаза бы бросилась линия, а не цвет.

– Мама так рада, что вы оба к нам выбрались, – легкий намек, что Брунетти впервые посетил их прием. – Надеюсь, вам понравится.

– Уверен, что понравится, – ответил Брунетти за себя и жену. Все семнадцать лет он не знал, как обратиться к тестю. Ни графом, ни папой называть его он не мог. А звать его по имени, Орацио, было бы фамильярностью и профанацией идеи социального равенства. И Брунетти каждый раз выкручивался как мог, избегая далее величать его просто «синьор». Оба, конечно, шли на известный компромисс, обращаясь друг к другу на «ты», но и это интимное местоимение срывалось с их губ не без усилия.

Увидев жену, проходящую через гостиную, граф заулыбался и знаком поманил ее. Она пробиралась сквозь толпу с грацией и тактом, на зависть Брунетти– там останавливалась чмокнуть щеку, там– чуть коснуться локтя. Он любовался графиней, такой парадно-чопорной в этих жемчугах и волнах черного шифона. Как обычно, ножки ее были упакованы в остроносые туфли с каблуками высотой с тротуарный бордюр, и все равно она не доставала супругу и до плеча.

– Паола, Паола! – воскликнула она, не пытаясь скрыть, как рада дочери, единственному своему ребенку. – Как замечательно, наконец ты привела к нам Гвидо, – она поцеловала обоих. – Мне так приятно, что вы выбрались сюда, а то приходите только на Рождество и на эти ужасные фейерверки, – нет, графиня явно не из тех, кто держит камень за пазухой.

– Пойдемте, – сказал граф. – Позволь угостить тебя, Гвидо.

– Спасибо, – ответил тот, потом повернулся к Паоле и теще. – Разрешите принести вам что-нибудь?

– Нет, нет, не сейчас. Мы с мамой возьмем что-нибудь, но попозже.

Сопровождая Брунетти, граф Фальер шел через гостиную, то и дело останавливаясь– с кем-то здороваясь, с кем-то обмениваясь парой слов. Возле бара он попросил шампанского для себя и виски для зятя и, протягивая тому стакан, поинтересовался:

– Полагаю, ты тут по служебному делу. Правильно?

– Да, – ответил Брунетти, обрадованный прямотой собеседника.

– Вот и хорошо. Значит, я не напрасно потратил время.

– Прошу прощения?

Кивнув усевшейся за рояль даме чудовищных размеров, граф объяснил:

– Мне Паола сказала, тебе поручили расследовать эту историю с Веллауэром. Неприятная история, такой удар для города. – Он явно не мог сдержать своего возмущения дирижером, позволившем себе подобное, да еще в разгар сезона. – Во всяком случае, когда я узнал, что позвонила Паола и что вы оба собираетесь прийти, я тоже кое-куда позвонил. Решил, что тебе захочется узнать о его финансовых делах.

– Да, это так. – Неужели некоторым, чтобы раздобыть подобную информацию, достаточно просто поднять трубку и набрать номер? – Могу я спросить, что ты сумел разузнать?

– Он был вовсе не так богат, как думают.

Брунетти молча ждал разъяснений в доступных для него цифрах: слово «богат» они с графом наверняка понимают по-разному.

– Все его состояние, включая ценные бумаги, долговые обязательства и недвижимость, вряд ли превышает десять миллионов немецких марок. У него четыре миллиона франков в Швейцарии – в «Юнион-банке», в Лугано, – однако сомневаюсь, что немецким налоговым властям об этом известно. – Брунетти только-только успел сосчитать в уме, что смог бы заработать такие деньги лет за триста пятьдесят, когда тесть добавил: – Его доход от выступлений и продажи записей составлял в год не меньше трех-четырех миллионов марок.

– Понимаю, – признался Брунетти. – А завещание?

– Раздобыть копию его посмертной воли мне не удалось, – виновато сообщил граф.

Поскольку со времени смерти маэстро прошло лишь двое суток, Брунетти нашел это вполне извинительным.

– Но состояние было разделено в равных долях между его детьми и вдовой. Однако ходили разговоры, что за несколько недель до смерти он пытался вступить в контакт со своими поверенными – никто не знает зачем, и вовсе не обязательно, что по поводу завещания.

– Как это понять– «пытался вступить в контакт»?

– Он звонил в контору своему берлинскому поверенному, но, вероятно, что-то было со связью, а перезванивать он не стал.

– А скажи, никто из тех, с кем ты беседовал, ничего не рассказывал о его личной жизни?

Бокал так резко затормозил у самых губ графа, что несколько прозрачных капель выплеснулось на лацкан безукоризненного смокинга. Тесть глянул на Брунетти, пораженный – словно страшные подозрения, втайне питаемые им уже почти два десятка лет, вдруг подтвердились.

– Ты что же, меня за соглядатая держишь?

– Прошу прощения. – Брунетти протянул графу свой носовой платок вытереть лацкан. – Служба. Я забыл.

– Понимаю, – ответил граф бесстрастным голосом. – Пойду поищу Паолу и ее мать, – и удалился, прихватив платок, который – Брунетти всерьез опасался– будет после этого выстиран, накрахмален, наглажен и отправлен к нему специальным курьером.

Комиссар, лавируя в толпе, тоже устремился в людское море на поиски Паолы. Он знал многих из гостей, но преимущественно издали и понаслышке. Не будучи лично представленным большинству собравшихся, он слышал скандальные истории о них, об их незаконных аферах и любовных интрижках. Кое-что он знал по работе, но большую часть – просто потому, что жил в этом, фактически провинциальном, городке с его культом слухов и пересудов, где, если бы не христианство, главным божеством непременно бы стала Сплетня,

За те пять с лишним минут, что ушли у него на поиск жены, он успел со многими обменяться приветствиями и предложить принести что-нибудь выпить. Графини в поле зрения не было; супруг, по всей видимости, успел предупредить ее о приближающейся угрозе ее чести и достоинству.

Паола, подойдя, схватила его под локоть и зашептала в ухо:

– Я нашла как раз то, что тебе нужно.

«Путь к отступлению?»– съязвил он, правда, только про себя. Рядом с ней он кое-как сдерживался:

– Что же?

– Настоящего сплетника, первый сорт. Мы с ним в университете учились.

– Кто? Где? – встрепенулся Брунетти, в первый раз за вечер заинтересовавшись окружающими.

– Вон он, у балконной двери. – Она легонько пихнула его локтем и движением подбородка указала через всю комнату на мужчину, который стоял у средней створки стеклянной двери балкона, выходящего на канал. На вид он был одних лет с Паолой, но казалось, они прошли для него куда менее гладко. С такого расстояния единственное, что разглядел Брунетти, была небольшая бородка с проседью и черная куртка, с виду бархатная.

– Пойдем, пойдем, я вас познакомлю, – уговаривала Паола и, дернув за локоть, потащила к балкону. При ее приближении мужчина улыбнулся; нос у него оказался приплюснутый, будто когда-то его ему разбили, а глаза– печальные, словно при этом не пощадили и сердца. Он был похож на грузчика, сделавшегося поэтом.

– А, прелестная Паола, – произнес он и, переложив бокал в левую руку, взял ее пальцы в правую и склонился, целуя над ними воздух. – А это, – он повернулся к Брунетти, – вероятно, тот самый Гвидо, о котором нам все уши прожужжали столько лет назад, что я и со счета сбился. – Он крепко пожал руку Брунетти, с нескрываемым интересом вглядываясь в него.

– Довольно, Дами, и перестань таращиться на Гвидо – он не картина в галерее.

– Сила привычки, моя бесценная, – вглядываться и всматриваться во все, что вижу. Потом я обязательно отогну лацкан его смокинга и поищу автограф автора.

Брунетти, решительно ничего не поняв, впал в некоторую растерянность, очевидно, заметную для обоих его собеседников, и мужчина поторопился объясниться:

– Вижу, Паола не собирается нас знакомить – видимо, решила сохранить наше с ней прошлое в тайне. – И, прежде чем Брунетти успел отреагировать на прозрачный намек, представился: – Деметрио Падовани, бывший однокашник вашей красавицы жены, а ныне критик-искусствовед, – он слегка поклонился.

Как и большинство итальянцев, Брунетти прекрасно знал это имя. Блестящий знаток современного искусства, гроза художников и музейщиков. И он сам, и Паола с удовольствием читали его статьи, но поди знай, что автор, оказывается, ее однокашник!

Тем временем критик сграбастал очередной бокал с подноса у официанта.

– Я должен попросить у тебя прощения, Гвидо – если мне будет позволено звать тебя «Гвидо» и использовать местоимение «ты», это свидетельство растущей социальной и языковой распущенности, – и покаяться, что я много лет тебя люто ненавидел! – Он словно любовался невольным замешательством Брунетти. – В те давние годы, когда все мы, студенты, были отчаянно влюблены в Вашу Паолу, нас терзала отчаянная ревность и, полагаю, ненависть к этому Гвидо, – свалился неведомо откуда на нашу голову и похитил у нас сердце Паолы! Сперва она желала все знать о нем, лотом – «А пригласит он меня на чашку кофе?». В конце концов она довела нас до того, что при всей нашей общей влюбленности в эту взбалмошную девчонку мы были уже готовы придушить ее темной ночью и бросить в канал, чтобы только избавиться от этого злого демона Гвидо и спокойно готовиться к экзаменам. – И продолжал, упиваясь явным смущением Паолы: – А потом она взяла и вышла за него. То бишь за тебя. К большому нашему облегчению, потому что ничто так не помогает от чрезмерной любви…– он замолчал, сделал глоток из бокала и закончил: —…как брак. – Очень довольный тем, что вогнал в краску Паолу и заставил Брунетти озираться в поисках официанта с бокалами, он изрек: – Ты и правда оказал нам неоценимую услугу, Гвидо, что женился на ней, – не то мы бы, как один, срезались на экзаменах, мы же все от нее прямо голову потеряли!

– Только это меня и заставило на ней жениться, – ответил Брунетти.

Падовани оценил ответ.

– За такое благородство позволь тебя угостить.

– Шотландский виски, нам обоим, – ответила Паола и добавила:– Только возвращайся поскорее. Надо поговорить.

Падовани склонил голову в напускном смирении и бросился в погоню за официантом, рассекая толпу учтивыми и стремительными галсами, словно королевская яхта. В следующий миг он уже был рядом, с тремя высокими стаканами в руках.

– Все пишешь для «Унита»? – спросила Паола, беря один стакан.

При этом слове Падовани втянул голову и в притворном ужасе повел глазами по сторонам. Потом, театрально свистнув, знаком поманил обоих к себе и сообщил конспиративным шепотом:

– Не смей произносить здесь далее имени этой газеты– не то твой отец велит слугам вытолкать меня взашей!

В своем напускном шутовстве Падовани, как подозревал Брунетти, подошел значительно ближе к истине, чем мог себе представить.

Критик выпрямился, отхлебнул из стакана и заговорил уже в полный голос, даже с некоторой мелодекламацией:

– Паола, дорогая, может ли быть, чтобы ты изменила идеалам юности и больше не читаешь этот честный рупор Коммунистической партии? Прошу прощения…– Он поправился: – … Демократической партии левых? – Тут несколько голов повернулись в их сторону, а Падовани продолжал: – Только, бога ради, не говори мне, что смирилась со своим возрастом и теперь читаешь «Коррьере» или, хуже того, «Републику» – рупор зажравшегося среднего класса, презираемый последним как рупор зажравшегося низшего сословия?

– Нет, мы читаем «Л'Оссерваторе Романо» – отвечал Брунетти, назвав печатный орган Ватикана, по сей день бичующий разводы, аборты и пагубный миф о женском равноправии.

– Очень мудро с вашей стороны, – елейным голосом отозвался Падовани. – Но поелику вы читаете эти святые страницы, откуда вам знать, что я, грешный, являюсь художественным рупором борющихся масс– И, снова понизив голос, он продолжал, артистически передразнивая пафосный тон телеведущего, который сообщает в новостях об очередном падении правительства:– Я представляю ясный взгляд трудящихся. В моем лице вы видите сурового критика, чьи мозолистые пальцы нащупывают истинно пролетарские ценности в хаосе современного искусства, – Он молча кивнул кому-то из проходящих мимо гостей. – Такая жалость, что вы не знакомы с моими трудами. Может быть, прислать вам мои последние статьи? К несчастью, я не принес их с собой, но полагаю, и гению порой не зазорно выказать толику смирения, пусть и не самого искреннего. – Развеселить слушателей ему явно удалось. – Последний шедевр я написал с месяц тому назад– статья о выставке современной кубинской живописи– знаете, тракторы там и ухмыляющиеся ананасы. – Он умолк, состроив страдальческую мину, словно мучительно припоминая слова: – Я высоко оценил… – как это я выразился? – …«удивительную симметрию их изысканных форм и осознанную прямоту», – Наклонившись, он зашептал на ухо Паоле, но так громко, что Брунетти без труда мог все расслышать: – Я взял это из своей же статьи двухлетней давности, где писал о поляках с их деревянными кубиками и похвалил их, если память не изменяет, за «изысканную симметрию осознанной формы».

– А что, – спросила Паола, выразительно глянув на бархатную куртку, – ты и на работу в этом ходишь?

– Ты осталась все той нее очаровательной злючкой, Паола! – Он, засмеявшись, наклонился и чуть коснулся губами ее щеки. – Но я отвечу на твой вопрос, ангел мой, – нет, не думаю, что подобная роскошь будет уместна в обители рабочего класса. Направляясь туда, я облачаюсь в более подобающие одежды, как то: в ужасающие брюки, которые супруг моей горничной носить уже брезгует, и в куртку, которую мой племянник собирался пожертвовать нищим. И более того, – он предостерегающе поднял руку, – я отныне не езжу туда на «мазерати». Это может быть неверно понято, а к тому же в Риме теперь такие проблемы с парковкой. Эту проблему я было решил, одолжив «фиат» у горничной – на работу ездить. Но его буквально уклеивали квитанциями за незаконную парковку, и потом приходилось тратить уйму часов, обедая с комиссаром полиции и уговаривая его забрать эти бумажки обратно. Так что теперь я просто сажусь в такси возле дома, еду, выхожу за углом, а уж оттуда– пешком на работу, отношу свое еженедельное обозрение, клеймлю социальную несправедливость, – а потом возвращаюсь на улицу, там неподалеку есть маленькая уютная кондитерская, – и угощаюсь вызывающе роскошными пирожными. После чего еду домой, валяюсь в горячей ванне и читаю Пруста. «Ни там, ни тут для правды места нет»[33]33
  Сонет 138.


[Закрыть] – процитировал он один из сонетов Шекспира, которым, в частности, отдал семь лет жизни, получив взамен оксфордскую степень по английской литературе. – Но ведь тебе что-то нужно, какая-то информация, дражайшая Паола, – сказал он вдруг с прямотой, не свойственной ему или по крайней мере тому персонажу, роль которого он теперь разыгрывал. – Сперва твой отец звонит мне и лично приглашает на сегодняшний прием, а теперь и ты ходишь вокруг меня, как привязанная, – не иначе как тебе от меня что-то нужно. А поскольку и дивный Гвидо тоже тут, все, что тебе может быть нужно от меня в его присутствии – это информация. Ну а коль скоро мне известно, чем Гвидо зарабатывает на жизнь, я посмею предположить, что речь идет о скандальной истории, сотрясшей наш город, оглушившей музыкальную общественность и одновременно удалившей с лица планеты a nasty piece of work[34]34
  Здесь: мерзкое создание (англ).


[Закрыть].

Эта сознательно введенная английская идиома произвела тот эффект, какой и ожидался– оба собеседника раскрыли рты от изумления. Сам же он, заслонившись ладонью, довольно хмыкнул.

–О Дами, ты все знал. Почему же сразу не сказал?

Хотя Падовани отвечал вполне серьезным тоном, глаза его хитро поблескивали – то ли от выпитого, то ли от чего-то еще. Собственно, это не так уж важно, думал Брунетти, лишь бы он объяснил поскорей, на что намекает.

– Ну, давай, выкладывай, – подбадривала приятеля Паола. – Ты единственный, кто, я уверена, наверняка все про него знает.

Тот смерил ее взглядом.

– По-твоему, я способен очернить память человека, чья могила еще не остыла?

Еще как, подумал Брунетти.

– Я вообще удивляюсь, что ты так долго молчал, – поддела Паола.

Падовани не обиделся.

– Ты права, Паола, Я расскажу тебе все– при том условии, что любезнейший Гвидо потрудится принести нам три больших-пребольших стакана виски. Если он не сделает этого, причем немедленно, я начну неприличными словами ругать жесточайшую скуку, которой твои родители в очередной раз чуть не уморили и меня и, что удивительно, добрую половину той публики, которая в этом городе считается известной. – Он повернулся к Брунетти. – Или вот что, Гвидо, лучше раздобудь-ка нам целую бутылку, тогда мы могли бы все трое пробраться в какую-нибудь из многочисленных дурно отделанных комнат, которых – увы! – так много в доме твоих родителей! – Тут он снова повернулся к Паоле, – И там-то ты, прибегнув к силе красоты, а твой муж– к чудовищным полицейским методам воздействия, сможете совместными усилиями выпытать у меня всю мерзкую, ничтожную, грязную правду. После чего, если угодно, мы с тобой потрахаемся… – Он замолчал и пристально глянул на Брунетти. —… и с тобой тоже, если хочешь.

Так вон оно что, вдруг сообразил Брунетти и удивился, что благополучно прозевал все подсказки и наводки.

Паола предостерегающе глянула на мужа – что было излишне: ему нравился этот человек, нравился этот перебор. Нет сомнений, что и его предложение, при всей своей дикой откровенности, совершенно искреннее, но сердиться на него невозможно. Лучше отправиться, как было велено, на поиски бутылки виски.

По щедрости ли гостеприимного графа или по халатности прислуги, но бутылку «Гленфиддиша» Брунетти выдали без всяких возражений. Вернувшись к жене и Падовани, он застал их под ручку, шепчущихся, словно заговорщики. Шикнув на Паолу, Падовани объяснил:

– Я просто спросил у нее, если я совершу какое-нибудь по-настоящему гнусное преступление, например, выскажу ее матери все, что думаю по поводу этих портьер, ты ведь потащишь меня к себе в участок и там станешь избивать, пока не вырвешь из меня признание, правда?