Текст книги "Улица милосердия"

Во всех кварталах ожесточились парковочные войны. Места пытались застолбить садовой мебелью и мусорными баками. На улицу вытаскивали кресла и диваны. Люди звонили на работу и брали больничные, только чтобы никуда не ехать. Чтобы не потерять парковочное место, стоило потратить отпускной день.

Сообщения сыпались, как цифровые осадки, которые погодный канал окрестил «зимним ассорти». Владельцы домов несут ответственность за расчистку тротуаров.

Серьезную проблему представляли сосульки. Это обсуждали повсюду.

Пять северо-восточных монстров за пять недель. Справедливости ради надо сказать, что Бостон принял их как личное оскорбление. Бостон винил во всем ураган «Эль-Ниньо» или «Ла-Нинья», глобальное потепление, ископаемое топливо, коррупционеров из Капитолия, проклятущую географию города. Бостон винил во всем нью-йоркских «Янкиз», просто потому что.

Длинное нижнее белье, шерстяные свитеры, пуховики, балаклавы. Весь Бостон набивался в вагоны метро, утопая в поту и негодовании. Бостон – и в лучшие-то дни не самый приятный город – становился все сварливее. Раздражение витало в воздухе, как ядовитый газ. Прочищайте вентиляцию! Блокировка вентиляционных отверстий может привести к отравлению угарным газом. Раздражение было как инстинкт, психологическая реакция на известные явления – точку росы, предельную точку испарения, атмосферное давление – и те, которым еще не дали определений.

МЕЖДУ ТЕМ ВСЯ ОСТАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ ШЛА СВОИМ ЧЕРЕДОМ. Клаудия слишком много работала и слишком мало спала. Она записывалась на приемы (к парикмахеру, зубному и маммологу), ходила в душ и занималась стиркой. Расчищала тротуар и посыпала его солью, читала газеты и ела тосты. В каждый второй выходной она ездила к Стюарту в Андовер поесть стейков и потрахаться. (Иногда они смотрели кино.) Раз или два в неделю снегоуборщик хоронил в сугробе ее машину. Раз или два в неделю она ее откапывала. Все это занимало время.

Горячая линия в клинике продолжала трезвонить. Презервативы рвались, яйцеклетки оплодотворялись, месячные приходили или не приходили. Симптомы проявлялись, усугублялись и требовали внимания. Безразличное к погоде тело всячески напоминало о себе.

Каждое утро на Мерси-стрит собирались протестующие. Пухляш перебирал четки – хороший человек, доброжелательный. Он носил обручальное кольцо. Клаудия представляла, что он женат много лет – или уже вдовец, – что на пенсии ему одиноко и он жаждет сделать какое-нибудь доброе дело. Он участливо беседовал с молодыми женщинами у клиники, не понимая, что большинство из них вовсе не были беременны.

С женским телом так много возни. Пухляш, у которого его не было, скорее всего, этого не осознавал. Женщины постоянно таскаются по врачам только ради того, чтобы все работало как надо. В любой день в клинике их было полно: женщины всех цветов и возрастов сидели, засунув ноги в стремена кресла в ожидании ежегодных страданий. Будь у них право голоса в этом деле, они бы с большой радостью пропустили эти манипуляции.

Приносите свою матку на ежегодный осмотр. В противном случае можете потерять гарантию.

Но собиравшихся на тротуаре протестующих не интересовали все эти унылые медицинские реалии. Только аборты, только личные трагедии незнакомок. Все остальное было слишком банально, слишком приземленно: грязная работенка, всякие выделения, гормоны и цикличные протечки, обыденные (дорогие, унизительные, иногда спасительные) медицинские вмешательства, которых требует женский организм.

Толпе на тротуаре этого было не объяснить. И Клаудия даже не пыталась.

ХАННЕ Р. БЫЛО СЕМНАДЦАТЬ. Высокая, худенькая старшеклассница из Плимута с шелковистыми волосами и безупречной фигурой. По данным из ее медицинской карты, она была на шестой неделе.

Ханна. Это имя по непонятным причинам стало очень популярно. Для девочек-заучек поколения Клаудии Ханна была домработницей из детективов про Нэнси Дрю, а теперь внезапно Ханны были на каждом шагу.

– Присаживайся, – сказала Клаудия. – Сначала мы побеседуем вдвоем, а когда закончим, Мэри пригласит твоих родителей или законного представителя, чтобы подписать согласие. Все, что ты мне сегодня расскажешь, останется в тайне, но если ты сообщишь мне, что кто-то причиняет тебе вред, не заботится о тебе или что ты собираешься что-то с собой сделать, мне придется сообщить об этом, чтобы убедиться, что с тобой ничего не случится.

Она убедилась, что Ханна сама решила сделать аборт и что к этому решению ее никто не принуждал. Она пошагово объяснила процедуру. После нее у Ханны может быть небольшое кровотечение. Цикл в течение нескольких месяцев, скорее всего, будет нерегулярный.

Ханна впитывала информацию молча. Она казалась неестественно спокойной.

– Есть вопросы? – спросила Клаудия.

– Да нет, – ответила Ханна.

Это был вопрос или утверждение? С девочками-подростками никогда не знаешь наверняка. Кажется, что в любой ситуации они ищут согласия, подтверждения, одобрения. Ждут, что их убедят в том, что они не ошибаются.

Ханна уставилась на коробку с бумажными салфетками на столе Клаудии.

– Я должна плакать, да? Типа я совершаю эту ужасную вещь и мне по крайней мере должно быть грустно из-за этого? Но знаете что? Мне не грустно.

– Это не редкость, – сказала Клаудия. – Все реагируют по-разному. – Год назад она сказала бы «все женщины реагируют по-разному». Этот новый, гендерно-нейтральный язык все еще странно ощущался во рту, но она привыкнет. Не каждый день, но время от времени трансгендеры в самом деле беременели. – Если вспомнить всех, кого я консультировала, чаще всего пациенты чувствуют облегчение.

– Вот именно! – воскликнула Ханна. – В смысле, хуже время просто не придумаешь. Я поступаю в колледж. Йель и Дартмур, – ответила она на вопрос Клаудии.

– Еще Стирлинг, – добавила Ханна. – Это типа мой запасной аэродром.

Клаудия могла бы сказать: «Я тоже училась в Стирлинге», но не стала. Первое правило консультативной помощи: речь не о тебе.

– Не представляю, как это произошло. В смысле, представляю, но… – Ханна замялась. – Просто я в таком стрессе. Я знаю, что это не оправдание, но… – Ее голос сорвался.

Клаудия ждала, пока она скажет что-то еще.

– Я чувствую себя такой дурой. Просто так получилось. В смысле я сама во всем виновата. – В этот раз Ханна говорила уверенно. В ее интонации не было вопроса.

– Мы нечасто видимся. Он в Джорджтауне, – сказала Ханна. – Но все равно он очень спокойно отреагировал. Даже предложил оплатить это все, но не в этом…

Клаудия подтолкнула к ней коробку с салфетками: «Не в этом дело».

– Именно! – Ханна вытерла глаза; нетерпеливо, словно ее раздражали выступившие слезы. – Вся эта ситуация… Я просто не уверена, тот ли он человек? Я даже не знаю, будем ли мы еще вместе через год? И этого ли я вообще хочу? Все равно, – сказала она, – я не могу сейчас об этом думать. Я просто хочу, знаете, разобраться с этим и жить дальше.

– Справедливо. – Клаудия сняла трубку и набрала добавочный номер Мэри Фэйи. – Мы готовы подписывать.

– Моя мама очень классная, – сказала Ханна. – Я думала, что она начнет истерить. Но когда я ей рассказала, она такая: «Делай что хочешь». Без драмы, понимаете? А вот с папой другая история.

– Ты говорила с ним?

– Нет! – ужаснулась Ханна. – Он типа тревожный. Я чувствую, что если скажу ему, он точно психанет, а я потом буду чувствовать себя виноватой и думать только о том, как бы его успокоить. Мой папа потрясающий, – добавила она. – Но он сложный.

Открылась дверь. Мать Ханны оказалась высокой, стройной женщиной в кожаной куртке, она была старше Клаудии, но на первый взгляд это было неочевидно. Она производила впечатление энергичной, пышущей здоровьем женщины, как модель, рекламирующая витамины или йогурты.

– Джулия Рамси, приятно познакомиться, – запросто сказала она, как будто они случайно столкнулись на коктейльной вечеринке и она не могла вспомнить, встречались ли они прежде.

Форму она подписала быстро, ничего не говоря.

– Спасибо вам огромное. – Она перевела глаза с Клаудии к Мэри. – Правда, всем вам. Мы с Ханной очень благодарны вам за то, что вы делаете.

Клаудия наблюдала, как Мэри повела их по коридору. Через час процедура будет окончена, и поход Ханны в клинику останется в ее прошлом. Когда она подумает об этом, ей вспомнится ошибка юности, быстро, впрочем, исправленная. Весной она выпустится из плимутской школы. Дальнейшее – Йель или Дартмур, перспективы – корнями будет уходить в решение, принятое на Мерси-стрит. Для Ханны Р. все двери остались открытыми. Ее жизнь принадлежала только ей.

В ПОЛДЕНЬ КЛАУДИЯ ВЫШЛА ЗА СЭНДВИЧЕМ. Снаружи потемнело, собирались штормовые тучи. В половине первого уже горели уличные фонари.

Когда она возвращалась на Мерси-стрит, поднялся ветер. Стоя в укрытии здания, какая-то женщина пыталась закурить сигарету. Должно быть, ей было очень холодно в ее элегантной кожаной курточке. Не сразу, но Клаудия узнала в ней Джулию Рамси, мать Ханны. Ее сбила с толку сигарета, она никак не вязалась с витаминно-йогуртовым образом.

– Ну-ка. – Клаудия подошла к ней и повернулась спиной против ветра. – Давайте я вас закрою.

Джулия сделала еще одну попытку: чирк, тишина, затяжка.

– Есть, спасибо. Ой, боже, это вы. – Она посмотрела на сигарету в своей руке с таким видом, будто не совсем понимала, как она там оказалась. – Я вообще не курю. По правде, не выкурила ни одной за двадцать лет.

– Ничего страшного, – сказала Клаудия. Она ненавидела это выражение. Что оно вообще означало? Ничего, поэтому-то люди его и произносили, – безобидная заплатка для неловкой паузы. – У вас все в порядке?

– Бывало и лучше. Весь этот день какой-то… невероятный. – Джулия прикрыла глаза, словно эта тема причиняла ей боль. – Хочется просто разобраться с этим, и все.

– Ханна сказала то же самое. – Клаудия присмотрелась к ней. – Она милая девочка. Я была рада с ней познакомиться, несмотря на обстоятельства.

– Она хороший ребенок. – Джулия вяло улыбнулась. – Добрая, внимательная, круглая отличница. С ней никогда не было проблем. Если честно, я представить не могла такую ситуацию.

Мимо, грохоча двигателем, промчался мусоровоз.

Джулия сделала последнюю долгую затяжку.

– Три пыха. Больше мне и не надо. – Она бросила сигарету и наступила на нее каблуком. – У меня был один.

Клаудии понадобилась всего секунда, чтобы ухватить суть ее слов. В ее работе подобные признания были не редки. Каждая четвертая женщина в Америке в какой-то момент жизни делала аборт. Большинство из них, по-видимому, хранили этот секрет до конца своих дней.

– Это было сто лет назад, в колледже. – Джулия часто заморгала, глаза заслезились. – Я не сказала матери. Никому не сказала.

– А Ханне?

– Нет. – Казалось, вопрос ее удивил. – А вы что, сказали бы?

Клаудия призадумалась.

– Да, – ответила она, в конце концов. – Да, думаю, сказала бы.

Самое раннее его воспоминание было о матери. Должно быть, он был совсем маленький. Они были на кухне старого дома, она купала его в раковине. Искорка воспоминания, мимолетная, стробоскопическая: теплая вода льется на него словно благословение, а кожа касается прохладного фарфора.

Его мать была шлюхой по имени Одри; имени, которое его отец отказывался произносить.

После ее ухода отец с сыном перебрались в три комнатки над бильярдной. Когда отец уходил на работу в «Виргинского филина», мальчик на всю ночь оставался в квартире один. Он лежал без сна, думал о заряженном ружье в кухонном шкафу и ждал, когда кто-нибудь проберется в дом.

Его мать была шлюхой, потому что какая женщина может оставить собственного ребенка?

Ее светлые волосы, окунаясь в воду, темнели на концах.

Его отец поменял ночные смены на дневные и по вечерам уходил бродить. Виктор становился свидетелем взрослого поведения: пьянства и прелюбодеяния. Позже он осознал, что это извратило его, губительно сказалось на его личности.

Ему было девять, когда отец женился на Джуни Тибодо. Она не была добродетельной женщиной, чего, впрочем, следовало ожидать. Какая добродетельная женщина связалась бы с его отцом?

Джуни не была добродетельной, но она была доброй. Она подступалась к Виктору с осторожностью, словно он был бродячим котом, которого она собиралась приручить. Разумеется, он сопротивлялся. В комнатах над бильярдной он принимал ванну, когда хотел, то есть примерно никогда. Если он хотел есть, то варил себе сосиску. В доме Джуни – развалюхе с жестяной крышей посреди глуши – еда была по большей части та же, но только ели они ее все вместе и за столом. Там были и горчица, и кетчуп, и ломтики «Чудо-хлеба»[20]20
  WonderBread – один из первых брендов в США, который начал продавать нарезанный хлеб.


[Закрыть], в которые сосиску можно было завернуть.

У Джуни был сын его возраста: зашуганный, мелкий мальчишка, который заикался, когда нервничал; давился согласными, столпившимися у него во рту. Рэнди родился маленьким, маленьким и остался; в целом это было не самое страшное из того, что могло случиться с ребенком, но в середине шестидесятых в государственной школе в северных Аппалачах этот факт послужил причиной самых гадких происшествий. Рэнди Тибодо – технически сводный брат Виктора – был коротышкой, и это был факт. Но макать его головой в унитаз – признанное и проверенное временем наказание за коротышковость – казалось излишним. Будучи самым крупным мальчишкой в классе, Виктор чувствовал, что на нем лежит определенная ответственность за поддержание порядка, как на младшем окружном шерифе. Когда голову его сводного брата окунули в унитаз, он не позволил ей там задержаться.

После того случая в туалете для мальчиков Рэнди не сказал «спасибо». Он благодарил Виктора молча, бессловесно, всю оставшуюся жизнь.

Джуни не была добродетельной, но Виктор питал к ней нежные чувства и расстроился, когда она умерла. Ее дни всегда начинались с пяти минут судорожного, надсадного кашля, который поднимал весь дом. Он был ее частью, как сдавленный смех, шероховатый голос и украшенный бисером портсигар, в котором лежали ее «Вирджиния слимс» с рекламы на обороте «Космо». Джуни хранила стопку старых выпусков в единственной ванной, что оказалось весьма на руку юному Виктору, который в одно горячечное подростковое лето дрочил на них дважды в день. Он был просто мальчишкой и ничего не знал о сексе. Без молоденьких потаскушек, похотливо глазевших со страниц «Космо», он и член свой вряд ли бы нашел.

Журналы учили, чего тебе положено хотеть.

Молодые потаскушки сопровождали его в тренировочном лагере, во Вьетнаме, на стоянках дальнобойщиков. Женщины с тех фотографий сейчас, наверное, уже бабушки, но об этом ему думать не хотелось. Спустя пятьдесят лет их юные тела и лица все еще оставались выжжены в его памяти; мысленном хранилище изображений, которые он запросто мог полистать, когда придет нужда.

Теперь же, когда он по ночам тянулся к члену, его мысли заполняли другие фотографии.

КОГДА «ЗАЛ ПОЗОРА» БЫЛ ДОДЕЛАН И ЗАПУЩЕН, он создал закрытую версию сайта только для себя. Он отобрал лучшие снимки и собрал из них слайд-шоу с плавными переходами.

Время от времени его внимание привлекала какая-нибудь конкретная девушка. В Сан-Диего была одна блондиночка с веснушками. Виктор придумал ей имя и полноценную биографию. Бонни было двадцать три, она работала воспитательницей в детском саду. Когда однажды на шоссе у нее сломалась машина, ее изнасиловал (белый) незнакомец. Она была в этом не виновата; Виктор знал это наверняка, поскольку представил это событие в мельчайших подробностях. Он воображал, как прижимает ее к себе и утешает, ласково, но твердо объясняя ей ее долг перед белой расой, и Бонни со слезами признает, что он прав. Лишь благодаря Виктору ее бесценный белый малыш оказывается спасен.

Надо сказать, что таких как Бонни там было мало. В основном в «Зале позора» были одни шлюхи.

Иногда это можно было определить по их виду: по волосам неестественных оттенков, татуировкам и вызывающему макияжу. Некоторые были жирные или откровенно уродливые. У одной в носу было настоящее кольцо. Виктор не представлял, какой мужчина захочет сношаться с подобным существом. Однако на деле большинству из них он бы засадил и сам.

Он наложил на слайд-шоу музыку.

Падшие женщины были повсюду, трахались направо и налево без единой мысли о последствиях. Зарождавшаяся вследствие этого бесценная жизнь была всего лишь неудобством, вопросом, который нужно уладить. За целую жизнь блядства самка могла убить умопомрачительное количество детей; по подсчетам Виктора – до шести в год. Разумеется, чтобы забеременеть шесть раз за год, трахаться нужно в колоссальных количествах. Судя по виду, этим большинство из них и занимались.

Они убивали своих детей, чтобы продолжать трахаться.

Он откинулся на стуле и наблюдал парад шлюх.

Он крутил слайд-шоу на повторе. Иногда засыпал под него. В свои шестьдесят он заново открыл для себя удовольствие дневного сна. Медленное ковыляние в сторону слюнявой старости было сродни возвращению к раннему детству.

Он видел неестественно яркие сны. Виктор винил в этом таблетки. Врач из Вирджинии прописал их для его простаты, которая все еще выполняла функции, которые должна выполнять простата, но раздулась так, что мочился он теперь по десять минут.

Ему снилось, что он видит у клиники свою мать. Он звал ее по имени – Одри! – но она его не слышала. Она уверенно шла к клинике, как модель на подиуме, а ветерок раздувал ее длинные волосы. Он бежал за ней во сне с колотящимся сердцем. Если Одри зайдет внутрь, его жизнь будет прервана. Он бежал, чтобы спастись.

ДЕНЬ, КАК И ВСЕ ПРЕДЫДУЩИЕ, ОН НАЧАЛ СТРАТЕГИЧЕСКИ. Встал с первыми лучами солнца и с чашкой кофе принялся сортировать новую партию фотографий. В Бостоне еще кружил снег. Энтони прислал три десятка фотографий женщин в зимних пуховиках.

Пуховики его удручали. Недальновидно было запускать «Зал позора» зимой. Тела женщин, если они у них были, различить было невозможно. Виктор подумал о женщинах из арабских стран, с головы до пят закутанных в ткани. Можно что угодно говорить о мусульманах, но в отличие от обычных людей они не питают иллюзий насчет человеческой натуры. С мужскими потребностями – Виктор знал это по долгому опыту – лучше не шутить. Если не хочешь, чтобы какой-нибудь озабоченный мужик начал распускать руки с твоей женой или дочерью, надо принимать меры. Крайней, но весьма эффективной мерой было завернуть ее в тряпки.

Можно что угодно говорить о мусульманах, но они знают, как управляться со своими женщинами.

Он уважал мусульманскую дисциплину. Но если бы мусульмане управляли миром, там бы глянуть было не на что. Без задниц, грудей и бедер, на которые можно было бы взглянуть, одинокие мужчины вроде Виктора так и умирали бы в одиночестве от неудовлетворенной похоти.

Он без сомнения уважал дисциплину. Но жить в подобном мире не хотел бы.

Стук в дверь. «Я собираюсь в Костко, – сказал Рэнди. – Где мой список?» Он был одет для вылазки в город, в куртку с бахромой из оленьей шкуры, которую Виктор называл про себя прикидом Дэниела Буна и которая обошлась Рэнди в шесть сотен – поразительная трата для такого скупердяя. Он так и остался коротышкой – метр шестьдесят в кепке, – но с годами он примирился со своим ростом. На блядки в Питтсбург он наряжался как франт, в длинный плащ и ковбойскую шляпу. Он был первоклассным механиком, умелым электриком и гораздо лучшим кровельщиком, чем Виктор. Он долгие годы приобретал все эти навыки, чтобы компенсировать свою внешность. Благодаря тому, что Рэнди оказался настолько хорош в самых разных вещах, легко было забыть о его коротышковости.

– На холодильнике, – сказал Виктор.

Его компьютер громко пиликнул.

Рэнди покосился на экран:

– Одна из твоих дамочек?

Заметив, сколько часов Виктор проводил за компьютером, Рэнди был убежден, что у него была насыщенная сексуальная жизнь с кучей виртуальных шлюшек под рукой. То, что компьютер мог служить для чего-то помимо просмотра порно, оставалось для Рэнди непроверенным слухом, в который он не особенно верил.

Виктор проигнорировал вопрос.

– Я позже собираюсь на выставку. Оставь свои права на столе.

– Так точно. Может, к лицу приложишь лед, м..? – спросил Рэнди. – А то опухло, как баскетбольный мяч.

Виктор снова переключил внимание на экран. Одна из девушек с длинными вьющимися волосами и одухотворенными карими глазами подавала большие надежды, но все впечатление рушил дутый пуховик, этот нелепый предмет женского гардероба. Виктору было недостаточно милого личика. Ему нужен был хотя бы намек на тело.

Он пересмотрел снимки в обратном порядке, пытаясь вообразить этих же женщин в сарафанах, в купальниках, в девственно-белом белье, но у него ничего не вышло.

Надо было подождать до лета.

Пуховики надо запретить законодательно. По крайней мере, для женщин.

Учитывая все это, фотографии из Бостона были сплошным разочарованием. Половина была вообще бесполезна. Несмотря на четкие инструкции, Энтони прислал пестрый набор черных, азиаток и латинок; женщин всех возможных оттенков желтого, бежевого и коричневого.

Звезд с неба Энтони не хватал.

Несчастный придурок вообще не уловил суть. Их стыдить не было абсолютно никаких причин. Лично Виктор вообще не имел ничего против абортов этих особей, но ему хватало ума не говорить об этом вслух. Его сержанты, все христиане, были нежными цветочками, хрупкими существами, выращенными на сказках и затягивающей вере в молитву.

Сам Виктор христианином не был. Его единственным богом была природа, слепая сила, управляющая вселенной. Природа гарантированно была непредвзята, безразлична к последствиям. Она не питала никакой особенной благосклонности ни к белым, ни к черным; не имела никаких личных интересов. В случае с природой молитвы были бесполезны. Апеллировать было не к кому. Белой расе надо было учиться самой постоять за себя.

Кризис был не абстрактной материей, а конкретной математической задачкой с четким решением. Катастрофы можно избежать, если незамедлительно принять меры. Если белая женщина примет вызов и исполнит свою роль.

На данный момент Виктор не видел к этому никаких предпосылок. Блаженное легкомыслие белых представительниц женского пола приводило его в бешенство. Виктор каждый день наблюдал в интернете, как они шлют друг другу «лолы» и селфи, тратят бесценные репродуктивные годы на всякую чушь.

Они десятилетиями бросали вызов природе и боролись со своим предназначением всеми возможными способами: глотали таблетки, обкалывались гормонами, засовывали в себя крошечные кусочки меди – что угодно, лишь бы не допустить имплантацию эмбриона. (Имплантацию! Именно это слово они использовали. Виктор прочел об этом в интернете.)

Подобная безнравственность поражала. Подобную безнравственность сложно было даже представить.

Но были и другие последствия. Подумайте о моче! Миллионы и миллионы женщин по всему миру были накачаны эстрогеном. Каждый раз, когда одна из них шла в туалет, в систему водоснабжения попадала очередная доза. К настоящему времени каждая капля воды на земле успела пройти через мочевой пузырь какой-то женщины, эта мысль не давала Виктору покоя каждый раз, когда он открывал кран. Сколько эстрогена он сам успел потребить за свою жизнь? Во всех уголках Америки скукоживались яйца. У мальчиков-подростков вырастали сиськи. Под угрозой было само мужское естество.

Белую женщину пьянила ее власть. Она держала в заложниках целую расу. Вмешательство было необходимо в интересах всего человечества. Это был вопрос выживания. Женское тело было природным ресурсом, как уголь или железо. Оно принадлежало миру.

На экране возникло сообщение.

LostObjects1977: как тебе фотографии?

Виктор настучал ответ двумя пальцами. Он так и не научился нормально печатать.

Excelsior11: Слишком много черненьких

Ответ Энтони прилетел мгновенно. Его сообщения были мгновенными в буквальном смысле. Прилетали со скоростью молнии.

LostObjects1977: а ты смотрел видео?? эта была белая

«Ну ради всего святого», – подумал Виктор. Как и все его поколение, Энтони чрезмерно восторгался технологиями, так дурел от всех этих прибамбасов, что вся их миссия летела коту под хвост.

Excelsior11: Видео?

LostObjects1977: вчера отправлял

Виктор вяло пролистал список входящих.

Excelsior11: Не вижу. Ты точно отправлял?

LostObjects1977: пересылаю еще раз

Виктору пришло в голову – и уже не в первый раз, – что у него имеются проблемы с личным составом. Ему нужны сержанты другого уровня.

ВЫСТАВКА ОТКРЫВАЛАСЬ В ДЕСЯТЬ УТРА. Когда разблокировали двери, Виктор стоял в очереди первым. Настроившись обойти толпу, он проторчал там сорок минут.

Выставка разрасталась с каждым годом: сотни стендов, тысячи видов оружия. В последние годы организаторы развернулись. Там были очки ночного видения, старинные мечи, огромный выбор шлемов и брони. Духовые ружья и электрошокеры, Гадсденовские флаги[21]21
  Гадсденовский флаг с гремучей змеей на желтом фоне считается одним из первых флагов США. После революции флаг использовался как символ американского патриотизма, разногласий с властью или поддержки гражданских свобод.


[Закрыть] и непальские ножи кукри, завораживающий стенд с дорогущими камерами слежения. Виктор ходил между рядами, не торопясь. По правде сказать, это был единственный вид шопинга, который приносил ему удовольствие. За свою бытность дальнобойщиком он побывал на оружейных ярмарках в тридцати штатах. К тому времени он уже несколько лет был трезвым, а для одинокого мужчины на американских шоссе существует не так уж много развлечений, не предполагающих участие рюмки.

Он медленно совершил обход периметра, собирая раздаточные материалы. Некоторых поставщиков он знал в лицо: реконструктор Гражданской войны с бакенбардами, необъятно толстый мужик, подозрительно задешево продающий нунчаки и сюрикены, молодой скинхед с обширным ассортиментом ножей.

Он остановился посмотреть на очки ночного видения и услышал шум позади, низкое электрическое гудение. Он обернулся и увидел Лютера Кросса в его инвалидном кресле.

– Господи Иисусе, Виктор! Что у тебя с лицом?

– Зуб дает просраться.

Лютер осклабился.

– Могу выдернуть, если хочешь. Раз плюнуть.

– И не надейся, – ответил Виктор.

Они были знакомы со старших классов. Лютер был на пару лет старше и раньше Виктора отправился во Вьетнам, где и оставил свои ноги. С тех пор он рассекал по городу в кресле с электроприводом: волосы забраны в хвостик, одеяло на коленях прикрывает отсутствующие части.

Лютер окинул его взглядом с головы до ног.

– Ты как, дружище? Еще водишь?

– Не, на пенсию вышел прошлой осенью. – Виктор тщательно подбирал слова. Лютер Кросс был тот еще балабол. Сказать ему что-то – все равно что в небе написать.

– На пенсию? – поразился Лютер. – А что стряслось?

– Да ничего, – раздраженно ответил Виктор. – Время пришло, вот и все.

В каком-то смысле, наверное, так оно и было, хотя то, что он не прошел проверку зрения, тоже сыграло свою роль. Его старый начальник мог бы закрыть на это глаза, но новый управляющий оказался душным малым, который всегда играет по правилам. Вас остановили с истекшими правами, и я теперь из-за этого по уши в дерьме. Он сдал свой грузовик и ушел по тихой. Удалился в свою хижину в долине и принялся ждать, когда мир сгинет в огне.

– Я слышал, ты продаешь генератор, – сказал он.

– Дас-с, сэр, – ответил Лютер.

– У меня запасной полетел. Я бы взглянул.

– Да не вопрос. Заезжай ко мне и посмотри.

Виктор продолжил обход. Он не искал на выставке ничего конкретного. У него в полуподвале и так уже было больше оружия, чем надо, и больше патронов, чем он успел бы израсходовать за целую жизнь в мире на пороге катастрофы. Строго говоря, ему не нужна была ни одна вещь до тех пор, пока она не появлялась перед ним из ниоткуда. Он всегда находил то самое, когда вообще ничего не искал. Именно так он собрал большую часть своего арсенала – благодаря череде удачных случайностей.

Покупать оружие было все равно что влюбляться.

Он прошел мимо стола с дамскими ружьями, пистолетами и револьверами лавандового и розового оттенков. Молодой парень с прыщавым лицом и печальным намеком на усы изучал товар, словно состоял в тесных отношениях с женщиной, которой мог бы прийтись по вкусу подобный подарок. Виктор всю свою жизнь искал такую женщину и давно пришел к выводу, что подобных не существует в природе. А если и существует, едва ли этот парень смог бы раздобыть себе такую.

Он остановился, чтобы рассмотреть стенд с арбалетами.

Девяносто девять процентов посетителей, как обычно, составляли мужчины. Среди продавцов было то же самое, если не считать парочку пероксидных блондинок, нанятых стоять в некоторых палатках в примитивной попытке повысить трафик озабоченных самцов. Эта тактика сработала. Виктор и сам попадался на этом, но только один раз. Он попытался завести разговор о товаре и оказался глубоко разочарован. Девчонка ничего не смыслила в оружии.

Он остановился у стола знакомого парня, торгаша по имени Уэйн Хольц.

– Виктор, дружище. Как ты?

Виктор дал вопросу кануть в никуда. Ему никогда особенно не давался обмен любезностями.

– Приехал за чем-то конкретным?

– Просто смотрю, – сказал он. Вообще-то, его внимание как раз привлек конкретный предмет, стреляный «Ругер-мини» четырнадцатого калибра в идеальном состоянии. Ну, а почему бы и нет? Как раз на такой случай у него под рубашкой висела потайная сумка, которую он купил в интернете и которая на тот момент была полна стодолларовых купюр.

– Сколько за этот? – спросил он.

– Четыреста пятьдесят, – ответил Уэйн. – Но могу отдать за четыре сотни.

Уэйн Хольц был кретином. Новый такой ушел бы за тысячу. Виктору не нужен был еще один самозарядный карабин, у него в арсенале таких имелось шесть штук. Но конституционно он просто не мог упустить такую сделку.

– Продано, – сказал он.

Уэйн пошарил под столом и протянул ему анкету.

– Для проверки. – Он вытащил из-за уха карандаш и протянул Виктору.

Тот достал бумажник и выложил на стол пенсильванские водительские права. Уэйн знал о его ситуации. Они уже делали дела вместе.

Уэйн изучил права.

– А как вообще правильно? Ти-боу-ду?

– Ти-бо-до, – сказал Виктор.

Сощурясь, он вписал в анкету адрес Рэнди, дату его рождения и номер социального страхования – он уже много лет помнил эту информацию наизусть. Читать анкету было сложно: шрифт был крупный, но буквы казались какими-то волнистыми. Пока писал, он почувствовал за спиной чье-то присутствие. Обернувшись, увидел вооруженного черного мужчину.

В ушах зазвенел сигнал тревоги.

Чувак оказался пенсильванским копом: форма аккуратно выглажена, бритая голова блестит. Виктор в ту же секунду инстинктивно произвел некоторые подсчеты. Он автоматически делал так всякий раз, когда поблизости оказывался коп. Конкретно этот – Л. Вашингтон, судя по нашивке, – был выше Виктора, лет на тридцать моложе и сложен, как кирпичный уличный сортир. Табельный пистолет лежал в кобуре у его бедра.

– Здарова, дружище, – сказал Уэйн, пожимая копу руку. – На службе?