Текст книги "Смерть в ''Ла Фениче''"

– Она прослужила у Хельмута лет двадцать. Я впервые ее увидела, когда мы приехали в Венецию.

– Когда это было?

– Два года назад.

– Ну и?

– Она живет в этой квартире круглый год, когда нас нет. – Она торопливо поправилась: – То есть не было.

– Ее имя?

– Хильда Бреддес.

– Она не итальянка?

– Нет. Бельгийка.

Он сделал помету в блокноте.

– Давно вы с маэстро женаты?

– Два года. Мы встретились в Берлине, где я работала.

– При каких обстоятельствах?

– Он дирижировал «Тристаном». Я пошла за кулисы к моим друзьям, которые оказались и его друзьями. А после спектакля мы все вместе пошли ужинать.

– Как долго вы были знакомы до свадьбы?

– С полгода. – Она снова принялась затачивать кончик сигареты.

– Вы говорите, что работали в Берлине, при том что вы венгерка.

Она никак не отреагировала, и он спросил:

– Разве не так?

– Да нет, родом я и правда из Венгрии, но давно уже гражданка Германии. Мой первый муж, о чем вас наверняка уже проинформировали, был немец, и я приняла его гражданство, когда мы после свадьбы переехали в Германию.

Она раздавила окурок и посмотрела на Брунетти, словно давая понять, что отныне все ее внимание целиком отдано его вопросам. Он удивился, почему она решила целиком сосредоточиться именно на этих фактах, ставших с сегодняшнего дня общеизвестными. Все ее ответы насчет обоих браков были правдивы – он знал это благодаря Паоле, безнадежно подсевшей на бульварную прессу, – именно она загрузила его сегодня всеми подробностями.

– Но это несколько необычно, правда? – спросил он.

– Что необычно?

– Что вам разрешили переехать в Германию и принять немецкое гражданство.

На что она улыбнулась, но, как ему показалось, невесело.

– Не так уж и необычно, как вам тут, на Западе, кажется.

Что это– насмешка?

– Я была замужем за немцем. Его контракт в Венгрии истек, ему надо было возвращаться на родину. Я обратилась за разрешением уехать вместе с мужем, и мне его дали. Даже при старом правительстве дикарями мы не были. Семья для венгров– очень большая ценность, – произнесла она таким тоном, словно для итальянцев эта ценность – из самых последних. Во всяком случае, так показалось Брунетти.

– Он отец вашего ребенка? Вопрос ее явно всполошил.

– Кто?

– Ваш первый муж.

– Да. – Она достала следующую сигарету.

– Он по-прежнему живет в Германии? – спросил Брунетти, зажигая ей сигарету, при том что прекрасно знал, что человек этот преподает в Гейдельбергском университете.

–Да.

– А правда ли, что до брака с маэстро вы были врачом?

– Комиссар, – произнесла она голосом, глухим от ярости, которую не особенно пыталась сдержать или замаскировать. – Я по-прежнему врач и всегда им останусь. В настоящее время у меня нет практики, но уверяю вас, тем не менее я врач.

– Виноват, доктор.—Он ив самом деле ощущал собственную вину и глупость. И поспешил сменить тему: – А ваша дочь, она живет тут, с вами?

Он заметил, как она непроизвольно потянулась за сигаретной пачкой, спокойно смотрел, как она, шаря по столу, наткнулась рукой на горящую сигарету, подняла ее и затянулась.

– Нет, она живет в Мюнхене у дедушки с бабушкой. Ей было бы трудно учиться в итальянской школе, и мы решили, что лучше ей ходить в мюнхенскую школу.

– Она живет у родителей вашего первого мужа?

–Да.

– Сколько ей, вашей дочке?

– Тринадцать.

Ровесница его собственной дочери, Кьяры. Он представил себе, каково ей было бы ходить в школу в чужой стране. Нет, это и правда было бы жестоко.

– Не собираетесь снова заняться врачебной практикой?

Она задумалась.

– Не знаю. Может быть. Я бы хотела лечить людей. Но об этом пока что слишком рано думать.

Врунетти наклонил голову в знак молчаливого согласия.

– Разрешите вас спросить, синьора, и заранее простите за нескромность, но не могли бы вы сказать, есть ли у вас какие-либо соображения насчет того, как ваш супруг распорядился относительно своих финансов?

– То есть – кому достанутся деньги? Вот прямота!

–Да.

Тут она ответила сразу.

– Я знаю только то, что Хельмут сам мне говорил. У нас с ним не было никакого контракта, никаких письменных обязательств – знаете, как теперь пишут, когда женятся. – В ее голосе слышалось презрение. – Как я понимаю, наследников пятеро.

– А именно?

– Его дети от прежних браков. У него один ребенок от первого и трое от второго. И я.

– А ваша дочь?

– Нет, – поспешно ответила она. – Только родные дети.

Что ж, вполне естественно – человек оставляет собственные деньги своим кровным детям.

– Какова, по-вашему, общая сумма?

– Думаю, денег очень много. Но его агент или поверенный скажет вам куда точнее.

Странно, ему показалось, что она и правда не знает. И еще страннее – что ее это не очень-то и волнует. Признаки усталости, замеченные им, когда он только вошел, за время их беседы стали явственнее. Прямые плечи поникли, а от носа к углам губ протянулись морщинки.

– У меня осталось совсем немножко вопросов, – сказал он.

– Не хотите выпить? – предложила она с холодной любезностью.

– Нет, благодарю вас. Я прямо сейчас задам эти вопросы и оставлю вас в покое.

Она устало кивнула, словно знала, что ради этих вопросов он и пришел.

– Синьора, я бы хотел чуть подробнее остановиться на ваших отношениях с мужем, – произнес он, глядя, как на ее лице проступает отчужденность и готовность защищаться. – Ведь между вами была существенная разница в возрасте?

–Да.

Он молча ждал продолжения. Наконец она произнесла– твердо, без обиняков, что ему очень понравилось:

– Хельмут был старше меня на тридцать семь лет.

Стало быть, она старше, чем ему показалось – ровесница Паолы. Асам Веллауэр был всего на восемь лет младше деда Брунетти. Все-таки странно, подумал он. Каково женщине иметь мужа чуть ли не на два поколения старше себя? Он видел, как она неловко заерзала под его пристальным взглядом, и на мгновение отвел глаза, словно обдумывая формулировку очередного вопроса.

– Из-за этой разницы в возрасте в ваших отношениях не возникало каких-то сложностей?

До чего оно прозрачно, это облачко эвфемизма, всегда окружающее подобные браки! При всей вежливости вопроса было в нем что-то от подсматривания в замочную скважину, и комиссар смутился.

Ее молчание длилось так долго, что не поймешь, выражало ли оно отвращение к его неприличному любопытству, или раздражение манерностью его формулировки. Наконец она ответила – неожиданно очень усталым голосом:

– Из-за нашей разницы в возрасте мы принадлежали разным поколениям и видели мир по-разному. Но я вышла замуж за него, потому что его любила.

Инстинкт подсказал Брунетти, что это правда, и тот же самый инстинкт не упустил, что число-то единственное. Но тут уже человечность не позволяла выспрашивать о том, о чем только что умолчали.

Показывая, что визит окончен, он захлопнул записную книжку и сунул в карман.

– Благодарю вас, синьора. Очень любезно с вашей стороны – уделить мне время в такой день. – Он поспешно умолк, чтобы не впасть в очередные туманные банальности. – Вы уже распорядились насчет похорон?

– Завтра. В десять. В церкви Сан-Моизе. Хельмут любил этот город и всегда надеялся, что ему позволят упокоиться в нем.

То немногое, что Брунетти успел услышать и прочитать о дирижере, заставляло усомниться, что для покойного эта последняя честь была чем-то большим, нежели все остальные привилегии, положенные ему по совокупности заслуг, – хотя, возможно, Венеция, просто в силу своей прелести, могла и оказаться таким исключением.

– Надеюсь, вы не будете возражать, если я тоже приду?

– Разумеется, приходите.

– У меня остался один вопрос – тоже довольно щекотливый. Не знаете, не желал ли кто-либо зла вашему мужу? Может быть, он недавно с кем-то поссорился или имел основания опасаться?

– То есть, если я вас правильно поняла, – она улыбнулась, совсем чуть-чуть, но несомненно улыбнулась, – не знаю ли я кого-либо, кто хотел бы его убить?

Брунетти кивнул.

– Его музыкальная карьера была очень долгой, и не сомневаюсь, что за много лет он успел как-нибудь обидеть немало людей. Кто-то его успел невзлюбить. Но не могу вообразить, чтобы кто-то из них мог это сделать. – Она рассеянно провела пальцем по подлокотнику кресла. – Ни один человек, любящий музыку, этого сделать не мог.

Комиссар встал и протянул руку.

– Спасибо, синьора, за уделенное мне время и за ваше терпение.

Она тоже поднялась и взяла протянутую руку.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказал он в том смысле, что незачем провожать его до дверей квартиры.

Пожав ему руку, она тем не менее проводила его до прихожей. В дверях они снова обменялись рукопожатием– на сей раз молча. Он вышел из квартиры с каким-то муторным ощущением, не зная, в чем его причина – в том ли, что сам он наговорил кучу пошлостей и цветистых любезностей, или еще в чем-то, чего ему по тупости не понять.

Глава 10

За это время снаружи стемнело, стремительно сгустились декабрьские сумерки, усилив и без того тоскливое настроение, поселившееся на улицах Венеции до самой весны. На работу он решил не возвращаться, боясь выйти из себя, если отчет лаборатории окажется еще не готов и придется снова перечитывать немецкое досье. Он шел и думал, как мало он, в сущности, знает о покойном. Нет, разумеется, информации у него полно, но вся она какая-то странно-размытая, слишком внешняя и безликая. Гений, противник гомосексуализма, обожаемый меломанами, мужчина, сумевший вскружить голову женщине вдвое моложе, и при всем том – человек, чья личность все время словно ускользает. У Брунетти имелись кое-какие факты, но о подлинной сущности он не знал ничего.

Он шел и размышлял о тех путях, какими добываются сведения. Допустим, ресурсов Интерпола в его распоряжении нет, зато ему всецело помогает полиция Германии, плюс его чин уже позволяет обратиться напрямую в единую информационную систему управления внутренних дел Италии. А помимо всего этого, остается самый верный способ получения самых точных сведений о человеке: обратиться к безотказному и бездонному источнику– к слухам.

Было бы преувеличением сказать, что Брунетти не любил родителей Паолы – графа и графиню Фальер, – но равным преувеличением было бы сказать, что он их любил. Они озадачивали его, как озадачила бы пара танцующих на току журавлей человека, привыкшего кормить арахисом голубей в парке. Они принадлежали к редкому и изящному образчику фауны, и Брунетти спустя почти два десятилетия знакомства с ними вынужден был признать, что испытывает смешанные чувства по поводу неминуемого вымирания данного вида.

Граф Фальер, насчитывающий двух дожей в своем роду по материнской линии, мог проследить, что и делал весьма охотно, свою родословную вплоть до десятого века. На ветвях его генеалогического древа восседали крестоносцы, парочка кардиналов, один композитор второго ряда и бывший посол Италии при дворе албанского короля Зогу[25]25
  Зогу (Ахмед Зогу; 1895—1961) —король Албании (1928—1939гг.).


[Закрыть]. Мать Паолы родилась во Флоренции– ее семейство перебралось оттуда на север вскоре после данного события. Свой род она возводила к Медичи и, повинуясь правилам странной игры, имеющей магнетическую власть над людьми их круга, – своеобразных генеалогических шахмат, – выставляла против двух дожей супруга одного папу и одного текстильного магната, против кардинала– кузину Петрарки, против композитора– знаменитого певца-кастрата (от коего, к несчастью, не произошел уже никто), а против посла – банкира, сподвижника Гарибальди.

Жили они в палаццо, принадлежавшем роду Фальер по крайней мере последние три столетия – обширном, разросшемся во все стороны склепе на Большом Канале. Этот памятник архитектуры было практически невозможно прогреть зимой, а от неминуемого обрушения его спасали лишь неустанные манипуляции постоянно толкущихся там каменщиков, плотников, водопроводчиков и электриков, ставших добровольными союзниками графа Фальера в извечной войне всех венецианцев против безжалостных стихий– времени, моря и промышленного загрязнения.

Брунетти никогда не считал, сколько в палаццо комнат, а спросить стеснялся. Четырехэтажное здание с трех сторон окружали каналы, а сзади прикрывала бывшая церковь. Наведывался он в палаццо только по торжественным поводам: в рождественский сочельник– есть рыбу и обмениваться подарками; в день именин графа Орацио, на сей раз есть почему-то следовало фазанов и снова дарить подарки; и на Реденторе[26]26
  Реденторе – праздник Христа Искупителя, отмечается в третье воскресенье августа


[Закрыть]– есть пасту фаджоли и смотреть на фейерверки, стремительно взлетающие над пьяццой Сан-Марко. Его детям нравилось ходить на праздники в гости к дедушке и бабушке, и, насколько он знал, они навещали стариков и в другие дни– иногда одни, иногда с Паолой. Сам для себя он предпочитал объяснять это обаянием старого палаццо и теми возможностями, которые оно открывало для любознательного ума, однако было у него смутное подозрение, что дети попросту любят дедушку с бабушкой и с удовольствием с ними общаются– и то, и другое казалось Брунетти совершенно непостижимым.

Граф был «по финансовой части». За все семнадцать лет, что Брунетти и Паола были женаты, эта формулировка рода деятельности тестя оставалась единственной и неизменной. Никто не называл его «финансистом» – несомненно потому, что подобное определение подразумевало нечто хоть мало-мальски напоминающее физический труд: скажем, подсчет денег или хождение в контору. Нет, граф именно что «по финансовой части», приблизительно так же, как де Бирс– по алмазной, а фон Тиссен– по части стали.

Что до графини, то она была по части светской, что требовало непременного присутствия на открытии сезона во всех четырех ведущих оперных театрах Италии, организации благотворительных концертов в пользу итальянского Красного Креста и устройства ежегодного бала-маскарада на четыреста приглашенных во время карнавала.

Что же до самого Брунетти, то должность комиссара полиции приносила ему чуть больше трех миллионов лир в месяц– по его расчетам, чуть больше, чем платил его тесть за одно только право ставить свой катер перед палаццо. Лет десять назад граф предпринял попытку уговорить зятя оставить полицию и за компанию заняться банковским делом. Ни к чему, твердил он, проводить лучшие годы в обществе жуликов, бандитов, сутенеров, воров и извращенцев. Но в одно прекрасное Рождество все уговоры прекратились раз и навсегда – когда выведенный из себя Брунетти заметил, что хотя они с графом, похоже, работают с одним и тем же контингентом, сам он может хотя бы арестовать эту публику, а граф вынужден приглашать ее на обед.

Так что этим вечером Брунетти не без трепета спросил Паолу, можно ли им прийти на завтрашний прием, который ее родители устраивают в честь открытия выставки французских импрессионистов во Дворце Дожей.

– А ты-то откуда про это знаешь? – изумилась Паола,

– Прочел в газете.

– Мои родители – а ты узнаешь обо всем из газет! – Паолино атавистическое клановое чувство явно было задето.

– Ага. Но ты спросишь у них, ладно?

– Гвидо, я же тебя чуть ли не со скандалом вытаскиваю к ним на Рождество, а тут ты вдруг по доброй воле рвешься на какой-то их прием. Зачем?

– Потому что хочу потолковать с людьми того сорта, что посещают такого рода сборища.

Паола, которая как раз проверяла студенческие работы, когда он вошел, осторожно отложила ручку и удостоила его взглядом, какой обычно приберегала на случай самых вопиющих стилистических погрешностей. При том что в проверяемых ею работах таковых хватало, в устах мужа они были редкостью. Она долго молча смотрела на него, формулируя один из тех ответов, которые приводили его в смешанное состояние ужаса и восторга,

– Боюсь, они не смогут отказать– с учетом всей изысканности твоей просьбы, – изрекла она наконец и, снова взявшись за ручку, склонилась над тетрадками.

Время было позднее, и, зная, что она устала, он не стал ее отвлекать и сам пошел сварить себе кофе.

– Поздновато для кофе– ведь знаешь, что не заснешь потом, – сказала она, определив по звукам, что именно он делает.

Направляясь к плите, он по пути взъерошил ей волосы:

– Я придумаю, чем заняться.

Фыркнув, она поставила черточку посреди предложения.

– Зачем ты хочешь с ними встретиться?

– Разузнать все что можно о Веллауэре. Про то, что он гений, я уже читал, про его карьеру и про жен– тоже, но я не имею ни малейшего представления о том, что он был за человек.

– И ты полагаешь, что людям того сорта,— веско, с ударением, выговорила она, – которые ходят на приемы к моим родителям, что-то о нем известно?

– Меня интересует его частная жизнь, а эти люди могут кое-что об этом знать.

– Подобные вещи можно найти и в «Стоп».

Он не переставал удивляться тому, что человек, преподающий английскую литературу в университете, так хорошо ориентируется в бульварной прессе.

– Паола, – сказал он. – Мне важно знать, как все обстоит на самом деле. А «Стоп» тебе напишет хоть про аборты матери Терезы.

Снова фыркнув, она перевернула страницу, оставив на ней сердитые отметки синим карандашом на полях.

Он открыл холодильник, достал литровый пакет молока и, плеснув немного в кастрюльку, поставил на огонь– подогреть. Из долгого опыта он знал, что от чашечки кофе она, разумеется, откажется, сколько бы он туда ни набухал молока, – уверяя, что не заснет. Но раз уж он пьет кофе, она отхлебнет у него глоточек-другой и выпьет почти весь сама, а потом будет спать как убитая. Он вытащил из шкафчика пакет со сладким печеньем, купленным вообще-то для детей, и заглянул внутрь – много ли осталось.

Когда закипевший кофе оказался в верхнем отсеке кофеварки, он перелил его в кружку, добавил горячего молока, положил сахару– меньше, чем обычно клал себе, – и направился к столу, чтобы сесть напротив Паолы. Рассеянно, по-прежнему углубленная в свои тетрадки, она протянула руку за кружкой и сделала глоток еще прежде, чем он. Когда она снова поставила кофе на стол, он обхватил его, но пить не стал. Она перевернула страничку, снова потянулась за кружкой и, почувствовав сопротивление, подняла на него глаза.

– Э?

– Не дам, пока маме не позвонишь.

Она попыталась оттолкнуть его руку. Но снова встретила сопротивление и написала на ней ручкой грубое слово.

– Тебе придется надеть смокинг.

– Я всегда надеваю смокинг, когда хожу к твоим родителям.

– Ага, только вид у тебя в нем не очень-то радостный!

– Ладно, – пообещал он. – Обещаю надеть смокинг и иметь при этом радостный вид. Так ты позвонишь маме?

– Ладно, – уступила она. – Но насчет смокинга мы договорились?

– Да, мое сокровище, – он начал подлизываться. Отпустил кружку и даже пододвинул к ней поближе. Когда она сделала еще глоток, он вытащил из пакета печенье и обмакнул в кофе.

– Ты отвратителен, – сказала она и улыбнулась.

– Простой крестьянин, – согласился он, запихивая печенье в рот.

Паола никогда особо не распространялась о своем детстве в родительском палаццо, с нянькой-англичанкой и оравой прислуги, но если он что и знал об этих годах ее жизни, так это то, что ей никогда не разрешали макать печенье в чай или кофе. В данном факте он усматривал существеннейший пробел в ее воспитании, почему и настоял, чтобы хоть детям это позволили. Паола согласилась – разумеется, скрепя сердце. И ничего – никаких серьезных симптомов моральной или физической деградации ни у сына, ни у дочери пока что не выявилось – о чем он не уставал ей напоминать.

По резкости, с которой она торопливо вывела свое заключение внизу странички, он понял, что на сегодня ее терпение подходит к концу.

– Устала я от этих тупиц. – Она завинтила ручку и бросила на стол. – Уж лучше заняться убийцами. Их, по крайней мере, можно наказать.

Кофе кончился– иначе он бы обязательно пододвинул к ней кружку. Но вместо этого он поднялся и достал из шкафчика бутылку граппы – единственное, что могло его сейчас поддержать.

– Прелестно, – заметила она. – Сперва кофе, а теперь еще и граппа. Теперь мы вообще не заснем.

– Или не дадим друг другу уснуть? Она зарделась.

Глава 11

Наутро он явился в квестуру к восьми, прихватив свежие газеты, и быстренько их проглядел. Новой информации оказалось немного; почти все уже было сказано накануне. Биография Веллауэра, правда, стала чуть длиннее, требования привлечь убийцу к ответу– еще категоричней, но Брунетти не нашел ровным счетом ничего такого, чего бы уже не знал.

Лабораторный отчет лежал у него на столе. Единственные отпечатки пальцев, найденные на чашке со следами цианистого калия, принадлежали Веллауэру. В его гримерке отпечатков обнаружилось такое множество, что проверить все не представлялось возможным. И раз уж на самой чашке чужих отпечатков не нашли, то выяснять личности всех, побывавших в гримерке, большого смысла не имело.

К отчету об отпечатках прилагался перечень найденных в гримерке предметов. Он припомнил многие из них: партитуру «Травиаты», со множеством дирижерских пометок на каждой странице, сделанных острым готическим почерком; расческу, бумажник, мелочь из карманов; одежду– ту, что была на маэстро, и ту, что висела в шкафу; носовой платок и упаковку мятных таблеток. Кроме этого, фигурировали часы «Ролекс», авторучка и маленькая записная книжка.

Офицеры полиции, ходившие поглядеть на жилище дирижера – потому что назвать это обыском язык не поворачивался, – составили соответствующий отчет, но так как оба понятия не имели о том, что им следует искать, то Брунетти не особенно и рассчитывал обнаружить в сем документе что-либо важное или хотя бы любопытное; тем не менее открыл и внимательно прочел его.

Для человека, проводящего в Венеции всего несколько недель, у маэстро оказался необычайно богатый гардероб. Брунетти поразился дотошности, с какой описывался каждый из предметов одежды: «Черная двусторонняя кашемировая куртка („Дука д'Аоста“); кобальтовый с блекло-умбровым свитер, размер 52 („Миссони“)». Ему на какой-то миг даже показалось, что он нечувствительно перенесся из здания управления полиции в один из бутиков Валентино. Заглянув в конец отчета, он обнаружил там то, чего так опасался, – подписи Альвизе и Риверры, тех самых полицейских, что год назад написали по поводу трупа, выловленного из моря возле Лидо: «Смерть, похоже, от остановки дыхания».

Он продолжил читать отчет. Синьора, вероятно, не разделяла этого увлечения своего покойного супруга нарядами. В свою очередь Альвизе и Риверре, если судить по их опусу, остались невысокого мнения об ее вкусе. «Ботинки из Варезе, всего одна пара. Пальто, черная шерсть, этикетка отсутствует». Впрочем, обоих, несомненно, впечатлила библиотека, – по их описанию, «обширная, на трех языках и, похоже, на венгерском».

Он перевернул страницу. В квартире было две просторные комнаты для гостей, у каждой– отдельная ванная. Свежие полотенца, шкафы пусты, мыло от Кристиана Диора.

И– никаких признаков дочери синьоры Веллауэр: ничто в отчете не указывает на присутствие в доме третьего члена семьи. Ни в одной из гостевых комнат не обнаружилось ни одежды девочки-подростка, ни книг, ни каких-либо личных вещей. Брунетти, привыкшему на каждом шагу спотыкаться о непосредственные свидетельства присутствия собственной дочки, это показалось странным. Синьора, конечно, объяснила, что девочка ходит в школу в Мюнхене. Но увезти с собой туда все-все свое барахлишко– это надо быть удивительным ребенком!

Далее следовало описание комнаты экономки-бельгийки, на взгляд обоих офицеров чересчур скромно обставленной, и самой экономки, по их же словам, подавленной, но готовой к сотрудничеству. Последним в описании шел кабинет маэстро, где и были изъяты «документы». Некоторые из таковых впоследствии вернули назад, предварительно показав переводчице с немецкого, которая засвидетельствовала (на листке, приобщенном к отчету), что «основной их массив относится к контрактам и профессиональной деятельности покойного». Ежедневник был тщательно просмотрен и признан несущественным.

По прочтении опуса Брунетти решил сам отправиться на поиски обоих авторов, – все лучше, чем сидеть и злиться, дожидаясь, пока те явятся в кабинет по его приглашению. Время шло к девяти, так что искать обоих имело смысл не на работе, но в баре, что за мостом Понте-деи-Гречи: если исходить из того, что данный час относится к первой половине дня, то это был единственно возможный и логически неизбежный вывод.

Хоть Брунетти и страшился всякий раз, что к расследуемому им делу прикомандируют эту парочку, он обожал обоих. Альвизе – плотного смуглого коротышку лет сорока пяти – можно было бы назвать карикатурным сицилийцем, не будь он родом из Тарвизио, что на самой границе с Австрией. На работу его взяли в качестве эксперта по современной итальянской эстраде; как-то, лет пятнадцать назад, ему собственноручно подписала программку Мина – легендарная королева итальянской поп-музыки. За долгие годы событие это до того расширилось и расплылось (как и сама Мина) от бессчетных пересказов, что Альвизе уже намекал, маслено поблескивая глазками, что между ним и Миной было далеко не только это. Причем на его рассказы никак не влиял тот факт, что певица была на голову выше самого Альвизе и раза в два шире.

Риверре, его напарник, был рыжеволосый палермитапо[27]27
  Уроженец Палермо (ит.), главного города Сицилии.


[Закрыть], которого интересовали в мире две вещи: футбол и женщины, – причем именно в такой последовательности. Лучшим мигом своей жизни он считал беспорядки на футбольном стадионе в Брюсселе. Свой рассказ о том, что он делал там до прибытия бельгийской полиции, он дополнял сагами о покоренных дамах, обычно иностранках, которые якобы падали направо и налево, как колосья, под серпом его неодолимого обаяния.

Брунетти нашел обоих именно там, где предполагал—у стойки бара. Риверре читал спортивную газету, а Альвизе болтал с Арианной, содержательницей заведения. Ни один из них не заметил Брунетти, пока тот не подошел к самой стойке и не попросил чашечку кофе. Тогда Альвизе приветливо улыбнулся, а Риверре даже оторвался от газеты, чтобы поздороваться с начальником.

– Еще два кофе, Арианна, —сказал Альвизе, – все три за мой счет.

Брунетти разгадал незатейливую хитрость, имеющую конечной целью обратить его в должника. К тому времени, когда подали все три кофе, газета в руках Риверре непостижимо трансформировалась в синюю папку, которая теперь лежала прямо на стойке.

Брунетти положил себе две ложки сахара и помешал.

– Это вы двое ходили домой к маэстро?

– Да, синьор, – бодро отчеканил Альвизе.

– А какой дом! – протянул Риверре.

– Я только что прочел ваш отчет.

– Арианна, принеси-ка нам еще бриошей.

– Причем прочел с большим интересом.

– Спасибо, синьор.

– В особенности ваши замечания по поводу его гардероба. Я так понимаю, вам не нравятся английские костюмы.

– Нет, синьор, – Риверре, как обычно, юмора не понял, – По-моему, у них штанины слишком широкие.

Алъвизе, протянув руку через стойку, чтобы открыть папку, совершенно случайно пихнул напарника локтем– может, чуть сильнее, чем следовало.

– Что-нибудь еще, синьор?

– Да. Скажите, пока вы там были, вы не заметили никаких признаков присутствия дочери синьоры?

– А что, у синьоры и дочка есть? – это вступил Риверре.

– Поэтому я и спрашиваю. Были там хоть какие-то следы ребенка? Книжки? Одежда?

Лица обоих отразили напряженнейшую работу мысли. Риверре завел глаза в космос, оказавшийся к нему, по-видимому, значительно ближе, чем к прочим людям, а Альвизе уперся взглядом в пол, засунув обе руки в карманы форменных брюк. Прошла добрая минута, прежде чем оба ответили «Нет, синьор!» – в один голос, как будто долго репетировали.

– Вообще ничего?

И снова– каждый отыгрывает собственное амплуа, а следом– синхронное «Нет, синьор!».

– Вы говорили с экономкой, с бельгийкой?

При воспоминании о бельгийке Риверре закатил глаза, что следовало понимать в том смысле, что тратить время на эту сухую жердь, будь она хоть иностранка, значит тратить его впустую. Альвизе ограничился кратким:

– Да, синьор.

– А не говорила ли она вам чего-нибудь, на ваш взгляд, важного?

Риверре уже набрал воздуха для ответа, но напарник успел раньше:

– Да она толком ничего и не сказала. Но у меня осталось впечатление, что она недолюбливает синьору.

Тут Риверре не утерпел и ввернул со зловещей улыбкой:

– Интересно, за что– ей-то? – с ударением на «ей-то».

Брунетти, осадив его холодным взглядом, обратился к Альвизе:

– А почему?

– Не знаю, ничего такого, на что бы можно пальцем показать.

Риверре позволил себе только фыркнуть– это продолжало сказываться действие холодного взгляда.

– Я хотел сказать, синьор, ничего конкретного, но такое впечатление, что в присутствии синьоры она держалась с нами как-то натянуто. Она без синьоры-то держалась натянуто, но все-таки было какое-то такое ощущение. Она становилась, ну не знаю, холоднее, что ли, при виде синьоры, а особенно при разговоре с ней.

– А когда он был, этот разговор?

– Когда мы только вошли. Мы спросили, ничего, мол, если мы посмотрим квартиру – ну, глянем на его вещи. А она нам как-то так ответила– в смысле, синьора– вроде как не хочется ей этого. Но проходите, говорит, и зовет экономку– чтобы, значит, показала, где вещи. Так вот, когда они разговаривали, экономка держалась как-то– холодно, что ли. А потом, с нами, она малость отошла. Не то чтобы потеплела– бельгийка, она бельгийка и есть– но с нами все-таки она была получше, поласковей, что ли, чем с ней, с хозяйкой.

– Вы беседовали с синьорой после этого?

– Только перед самым уходом, синьор. Мы же бумаги прихватили. А ей это вроде как не понравилось. Так зыркнула, что мы сразу поняли. Испрашиваем, можно, мол, мы возьмем документы. Это полагается, синьор, – в правилах так прямо и записано.

– Я знаю, – спокойно проговорил Брунетти. – Что-нибудь еще?

– Ага, – прорезался Риверре.

– Что же?

– Она не возражала, чтобы мы осмотрели одежду и шкафы. Отправила с нами экономку, сама даже не пошла. А вот когда мы пошли в другую комнату, где бумаги, тут она пошла с нами, а прислуге велела подождать за дверью. Ей совсем не хотелось, чтобы мы в них копались, синьор, в бумагах этих и документах.

– А что это за бумаги?

– На вид официальные, синьор. Все сплошь на немецком, и мы принесли их сюда для перевода.

– Да, я читал ваш отчет. Что стало с этими бумагами после того, как их перевели?

– Не знаю, синьор, – ответствовал Альвизе. – Может, все еще лежат у переводчицы, а может, их уже назад отослали.

– Риверре, не могли бы вы сходить и выяснить это?

– Прямо сейчас, синьор?

– Да. Прямо сейчас.

– Есть, синьор. – Он изобразил нечто отдаленно напоминающее отдание чести и с видимой неохотой поплелся к дверям.

– Подождите, Риверре! – крикнул Брунетти вдогонку. Тот обернулся в надежде, что его позовут обратно и таким образом удастся избежать похода в квестуру и подъема по целым двум лестничным пролетам. – Если бумаги еще там, перешлите их ко мне.