Текст книги "Смерть в ''Ла Фениче''"

– А каким способом, по-вашему, я добыл вот это? – Брунетти поднял бутылку.

Падовани и Паола засмеялись.

– Веди нас, Паола, – скомандовал критик, – в такое местечко, где мы сможем чебултыхнуть эту штучку, а то и…– он повел коровьим взглядом в сторону Врунетти, – друг дружку.

Паола предложила непрошибаемо-деловито:

– Можно пойти в рукодельную, – и выйдя из главной гостиной, повела спутников по анфиладам сквозь многие и многие тяжелые двустворчатые двери. Потом, подобно Ариадне, безошибочно свернула в нужный коридор, потом налево, в другой коридор, миновала библиотеку– и они оказались в небольшой комнатке, где с десяток изящных, обтянутых парчой кресел стояли полукругом перед гигантским телевизором.

– Рукодельная? – усмехнулся Падовани. – Тут что, правда шьют?

– Шили в до династический период[35]35
  Намек на увлечение американским телесериалом.


[Закрыть], – объяснила Паола.

Выбрав кресло посолидней, Падовани повалился в него, закинул ноги в лакированных туфлях на резной наборный столик, и изрек: «Right, darling, shoot»[36]36
  Ладно, стреляй, дорогая (англ.).


[Закрыть], опускаясь до английского, несомненно, в силу одного только присутствия телевизора.

Собеседники молчали, и он не вытерпел:

– Итак, что же вы желаете знать о нашем покойном и далеко не всеми оплакиваемом маэстро?

– Кому нужна была его смерть? – спросил Брунетти.

– Вы, вижу, человек прямой. Понятно, почему вы столь стремительно сумели завоевать Паолу. Но предупреждаю, чтобы зафиксировать весь список, вам понадобится целая телефонная книжка. – Он умолк и подставил свой стакан.

Брунетти налил как следует и ему, и себе, и – чуть поменьше – Паоле.

– Вам в каком порядке? Хронологическом? Или по национальному принципу? А может, в соответствии с классификацией тембра голоса и сексуальной ориентацией? – Он поставил стакан на подлокотник кресла и неторопливо продолжил: – У него давняя история, у нашего Веллауэра, и причины, по которым его ненавидели, такие же древние. До вас, вероятно, доходили слухи о его нацистском прошлом. Пресечь их ему не удалось, и как истый немец, он решил их просто игнорировать. И никто вроде бы не возражал. Абсолютно. Теперь никому ни до чего дела нет, верно? Взять того же Вальдхайма.

– Да, я что-то такое слышал.

Падовани отхлебнул виски, обдумывая, как ему лучше начать.

– Ладно, как насчет национального принципа? Я могу назвать вам по крайней мере трех американцев, двух немцев и с полдюжины итальянцев, которых порадовала бы его смерть.

– Но это же не значит, что они его убили, – встряла Паола.

Падовани кивнул, соглашаясь. Снял ноги со столика и поспешно подтянул их под кресло. Очернять вкус графини, видимо, вовсе не означало пачкать ее мебель.

– Он был наци. Можете не сомневаться. Его вторая жена покончила с собой, чем есть смысл заняться подробнее. Первая бросила его через семь лет, и хотя ее папаша был одним из богатейших людей Германии, Веллауэр назначил ей довольно щедрое содержание. Тогда поговаривали о каких-то безобразиях, о какой-то мерзости– из области секса, но такое…– он снова отхлебнул виски, – …могли говорить только в те времена, когда в области секса еще оставались хоть какие-то мерзости. Но предвосхищаю ваш вопрос – нет, я не знаю, что это были за мерзости.

– А если бы знал– рассказал бы нам? – спросил Брунетти.

Падовани пожал плечами.

– Теперь о профессиональном. Он был профессиональный сексуальный шантажист. Загляните в список исполнительниц, сопрано и меццо-сопрано, певших с ним: талантливые молоденькие девчонки—и вдруг ни с того ни с сего получают Тоску или Дорабеллу[37]37
  Одна из главных героинь оперы В.-А.Моцарта «Так поступают все женщины».


[Закрыть]– и потом так же внезапно исчезают неведомо куда. Но великим подобные грешки сходят с рук. К тому же большинство не понимает разницы между великой певицей и просто хорошей, и мало кто обратил на это внимание, ну, была – и нет, невелика потеря. Я же готов принять на веру, что все они были певицами по меньшей мере хорошими. Некоторые из них в дальнейшем стали великими, но этого они наверняка добились бы и без его содействия..

Все же для убийства это как-то слабовато, думал Брунетти.

– Кому-то он помог, но скольким судьбы покорежил, особенно мужчинам моей ориентации. – Он сделал глоток из бокала и добавил: – И женщинам аналогичных взглядов. Покойный маэстро просто не мог поверить, что какой-то женщине он кажется непривлекательным! На вашем месте я бы предположил тут сексуальную подоплеку. Может, отгадка вовсе не в ней. Зато это– хорошая зацепка. А всё они, – он указал бокалом на гигантское око телевизора, – они сами всё и раздувают.

Вероятно, поняв всю скудость предоставленной информации, он добавил:

– В Италии есть по крайней мере три человека, имеющих все основания ненавидеть его. Но ни один из них не имел возможности хоть как-то ему навредить. Один поет в хоре в труппе Бари. Он мог бы неплохо петь баритоновые партии у Верди, если бы в злополучные шестидесятые был умнее и потрудился скрыть от маэстро свои сексуальные предпочтения. Я даже слышал, будто он чуть ли не подъезжал с этим к самому маэстро, но в подобную глупость я лично просто не могу поверить. Скорее всего, это сказки. Но, так или иначе, говорят, что Веллауэр выдал его своему приятелю-репортеру, и посыпались статьи. Вот почему он поет у Бари. Хористом.

Другой человек в настоящее время преподает теорию музыки в консерватории Палермо. Точно не знаю, что между ними произошло, но человек этот начинал дирижерскую карьеру и успел снискать благосклонность критики. Было это лет десять назад, – потом вдруг его карьера застопорилась, после нескольких месяцев обструкций в печати. Допускаю, что моя информация неточна, но имя Веллауэра упоминалось как раз в связи с этими публикациями.

А третий – это так, слабый подголосок в общем хоре сплетен. Но важно то, что человек этот якобы живет здесь. – Заметив недоумение собеседников, Падовани уточнил: – Да нет, не в этом палаццо. В Венеции. Но эта дама вряд ли в состоянии совершить что-то подобное, потому как ей уже под восемьдесят и образ жизни она, как утверждают, ведет крайне замкнутый. К тому же я не уверен ни в том, что эта история правдива, ни в том, что я запомнил ее в точности.

Заметив удивленный взгляд Паолы, он поднял бокал и виновато произнес:

– Все вот эта штука. Разрушает клетки мозга. Прямо пожирает. – Он раскрутил жидкость в стакане и, глядя на вызванную им крошечную бурю, ждал, когда же она разбудит в нем волны воспоминаний. – Я расскажу вам то, что помню, или то, что мне кажется, что я помню. Ее зовут Клеменца Сантина. – Поскольку собеседникам это имя не говорило ничего, пришлось объяснить:– Она была одной из самых знаменитых сопрано – еще до войны. С ней вышло так же, как с Розой Понселле[38]38
  Роза Понселле (1897—1981; наст, имя Роза Понцилло) – американская оперная певица-сопрано, звезда «Метрополитен-опера» тридцатых годов XX в.


[Закрыть] в Америке – пела с двумя сестрами в мюзик-холле, прошло несколько месяцев– и вот она уже поет в «Ла Скала». Один из тех самородков, великолепных природных голосов, которые появляются всего несколько раз за столетие. Но она ничего так и не записала, так что голос ее сохранился только в памяти, в воспоминаниях тех, кому довелось ее слышать. – Заметив растущее нетерпение своих слушателей, Падовани понял, что слишком отклоняется от главного. – У Веллауэра с ней что-то было или с какой-то из ее сестер. Не помню, в чем суть и кто мне об этом рассказывал, но она не то пыталась, не то грозилась его убить. – Он взмахнул стаканом, и Врунетти понял, что рассказчик сильно пьян. – Во всяком случае, вроде бы кто-то был убит, а может, умер, а может, это была просто угроза. Может, я утречком припомню. А может, это совсем даже не важно.

– А с чего ты о ней вспомнил? – спросил Бру-нетти.

– Потому что она пела с ним Виолетту. Перед войной. Кто-то в разговоре – не вспомню кто – рассказывал, что у нее недавно пытались взять интервью. Погодите-ка минутку. – Он снова посовещался со своим стаканом, и воспоминания снова накатили на него. – Нарчизо, вот кто это был. Он делал статью о великих певцах прошлого и отправился к ней, но она отказалась с ним говорить и вообще совершенно рассвирепела. Говорил, даже дверь не открыла. И тут-то он и рассказал мне, что была у нее история с Веллауэром, еще до войны. В Риме, кажется.

– Он не говорил, где она живет?

– Нет. Но я могу завтра позвонить ему и спросить.

То ли от выпивки, то ли от утомительной беседы с Падовани сошел весь лоск. На глазах у Брунетти с него сползала фатоватая личина, и вот уже перед ним сидел немолодой мужчина с густой бородой и заметным брюшком, поджав ноги под кресло, так что между брюками и шелковыми носками розовело примерно по дюйму голой щиколотки. УПаолы вид тоже утомленный– может, она и правда устала от этого натужного студенческого юмора, от вынужденного подыгрывания своему бывшему однокашнику? Сам же Брунетти застыл на зыбкой грани: если продолжать пить, то очень скоро он будет веселым и пьяненьким; если остановиться – то трезвым и грустным, причем тоже скоро. Выбрав второе, он засунул стакан под кресло, не сомневаясь, что кого-нибудь из прислуги занесет сюда до завтрашнего утра и посуда будет обнаружена.

Паола поставила свой стакан туда же и подвинулась на краешек своего кресла. Посмотрела на Падовани, встанет он или нет, – но тот только махнул рукой и взял со столика бутылку. Изрядно налив себе, он сообщил:

– Пока ее не прикончу, не смогу вернуться к общему веселью.

Может быть, и его самого эта фальшиво-искрометная болтовня утомила не меньше, чем Паолу, подумал Брунетти. Все трое бодро обменялись жизнерадостными пошлостями, и Падовани пообещал утром позвонить, если раздобудет адрес той певицы-сопрано.

Паола повела Брунетти обратно по лабиринтам палаццо, назад, к музыке и свету. Когда они вернулись в главную гостиную, гостей там прибавилось, а музыка играла громче, стараясь пробиться сквозь гул разговоров.

Брунетти огляделся, предчувствуя неизбежную скуку от самого облика и разговоров этой хорошо одетой, сытой и воспитанной публики. И уже понял, что Паола, уловив его настроение, собирается предложить им уйти, когда заметил знакомое лицо. Возле бара, с бокалом в одной руке и сигаретой в другой стояла та самая докторша, которая первая осматривала тело Веллауэра и констатировала его смерть. В тот раз Веллауэр еще удивился, как человек в джинсах мог оказаться в первых рядах партера. Сегодня она была одета примерно в том же духе, – серые брюки-слаксы и черный пиджак, – с тем очевидным безразличием к собственному внешнему виду, которое, как полагал Брунетти, итальянкам категорически несвойственно.

Пришлось объяснить Паоле, что ему надо тут кое с кем потолковать, на что она ответила, что попытается найти родителей, чтобы поблагодарить за прием. Они расстались, и Брунетти направился через весь зал к докторше, чье имя он напрочь позабыл. Она даже не пыталась скрыть, что узнала и вспомнила его

– Добрый вечер, комиссар, – сказала она, едва он приблизился.

– Добрый вечер, доктор, – ответил он и добавил, словно поневоле подчиняясь правилам хорошего тона: – Зовите меня Гвидо.

– А вы меня– Барбара.

– Как, оказывается, тесен мир, – заметил он; эта сентенция, при всей своей банальности, позволила ему светски обойти проблему выбора обращения к собеседнице– на «вы» или на «ты».

– Рано или поздно все обязательно встречаются, – парировала она, столь же элегантно уклоняясь от прямого обращения.

Он все-таки остановился на официальном «вы»:

– Прошу прощения, что так и не поблагодарил вас за помощь позавчера вечером.

Она пожала плечами:

– Мой диагноз подтвердился?

– Да, – удивился он, ведь это можно было давно уже прочитать в любой газете по всей стране. – Яд был в кофе, как вы и сказали.

– Я так и подумала. Но каюсь, про запах я знаю в основном из Агаты Кристи.

– И я тоже. В тот вечер в первый раз его понюхал по-настоящему.

Формулировка неуклюжая, но оба предпочли этого не заметить.

Она погасила окурок в вазоне с пальмой размером с апельсиновое деревце.

– Конечно. Так-то где же его возьмешь?

– Это я и хотел у вас спросить, доктор. Помолчав и подумав, она предположила:

– В аптеке, в лаборатории– но я уверена, что за расходованием таких веществ существует контроль.

– И да, и нет.

Она была итальянкой и сразу поняла, к чему он клонит.

– То есть оно могло исчезнуть и об этом не доложили, а может, вообще не хватились?

– Полагаю, что так. Один из моих подчиненных проверяет городские аптеки, но нельзя даже надеяться, что удастся проверить все заводы и фабрики Маргеры и Местре.

– Он используется для проявления пленок?

– Да, в сочетании с некоторыми органическими веществами.

– В Маргере этого добра столько, что вашим людям работы хватит.

– Боюсь, на много дней, – вздохнул он. И, заметив, что ее бокал пуст, предложил: – Принести вам еще?

– Нет, благодарю. Боюсь, за сегодняшний вечер я и так многовато выпила графского шампанского.

– А вы бываете тут на приемах? – ему стало любопытно.

– Да, изредка. Он всегда меня приглашает, и когда я свободна, то стараюсь прийти.

– Почему? – вопрос слетел с языка прежде, чем Брунетти успел подумать.

– Он мой пациент.

– Так вы его лечащий врач? – Брунетти даже не сумел скрыть своего изумления.

Она рассмеялась – весело, совершенно искренне и без всякой обиды.

– Если он мой пациент, стало быть, я его лечащий врач, – Она немного успокоилась, – Моя приемная напротив, на той стороне кампо. Сперва я лечила только слуг, но год назад, когда меня вызвали к одному из них, мы с графом встретились и разговорились.

– О чем? – Брунетти сразила сама мысль о том, что граф,оказывается, способен разговориться, подобно простым смертным, и притом с таким скромным человеком, как эта молодая женщина.

– В тот первый раз – о заболевшем слуге, у которого был грипп, а когда я пришла опять, у нас зашел разговор о греческой поэзии. Потом завязалась дискуссия, если мне не изменяет память, насчет греческих и римских историков. Граф– большой любитель Фукидида. Поскольку я училась в классическом лицее, то могу беседовать на такие темы и при этом не выглядеть дурочкой, – и граф решил, что как врачу мне можно доверять. Теперь он то и дело приходит ко мне в приемную, и мы беседуем о Фукидиде и Страбоне. – Она облокотилась на стену и скрестила ноги. – Он похож на многих моих пациентов. Многие из них приходят пожаловаться на несуществующие хвори и боли. С графом, правда, интересно поговорить, но думаю, принципиальной разницы между ним и остальными нет. Он такой же старый и одинокий, и ему не с кем поговорить, а хочется.

От подобной оценки графа Брунетти буквально лишился дара речи. Одинокий? Он, которому под силу, подняв телефонную трубку, преодолеть секретный код швейцарского банка? Кто способен узнать подробности завещания человека, которого еще не предали земле? Он настолько одинок, что вынужден ходить к врачу, чтобы поболтать о греческих историках?

– Он и о вас иногда говорит, – улыбнулась Барбара. – Обо всех вас.

– Правда?

– Да. Он носит в бумажнике ваши фотографии. И мне показывал– много раз. И вас, и вашу жену, и детей.

– А зачем вы мне рассказываете все это, доктор?

– Я уже говорила вам – он одинокий и старенький. И он мой пациент, так что я пытаюсь сделать для него все, что могу. – И, заметив, что он уже собрался возразить, добавила: – Все, что в моих силах, если считаю, что смогу этим ему помочь.

– Скажите, доктор, вы всегда принимаете частным образом?

Если она и поняла, к чему он клонит, то виду не подала.

– В основном я принимаю больных в системе бесплатного здравоохранения.

– Ну а частных пациентов у вас много?

– Не думаю, что это вас каким-либо образом касается, комиссар.

– Не касается, – согласился Брунетти. – А каковы, если не секрет, ваши политические пристрастия? – В Италии, где программы разных партий до сих пор еще не пишутся под копирку, этот вопрос безусловно имеет некоторый смысл.

– Коммунисты, разумеется– хоть и под этим новым названием.

– И при всем этом вы принимаете у себя одного из самых богатых людей Венеции? А может быть, и всей Италии?

– Конечно. А что такого?

– Как же. Он же очень богатый.

– Но почему же я не могу принять его – как пациента?

– Я думал, что…

– Что я откажусь ему помочь, потому что он богатый и может нанять врача получше? Вы это хотели сказать, комиссар? – Она даже не пыталась скрыть своего гнева. – Этим вы не только оскорбили меня, но и продемонстрировали определенную примитивность воззрений. Ни то, ни другое меня особо не удивляет.

Последнее заставило его задуматься, что же такого граф успел ей про него наговорить. Он чувствовал, что разговор уходит совершенно не туда. Он вовсе не думал ни ее обидеть, ни намекать, что графу следует найти другого врача. Просто удивился, что она – и вдруг его врач.

– Прошу прощения, доктор, – он примирительно протянул руку, – моя работа предполагает определенную примитивность. Есть хорошие люди. – Она слушала его, и он решился добавить, улыбнувшись: – Вроде нас с вами. – Она милостиво улыбнулась в ответ. – А есть нехорошие, которые нарушают закон.

– О, понятно. – В ее голосе по-прежнему звенел металл. – И это, по-вашему, дает нам право делить весь мир на две половины, в одной из которых мы с вами, хорошие, а в другой – все прочие? Так что же, мне лечить только тех, кто разделяет мои убеждения, а остальные пусть умирают? У вас все просто, как в вестерне– есть хорошие парни и преступники, и отличить одних от других– не проблема!

– Я только сказал, что они нарушают закон, – пытался оправдаться комиссар. – Я даже не сказал, какой именно.

– Разве для вас есть иной закон, кроме государственного? – бросила она, не скрывая презрения– к закону, как он надеялся, а не к нему лично. Она воздела руки кверху. – А если вы собираетесь припутать ко всему этому еще и закон несчастного нашего Боженьки, тогда лучше я выпью еще шампанского.

– Разрешите, – он взял ее бокал и вскоре вернулся, неся ей шампанское, а себе взяв минеральной.

Приняв у него бокал, она поблагодарила его, улыбнувшись миролюбиво и совершенно дружелюбно. Отпив глоточек, спросила:

– Так что закон? – с неподдельным интересом и безо всякой озлобленности – лед был сломан; как он понял, обоюдными усилиями.

– Понятно, что он несовершенен, – пролепетал он, сам себе диву даваясь– ведь рассуждал он о том самом законе, который по долгу службы защищает всю свою сознательную жизнь. – Он должен быть человечнее… гуманнее…– Он умолк, сообразив, что эти слова выставляют его полнейшим идиотом. И даже не так слова, как сами мысли.

– Вот было бы прекрасно! – улыбнулась она с такой любезностью, что он сразу насторожился. – Но не противоречит ли это вашей профессии? Ведь ваша работа в том и состоит, чтобы силой отстаивать этот самый закон– закон государства?

– На самом деле оба закона совпадают. – Поняв, что его утверждение звучит наивно и неубедительно, он добавил: – Как правило.

– Но не всегда?

– Не всегда.

– А если нет?

– Тогда я стараюсь найти точку, в которой они пересекаются, то, в чем они совпадают.

– А если вы ее не находите?

– Тогда я выполняю свой долг.

Она расхохоталась так неожиданно, что он поневоле к ней присоединился, сознавая, до чего напоминает ковбоя Джона Уэйна перед финальной перестрелкой.

– Я извиняюсь, Гвидо, что дразнила вас. Я нарочно. Но, может быть, вам послужит утешением, что и мы, врачи, вынуждены решать ту же самую дилемму– пусть и не слишком часто, – когда то, что нам кажется справедливым, с точки зрения закона таковым не является.

Обоих выручила Паола – подошла и спросила мужа:

– Ну что, пошли?

– Паола, – тот повернулся, чтобы представить ее своей собеседнице. – Это – лечащий врач твоего отца!

Он думал ее удивить!

– О, Барбара! – воскликнула Паола. – Я так рада! Папа только о вас и говорит. Жаль, что мы встретились только теперь.

Они заговорили, а Брунетти смотрел и слушал и поражался той легкости, с какой обе женщины дали понять, что симпатизируют друг дружке, и тому колоссальному взаимному доверию, которым прониклись при первой же встрече. Объединенные общей заботой о человеке, всегда казавшемся ему холодным и чужим, эти две щебетали взахлеб, словно были знакомы многие годы. Ничего похожего на язвительную инвентаризацию моральных ценностей, только что имевшую место между ним и докторшей. Цену друг другу Паола и Барбара определили мгновенно, причем она явно устроила обеих. С подобным феноменом он сталкивался не впервые, но до сих пор не смог и вряд ли когда-нибудь сможет его понять. Он тоже умеет быстро сходиться с людьми, но эта близость последовательно проходит несколько квантовых уровней, прежде чем окончательно остановиться на каком-то из них. А то сближение, которому он теперь был свидетелем, становилось все глубже и глубже, оно прекратится лишь дойдя до самой сердцевины. И то даже не прекратится, а только приостановится – до следующей встречи.

Паола уже обсуждала с Барбарой Раффаэле, единственного внука графа, когда обе спохватились, что Брунетти все еще стоит рядом. По его нетерпеливому притоптыванию концом ботинка она поняла, что муле нервничает и хочет уходить, и обратилась к новой подруге:

– Извини меня, Барбара, что я рассказала тебе все это про Раффаэле. Теперь тебе придется волноваться уже из-за двух поколений наших мужчин.

– Что вы, это всегда хорошо– посмотреть на детей другим взглядом. Граф всегда так из-за них переживает. Но так гордится вами обоими.

До Брунетти не сразу дошло, что имелись в виду они с Паолой. Поистине, сегодня, кажется, ночь чудес.

Он не уловил, как именно это произошло, но обе женщины внезапно и одновременно обнаружили, что им пора. Врачиха отставила свой бокал на столик, а Паола в то же мгновение взяла его под руку. И уже прощаясь с Барбарой, Брунетти снова поразился, насколько теплее она держалась с Паолой.