Текст книги "Смерть в ''Ла Фениче''"

– А теперь?

Она надолго задумалась, прежде чем ответить.

– И теперь кажется справедливым. Все, что произошло, – все справедливо. Но вопрос не в этом, правда же?

Нет, вопроса в этом он не видел. Ни вопроса, ни смысла, ни урока. Просто зло, совершенное человеком, и страшная утрата, понесенная им за это.

– А что будет теперь? – Ее голос вдруг сделался усталым.

– Не знаю, – честно ответил он. – Есть догадки, где он взял цианид?

Она снова пожала плечами, словно вопрос показался ей несущественным.

– Да где угодно. У своего друга-химика, а может, у кого-то из приятелей с прежних времен, – И, заметив недоумение Брунетти, она объяснила: – С войны. Тогда у него было немало могущественных друзей, многие из них и сегодня люди влиятельные.

– Значит, слухи о нем – это правда?

– Не знаю. До нашей свадьбы он уверял, что все это ложь, и я ему верила. А теперь уже не верю, – заметила она с горечью и заставила себя вернуться к оставленной теме: – Не знаю, откуда он его взял, знаю только, что для него это проблемы не представляло, – и снова улыбнулась печальной улыбкой. – У меня ведь тоже был доступ к этой штуке.

– Доступ? Как это?

– Мы же приехали сюда не вместе. Мы не хотели вместе путешествовать. Я завернула на два дня в Гейдельберг– проведать первого мужа.

Который, как помнил Брунетти, читал там фармакологию.

– А маэстро знал, что вы там? Она кивнула.

– С первым мужем мы остались друзьями и даже не делили имущества.

– Вы рассказали ему, что произошло?

– Конечно, нет, – она впервые повысила голос.

– Где вы с ним встретились?

– В университете. У него в лаборатории. Он разрабатывает новый препарат, облегчающий течение болезни Паркинсона, Он провел меня по лаборатории, потом мы вместе пообедали,

– Маэстро это было известно?

– Не знаю, – пожала плечами она. – Может, я ему и говорила. Да наверное говорила. Мы с трудом находили, о чем поговорить. А это была нейтральная тема, так что мы с удовольствием об этом поболтали.

– Вы когда-нибудь обсуждали с маэстро то, что произошло?

Она не смогла заставить себя переспросить, что он имеет в виду. Она и так знала.

– Нет.

– А будущее вы когда-нибудь обсуждали? Свои планы?

– Нет, специально– нет.

– Как вас понимать?

– Однажды, когда я только вошла, а он уходил на репетицию, он сказал «Подожди, вот сделаем „Травиату“. Я подумала, он имел в виду, что после премьеры мы сможем решить, как нам быть дальше. Но я уже решила, что уйду от него. Я уже написала в две больницы– в Будапеште и в Аугсбурге и попросила моего первого мужа помочь мне получить место.

Иными словами, понял Брунетти, она в ловушке. Вот она призналась, что планировала для себя автономное будущее, еще до смерти мужа. А теперь она вдова, да еще фантастически богатая. С одной стороны, она сама рассказала о дочери, но с другой, сама же призналась, что еще по пути в Венецию заезжала поговорить с отцом девочки, без сомнений имеющим доступ к яду, которым отравлен маэстро.

Ни один итальянский судья не осудит эту женщину за то, что она сделала– при условии, что она все объяснит о своей дочери. С учетом данных, имеющихся у Брунетти– свидетельства синьоры Сантины о ее сестре, бесед с врачами и даже самоубийства его второй жены, как раз когда их дочери было двенадцать, – ни один суд Италии не признает ее виновной в убийстве. Но все это будет зависеть лишь от показаний самой девочки, высокой, но совсем еще маленькой Алекс, влюбленной в лошадей. Брунетти знал, что эта женщина никогда не пойдет на то, чтобы ее дочь давала подобные показания, чем бы это ни грозило ей самой. Кроме того, он знал, что и сам никогда этого не допустит.

А без показаний дочери? Очевидное охлаждение между супругами, доступ синьоры к яду, ее присутствие в гримерке в тот злополучный вечер, совершенно не вяжущееся с обычным распорядком. Все это вместе впечатляет. Если же ее обвинят в проведении курса инъекций, лишивших его слуха, то тем самым с нее снимут обвинение в убийстве, – но опять-таки, подобный оборот возможен при условии, что на процессе будет фигурировать имя ее дочери. А это, он знал, невозможно.

– Прежде чем он умер, прежде чем все это случилось, – начал он, оставляя трактовку местоимения «это» на ее усмотрение, – не говорил ли ваш муж когда-либо о своем возрасте, о возможном физическом упадке?

Она помолчала, прежде чем ответить, явно озадаченная подобным вопросом.

– Да, мы говорили об этом. Не часто, всего раз или два. Однажды, когда мы все хорошо выпили, вместе с Эрихом и Хедвиг, у нас зашел такой разговор.

– И что он сказал?

– Это Эрих сказал, если мне не изменяет память. Он сказал, что в будущем, если что-то заставит его бросить работу – не хирургию, а вообще, не даст ему быть– не собой, нет– а просто быть врачом, то он как врач в состоянии решить этот вопрос самостоятельно. Время было позднее, все очень устали, и, наверное, поэтому все были серьезнее, чем обычно. Когда Эрих сказал это, Хельмут объявил, что прекрасно его понимает и поступил бы точно так же.

– Как по-вашему, доктор Штейнбруннер вспомнит этот разговор?

– Думаю, да. Это ведь было летом. В годовщину нашей свадьбы.

– А ваш муж не высказывался на эту тему более конкретно? – И, прежде чем она ответила, он уточнил свой вопрос; – В присутствии других людей?

– То есть при свидетелях? Он кивнул.

– Нет, я такого не припомню. Но в тот вечер разговор был настолько серьезным, что каждый из нас хорошо понял, что это значит.

– И вашим друзьям он тоже запомнился как столь значимый?

– Да, я думаю– да. Вряд ли я им нравлюсь – как жена Хельмута. – Она вдруг посмотрела на него расширившимися глазами. – Вы считаете, они знали?

Брунетти покачал головой, так хотелось ее успокоить, что нет, они ничего не знали, никак не могли знать и при этом хранить молчание. Но есть ли основания для подобной уверенности? Он дал задний ход.

– Вы не помните какого-нибудь другого случая, когда ваш муж обращался к этой теме?

– Хельмут писал мне письма– еще до нашей свадьбы.

– Что в них говорилось?

– Он пытался отшутиться от нашей с ним разницы в возрасте. И писал, чтобы я не боялась, что у меня на шее окажется жалкий, беспомощный и дряхлый муж, что он уж позаботится, чтобы этого не случилось.

– Эти письма целы?

Наклонив голову, она ответила глухо:

– Да. Я до сих пор храню все его подарки, все до единого, и все письма.

– Нет, все-таки я не понимаю, как вы могли на это пойти, – сказал он. Не ужасаясь, не возмущаясь, просто недоумевая.

– Теперь я и сама не знаю. Я столько обо всем этом успела передумать, что наверняка напридумывала себе новые причины, новые оправдания. Чтобы наказать его? Или чтобы сломить его, сделать таким слабым, чтобы он полностью, всецело зависел от меня? А может быть, в душе я знала, что это подтолкнет его к тому самому, что он сделал. Я больше ничего уже не понимаю и вряд ли смогу когда-нибудь это понять. – Он решил, что на этом она закончит, но нет, она добавила ледяным голосом: – Но я довольна, что сделала это, и я сделала бы это снова.

Он отвел глаза. Не будучи адвокатом, Брунетти плохо представлял себе, как квалифицировать данное преступление. Что это– членовредительство? Кража? Если человека лишили слуха, что конкретно у него украдено? И отягчает ли вину укравшего то, что слух был для этого человека куда важнее, чем для других людей?

– Скажите, синьора, а сами вы верите, что он пригласил вас за кулисы ради того, чтобы казалось, будто именно вы его убили?

– Не знаю, возможно. Он верил в справедливость. Но если бы он действительно этого хотел, он мог бы все подстроить так, чтобы моя вина казалась убедительнее. Я уже думала об этом. Может, он оставил все как есть, чтобы я ни в чем не была уверена. В таком случае на нем не лежит никакой ответственности за то, что в результате может случиться со мной. – Она слегка улыбнулась. – Он был сложный человек.

Наклонившись вперед, Брунетти коснулся ее предплечья.

– Синьора, послушайте внимательно, о чем мы с вами только что беседовали. – Он решился, подумал о Кьяре и решился: – Мы с вами говорили о том, что ваш муж поделился с вами своей тревогой по поводу своей растущей глухоты.

Вздрогнув, она попыталась протестовать:

– Но…

Он прервал ее, не дав произнести больше ни слова.

– Как он рассказал вам, что глохнет, как это страшит его. Что он ходил к своему другу доктору Эриху еще в Германии, а потом к другому врачу, в Падуе, и оба подтвердили, что да, он глохнет. Что именно этим объясняется его поведение в последнее время, его явная удрученность. И что вы сказали мне, что боитесь, что это он сам себя убил, поняв, что его дирижерская карьера окончена, что у него как у музыканта нет будущего. – Усталость была в его голосе, он и правда очень устал.

На очередные возражения он ответил только:

– Синьора, от правды может пострадать один-единственный человек– единственный невиновный.

Она замолчала, признав его правоту:

– Как мне вести себя дальше?

Он и сам не знал, что ей посоветовать, никогда прежде ему не приходилось сочинять для преступника алиби или помогать ему опровергать доказательства его вины.

– Тут важно, что именно вы сами рассказали мне о его глухоте. Это будет отправной точкой. – Она по-прежнему смотрела на него, не понимая, а он все втолковывал ей, как двоечнице. – Вы рассказали мне об этом во время нашей с вами второй встречи, когда я в первый раз пришел к вам сюда. Вы сказали мне, что у него были серьезнейшие проблемы со слухом и что он говорил о них со своим другом Эрихом. – Она опять попыталась возразить, ему захотелось встряхнуть ее, чтобы до нее наконец дошло. – И еще он сказал вам, что посещал и другого врача. Все это будет в моем отчете о нашем с вами разговоре.

– Зачем вы это делаете? – спросила она наконец.

Жестом он отвел этот вопрос. Она повторила:

– Зачем вы это делаете?

– Затем, что вы его не убивали.

– А остальное? То, что я сделала?

– Вас за это невозможно наказать, синьора, так, чтобы еще более тяжкое наказание не постигло вашу дочь.

Эта правда заставила ее вздрогнуть.

– Что еще я должна сделать? – послушно спросила она.

– Пока не знаю. Просто запомните, о чем мы с вами говорили в тот день, когда я к вам пришел.

Она хотела что-то произнести, но не произнесла.

– Что такое? – переспросил он.

– Нет, ничего.

Он решительно поднялся. В самом деле, как-то неловко– сидеть и строить козни против правосудия.

– В таком случае это все. Полагаю, вам придется подтвердить все это на дознании.

– А вы там будете?

– Да. К тому времени я оформлю и подошью в дело мой отчет и заключение.

– И что в них будет?

– В них будет правда, синьора. Она проговорила ровным голосом:

– Я уже не знаю, что такое правда.

– Я сообщу procuratore[51]51
  Прокурор (ит.).


[Закрыть], что в результате моего расследования выяснилось, что ваш муж покончил с собой, поняв, что ему грозит полная глухота. Ведь так оно и было?

– Да, – отозвалась она. – Так оно и было.

И продолжала сидеть, когда он вышел из гостиной, где она сделала мужу последний укол.

Глава 25

На другое утро ровно в восемь, как было велено, Брунетти положил свой рапорт на стол вице-квесторе Патты, где таковой и пролежал вплоть до прибытия непосредственного начальника в двенадцатом часу. Когда, ответив на три телефонных звонка и прочтя от корки до корки финансовую газету, вице-квесторе взялся наконец за чтение рапорта, то нашел его весьма интересным и полезным.

В результате проведенных мной следственных действий я пришел к выводу, что маэстро Хельмут Веллауэр покончил жизнь самоубийством из-за стремительно прогрессирующей глухоты.

За последние несколько месяцев его слух ослабел настолько, что составлял лишь 40% нормы (см. прилагаемые записи бесед с доктором Штейнбруннером и доктором Трепонти, а также прилагаемые медицинские документы).

2. Эта потеря слуха явилась причиной растущей неспособности осуществлять обязанности дирижера (см. прилагаемые записи бесед с проф. Реццонико и синьором Траверсо).

3. Маэстро находился в подавленном состоянии (см. прилагаемые записи бесед с синьорой Веллауэр И синьориной Бреддес).

4. Он имел доступ к указанному яду (см. прилагаемые записи бесед с синьорой Веллауэр и доктором Штейнбруннером).

5. Было известно, что он одобрял саму идею самоубийства в случае, если окажется не в состоянии функционировать как музыкант (см. прилагаемую запись телефонного разговора с доктором Штейнбруннером. Личное письмо вскоре будет доставлено из Германии).

С учетом всей этой крайне существенной информации, а также логически исключив всех подозреваемых в силу отсутствия у них мотива или возможности совершить преступление, я пришел к единственному заключению – что маэстро избрал самоубийство как альтернативу полной потере слуха.

С уважением

Гвидо Брунетти, комиссар полиции.

– Разумеется, я это подозревал с самого начала, – сообщил Патта, когда вызванный им Брунетти явился к нему для обсуждения дела, – Но не стал ничего говорить, чтобы дать вам возможность беспристрастно провести расследование.

– Очень великодушно с вашей стороны, синьор, – сказал Брунетти, – и весьма разумно. – Он разглядывал фасад церкви Сан-Лоренцо, часть которого виднелась из-за начальственного плеча.

– Это немыслимо– ни один из подлинных ценителей музыки просто не мог этого сделать. – Было ясно, что к подлинным ценителям Патта причисляет и себя. – Вот, его жена утверждает, что… – начал он, подглядывая в рапорт.

Теперь Брунетти внимательно изучал миниатюрную бриллиантовую булавку в виде розочки, сверкавшую на алом галстуке шефа.

– … что он был «заметно встревожен».

Стало быть, Патта действительно прочитал его рапорт, – явление само по себе уникальное.

– При всем отвратительном поведении тех двух дамочек, – продолжал Патта с брезгливой гримаской в адрес того, о чем в рапорте не было ни слова, – не похоже, чтобы у кого-то из них был психологический профиль убийцы.

Интересно, что это за профиль такой?

– А вдова– это исключено, хоть она и иностранка. – Патта решил пояснить последнюю ремарку, хоть Брунетти об этом и не просил: – Ни одна женщина-мать не способна на такое хладнокровное убийство. Им инстинкт этого не позволяет, – и улыбнулся, радуясь собственной проницательности, и Брунетти тоже улыбнулся, радуясь тому, что это услышал.

– Я сегодня обедаю с мэром, – сообщил Патта с тщательно отработанной небрежностью, переводящей это событие в разряд вполне будничных, – так что расскажу ему о результатах нашего расследования, – Услышав это множественное число, Брунетти уже не сомневался, что к обеду оно успеет незаметно превратиться в единственное, при том что лицо будет уж никак не третье.

– Это все, синьор? – вежливо спросил он.

Патта посмотрел на него, оторвавшись от рапорта, который, видимо, решил вызубрить наизусть.

– Да-да. Это все.

– A procuratore ? Вы ему сами сообщите? – спросил Брунетти, надеясь, что и это Патта возьмет на себя, дабы придать веса своей конторе после всяческих нареканий по поводу ее бездействия, поступавших в адрес городской прокуратуры.

– Да, об этом я позабочусь, – Брунетти наблюдал, как Патта рассматривает возможность пригласить и procuratore на обед с мэром, затем– как отвергает ее. – Я займусь этим после обеда с его честью. – Стало быть, сегодня Патта намерен блеснуть дважды.

Брунетти встал:

– В таком случае я пойду к себе, синьор.

– Да-да, – пробормотал Патта, продолжая читать лежащую перед ним страницу рапорта.

– И вот еще что, комиссар, – раздалось за спиной Брунетти.

–Да, синьор, – откликнулся Брунетти, оборачиваясь и улыбаясь тому, как гладко он подстроил весь сегодняшний сценарий.

– Спасибо за помощь.

– Не за что, синьор, – ответил он, подумав, что дюжина алых роз не помешает.

Семь месяцев спустя в квестуру пришло письмо на имя Брунетти. Он обратил внимание на марки, два сиреневых прямоугольничка с вертикальными каллиграфическими надписями по бокам. Внизу каждого было напечатано: «Китайская Народная Республика». Никаких знакомых у него там нет.

Обратного адреса на конверте не было. Он вскрыл конверт, и оттуда выскользнул поляроидный фотоснимок– венец, украшенный драгоценными камнями. Было трудно понять масштаб, но судя по тому, что эту штуку делали для человеческой головы, то самоцветы, окружавшие центральный, должны быть размером с голубиное яйцо. Рубины? Ни один другой известный ему камень так не похож на кровь. А центральный, массивный, квадратной огранки, мог быть только бриллиантом.

Перевернув фотографию, он прочел: «Вот– часть той красоты, к которой я вернулась». И подпись «Б. Линч». И все. Больше в конверте ничего не было.