Текст книги "Улица милосердия"

У Лютера яйца определенно были стальные.

Входная дверь была чуть приоткрыта, москитная – закрыта на щеколду. Виктор слышал жужжание кресла, пока Лютер катился к двери. Он уже был в разгаре беседы. Типичный Лютер. Ты просто включал его, как радио. Ясно было, что разговор в любом случае состоится, не важно, есть в комнате кто-то еще или нет.

Сегодня речь шла о вирусе Эболы, который создала в лаборатории Нью-Мексико фармкомпания «Пердью». Он ненадолго замолк, чтобы отметить присутствие Виктора.

– Ты следишь за этой брехней? – риторически спросил он, распахнув москитную дверь.

Виктор вошел. Лучше было дать ему немного выговориться. У Лютера было очень темно, шторы опущены до самых подоконников, некоторые предметы мебели расставлены так, чтобы могло проехать кресло. По периметру комната была в три ряда уставлена картонными коробками. Будучи завсегдатаем госпиталя для ветеранов, Лютер подружился там с одним медбратом и уже долгие годы запасал дома лекарства, шприцы, хирургические маски и резиновые перчатки.

– Сначала состряпают вирус, а потом – вот те на! – тестируют на нас и нам же продают лекарство!

Лютер был помешан на инфекциях и заразных болезнях всех возможных видов. В кругах препперов[23]23
  Препперы или выживальщики – участники движения, объединяющего людей, которые активно готовятся к разным чрезвычайным ситуациям: эпидемиям, войнам, техногенным катастрофам, стихийным бедствиям или зомби-апокалипсису.


[Закрыть] его считали чудаковатым, но в пределах нормы. В сообществе было полно помешанных – помешанные на Вознесении, помешанные на изменении климата, помешанные на Золотом стандарте. Лютер был помешан на вирусах. Мог говорить о вирусах по несколько часов кряду. Виктор считал его нудным, но из стратегических соображений поддерживал с ним дружеские отношения. Когда говно полетит на вентилятор, Лютер будет ценным союзником. Это был важный урок выживальничества: у всех есть свои плюсы и минусы. Лютер не сможет обогнать противника, но он опытный медик. Может вправить кость, зашить рану, извлечь пулю. Когда грянет катастрофа, эти умения окажутся ценны.

– Ты веришь в эту чушь? – требовательно спросил Лютер.

Виктор подождал продолжения. Когда его не последовало, необходимость ответа стала очевидной.

– Ясен хер, – сказал Виктор.

Вслед за Лютером он вышел на террасу, где уже ждал генератор. На вид он был в приличном состоянии, той же модели, что и у Виктора дома.

– Вруби, если хочешь, – сказал Лютер. – Я проверял сегодня утром, но, надо полагать, ты сам захочешь посмотреть.

Виктор так и сделал. Мотор приятно зарычал и ожил.

– По мне, все в порядке, – сказал он. – У меня уже есть один. Этот просто на всякий случай. Что за него хочешь?

– Мясо есть? – спросил Лютер.

Виктор почувствовал, как у него вспыхнуло лицо. В это время года морозильная камера у него в подвале должна была быть полна дичи.

– Не-а, – пробормотал он. – Ничего нет.

– Ха, я был уверен, что у тебя что-то да есть. Не обижайся, – спешно добавил он, видя полыхающее лицо Виктора. – А что у тебя есть?

ВПЕРВЫЕ ЗА СОРОК ЛЕТ ОХОТЫ ОН НЕ СМОГ ЗАПОЛУЧИТЬ СВОЕГО ОЛЕНЯ.

Дело было не в том, что он не пытался. На пенсии у него не было ничего, кроме времени. Он мог охотиться хоть каждый день, чем, собственно, и занимался большую часть осени и зимы. Результаты разочаровывали: череда необъяснимых почти-попаданий. Он винил во всем Содружество Пенсильвании. В начале сезона нарвавшись на егеря, он переключился на охоту с луком. (В Пенсильвании даже осужденному преступнику позволено иметь лук.) Это не должно было стать проблемой, как не было и в предыдущие годы. Но зимой 2015 года Виктор не смог заполучить своего оленя по причинам, которых он был не в силах постичь.

В третью неделю января, в последний день сезона лучной охоты он отправился в ночь. Только что выпал свежий снег, идеальные условия для выслеживания добычи. Ярко светила полная луна. Он устроился высоко на хребте к северу от озера Гармэн. Идеальное место: редкий лесок с хорошими линиями обзора. Счастливое место, это было доказано уже много раз. С десяток оленей встретили там свой конец. Его точка для стрельбы была настолько удачной, что он двадцать лет хранил ее в секрете. Он бы раскрыл ее местоположение разве что на смертном одре и только своему сыну, если бы он у него был. Но коль скоро сына у него не было, он унесет этот секрет в могилу.

Но в этот раз удача ему изменила. Он прождал два часа и ничего не приметил. Популяция к концу сезона сократилась. Он уже был готов сдаться, но тут краем глаза заметил какое-то движение. Под кустами, уткнувшись носом в землю, стояла изящная молодая лань. Слишком маленькая и стоит слишком далеко, решил Виктор и не стал стрелять.

Лань ушла, а затем снова появилась, на этот раз ближе. Остановилась и встала к нему боком, так и провоцируя на выстрел.

И он выстрелил.

Позже он об этом пожалел, но в тот момент он просто не сдержался. Лань его дразнила. Она была всего метрах в пятнадцати, не больше. Не больше!

Лань высоко подпрыгнула и ломанулась в чащу. Виктор с трудом поднялся на ноги.

Кусты в пятнадцати метрах от него все еще шевелились, но лань исчезла – мгновенно и без следа, – словно ее и не было. На снегу осталось круглое пятно крови размером со спелую сливу. Виктор наклонился и дотронулся до него пальцем.

Темно-красная кровь. Хороший выстрел.

Он полез в кусты, негнущийся и неуклюжий – медлительное, громоздкое двуногое.

Солнце уже начало подниматься, и следы лани были отчетливо видны. Ее копытца едва отпечатывались на снегу. На земле через равные промежутки виднелись пятна крови, уже более яркие. Они производили торжественный и неожиданно красивый эффект, словно лепестки роз на снегу.

К северу от хребта след ни с того ни с сего оборвался. Как такое было возможно? Ни крови, ни следов копыт. Лань словно затащили в вертолет.

Виктор вернулся на запад по своим же следам.

Как он вообще умудрился промахнуться? Неподвижное животное стояло к нему боком всего в пятнадцати метрах.

Он искал ту лань целый час, но так и не нашел, к собственному стыду. Где-то к северу от озера Гармэн его лань истекала кровью.

В конце концов он поплелся домой с пустыми руками. «Не свезло?» – спросил Рэнди.

– Ни черта не смог разглядеть, – ответил Виктор.

ОТ ЛЮТЕРА ОН ЕХАЛ С ЧУВСТВОМ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ. Его фургон отяжелел, насытился, заднюю часть тянуло к земле под весом генератора. Он захватил несколько досок, чтобы соорудить из них пандус; с помощью соседа Лютера по нему он затолкал генератор в кузов. Позже он вернется и привезет взамен вязанку дров из огромного засохшего дерева с участка Рэнди, которое они распилили по осени.

Вернувшись в хижину, он обнаружил, что входная дверь не заперта. Не заперта! У него тут же подскочил адреналин, сработал механизм «бей или беги». Пригнувшись, он добежал до фургона и достал из бардачка «кольт» для-повседневного-использования. Он на цыпочках пересек гостиную и крадучись пошел по коридору.

В кабинете он обнаружил Рэнди, сидящего за компьютером.

– Господи боже, Виктор! Не стреляй!

Виктор опустил оружие.

– Рэнди, брат, ты что тут делаешь?

– Просто смотрю. Я хотел поглядеть на твоих девочек. – Рэнди нахмурился, явно заинтригованный порнографическими вкусами Виктора. На весь экран растянулся цифровой фотоальбом: двадцать или тридцать миниатюрных изображений полностью одетых женщин.

– Это не то, что ты думаешь, – сказал Виктор.

Тогда он рассказал Рэнди про «Зал позора».

– Каждая из них – хладнокровная убийца. Я хочу, чтобы весь мир узнал, что у них на уме.

Рэнди прикрыл один глаз, как будто обдумывая его слова. Казалось, он был искренне озадачен.

– Зачем?

– В смысле – «зачем»? – Виктор почувствовал, что у него начинает гореть лицо, что он теряет терпение. – А что, если бы кто-то из них носил твоего ребенка?

Рэнди округлил глаза.

– Это не мои! – В его голосе звучало негодование, праведный гнев ложно обвиненного. – Я не шучу, Виктор. Я пальцем не трогал ни одну их этих девчонок!

– Я этого и не говорил. Я сказал «что, если бы». Что, если бы это был твой ребенок?

Рэнди выглядел сбитым с толку.

– Да как так-то?

– Забудь. Суть не в этом. – Виктор аккуратно положил оружие на стол. – Суть в том, что на кону невинные жизни. Эти шлюхи собираются убить своих драгоценных малышей.

– А это шлюшки?

Рэнди уставился в экран с новообретенным интересом.

– Они собираются убить своих драгоценных малышей, – повторил Виктор для пущего эффекта. – Надо полагать, тебя это устраивает.

– Меня это не касается. – Рэнди поднялся с кресла. – Я пойду готовить ужин.

Виктор уселся в кресло, неприятно нагретое чужой задницей. Не торопясь открыл почту, растягивая предвкушение. Проверка почты стала его единственным источником удовольствия, самым волнительным моментом всего дня. Вся остальная жизнь все больше и больше походила на способ убить время; чувство, знакомое ему по временам, когда он пил. Он ждал новых фотографий так же, как когда-то ждал восьми часов, чтобы припарковать грузовик на ночь, вытянуться в кабине с бутылкой «Джека Дэниелса» и счастливо напиться.

Он взглянул на часы. Было почти четыре часа дня, многообещающее время: его сержанты с западного побережья уже проснулись, а сержанты с восточного заканчивали свой день. В четыре пополудни у него уже могли быть снимки из Сан-Диего, или из Канзас-сити, или из Атланты. У него могли быть снимки откуда угодно.

Но не сегодня.

Во входящих было полно всякого мусора: рассылки от онлайн-аптек, торгующих стероидами, обезболивающими и мексиканской виагрой, одинокие датские девственницы, ищущие онлайн-общения. У него в ящике не оказалось ничего примечательного, не считая письма от Энтони. ВИДЕО ВНУТРИ!

Виктор раздраженно кликнул по ссылке, еще не осознавая, что все вот-вот изменится.

НА ВИДЕО БЫСТРО ПАДАЛ СНЕГ. Шум дороги, где-то вдалеке гудел клаксон. Казалось, камера не понимала, на чем ей фокусироваться. Первые несколько секунд представляли собой лишь мешанину спин и ног. В конце концов объектив поймал маленькую темноволосую фигуру в (ну надо же!) дутом пуховике.

«Ну ради всего святого», – подумал Виктор.

Эта, как обещано, была белой, но, насколько он мог судить, больше в ней ничего особенного не было. Волосы подстрижены коротко; на куртке, в том месте, где должна быть грудь, вышито название Columbia. В глазах Виктора она не была ни женщиной, ни мужчиной: маленький, упрямый, асексуальный человек в шерстяной шапочке.

Видео было плохого качества. Слышалось дыхание Энтони: затрудненное и аденоидное. Персона женского пола – а это определенно была женщина, писклявый голос невозможно было спутать – говорила с кем-то, кто не попал в кадр. Видны были лишь левое плечо и рука, держащая цветной транспарант. АБОРТ ВЫЗЫВАЕТ РАК ГРУДИ.

Хорошая работа, черт возьми.

Виктору пришлось признать, плакат был хорош. Больше, чем хорош; он был потрясающий. Плакат был настолько крышесносно хорош, что он жалел, что не нарисовал его сам.

«Это утверждение в корне неверно, – верещала женщина. – Между абортом и раком нет вообще никакой связи!»

Ее лицо периодически выпадало из фокуса. Энтони, очевидно, недоставало твердости руки.

Снежинки мерцали и переливались. Поблескивали, как вулканический пепел.

Женщина все говорила и говорила. Внимание Виктора начало рассеиваться. Ее голос раздражал его. Да и дыхание Энтони действовало ему на нервы.

«Аборт – это не фактор риска! Фактор риска – это наличие груди!»

И в эту самую секунду произошла подвижка. Виктор ясно увидел, почему Энтони записал этот момент.

Он вернулся к началу и посмотрел еще раз, анализируя свою реакцию. Женщина не была как-то особенно привлекательна, совсем не в его вкусе. У нее было маленькое лицо с резкими чертами и очень темные брови, придававшие ей злой вид. Ровно до конца первой минуты он ее ненавидел: ее задиристый голос, мужланскую стрижку, ее самоуверенность. Этот вездесущий, выбешивающий, стоило-бы-спалить-его-в-печи пуховик.

А потом, на шестидесятой секунде, земля сдвинулась. Он услышал в ее голосе дрожь. У него в мыслях не было сомнений, что скоро польются слезы. У него в паху не было сомнений.

Снежинки мерцали и переливались. Он хотел бы ее приблизить. Он хотел бы, чтобы Энтони перестал дышать.

На шестьдесят второй секунде ее глаза заволокло.

Виктор остановил видео, чтобы рассмотреть ее лицо.

Коламбия.

У него был пунктик на плачущих женщинах. От вида плачущей женщины он исполнялся любовью.

Видео оборвалось внезапно. Тяжелые шаги, мужской голос где-то за кадром. Сэр, пожалуйста, уйдите с дороги.

Виктор посмотрел видео на замедленной скорости, потом на удвоенной. Он смотрел его снова и снова.

У НЕГО БЫЛО СТОЛЬКО ВОПРОСОВ.

Кто она и как она попала в эту ситуацию? Она проститутка? Почему она ненавидит детей? Или она мужчин ненавидит? Того, с кем она трахалась? Но самое важное: кто этот мужчина?

Пересматривая видео, он запоминал каждую деталь. Визг автомобильной сигнализации, шум дороги, катящийся мимо велосипед.

На заднем плане, прямо над ее левым плечом виднелся указатель. МЕРСИ.

«Коламбия», – подумал он. Он знал, что это не ее имя, но ему нужно было как-то ее назвать. Она плакала беззвучно, героически. На пятьдесят девятой секунде ее лицо было безразличным, неподвижным, как гранит. На шестьдесят первой она мимолетно закрыла глаза.

На шестьдесят третьей из них выкатилось ровно две слезинки. По обеим щекам потекло по одной большой капле.

Он запоминал каждую маленькую, благословенную деталь. У нее в ушах были маленькие серебрянные колечки. Виктор представил, как она одевалась в то утро, выбирала, что наденет на аборт. Тот факт, что на ней были украшения, потрясал его до глубины души. Это казалось бесчеловечным. В целом он ожидал чего-то подобного от женщины, собирающейся убить своего ребенка, вот только Коламбия не была бесчеловечной. Ее страдание было почти осязаемо. Виктору было яснее ясного, что она не хочет этого делать. Казалось, она вот-вот лишится чувств от горя.

МЕРСИ. Название казалось неслучайным.

Каждая деталь была сродни подарку.

Низкий мужской голос в конце записи. Сэр, уйдите с дороги, пожалуйста. Ему показалось, или он говорил с акцентом? Был ли это тот же человек, с которым трахалась Коламбия и чьего ребенка собиралась убить?

Когда он взглянул на ситуацию с этой стороны, ему почти что стало жаль парня. Почти, но не особенно.

Он посмотрел видео еще раз. Он уже начинал немного ненавидеть этого демонстранта. Это была не просто зависть к его плакату: этот человек, кем бы он ни был, стоял к ней слишком близко. Это был его собственнический инстинкт, неконтролируемый позыв. Он испытывал подобное при просмотре порно. Он предпочитал женское соло, где красивая женщина раздевается, подготавливает себя для него. Если до нее дотрагивался другой мужчина, это сводило все удовольствие на нет. Это отвлекало его от подручных дел.

Если до нее дотрагивался другой мужчина, он терял к соитию весь интерес. Он хотел отмудохать того парня и забрать самку себе.

На шестидесятой секунде он нажал на паузу. Он пристально вгляделся в ее застывшее лицо, темные нахмуренные брови, и внезапно его осенило.

Он уже видел ее раньше.

Энтони стоял на обочине и махал рукой. Издалека его можно было принять за отца, провожающего ребенка до школьного автобуса, если не считать, что это был трансферный автобус до аэропорта, а человеку внутри, машущему ему в ответ, было лет шестьдесят или семьдесят. Его мать выглядела готовой к бою: волосы до неподвижности залачены в форме шлема. Под серым шерстяным пальто на ней был новый розовый комбинезон, подходящий для прогулок по пляжам флоридского Юпитера с его теткой Дорис.

Он проводил автобус взглядом, пока тот не исчез в конце улицы, после чего вернулся в дом, где тикали часы. Ничего нового. Это продолжалось большую часть его жизни, но он только что обратил на них внимание.

Тик-так.

На кухонных часах секундная стрелка дрожала, как трясущийся старик. На дисплее микроволновки последние двадцать лет мигало время 12:00. В гостиной стояли напольные часы, принадлежавшие еще бабушке Бланшар. Каждые полчаса они издавали протяжный низкий сигнал, как у противотуманного горна. Если бы Энтони встал к ним боком и вытянул обе руки, второй он бы дотянулся до юбилейных часов, которые били каждую четверть часа, но спешили на две минуты.

Зачем его матери или вообще кому-либо могло понадобиться такое количество гребаных часов?

Где-то в доме зазвонил его мобильный.

Он проковылял вниз по лестнице в свой штаб и нашел телефон на столе; тот звонил, вибрировал и подскакивал, как сверчок. Его возбуждение было понятно: звонить он не привык.

– Кто она? – рявкнул мужской голос.

– «Кто она» кто?

– Сам как думаешь? Та, на видео.

Напольные часы торжественно забили.

– А мне откуда знать? – сказал Энтони. – Я ее в жизни никогда не видел.

– Тут уж позвольте не согласиться. – Казалось, Excelsior11 был на грани обморока. – Ты ее видел много раз. Она была в первой папке с фотографиями, еще в октябре. И потом в ноябре. И потом еще пятого января.

Для Энтони это было новостью.

– Ты уверен? – сказал он.

– Черт, да! Я уверен.

– Подожди, я гляну. – Энтони уселся за компьютер и нашел октябрьскую папку, где лежали фотографии, которые он сделал осенью.

– Так, я открыл октябрь. Какой номер?

– Ноль-один-один, – сказал Excelsior11.

Наверху сработали часы с кукушкой, на полсекунды отстав от напольных. БОМ-чип-чип. БОМ-чип-чип.

На снимке ноль-ноль-один была маленькая, худая женщина, он видел много таких в Бостоне – моложавая, но не молодая, в узких джинсах и со странной, рваной стрижкой. Она производила смешанные впечатления, словно всеми силами старалась выглядеть непривлекательно. Брови у нее были очень темные, отчего лицо казалось злым. Стрижка как будто самодельная, творение пациента психбольницы или лишенного таланта ребенка. Таких женщин не увидишь ни по телевизору, где все были красивые, ни в Грэнтеме, где никто не был.

– Уверен, что это одна и та же?

– Ты что, слепой? – Похоже было, что Excelsior11 вот-вот задохнется. – Теперь посмотри седьмое ноября, номер ноль-ноль-четыре.

БОМ-чип-чип. БОМ-чип-чип.

На снимке ноль-ноль-четыре была женщина в синем дождевике. У нее были глаза, нос и рот. Те же брови. Если бы не брови, она могла бы быть кем угодно.

– У меня не очень с лицами, – признал Энтони. – Но да, думаю, сходство есть.

– Теперь посмотри пятое января. Тридцать первый снимок.

Энтони так и сделал. В январе на ней был пуховик и шерстяная шапочка, натянутая почти на глаза. Он не мог рассмотреть ее брови.

– Это ОНА! – рявкнул Excelsior11. – Это она на видео. Что она делала в клинике в октябре, ноябре и еще в январе? Сколько абортов они вообще могут сделать?

БОМ-чип-чип. БОМ-чип-чип.

Энтони открыл изображения рядом и всмотрелся.

– Она там постоянно бывает, – сказал он с внезапно возникшей уверенностью. – Мне кажется, она там работает.

Тишина на линии.

– Работает, – повторил Excelsior11. – Это значит… Что? Что она там каждый день?

– А я-то откуда знаю? – Энтони начинал заводиться. Он отправил ему сотни фотографий и ни разу даже «спасибо» не услышал. Он каждый раз намекал – Как тебе фотки? – и практически никогда не получал ответа. Он ненавидел себя за эти вопросы. Просить похвалы – все равно что напоминать о собственном дне рождения. Не следовало ему спрашивать.

– Мне нужны еще фотографии, – сказал Excelsior11. – Именно с ней. Можешь сделать?

БОМ-чип-чип. БОМ-чип-чип.

Энтони сказал, что может пойти туда завтра.

– Иди сегодня, – сказал Excelsior11.

ПАРОМ БЫЛ ЗАБИТ БИТКОМ. ПОЕЗДКА ПРОШЛА НЕСПОКОЙНО, то и дело срывался ветер – первый звоночек нового северо-восточного монстра. Энтони напряженно всматривался в линию горизонта. Ему страшно хотелось закрыть глаза, но он по опыту знал, что лучше этого не делать.

В Бостоне летал снег. Все тротуары просто исчезли. Перекрестки обозначались неаккуратными кучами снега, по обыкновению утыканными разными вкраплениями: бычками, посеревшими жвачками, замерзшими собачьими какашками, разложенными, как экспонаты на выставке. Люди осторожно обходили эти кучи, перелезая через сугробы. Некоторые, махнув рукой, просто шли по дороге.

На Мерси-стрит уже собралась небольшая толпа. Толстый пастор бормотал себе под нос Розарий. Энтони узнал старика с добрым лицом в бейсболке «Рэд сокс». Вдохновившись его примером, Энтони сам стал носить в клинику бейсболку «Рэд сокс». Вообще, он не был фанатом, но и не фанатом тоже не был. Во время сезона, что не было актуально сейчас, бейсболка будет отличным поводом начать разговор. Они со стариком смогут обсудить, как дела у «Сокс», как делают все мужчины.

Он занял свое место на краю толпы. Его присутствия, как обычно, никто не заметил. Он, как обычно, был человеком-невидимкой.

Он выбрал место с умом, держа в голове камеры видеонаблюдения. Пришли и ушли несколько женщин. Он незаметно сделал снимок, но только потом заметил, что девушка на фото была китаянкой. «Что ж, очень жаль», – подумал он. Делать фотографии в метель была та еще задачка. У него уже онемели ноги, начали замерзать руки, потому ему ничего не оставалось, кроме как снять перчатки. Он фотографировал всех, кто появлялся у клиники. Если ему удавалось поймать лицо девушки и не выронить при этом телефон, это уже засчитывалось, как победа.

Энтони все ждал и ждал, постепенно раздражаясь. Он пропустил утреннюю мессу, кофе, пончики. Весь его день шел наперекосяк. Он уже собрался бросить все, но тут подошла женщина со стаканчиком из «Старбакса», – маленькая женщина в пуховике, с темными нахмуренными бровями.

Он потянулся за телефоном, и тогда из здания вышел мужчина.

– Сэр, – сказал он в сторону Энтони. – Что вы делаете, сэр?

Энтони застыл.

– Одна из наших пациенток сказала, что кто-то здесь делает фотографии. Вы что-то знаете об этом?

Энтони неистово заморгал. Excelsior11 предупреждал, что это может случиться. В таком случае ему нужно было ссылаться на Первую поправку, гарантирующую ему свободу слова. Ему нужно было стоять на своем и стоять прямо.

Он беспомощно огляделся. Священник и фанат «Сокс» впервые наблюдали за ним с интересом.

– Я к вам обращаюсь, сэр. Это вы делаете фотографии?

Энтони открыл рот, чтобы ответить, но ничего не вышло.

Он побежал.

Он пробежал мимо подземной парковки, станции метро, нескольких домов с китайскими ресторанчиками и флуоресцентно освещенными автобусными остановками. В конце концов он обернулся, но его никто не преследовал.

Ему казалось, что он преодолел большое расстояние. Судя по Гугл-картам, он пробежал три квартала. Ощущая тошноту и стук в висках, он осмотрелся и заметил банкомат. Снял сотню баксов и написал Тиму Флинну.

Это Энтони. Скоро буду.

НА КРЫЛЬЦЕ ТИММИ ОН ПОСТУЧАЛ И СТАЛ ЖДАТЬ. По правде говоря, к Тимми ему было не нужно, – у него дома еще оставалось полпакета травы. Но в Новой Англии стояла зима, а метеорологи сыпали зловещими предупреждениями. Призывали «подготовиться к метели». Для Энтони это значило затариться травкой. Кроме того, нельзя было просто заявиться к Тиму Флинну и ничего не купить. Таковы были условия дружбы.

Он постучал еще раз и подумал о лице Тимми. Без бороды он казался моложе, чище. Он мог быть кем угодно: тренером детской бейсбольной команды, или сантехником, или водителем автобуса – кем-то из обычных людей, которые не торгуют наркотиками. Он выглядел более или менее так же, как в старшей школе: гладкие щеки, подбородок с ямочкой. Энтони и забыл о его подбородке, который всегда его беспокоил. У него был подбородок задиры, подбородок парня, который может тебя отмудохать просто так.

Он все ждал и ждал, но к двери так никто и не подошел.

Дороги в Мэне оказались чище, чем ожидала Клаудия. В полдень ослепительно светило солнце, с линий электропередачи летела капель. Глыбы влажного снега тяжело опадали с деревьев. Клейборн казался полусонным. На Торговой улице стояла тишина, кирпичные магазинчики странно напоминали гробовые плиты, как какие-нибудь мемориалы исторического наследия – общественные памятники тому, как люди закупались в стародавние времена до эпохи «Уолмарта».

Она проехала мимо автомастерской, клейборнской средней школы, магазина «Амвей» – ровно по тому же маршруту, которым в сентябре 1985 года ехал Гэри Кейн; в день, когда он учил ее водить.

К северу от города дороги были скользкие, неезженые. Снег по обеим сторонам Оук-Хилл-роуд выглядел настолько чистым, что казался вполне пригодным в пищу. У подножия холма стоял дуб – знаковая семейная достопримечательность: когда-то в разгульный канун Рождества дядя Клаудии обнял его своим снегоходом. Парализованный от самой шеи Рики Бёрч провел свои последние десять лет в инвалидном кресле в Окружном доме, где еще работала его сестра Деб, удобно расположенном в километре вниз по улице. А сразу за ним располагалось место нынешнего пребывания Рики: соборное кладбище, словно в тот снежный рождественский сочельник – О, священная ночь! – он просто отправился по прямому нисходящему пути.

Трейлер стоял на участке земли в целый акр сразу за кладбищем. Дед Клаудии купил этот участок в пятидесятых, веря, что однажды он будет чего-то стоить. Он не предполагал, что его младшая дочь поставит там трейлер и останется в нем на тридцать восемь лет.

Конечно, Деб тоже этого не предполагала. Трейлер всегда казался временным решением, но Клаудия понимала, что это иллюзия. Люди то и дело умирали в них. Для обширного слоя человечества трейлер оказывался конечной точкой. Тысячи неописанных американских жизней заканчивались в консервной банке.

У ЕЕ МАТЕРИ ОБНАРУЖИЛИ ОПУХОЛЬ, КОГДА ТОЙ БЫЛО ПЯТЬДЕСЯТ – слишком мало, чтобы считать это честным или хотя бы вероятным. У нее не было ни наследственной предрасположенности к раку груди, ни каких-то значимых факторов риска.

Ну и так, на всякий случай, она не сделала ни одного аборта.

Тело женщины оборудовано частями – грудью, яичниками, маткой, – совершенно не обязательными для выживания. Каждая эта часть потенциально может тебя убить в любое время по причинам, которых ты никогда не узнаешь, – работая на Мерси-стрит, Клаудия проходила этот урок снова и снова.

От лампэктомии на левой груди ее матери осталась ямочка, выемка размером с подушечку пальца. У Деб были шрамы и пострашнее: на коленях и на локтях. Как и у всех, разве нет?

На протяжении лечения ей все твердили, как ей повезло. Рак обнаружили рано. Прогнозы были самые радужные. «Знаете, что такое «повезло»? – думала Клаудия. – Когда у тебя вообще нет рака груди».

Шрам на коленке или на локте не назовут обезображивающим, потому что женщина – это не ее колени или локти.

Клаудия помнила, как медсестра-практикантка – на вид ей было лет пятнадцать – осматривала шрам Деб с осязаемым разочарованием. Сама она излучала твердую убежденность, самодовольную уверенность здорового человека: она-то уж точно никогда не окажется настолько невезучей, не станет злополучной «одной из десяти».

Чур не я.

Если говорить объективно, практикантка была права: все шансы были в ее пользу. Шансы были формально в пользу всех, и все-таки кто-то неизбежно становился «одной из десяти».

На любом производстве, которое приходило в голову Клаудии, такой коэффициент неудач был бы неприемлем. Если бы грудь была потребительским продуктом, производителя заставили бы отозвать всю партию.

Бессчетное количество дипломированных медиков подчеркнули, что ее матери повезло. Ее левую грудь исполосовали скальпелем, иссушили радиацией. Повезло так повезло! Через неделю после операции Деб вернулась на работу, стремясь вернуть свою жизнь в норму. «Нормой» для нее было растить детей, поэтому она взяла Николетт.

Их внешнее сходство поражало. Из всех детей, что вырастила Деб, включая Клаудию, Николетт больше всех походила на ее дочь: коренастая, круглолицая, Деб в миниатюре. Пухлую, темноглазую, десятилетнюю на момент приезда девочку Деб называла «полуиндианкой», но имела ли она в виду коренных американцев или индийцев, было не ясно. Может, она не знала, или это просто не имело значения, потому что в ее глазах Николетт была ее безраздельно. Она заботилась о приемышах двадцать лет, но в этот раз все было по-другому. Деб сама была другая. Рак изменил ее, и Клаудии так и не удалось понять, как именно.

Николетт стала испытанием с самого начала. Она не была милым ребенком. Большинство приемышей поначалу бывали настороженными и немногословными, но робость Николетт быстро испарилась. Когда она пошла в старшую школу, уверенности ей было не занимать. По мнению Клаудии – и к ее величайшему удивлению, – Деб разбаловала девочку. Она сносила столько закатанных глаз и подростковых огрызаний, сколько не вытерпело бы большинство взрослых. Она пыталась приструнить девочку, но без особого энтузиазма. Николетт постоянно влипала в неприятности: ее отстраняли от занятий за курение, дважды арестовывали за воровство из магазинов, ловили на распитии алкоголя, когда местные копы устраивали облавы на пивные вечеринки в лесу.

Когда Николетт провалила девятый класс, Деб обвинила в этом учителей клейборнской школы.

Клаудия тоже воровала из магазинов, но ее ни разу не ловили.

В те годы Клаудия узнавала семейные новости в основном через Фейсбук, богатейший источник местных сплетен, преемник «Клэйборн стар». Николетт, как опытный пользователь, постила что-то по десять раз на дню; так часто, что сложно было представить ее за каким-то другим занятием. В какой-то момент она отправила Клаудии запрос на добавление в друзья, которое Клаудия необдуманно приняла. Через пару секунд ей пришло оповещение: Николетт Флеминг отметила вас как сестру. Нажмите, чтобы подтвердить.

Подтверждать она не стала. Николетт была проектом ее матери; проблемой, которую у нее не было никакого желания наследовать.

«Ты мне не сестра», – подумала она.

В СЕРЕДИНЕ ПЕРВОГО ГОДА СТАРШЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛЕТТ ЗАБЕРЕМЕНЕЛА. Клаудия подивилась такой своевременности: в восемнадцать она бы уже выпала из опекунской программы, но теперь ее выезд из трейлера оказался под вопросом. Когда родится ребенок, им нужно будет где-то жить.

Когда Деб объясняла ей все это – в ночи, по телефону, – Клаудия сразу подумала о бабушке с дедушкой. Когда забеременела их дочь, они не сделали ничего, чтобы ей помочь. В их представлении беременность Деб была проблемой ее собственного творения – традиционное и соразмерное наказание женщине за ее недостойное поведение, не больше, чем ей причиталось. Деб по-другому отреагировала на беременность Николетт: она была заботлива, щедра и просто счастлива.

Ее восторг от беременности девочки вызывал у Клаудии недоумение. Николетт была ходячей катастрофой. Сложно было представить человека, подготовленного к воспитанию ребенка хуже, чем она.

– Знаю, что ты не хочешь этого слышать, – сказала Клаудия. – Но ты уверена, что это хорошая идея?