Текст книги "Улица милосердия"

– Когда это у тебя была подружка?

Энтони не снизошел до ответа. В последнее время ему начало казаться, что мать считает его геем; переубеждать ее он не стал, потому что правда была еще менее приглядна.

– Ну ладно, в конце концов, хоть из дома вышел. Может, тебе работу поискать? – сказала мать таким тоном, будто эта мысль только что пришла ей в голову, а не была ТЕМОЙ НОМЕР ОДИН В КАЖДОМ ИХ РАЗГОВОРЕ ВСЮ ЕГО ЖИЗНЬ. – В мини-марте кого-то ищут.

– Кассира, – сказал он.

– С этого можно начать. Вон как Сэл из отдела с заморозкой.

Это была ее вторая любимая тема для разговоров: двоюродный брат Энтони, Сэл, по линии Фаско был менеджером отдела замороженной еды в «Стар Маркете» в Линне, или Согусе, или где он там, блядь, живет.

– Меня не интересует заморозка, – сказал Энтони.

– Дело не в интересе. Дело в том, чтобы иметь работу.

– У меня есть работа, – в тысячный раз повторил он. – В интернете.

У матери, которая имела лишь отдаленное представление о том, что такое интернет, не нашлось ответа.

– Я уже объяснял, – сказал он с беспредельным терпением. – Если я пойду на какую-нибудь дрянную работу в мини-март, я потеряю пособие по инвалидности.

Он получал его четырнадцать лет: дольше, чем учился в школе, дольше, чем вообще чем-либо занимался в жизни. На олимпиаде по тунеядству он бы взял золото: полная и перманентная нетрудоспособность. И все из-за одного-единственного случая вторничным днем в котловане туннеля на юге Бостона.

Ежемесячная выплата была весьма скромной – шестьдесят шесть процентов от его зарплаты в «Манчини» плюс ежегодная поправка на прожиточный минимум, – но это было больше, чем в мини-марте, больше, чем в заморозке. А если раскидать эту сумму на часы, то цифры были еще более впечатляющие. Он покрывал все свои месячные расходы, не тратя на работу ни единой минуты. Ему платили просто за то, что он оставался в живых.

ДЕТАЛИ НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ ДЛЯ НЕГО НЕ СУЩЕСТВОВАЛИ, они обитали где-то в царстве слухов и догадок. По словам очевидцев, незакрепленная свая вступила в контакт с его каской. Сила удара была настолько велика, что его моментально отправило в глубокий нокаут. По шкале комы Глазго его оценили на девятку (потеря сознания менее чем на тридцать минут, когнитивные нарушения с возможностью восстановления пятьдесят на пятьдесят).

В какой-то момент его выписали из больницы. Подробности он помнил смутно: что-то связанное с властями штата, компенсациями за отказ подавать в суд, может даже и профсоюз как-то поучаствовал. Его иск рассмотрели и закрепили за ним соцработника, чье имя он сразу же забыл.

Он сидел в темной комнате и держался за голову.

Тогда, в 2002-м, у него не было места жительства, кроме его собственного тела – неблагоприятного райончика, стремительно рассыпающегося на части. В ушах звенело, голова кружилась до тошноты. Он сидел очень тихо, прислушиваясь к своему состоянию, пока внутренние органы скользили и сталкивались, как полудохлые рыбы в пакете.

Только тело, со всеми его потребностями, разнообразными симптомами и цветистыми жалобами.

Мать наняла адвоката, которого рекламировали по телевизору между выпусками «Закона и порядка». Соцработник, чьего имени он не запомнил, дал ему совет, которого он не запомнил тоже. «Полная и необратимая нетрудоспособность. Тебе не могут отказать», – заявила мать, оглядывая его с ног до головы, на что он поневоле оскорбился, потому что сама-то она выглядела не намного лучше.

Чего с его головой только не делали. Его уложили в какую-то металлическую трубу, которая издавала потусторонние звуки, и достали оттуда через час (или через месяц, кто знает). У него взяли все анализы, измерили давление и пульс. Все эти цифры были каким-то кодом, красивым шифром, который невозможно прочесть. Энтони складывал их, чтобы понять их значение, добраться до нерасказанных историй, которые содержал в себе его организм.

Ему делали КТ, ПТ, и еще «какой-то-Тэ».

Его голову изучили со всех сторон, только что пополам не распилили.

Он сидел в темной комнате и держался за голову. Наверху мать смотрела «Закон и порядок». В паузах между сценами ему слышался просачивающийся через перекрытия лязгающий звук, похожий на тот, с которым захлопывается дверь тюремной камеры.

Его мозг больше не работал как раньше. От чтения у него болела голова. Ему было сложно сопоставлять имена и лица. Врач-индус с музыкальным акцентом засыпал его вопросами. Сталкивался ли он с такими проблемами прежде? Была ли его память до несчастного случая лучше?

– Я не помню, – отвечал Энтони.

Его мозговую травму классифицировали как средней степени тяжести. Имело место нарушение некоторых регуляторных функций. Энтони, который не подозревал о наличии у себя таких функций, был сбит с толку.

Он прислушивался к лязгающим звукам.

Каждый врач к кому-то его перенаправлял. Акупунктурщик, специалист по проблемам с внутренним ухом. Он глотал капсулы и пальпировался; психолог задавал ему вопросы о детстве; он лежал на кушетке и слушал расслабляющую музыку, пока какая-то китаянка втыкала ему в шею иголки.

Когда ему посоветовали вернуться к повседневным делам, это было сродни просьбе воспламениться на месте.

Травмы головы непредсказуемы. Это единственное, в чем врачи были единодушны. Даже легкое сотрясение могло аукаться еще несколько лет; а серьезное (масштаба удара в колокол), считай, было приговором на всю жизнь, если верить форуму, посвященному черепно-мозговым травмам, который Энтони ежедневно посещал. Записи там напоминали донесения с какой-то другой планеты – унылой, разрушенной, населенной страдающими тошнотой и головокружением людьми с клинической депрессией и полным отсутствием интереса к жизни.

Форумчане делились совершенно бесполезными рекомендациями: мелатонин, витамин В, напитки, содержащие электролиты, акупунктурные браслеты от тошноты.

Дни становились длиннее, короче, снова длиннее. Теплее, холоднее, снова теплее. Так шли годы.

Непредсказуемость – единственный пункт, не вызывавший споров. Доктора радостно брали у него деньги. Несколько раз в неделю он катался в медфургоне – бесплатном автобусе, проезжающем через Грэнтем и доставляющем дряхлых стариков на многочисленные приемы у врачей. Остановки на пути в могилу.

В одну из таких поездок водитель – доброжелательный старый хиппи, чье имя он не помнил, – угостил его самокруткой.

Его мозг больше не работал как раньше. Он постоянно чувствовал, что двигается на замедленной скорости. Быстрее травка его не сделала, но приглушила его морскую болезнь, починила вращающийся у него в голове гироскоп.

Он выкурил косяк перед сном и спал крепко. На следующее утро он вышел прогуляться.

По совету водителя автобуса он позвонил Тиму Флинну.

С каждым днем он проходил чуть больше, а однажду утром дошел аж до церкви Святой Димфны. Внутри было тепло и пахло свечным воском: именинные свечи – лучшее воспоминание его детства. Скамьи постепенно заполнялись, вокруг него совершалась утренняя месса.

Держась за голову, он присел в заднем ряду.

На службе он был этаким всеобщим ребенком, объектом старческого воркования. На Рождество миссис Паоне связала ему шарф. Миссис Моррисон испекла пирог. Наверное, неправильно будет сказать, что его спасла вера. Даже если бы он посещал ежедневные мессы, не веруя, они, пожалуй, все равно бы сработали.

Каждое утро он отправлялся в путь пешком и снимал шапку, чтобы соленый ветер проветрил ему мозги.

КОГДА ОН ПОДОШЕЛ К КОМПЬЮТЕРУ, на экране светилось уведомление. Новое сообщение от Excelsior11, его второго лучшего друга после Тима Флинна.

Excelsior11: Как явка?

Неплохо, написал Энтони. Человек тридцать плюс-минус.

Excelsior11: Фотки?

Вот загружаю как раз, – ответил Энтони.

ОНИ ЗНАЛИ ДРУГ ДРУГА ПОЛГОДА, в том причудливом смысле, в котором два незнакомца могут узнать друг друга по сети: ник, предполагаемый пол, возраст и другие детали, который каждый раскрыл, приукрасил или попросту выдумал о себе. Excelsior11 жил в хижине в местечке под названием Глухомань, Пенсильвания. Ветеран Вьетнамской войны и бывший дальнобойщик, в настоящее время полностью посвятивший себя защите нерожденных. Проверить эти факты, ясное дело, было невозможно, но Энтони принял их за чистую монету. Вряд ли кто-то стал бы выдумывать для себя такую биографию.

Excelsior11 не был католиком. Поначалу его настойчивая позиция по этому поводу вызывала некоторое беспокойство.

Excelsior11: Я не признаю поклонение святым и ангелам. Но ты, я вижу, человек добродетельный, и я ничего не имею против твоих убеждений.

Эти слова обнадежили Энтони. Ни разу в жизни никто не называл его добродетельным, а оттого, что второй его лучший друг оказался протестантом, Энтони почувствовал себя космополитом, человеком мира. Excelsior11 стал в его глазах кем-то вроде ментора, наподобие старого учителя-японца в «Парне-каратисте», любимом фильме его юности.

Excelsior, выше и выше. Хоть и не католик, а ник он выбрал латинский.

Он использовал методику Сократа. Каждый день он присылал Энтони вопрос для раздумья.

Excelsior11: Как бы ты отстаивал Право на жизнь в разговоре с неверующим?

Excelsior11: Каким могло бы быть адекватное законное наказание для женщины, решившей убить своего ребенка?

Эти вопросы расшевеливали его мозги. Посещая католические службы тридцать девять лет, он слышал столько проповедей об абортах, что само это слово оказывало на него снотворный эффект, как анестезия, которую ему сделали, когда удаляли зубы мудрости. Для Энтони, который ни разу не был причастен к чьей-либо беременности и не особенно на это надеялся, аборт был проблемой далекой и абстрактной – вещью, о которой полагается беспокоиться так же, как о национальном долге.

А потом спустя пару месяцев Excelsior11 предложил ему дело – миссию, как он ее назвал. Рядом с парком Бостон-Коммон прямо у всех на виду работал настоящий комбинат абортов, и задачей Энтони было документировать его деятельность – ежедневный холокост нерожденных.

У пациентки на лице был бриллиант. Она называла его «Монро».

Клаудия не сразу поняла отсылку. Бриллиант был вживлен в кожу на пару сантиметров выше верхней губы и немного в сторону от центра, в том же самом месте, где у Мэрилин была ее знаменитая родинка. Под флоурисцентными лампами кожа девушки казалась бледной и похожей на воск, как лепестки лилии. На ней были эластичные штаны, туго обтягивающая живот термофутболка и мужская клетчатая рубашка с опущенными рукавами, скрывающими руки. Клаудия уже встречала ее, одетую не по погоде и попрошайничающую на тротуаре у станции Даунтаун Кроссинг. А может, и нет, сложно сказать наверняка. В ту зиму в Бостоне было много девушек, похожих на Шэннон Ф.

Камушек на щеке блестел и переливался на свету, как заблудившаяся слезинка. Клаудия задавала рутинные вопросы, но Шэннон не хотела обсуждать свою беременность. Она хотела обсудить свое украшение, подарок от ее нового парня Кайла.

– Он имеет отношение к этой беременности? – Клаудию научили задавать вопрос именно так: никаких намеков, никакого осуждения.

– Не ваше собачье дело, – ответила Шэннон Ф.

Женщины в сложных обстоятельствах редко бывали милыми.

У нее есть телефон? Чувствует ли она себя в безопасности там, где сейчас живет? Получает ли она какой-то дородовой уход?

Нет, да, нет.

– Как часто вы употребляете? – спросила Клаудия.

Шэннон скрестила ноги-веточки в обтягивающих черных штанах. Было сложно поверить, что она беременна. Замшевые ботинки – видавшие виды и скорее всего паленые «угги» – казались слишком большими для ее ног.

– Когда только могу, – сказала она.

Как и у многих, ее привычка началась с назначения врача. В пятнадцать она улетела с мотоцикла и сломала плечо. Когда викодин закончился, оказалось, что героин и мощнее, и дешевле. В Бостоне, как и во всей Новой Англии, найти его не составляло труда.

Она нашла героин и потеряла вес, понимание ситуации, память и контроль. Она потеряла ключи и телефон, потеряла минуты и часы. Месячные приходили пару раз в год или не приходили вообще.

Она потеряла ключи и телефон, но какое это имело значение? У нее не было ни машины, ни квартиры, ни того, кому она могла бы позвонить.

Уборщик нашел ее без сознания в туалете на заправке. Сценарий был знаком им обоим: у уборщика это была вторая такая находка, у Шэннон – третий передоз. Дежурный врач отправил ее на УЗИ. Ей поставили срок – двадцать три недели.

– У нас есть время до субботы, – сказала ей Клаудия. – В Массачусетсе двадцать четыре недели – крайний срок. Потом мы не сможем вам помочь.

У Шэннон отяжелели веки.

– Шэннон, вы меня понимаете?

Никакой реакции.

– Шэннон?

Ее глаза внезапно распахнулись, как у куклы: «Господи! Да, я понимаю».

– Хорошо, просто проверяю.

Клаудия старалась говорить сдержанно. Пациенты могли грубить, могли посылать ее на хер сколько угодно, лишь бы оставались в сознании. Если они вырубятся прежде, чем она объяснит им детали процедуры, это не будет считаться информированным согласием.

– Да боже мой, знаю я! – сказала Шэннон. – Мне все это объясняли в прошлый раз.

Она уже была беременна дважды. В первый раз она родила сына, которому сейчас шесть лет и которого отдали под опеку, – родительских прав ее лишили. Во второй раз она пришла на Мерси-стрит. Она рассказала все Клаудии без прикрас, строго по делу. Она говорила так лаконично и властно, что создавалось впечатление, будто она очень спешит. Словно на тротуаре у Даунтаун Кроссинг ее внимания требовали неотложные дела, вопросы глобального экономического кризиса, грозившего крахом всей стране.

Клаудия объяснила, что на двадцать третьей неделе процедура сложнее. Шэннон нужно будет посетить врача дважды, два дня подряд.

Шэннон закатила глаза к небесам.

Ботинки определенно были паленые.

Информированное согласие, которого требовал порядок. Тут адвокат мог бы поспорить, что информированное согласие в принципе не могло считаться таковым, если пациент был под кайфом. Если так, то получить согласие от Шэннон было невозможно. Для этого Клаудии пришлось бы отправиться на несколько лет назад, когда никакой беременности еще и в помине не было, чтобы отыскать день, когда Шэннон ничего не употребляла.

Для таких пациенток – Клаудия знала об этом – понятие согласия было чем-то сказочным. Вся половая жизнь Шэннон проходила без него. Она потеряла девственность в четырнадцать, в возрасте, когда законное согласие невозможно в принципе, а к тому моменту, когда она наконец достигла возраста этого самого согласия, она уже каждый день была под кайфом. Взять хоть эту беременность, хоть предыдущую: эти беспорядочные совокупления, проходящие в дурмане и периодически приводившие ее на порог клиники, – давала ли она согласие хоть на одно их них? Ее детство и ее зависимость плавно перетекли одно в другое. За всю свою жизнь она ни разу и не была трезвой взрослой.

Клаудия объяснила, что в первый день доктор Гурвитч установит ей ламинарию, стерильную палочку из водорослей, которая, разбухая, постепенно раскроет шейку матки. «Это не больно», – добавила она, хоть Шэннон и не спрашивала.

Она подумала о сыне Шэннон, маленьком мальчике, который теперь, вероятнее всего, был чьим-то приемышем. Увидит ли он еще когда-нибудь свою мать? Помнит ли он ее вообще?

У Шеннон задрожали веки.

– Шэннон, вы со мной?

– Да-да, – сказала Шэннон.

На следующий день врач вытащит ламинарию и вместо нее введет в матку пластиковую трубку, присоединенную к маломощному всасывающему устройству.

– И все? – Шэннон все это, похоже, абсолютно не впечатлило. В масштабах ее жизни это не считалось катастрофой.

– Доктор Гурвитч может поставить ламинарию утром в понедельник. Мы открываемся в восемь.

– Утром? – ужаснулась Шэннон. – А сейчас ее нельзя поставить, что ли?

Порой в сложных обстоятельствах женщины бывают невыносимы. Если честно, порой хочется сломать их через колено.

– Как я уже объясняла, – ответила Клаудия. – Вам нужно будет прийти два раза. В понедельник утром и во вторник, помните?

Она объяснила процесс снова. На этот раз Шэннон взорвалась.

– Че за херня? – кипятилась она. – А на хрен я сегодня пришла тогда?

Клаудия ответила:

– Чтобы у нас состоялся этот разговор.

– То есть я просто, блядь, потратила время! Сначала меня сфоткал какой-то придурок, а теперь вы мне говорите, что…

– Стоп-стоп, что? – нахмурилась Клаудия. – Вас кто-то фотографировал?

– Один из этих придурков снаружи. Еще раз его увижу, глаз на жопу натяну.

Шэннон выпрямила спину: теперь она была полностью в сознании и часто моргала, ее зрачки расширились. Она казалась встревоженной, но дезориентированной. По профессиональной оценке Клаудии, она очевидно была не в себе.

– Шэннон, я вас не понимаю. Вы можете рассказать, что именно случилось?

– Да ну на хер. – Шэннон неуклюже встала со стула, прикрывая живот рукой. – Я пошла отсюда.

– Подождите, – сказала Клаудия, но без толку, Шэннон уже и след простыл.

«Черта с два она придет в понедельник», – подумала Клаудия.

Для подобной работы требовалась особенная категория людей, и она в эту категорию входила. Большую часть времени она искренне в это верила.

НЕСКОЛЬКО ЛЕТ НАЗАД – ГДЕ-ТО ВЕСНОЙ ДВЕ ТЫСЯЧИ ВОСЬМОГО – Клаудия ехала на работу на метро и ее внимание привлекла история в «Глоб». На Оленьем острове кто-то во время пробежки обнаружил выброшенную на берег кучу мусора: черный мусорный мешок, прочный – их обычно используют строители. Из мешка торчала маленькая рука.

В мешке было тело утонувшего ребенка, маленькой девочки лет двух. Ее лицо раздулось до неузнаваемости. Отекшее тельце, завернутое в одеяло «Хэлло Китти», весило двенадцать килограммов. У нее были голубые глаза; уши проколоты, хотя сережек в них не было. На ней был подгузник и розовые хлопковые штанишки c крохотными сердечками.

Кто она и откуда взялась? Следующие несколько месяцев эти вопросы регулярно мелькали в метро на разворотах «Глоб» и «Хералд». У малышки не было отпечатков пальцев: вода сильно повредила кожу на руках. Для читателей обеих газет, как и для всего Бостона, она стала Малышкой Доу[14]14
  По аналогии с Джоном Доу и Джейн Доу – нарицательными именами, использующимися для временного обозначения неопознанных тел и в качестве образца для бланков, анкет и т. п.


[Закрыть].

Девочка была найдена босой. Если на ней и была какая-то обувь, то ее похитили волны. Ноготки у нее на ногах были покрашены вишневым лаком – за эту деталь, практически невыносимую в своей пронзительности, позже ухватятся все газеты. Представьте кого-то, надо полагать ее мать, берущую в руки маленькую пухлую ножку и прикладывающую кисточку к каждому крохотному ноготку, и девочку, визжащую от восторга.

Кто-то же ее любил. Это доказывали и штанишки; заметив их в магазине, молодая мама наверняка умилилась этой миниатюрной копии легинсов, которые не так давно, быть может, носила сама.

Изучили рот Малышки Доу: первые моляры уже прорезались, а вторые нет. Зубы регулярно чистились и были в хорошем состоянии. У нее на теле не было никаких отметин, никаких следов насилия или травм. Судя по всему, о ней заботились и хорошо кормили, однако никто так и не заявил о ее пропаже.

Такие розовые штанишки продавались только в «Таргет». Детский размер, номер три. Слово «детский» делало всю эту историю слишком реальной, слишком трагичной, чтобы читать о ней, слишком трагичной, чтобы писать. Представьте эту девочку в розовых легинсах с босыми ногами и ноготками розового цвета. А теперь представьте, как она в них топает.

Ухоженная и хорошо накормленная. Малышка Доу была абсолютно здорова, не считая того, что была мертва.

Никто ее не разыскивал. Как такое возможно? В морге на Олбани-стрит маленькая девочка ждала. Ей присвоили штрихкод и спрятали в пластиковый мешок.

Началось расследование. Проанализировали траекторию волн. Пляж на Оленьем острове смотрел на восток. Береговая охрана высчитала значения обратного дрейфа. Насколько далеко соленая вода может унести двенадцатикилограммовый мешок во время прилива? Вот она, пугающая сила математики: для таких случаев, судя по всему, существовала формула.

Вскрытие не обнаружило ни наркотических веществ, ни патогенов, ни токсинов, ни заболеваний. Причину смерти было не установить. Возможным вариантом была асфиксия, но доказать это было невозможно.

Они извлекли ее ДНК. Волосы девочки, ее одежду и одеяло исследовали на наличие пыльцы, и каким-то чудом, учитывая, что она бог знает сколько времени провела в ледяных водах Атлантики, обнаружили несколько образцов.

Частички пыльцы отправили на исследование в Хьюстон.

ДНК девочки сравнили с образцами из базы данных пропавших детей. Невероятно, но эту работу тоже кто-то делал. Число пропавших детей исчислялось тысячами. Никаких совпадений не обнаружили.

В образцах пыльцы присутствовали частички местной сосны и дуба, смешанные с частицами сажи. Малышка Доу оказалась бостонской девочкой.

Художник из группы судмедэкспертизы составил изображение в фотошопе: пухлые щечки, голубые глаза, золотистые рыжие волосы – пушистые, как сладкая вата. С такими волосами она выделялась бы даже в Бостоне, где точно нет недостатка в рыжих. Кто-нибудь точно должен был узнать эти волосы.

Составное изображение появилось в газетах, на телевидении, на рекламных щитах. В мэрии собрали пресс-конференцию. Полиция обратилась к гражданам за содействием. Открыли горячую линию, бесплатный номер. Отправьте сообщение ДЕВОЧКА на номер 61717.

Горячую линию наводнили звонки. Обеспокоенные соседи, работники детских садов, обезумевшие бабушки и дедушки. Больше всего мучений было с родителями, чьих детей забрали органы опеки. Им снова и снова объясняли, что их дети находятся в безопасности под надзором государства, но никто в это не верил. Ни государству, ни всему остальному миру доверять нельзя. Твой ребенок в безопасности только в твоих руках.

Изображение увидело шесть миллионов человек.

На пляже Оленьего острова соорудили импровизированный алтарь. Незнакомые люди оставляли там цветы и мягкие игрушки, с десяток «Хэлло Китти». Устраивались бдения при свечах.

Звонки на горячую линию не прекращались, добавляя еще больше сена в стог с иголкой. Похоронное бюро в Уорчестере предложило бесплатно захоронить ребенка, «чтобы ее не похоронили как нищенку», – сообщал «Глоб».

Разгадка обнаружилась при самых банальных обстоятельствах, какие только можно представить. Пьяный посетитель бара подслушал ссору молодой пары. Женщину и ее приятеля допросила полиция.

Мужчину, Марка Кеогана, обвинили в убийстве второй степени, а мать девочки, Лизу Джеймс, в пособничестве. Камеры видеонаблюдения запечатлели, как Кеоган выбросил черный строительный мешок с моста Тобин, и его пикап со включенным двигателем неподалеку. За рулем была Лиза Джеймс.

Запись с камеры завирусилась. Марк Кеоган сознался в убийстве, но монстром в этой истории назвали Лизу Джеймс, женщину, которая помогла ему избавиться от тела, которая не защитила собственного ребенка.

Ее печальная история быстро стала предметом интереса среди местных: аресты за хранение наркотиков и проституцию, выселения из жилья, один известный случай передоза. По версии «Глоб», органы опеки обратили на нее внимание еще в 2003 году, когда у нее забрали другого ребенка.

Детали этой истории показались Клаудии подозрительно знакомыми. Она залезла в записи своей предшественницы. На Мерси-стрит карты уже давно были электронными, но для семидесятилетней и устойчивой к технологическому прогрессу Эвелин Додд сделали исключение. Все без исключения пациентки – и на ранних сроках, и на средних, и опоздавшие – становились предметом подробного описания в ее тетради на кольцах.

Клаудия углубилась в тетради. Записи отражали живую картину ежедневной работы клиники, равно как и постепенного физического и умственного угасания Эвелин. Ее заметки укорачивались, и с кучей появившихся подчеркиваний и хитрых сокращений их уже было не так просто расшифровать.

Весной 2006 года в клинику приходила опоздавшая, девятнадцатилетняя девушка по имени Л. Джонс (или, скорее, Л. Джеймс, – после первого микроинсульта почерк Эвелин сильно ухудшился). Пациентка была на двадцать пятой неделе беременности, уже запрещенной для прерывания. Ее ребенок должен был родиться в ноябре, – ребенок, которого ее вынудило выносить Содружество; ребенок, для которого в этом мире не было безопасного места.

Клаудия никогда не узнает, была ли эта пациентка, которую развернули на двадцать пятой неделе, матерью Малышки Доу.

Всякое возможно. Возможно даже (маловероятно, но возможно), что для пациентки Эвелин все закончилось благополучно. Что Л. Джонс или Л. Джеймс – бедная, зависимая, девятнадцатилетняя и нежеланно беременная – отважно встретила лицом к лицу свое нежданное материнство, завязала, нашла жилье и возможность зарабатывать. Возможно, ближе к концу своей беременности она нашла средства, чтобы защитить себя и своего ребенка от еще одного Марка Кеогана.

Человека с криминальным прошлым и сильным пристрастием к наркотикам. Огромного человека, который мог бы сломать ребенку шею одной левой.

Ни в чем нельзя быть уверенным на сто процентов, за исключением одного: Малышка Доу умерла жестокой смертью. Маленькая девочка без объяснений исчезла из мира, и этого никто не заметил много месяцев. Если бы в тот день в марте 2008-го переменился ветер или побережье Массачусетса в ту зиму накрыл еще один северо-восточный монстр, строительный мешок могло бы унести в море, а тело ребенка так бы и не нашли.

Вот о чем думала Клаудия, глядя, как Шэннон удаляется по коридору в сторону приемной, высекая искры из ковролина своими палеными «уггами». Она не явится в понедельник утром. Ее ребенок родится зависимым, у зависимой матери. Ребенок, для которого в этом мире не будет безопасного места.

Клаудия задумалась о протестующих, толпящихся на Мерси-стрит: об этих верующих завсегдатаев церкви, давших обет безбрачия священниках и монахах. Было бы им хоть какое-нибудь дело до Шэннон Ф. – бездомной наркоманки, обитающей на тротуаре у Даунтаун Кроссинг и преследующей туристов в поисках мелочи, – если бы она не была беременна? Их главной целью было не дать ей сделать аборт. Ее безрадостная борьба за жизнь и суровые реалии, которые делали материнство невозможным, не волновали их ни капли.

ЧТО ДЕЛАЕТ ЧЕЛОВЕКА ЧЕЛОВЕКОМ? Разум и воспоминания, все, что он делал и чувствовал, знал и создавал, видел и понимал, о чем думал и о чем мечтал. У зародыша нет мыслей или воспоминаний, он ничего еще не сделал, он ничего не понимает. И тем не менее этот безмолвный, лишенный мыслей комок тканей – живой, да, но бесформенный, неразумный, неспособный ни утешить, ни понять доводы, ни даже засмеяться, – считается жизнью, которая имеет значение. А вынашивающая его женщина, сложное существо, двадцать или тридцать лет жившее и формировавшееся в этом мире, – просто средством производства. Ее чувства, соображения, нужды и желания не значат ничего.

Бесспорно, зародыш – живая материя. Но это не человек.

Зародыш в лучшем случае заготовка, и женщина, носящая его, может при желании превратить его в человека. Но какой смысл создавать еще одного человека, если жизнь женщины – человека, который уже существует, – практически ничего не стоит?

Малышка Доу была человеком. Маленькой девочкой, которая чувствовала любовь и радость, которая радовалась жизни в своих розовых штанишках и хихикала, когда ей красили ногти, и которая в конце концов испытала ужас и страх, предательство и боль. Когда она была зародышем, массачусетский закон отстоял ее права, а став человеком, она оказалась в полной зависимости от женщины, которая не могла, да и не хотела ее растить. Став настоящим человеком, Малышка Доу осталась сама по себе.

БАР РАСПОЛАГАЛСЯ ПО СОСЕДСТВУ. Затхло пахнущий подвал, известный своим дешевым пивом, а в летнее время – неумеренной работой больших кондиционеров, подвешенных под потолком. В феврале температура внутри была такая же. Как обычно по пятницам, сотрудники клиники застолбили угловой столик. По обеим сторонам портала висели телевизоры: один настроенный на «Эн-И-Си-Эн», где ведущий прогноза погоды мрачно предрекал приход очередного северо-восточного монстра, а на другом «Бостон Брюинз» разносили на льду «Детройт».

– Кто-нибудь помнит игру «Невеста»? – сказала Клаудия.

– Чего-чего? – переспросила Хизер Чен, старшая медсестра. Она была примерно ровесницей Клаудии, достаточно взрослой, чтобы помнить камерные развлечения аналогового детства: настольные игры, пазлы. – Тут я пас.

– Не смотрите на меня, – сказала Флорин, исполнительный директор. – Черные такими штуками не занимаются.

– Мэри точно должна помнить. – Клаудия помахала Мэри Фэйи, которая только что вернулась с улицы, куда выходила покурить. – «Невеста». Настольная игра.

– О господи. – Мэри тяжело опустилась на стул, от ее пальто тянуло морозным воздухом и сигаретами. – У сестры была. Они никогда не давали мне играть, я в основном только смотрела. Помните торты?

– Торты? – повторила Флорин. – Я потеряла нить.

Она была публичным лицом клиники, очаровательная и телегеничная, бывшая Мисс Теннесси, выросшая в хаосе конкурсов. А еще она была частым гостем на кабельных новостных каналах, участвовала в дебатах по вопросам смертной казни. Клаудия видела, как она непринужденно и изящно разделала праворадикального конгрессмена, как опытный шеф – цыпленка.

Во входную дверь снова ворвался арктический ветер – к ним присоединился Луис. Клаудия подвинулась, чтобы освободить место.

– Смысл игры, – сказала она, – цель игры была в том, чтобы спланировать свою свадьбу. Тебе нужно было платье, кольцо, свадебный торт и еще что-то, я забыла.

– Цветы, – сказала Мэри. – И жених.

– А да, жених еще. Ты кидаешь кубик, двигаешься по доске и если попадаешь на поле «Кольцо», то можешь выбрать кольцо, потом торт и так далее.

– Настоящее кольцо? – спросила Флорин.

– Нет, колец там не было. И тортов тоже. Были карточки с рисунками. Времена были попроще. – Клаудия потягивала пиво, отдававшее чем-то цветочным. Так бывало всякий раз, когда она садилась рядом с Флорин, которая очень серьезно относилась к значению своего имени. В тот вечер на ней были серьги в форме пионов и пахло от нее ее фирменными духами с жасмином.

– Выигрывала та, кто первой собирала весь набор. Но там еще была своя иерархия. Лучшие цветы, лучший торт. За платье, я помню, бились не на жизнь, а на смерть. Там было одно, которое хотели все. Все хотели сразу же попасть на поле с платьем, чтобы выбрать первой.

– А жених? – спросила Хизер.

Луис вскинул руки:

– Только хотел спросить.

– Жених шел во вторую очередь, – ответила Мэри.

– Торт шел во вторую очередь, – сказала Клаудия. – Жених шел в третью. Но важнее всего было платье.

– И вам тогда было?.. – спросила Митч – Кэролайн Митчелл, которая была младше всех собравшихся и чьи строгие моральные убеждения умиляли Клаудию.