Текст книги "Смерть в ''Ла Фениче''"

– Она из старинной американской семьи, которая наворовала денег более столетия назад и поэтому теперь считается респектабельной. Квартирка досталась ей от какого-то дядюшки, который, видимо, выиграл ее в картишки лет пятьдесят назад. Что до этих самых окон, то предание гласит, будто она пыталась обращаться в какие-то фирмы, чтобы их ей сделали, но поняла, что никто и пальцем не шевельнет, пока она не добудет разрешения. В конце концов она просто забралась на крышу, сняла черепицу, вырезала дырки и вставила в них рамы.

– И никто не заметил? – В Венеции, стоит человеку с молотком в руке приблизиться к стенке дома, как во всех окрестных домах сограждане как по команде хватаются за телефонные трубки. – Никто не позвонил в полицию?

– Ты же видел, какая там высота. Если ее и видели, никто не смог бы разглядеть, чем она там занимается, – скорее всего, просто проверяет крышу. Или укрепляет черепицу.

– А дальше?

– А когда окна уже имелись, она позвонила в офис главного архитектора и сообщила о свершившемся факте. И попросила прислать кого-нибудь посчитать, сколько с нее следует штрафа.

– Ну? – изумился Брунетти, поражаясь столь итальянскому ходу мысли у иностранки.

– Ну и несколько месяцев спустя все так и устроилось. Но когда они туда явились и увидели, как здорово все сделано, то не поверили, что она все сделала сама, и потребовали назвать ее «сообщников». Она им повторяет, что все сделала сама, а они не верят. Наконец она снимает трубку, набирает номер мэра и просит к телефону «Лючио»– все это на глазах двоих чиновников из управления архитектуры с линейками в руках. Перебросившись парой слов с «Лючио», она передает трубку одному из них, сообщив, что мэр хотел бы с ним потолковать. – Падовани, разыгрывая всю сцену в лицах, даже передал через стол воображаемую трубку. – Ну вот, мэр с ними потолковал, они вылезли на крышу, смерили окна, и она выпроводила их обратно в их контору с чеком в руках.

Брунетти откинул голову и захохотал так, что посетители за другими столиками повернулись в их сторону.

– Погоди, дальше еще интереснее, – прервал его Падовани. – Чек был обналичен, но мисс Линч так и не получила никакого уведомления об уплате штрафа. Мне говорили, что все чертежи дома в канцелярии городского совета изменены– и на новых эти самые окошки уже есть!

Оба рассмеялись, радуясь торжеству изобретательного ума над бюрократией.

– А откуда они у нее взялись, все эти денежки? – поинтересовался Брунетти.

– А это одному богу известно. Откуда берутся американские денежки? Сталь. Железные дороги. Знаешь ведь, как там у них. Убил ты там кого или ограбил– кому какое дело. Главное– промариновать их лет сто, и будешь аристократом не хуже прочих!

– Неужели такая разница между ними и нами?

– Еще бы, – ухмыляясь, объяснил Падовани. – У нас, чтобы стать аристократом, придется мариновать денежки лет пятьсот. И еще одно различие. В Италии положено хорошо одеваться. А в Америке с первого взгляда не разберешь, кто миллионер, а кто его слуга.

Припомнив ботинки Бретт, Брунетти собрался уже возразить, но вклиниться в речь разговорившегося Падовани не представлялось никакой возможности.

– У них там есть журнальчик, не помню названия, – в общем, они раз в год публикуют список самых богатых людей Америки. Только имена и источник, откуда взялись деньги. Думаю, они неспроста не печатают фотографий– наверное, стесняются. А имеющиеся снимки убедительно доказывают, что деньги– корень всех зол или по меньшей мере одного из них– дурного вкуса. Все женщины у них выглядят так, словно их высушили над открытым огнем. А мужчины, господи, а мужчины! Боже милостивый, кто их одевает? Как по-твоему, чем они питаются– пластмассой?

Что бы ни думал на этот счет Брунетти, шансов ответить у него уже не было, потому что снова появилась Антония и спросила, что они предпочитают на десерт– фрукты или торт. Оба довольно нервно заявили, что воздержатся от десерта и предпочли бы кофе. Синьора с крайним неодобрением стала убирать со стола.

– Но возвращаясь к твоему вопросу, – продолжил свою речь Падовани, когда Антония удалилась, – скажу, что хоть я и не знаю, откуда эти денежки берутся, но, похоже, конца им нет. Этот ее дядюшка щедро отстегивал деньги направо и налево—в больницы, благотворительные фонды, и она делает то же самое, хотя большую часть жертвует на реставрацию памятников.

– Может, этим и объясняется помощь «Лючио»?

– Наверняка.

– А что известно насчет ее личной жизни?

Падовани покосился на него– давно уже отметив про себя, что все это не имеет непосредственного отношения к расследованию смерти Веллауэра. Что не мешало ему продолжать выкладывать все, что ему было известно. В конце концов, главная прелесть сплетни– в ее неисчерпаемости.

– Очень немногое. Вернее, точно известно очень немного. Похоже, ориентация эта была у нее всегда, но о ее личной жизни до приезда сюда никто ничего не знает.

– А давно она приехала?

– Лет семь назад. То бишь постоянно поселилась в этой самой квартире. Но она много лет жила тут в детстве– вместе с дядюшкой.

– Тогда понятно, что она так шпарит по-венециански.

Падовани рассмеялся.

– Правда, странно, когда чужие вдруг говорят по-нашему?

Тут появилась Антония с кофе и двумя рюмочками граппы– как она выразилась, ресторан угощает. Хотя ни тому, ни другому уже не хотелось этой огненной воды, оба сделали вид, что пригубили—и принялись нахваливать ее качество. Синьора удалилась с недоверчивым видом, и Брунетти заметил, как, прежде чем скрыться за кухонной дверью, она снова посмотрела на них– видимо, подозревая, что они могут вылить траппу себе в туфли.

– Так что еще известно о ее личной жизни? – повторил свой вопрос заинтригованный Брунетти.

– Думаю, она ее тщательно скрывает. У меня есть в Нью-Йорке приятель, который вместе с ней учился. В Гарварде, ясное дело. А потом в Иеле. После чего она отправилась сперва на Тайвань, а потом на материк, – в числе первых западных археологов. Году так в восемьдесят третьем– восемьдесят четвертом. Еще на Тайване написала первую книгу.

– Не слишком ли юный возраст– для книги?

– Пожалуй. Но специалист она великолепный.

Мимо проплыла Антония, неся кофе на соседний столик. Брунетти махнул ей рукой и изобразил в воздухе, как выписывает счет. Она кивнула.

– Надеюсь, кое-что из этого тебе поможет, – серьезно произнес Падовани.

– И я надеюсь, – отозвался Брунетти, не желая признаваться, что вряд ли, что его просто очень заинтересовали две эти женщины.

– Если я как-нибудь еще смогу быть полезен, звони, не стесняйся, – сказал Падовани и добавил: – Можно будет снова сюда заскочить. Только придется тебе привести с собой парочку полицейских поздоровее, чтобы защитить меня от… А, синьора Антония, – произнес он без малейшего усилия, едва та приблизилась и положила счет перед Брунетти. – Все было просто замечательно, и мы надеемся, что скоро снова к вам придем.

Результат этой грубой лести поразил Брунетти. Впервые за вечер на лице Антонии расцвела лучезарная улыбка, так что сделались видны две глубокие ямочки на щеках и превосходные, ослепительные зубы. Комиссар поймал себя на том, что завидует этому искусству Падовани, бесценному при допросе подозреваемых.

Глава 21

Междугородный поезд медленно полз по эстакаде, соединяющей Венецию с материком, и слева уже приближался индустриальный кошмар Маргеры. И, как человек не в силах удержаться, чтобы не бередить больной зуб, Брунетти не мог отвести взгляда от этого леса кранов и труб и от ядовитых смрадных облаков, плывущих над водами лагуны в сторону города, из которого он только что выехал. Вскоре после Местре зачумленный промышленный пейзаж сменился пустынными зимними полями. После опустошительной летней засухи хлеб остался на полях– и поливать слишком дорого, и жать иссохшие колосья не имело смысла.

Поезд опоздал всего на десять минут, так что Брунетти спокойно успевал на встречу с доктором, чей офис помещался в одном из современных зданий недалеко от университета. Как истый венецианец, он пренебрег лифтом и поднялся на четвертый этаж по лестнице. И, открыв дверь приемной, обнаружил, что там никого нет, кроме сидящей за конторкой женщины в белом халате.

– Доктор ждет вас, – сообщила она, даже не дав себе труда поинтересоваться, кто он такой. Неужели и так видно? Все-таки удивительно!

Доктор Трепонти оказался невысоким опрятным мужчиной с небольшой черной бородкой и с карими глазами, казавшимися больше из-за толстых стекол очков. У него были круглые, как у бурундука, щечки и объемистый животик, как у кенгуру. Он не улыбнулся Брунетти, зато протянул ему руку. Указав на кресло возле стола, он дождался, пока тот сядет, и только потом позволил себе сесть и спросить:

– Что именно вы хотели бы узнать?

Достав из внутреннего кармана пиджака фотокарточку дирижера, Брунетти протянул ее доктору:

– Скажите, не этот мужчина к вам приходил? Тот австриец, о котором вы говорили?

Доктор взял снимок, взглянул на него и протянул обратно.

– Да, это он.

– А зачем он приходил к вам, доктор?

– Уж не собираетесь ли вы сообщить мне, кто он на самом деле? Неужели тут замешана полиция и он вовсе не Хильмар Дойер?

Брунетти поразился про себя, как можно ухитриться жить в Италии и до сих пор ничего не знать о смерти маэстро, но вслух сказал лишь:

– Я отвечу вам на ваш вопрос после того, как вы, доктор, расскажете мне все, что вам о нем известно. – И, прежде чем собеседник успел возразить, добавил: – Просто не хотелось бы, чтобы моя информация как-то повлияла на то, что вы могли бы мне сообщить.

– Неужели тут замешана политика? – спросил доктор с тем глубочайшим недоверием, на какое способен только итальянец.

– Нет, политика тут совершенно ни при чем. Честное слово.

При явной, на взгляд доктора, сомнительности такого ручательства он все-таки уступил.

– Ну и хорошо, – он открыл бежевый конверт, лежащий на столе. – Попозже я попрошу сестру сделать для вас копию вот этого.

– Буду признателен, доктор.

– Как я уже говорил, он назвался Хильмаром Дойером и заявил, что он австриец и живет в Венеции. Поскольку он не подпадает под национальную программу здравоохранения, то я принял его частным образом. И я не видел причин ему не верить. – Доктор разглядывал какие-то записи на лежащем перед ним линованном листке медицинской карты. Даже вверх ногами они произвели на Брунетти впечатление очень четких и аккуратных. – Он сказал, что в последние несколько месяцев у него немного снизился слух, и попросил меня его обследовать. Было это, – доктор заглянул в начало истории болезни, – третьего ноября. Я провел обычные анализы и нашел, что имеет место– как он и говорил– значительное снижение остроты слуха. – И, предвосхищая вопрос Брунетти, уточнил: – По моим оценкам, слух у него сохранился процентов на шестьдесят-семьдесят. Что меня насторожило – так это его заявление, будто прежде у него никаких проблем со слухом не было, – они появились внезапно, в течение последнего месяца или около того.

– Скажите, а это можно назвать обычным явлением – в его годы?

– Он сказал, что ему шестьдесят два. Что ли, это тоже неправда? Если бы вы мне назвали его точный возраст, мне было бы легче ответить на ваш вопрос.

– Ему было семьдесят четыре.

Услышав это, доктор Трепонти закрыл карту и что-то исправил на ее титульном листе.

– Не думаю, что это сильно меняет дело, – заметил он. – Во всяком случае, суть от этого не меняется. Это серьезное поражение– внезапное, острое и, поскольку затронута ткань слухового нерва, – необратимое.

– Вы уверены, доктор?

Тот даже не потрудился ответить.

– Уяснив себе природу заболевания, я попросил его зайти недели через две. И, проведя повторные тесты и анализы, нашел, что слух упал еще больше, а состояние нервной ткани ухудшилось, причем тоже необратимо.

– Насколько упал слух?

– Я полагаю, – доктор снова глянул на какие-то цифры в истории болезни, – еще процентов на десять. Может быть, чуть больше.

– Вы могли ему как-то помочь?

– Я предложил ему один из новейших слуховых аппаратов. Я надеялся– хотя и не особенно в это верил – что это сможет ему помочь.

– И помогло?

– Не знаю.

– Простите?

– Больше он у меня не появлялся. Брунетти прикинул: повторный визит пришелся уже на начало репетиций оперы.

– Вы не расскажете поподробнее об этом слуховом аппарате?

– Он очень миниатюрный, вмонтирован в оправу обычных с виду очков с диоптриями или без. Работает по принципу…– Он осекся. – Не пойму, почему это столь существенно.

Вместо объяснений Брунетти спросил:

– А такой аппарат и правда мог ему помочь?

– Трудно сказать. Ведь большую часть того, что мы слышим, мы слышим не ушами. – Заметив недоумение Брунетти, доктор объяснил: – Мы читаем по губам, а слова, которые не разобрали, восстанавливаем по общему контексту. Нося подобный аппарат, человек в конце концов свыкается с мыслью, что со слухом у него неважно. И все другие чувства начинают работать на полную катушку, восполняя недостающие сигналы и восстанавливая информацию, а поскольку единственное, что у человека появилось нового – это слуховой аппарат, ему начинает казаться, что это аппарат ему помогает, хотя реально все дело в том, что все другие чувства работают с полной нагрузкой, чтобы заменить уши, которые слышат все хуже и хуже.

– И здесь тот же случай?

– Повторяю– я не уверен. Когда я на втором приеме подогнал ему аппарат, он заверил меня, что слышит гораздо лучше. Он и правда чище выполнял команды– но так бывает со всеми пациентами, независимо от их физического состояния. Ведь я стою лицом к больному и задаю вопросы так, что я вижу его, а он– меня. А во время тестов, когда команда подается в наушники и не сопровождается зрительным сигналом, улучшений, как правило, не наблюдается—по крайней мере, в подобных случаях.

Обдумав услышанное, Брунетти спросил:

– Вы сказали, доктор, что во время повторного обследования отметили дальнейшее ухудшение слуха. Нет ли у вас предположений, с чем связано такое внезапное и быстро прогрессирующее поражение?

Доктор улыбнулся– было ясно, что он ждал этого вопроса. Он сложил руки перед собой на столе, как врачи в телесериалах.

– Возможно, с его возрастом– хотя это не объясняет внезапности и стремительности развития заболевания. Возможна какая-то ушная инфекция, но в этом случае она сопровождалась бы болями, а он на них не жаловался, либо нарушением равновесия, чего он тоже не испытывал. Это могло явиться последствием длительного приема мочегонных препаратов, но он сказал, что ничего подобного не принимал.

– Скажите, доктор, вы с ним это обсуждали?

– Ну конечно. Он был обеспокоен этим куда больше, чем другие мои пациенты, и как пациент имел право знать о своем заболевании.

– Разумеется.

Успокоенный этим, доктор продолжал:

– Я назвал ему еще одну возможную причину– антибиотики. Мне показалось, его это заинтересовало, и пришлось объяснить ему, что доза в таком случае должна быть очень значительной.

– Антибиотики? – переспросил Брунетти.

– Да. Это один из побочных эффектов– повреждение слухового нерва. Но, как я уже говорил, доза тут нужна серьезная. Я спросил, не принимал ли он ничего такого, но он сказал, что нет. В таком случае, если мы исключим все другое причины, останется одно разумное объяснение– его солидный возраст. Как врача, оно меня не устраивало и не устраивает до сих пор. – Он заглянул в настольный календарь. – Если бы я мог посмотреть его сейчас, спустя некоторое время, я смог бы по крайней мере оценить, насколько ухудшилось его состояние. Если поражение прогрессирует теми же темпами, то на сегодня он, вероятно, почти полностью оглох. Разумеется, в том случае, если я не ошибся и это не инфекция, которую я упустил или она не выявилась при осмотре и в анализах. – Он закрыл историю болезни и спросил: – Скажите, есть надежда, что этот человек снова явится на обследование?

– Этого человека нет в живых, – сообщил Брунетти без обиняков.

Ничего не отразилось в глазах доктора.

– Могу ли я узнать причину смерти? – спросил он и поспешил объяснить: – Хотелось бы знать, не связана ли она с инфекцией, которую я мог проглядеть?

– Он был отравлен.

– Отравлен, – повторил доктор, – так, так. – Он задумался, а потом спросил с неожиданной робостью в голосе, вероятно, оттого, что понял– преимущество теперь на стороне Брунетти: – А могу я спросить, каким ядом?

– Цианистым калием.

– А-а, – протянул он как-то разочарованно.

– А что, это важно, доктор?

– Подобную симптоматику в принципе может дать мышьяк. Если принимать его в течение продолжительного времени. Но цианид… Нет, не думаю, – он снова призадумался, потом раскрыл историю болезни, что-то написал и подвел под написанным жирную черту. – А вскрытие проводилось? Полагаю, в подобных случаях оно обязательно.

–Да.

– И как-то зафиксировано состояние его слухового нерва?

– Боюсь, таких специальных исследований не проводилось.

– Это жаль, – сказал доктор и тут же поправился: – Но они вряд ли что-то показали бы. – Он прикрыл глаза, и Брунетти так и видел, как он мысленно листает одну монографию за другой, время от времени останавливаясь, чтобы с особым вниманием прочесть тот или иной абзац. Наконец Трепонти открыл глаза и посмотрел на Брунетти. – Нет, по внешнему виду это установить невозможно.

Брунетти встал.

– Если вы попросите сестру сделать для меня копию этой истории болезни, то не смею больше отнимать ваше время.

– Да, конечно. – Доктор поднялся и проводил посетителя к двери. Снаружи, в приемной, он протянул карту сестре и попросил ее сделать копию для комиссара, а затем обратился к пациентке, успевшей подойти за то время, пока они беседовали с Брунетти: – Синьора Моска, прошу вас, заходите, – и, кивнув Брунетти, пропустил женщину в свой кабинет и, шагнув следом, прикрыл за собой дверь.

Сестра вернулась, неся еще теплую ксерокопию. Брунетти поблагодарил и вышел. В лифте, о котором он теперь вспомнил, он открыл последний лист истории болезни и прочел самую нижнюю запись: «Больной скончался вследствие отравления цианистым калием. Результаты предложенного лечения неизвестны».

Глава 22

Домой он вернулся, когда еще не было восьми, и обнаружил, что Паола с детьми отправилась в кино. Она оставила записку, что ему после обеда дважды звонила какая-то женщина, но не назвалась. Он порылся в холодильнике, где нашел только салями, сыр и пластиковый пакетик с маслинами. Вытащил все это, выложил на стол, потом взял с разделочного столика бутылку красного вина и стакан. Сунул в рот маслину, налил вина в стакан, сплюнул косточку в ладонь. Ища глазами, куда бы ее выкинуть, забросил в рот следующую маслину. Потом еще одну. Наконец сообразил выкинуть косточки в мусорный мешок под мойкой.

Он отрезал два ломтя хлеба, положил между ними салями и снова наполнил стакан вином. Рядом лежал последний номер еженедельника «Эпока», видимо, Паола его читала за столом. Брунетти сел, полистал журнал и откусил кусок своего сэндвича. Тут зазвонил телефон.

Жуя, он медленно побрел в гостиную, горячо надеясь, что телефон перестанет звонить прежде, чем он туда доберется. На седьмом звонке он снял трубку.

– Брунетти слушает.

– Привет. Это Бретт, – протараторила трубка. – Извини, что звоню домой, но мне нужно с тобой поговорить. Если можно.

– Что-нибудь важное? – спросил он, будто не зная, что только важное и могло заставить ее позвонить сюда, и тем не менее надеясь на отрицательный ответ.

– Да. Насчет Флавии. – Он знал и это. – Она получила письмо от его адвоката. – Объяснять, от чьего адвоката, не было нужды. – И мы говорили о той ее ссоре с ним. – «С ним» – то есть с Веллауэром. Брунетти понимал, что надо предложить ей встретиться, но духу не хватало.

– Гвидо, ты меня слышишь? – Он чувствовал волнение в ее голосе и даже то усилие, с которым она пытается скрыть это волнение.

– Да. Ты где?

– Дома. Но здесь нам встретиться нельзя… – Ее голос пресекся, и он вдруг понял, что очень хочет с ней поговорить.

– Послушай, Бретт. Ты знаешь бар «Джиро», возле Санта-Марины?

– Да.

– Я буду там через пятнадцать минут.

– Спасибо, Гвидо.

– Через пятнадцать минут, – повторил он и положил трубку. Потом черкнул записку Паоле – что ему пришлось снова уйти – и, уже спускаясь по лестнице, доел свой сэндвич.

«Джиро» было прокуренное и неприятное заведение, один из немногих в городе баров, не закрывающихся на ночь. Несколько месяцев назад оно сменило владельцев, и новые хозяева старались как могли сделать из него конфетку – с помощью белых занавесочек и слащавой музыки. Но классного паба у них так и не получилось, при том что улетучился дух обыкновенного городского бара, куда приятели могут зайти выпить чашку кофе или чего-нибудь покрепче. Ни шика, ни обаяния, а только вино втридорога и табачный дым коромыслом.

Бретт он заметил, как только вошел – за столиком в глубине, пристально глядящую на дверь. На нее саму, в свою очередь, откровенно пялились несколько молодых людей: они попивали у стойки красное вино и обменивались нарочно громкими репликами– чтобы те долетели до нее и возымели действие. Их взгляды он ощутил на собственной спине, когда направился к столику Бретт. Она так тепло улыбнулась, что он обрадовался, что пришел.

– Спасибо, – просто сказала она.

– Расскажи про это письмо.

Она посмотрела на стол, на котором лежали ее руки ладонями вниз – все время, пока она говорила.

– Письмо от адвоката из Милана, того самого, который устраивал развод. Он говорит, что получил информацию, что Флавия ведет «аморальную и противоестественную жизнь» – так прямо и сказано. Она показывала мне письмо. «Аморальную и противоестественную». – Подняв на него глаза, она попыталась улыбнуться. – Это обо мне, а? – Она выбросила руку вперед, обнимая пустоту. – Даже не верится. – Она покачала головой, – Якобы они намерены возбудить против нее дело и попросить… потребовать, чтобы детей вернули под попечительство отца. Это официальное уведомление об их намерениях, – Она замолчала, прикрыв глаза ладонью. – Они нас официально уведомляют. – Онаприжала ладонь к губам, словно пытаясь удержать слова во рту. – Нет, не нас, только Флавию. Только ее– о том, что они начали процедуру пересмотра родительских прав.

Почувствовав приближение официанта, Брунетти сердито отмахнулся. Когда тот удалился из зоны слышимости, он спросил:

– Что-нибудь еще?

Она старалась– да, он видел, как она старается вытолкнуть из себя слова, но не может. Вот она подняла на него несчастные глаза, как обычно Кьяра, когда набедокурит и приходит об этом сообщить. И что-то пролепетала, понурив голову.

– Что, Бретт? Я не расслышал. Она глядела на столешницу.

– Надо кому-то сказать. Больше некому. Больше некому? Ей, прожившей столько лет в этом городе, некому довериться, кроме полицейского, чья работа, в частности, – выяснить, не убийца ли ее любовница!

– Больше некому?

– Я никому не заикалась про Флавию, – произнесла она, на этот раз не избегая его взгляда. – Она говорит, что не хочет сплетен, что они могут повредить ее карьере, И я ни с кем не делилась.

Он вдруг вспомнил, как Падовани рассказывал во всех подробностях о первых признаках любви Паолы к нему, о том, как она себя вела, как говорила всем друзьям только о нем и больше ни о чем. Свет простил ей не только счастье– но и публичность этого счастья. А ведь эта женщина тоже, несомненно, любит, – уже три года, – и ей некому об этом обмолвиться. Кроме него – комиссара полиции.

– А твое имя в этом письме упоминалось? Она мотнула головой.

– А что Флавия? Что она говорит?

Кусая губы, она подняла руку и указала на свое сердце.

– Винит во всем тебя?

Она кивнула и, в точности как Кьяра, провела пальцем под носом. Палец заблестел. Он достал платок и протянул ей. Она взяла его, словно не понимая, что с ним делать, и держала его в руке, – из носа у нее по-прежнему текло, а по щекам катились слезы. Чувствуя себя изрядным болваном, но сознавая, что и сам, в конце концов, кое-чей папа, он взял у нее платок и промокнул ей лицо. Она отдернулась и выхватила платок – вытерла лицо, высморкалась и сунула платок себе в карман – так Брунетти лишился уже второго платка за эту неделю.

– Она сказала, что это я виновата, что ничего этого не случилось бы, если бы не я. – Голос у нее был сдавленный, разбитый. Она скривилась. – Самое ужасное– что это правда. Нет, я понимаю, на самом деле это не так, но когда она так говорит, я ничего не могу возразить.

– В письме сообщается, откуда взялась эта информация?

– Нет. Но наверняка от Веллауэра.

– Хорошо.

Она изумленно взглянула на него:

– Что же тут хорошего? Адвокат говорит, что они намерены предъявить обвинение и предать все огласке.

– Бретт, – его голос звучал спокойно и ровно. – Подумай хорошенько. Если он опирается на свидетельство Веллауэра, его еще надо доказать. И даже будь маэстро жив, он никогда бы не пошел на такое. Это пустая угроза…

– Но если они все-таки предъявят иск…

– Он вас просто-напросто запугивает. И, как видишь, ему это удалось. Ни один суд, даже в Италии, не поверит на слово – а в этом письме одни голословные утверждения, ни одной ссылки на свидетеля и ни одного доказательства, – он наблюдал, как до нее постепенно доходят его слова. – Ведь нет ни одного доказательства, правда?

– Что ты называешь доказательством?

– Письма. Не знаю. Разговоры какие-нибудь.

– Нет, ничего такого нет. Я ни разу не писала ей, даже из Китая. А Флавии вообще некогда писать письма.

– А что ее друзья? Им что-нибудь известно?

– Я не знаю. По-моему, об этом обычно не очень-то любят говорить.

– В таком случае, думаю, вам не о чем беспокоиться.

Она попыталась улыбнуться, попыталась убедить себя, что он сумел оградить ее от горя, что ей ничего не грозит.

– Правда?

– Правда. – Он улыбнулся. – У меня полжизни ушло на общение с адвокатами. Так вот, этому типу надо только одно– напугать вас и держать в страхе.

– Тогда, – она издала смешок, перешедший в икоту, – ему это правда удалось, – и добавила на вдохе: – Ублюдок!

Тут Брунетти сообразил, что есть смысл заказать им обоим бренди. Официант выполнил заказ с молниеносной быстротой. Она взялась за стакан.

– Это было так ужасно…

Он сделал глоток и приготовился слушать дальше.

– Она наговорила чудовищных вещей.

– Бывает– со всеми нами.

– Со мной не бывает, – тут же отрезала она, и он подумал, что, наверное, так оно и есть, что для нее язык– инструмент, а не оружие.

– Она все забудет, Бретт. Такие люди отходчивые.

Та передернула плечами, отметая этот довод как несущественный. Уж сама-то она, разумеется, ничего не забудет.

– И что же ты теперь будешь делать? – спросил он с неподдельным участием: ему и правда хотелось это знать.

– Пойду домой. Посмотрю, там она или нет. Посмотрю, что будет дальше.

Тут только до него дошло, что он даже не поинтересовался, есть ли у Петрелли собственное жилье в городе, даже не попытался проанализировать ее поведение, как до, так и после смерти Веллауэра. Неужели ему настолько просто заморочить голову? Да чем он, собственно, отличается от прочих мужчин – покажи ему смазливенькое личико, подпусти слезу, изобрази ум и честность, и вот он уже отмел самую возможность того, что рядом с ним – убийца или любовница убийцы.

Ему сделалось страшно, с какой легкостью эта женщина его разоружила. Он вытащил из кармана горсть банкнот и бросил на стол.

– Да. Это хорошая мысль, – произнес он наконец и, оттолкнувшись от кресла, поднялся на ноги, И заметил, с какой тревогой она следила за этим его превращением из друга в чужака. Даже такого пустяка он не сумел скрыть. – Пошли, я провожу тебя до Санти-Джованни-э-Паоло.

На улице – оттого, что было темно, и оттого, что так привык, он взял ее под руку. Оба молчали. Он ощущал рядом с собой ее женственность, изгиб ее широких бедер, это так приятно – чуть прижимать ее к себе, пропуская встречных прохожих в узких улочках. Все это он отчетливо сознавал, провожая ее домой, к ее любовнице.

Они простились под статуей Коллеони[50]50
  На пьяцце Санти-Джованни-э-Паоло находится памятник кондотьеру Коллеони (уст. в конце XV в.), работы скульптора Вероккьо.


[Закрыть] – просто сказали друг другу «До свиданья», и все.