Текст книги "Улица милосердия"

Она указала на очевидное: у Николетт не было ни школьного аттестата, ни работы, а с несколькими приводами в полицию даже надежды найти ее было очень мало. Материнство поставит крест на ее образовании, ограничит ее будущее. Ее взрослая жизнь станет чередой тупиков, даже не успев начаться.

Пока Клаудия галочками отмечала все эти пункты, Деб ничего не отвечала. Она молча слушала, как Клаудия наставляла ее о сложностях одинокого материнства в юном возрасте.

– Ей семнадцать лет, – сказала Клаудия. – У нее есть еще лет двадцать пять, чтобы завести ребенка, если ей вообще этого захочется. Но жизнь не сводится к детям.

Клаудия искренне верила в это уже тогда, но лучше бы ей было этого не говорить. Они много лет обходили тему ее работы на цыпочках, а теперь прятаться вдруг стало негде.

– Не понимаю, как ты можешь там работать, – сказала ее мать.

(А вот так: главное, никогда не отвечать на такую провокацию. Человек, который говорит это, – даже если это твоя мать, – пытается втянуть тебя в разговор, который ты точно не захочешь вести.)

– Ей не обязательно это делать. Просто дай мне поговорить с ней, мам, – сказала Клаудия. – Это и есть моя работа.

– Нет, – отрезала Деб. – Клаудия Мария, даже не вздумай.

Это было ее последнее слово на эту тему. Секунду спустя она положила трубку.

ПОСЛЕ ЭТОГО ОНИ НЕ РАЗГОВАРИВАЛИ МНОГО МЕСЯЦЕВ. Клаудия оставила несколько сообщений на автоответчике Деб, но та не перезвонила. Очевидно, сказать ей было больше нечего.

По крайней мере, Клаудии. На Фейсбуке она постила регулярно: бессчетное количество фотографий живота Николетт, снимок УЗИ в самой настоящей рамочке из сердечек и цветов. Подписи разрывались от восклицательных знаков (Моя внучка!!!). Ее онлайн-образ сбивал Клаудию с толку: восторженный, необузданный, совершенно несвойственный немногословной, флегматичной женщине, какой она была в реальной жизни.

Словно издалека Клаудия наблюдала за разворачивающейся сагой о беременности Николетт. Пренатальные обследования, гестациозный диабет – еще одна объединяющая черта Деб и Николетт. Деб уже много лет держала в ванной контейнер для использованных шприцев: пластиковый короб для игл, который она утащила с работы. Когда Клаудия была маленькой, это казалось абсолютно нормальным. В Клэйборне у всех был диабет: инсулиновые шоты были достоянием взрослости, как водительские права. Позже она узнала, что это было справедливо не только для Клэйборна: везде, где люди жили бедно, ситуация была точно такая же. На работе она каждый день сталкивалась с диабетом у ужасающе молодых пациенток из Дорчестера или Мэттапана – продовольственных пустынь, где гнилые продукты упаковывали в пленку и продавали с большой наценкой, а дерьмовый фастфуд раздавали чуть ли не даром.

Приступы голода Николетт, боли в пояснице и изжога – Клаудия читала эти посты, скрипя зубами, с неприязнью и детской обидой. Впоследствии она осознала, что это на самом деле было своего рода сестринское соперничество. Залетев в старшей школе, Николетт умудрилась достичь того, чего так и не смогла Клаудия: заставила их мать гордиться.

Их мать. Николетт не была Клаудии сестрой, но она совершенно точно была дочерью Деб. Она шла по ее стопам, принимала те же самые решения, в то время как Клаудия делала все наоборот. Сколько она себя помнила, материнский пример в большой степени влиял на любое ее решение. Для Деб ее беременность в семнадцать стала определяющим событием, и для Клаудии незапланированные беременности – их предупреждение и устранение – стали чем-то большим, чем просто работа. Это была ее миссия, дело всей жизни.

Беременность Николетт стала для Клаудии каким-то сюрреалистическим переломом. Этот материнский восторг ее сильно задевал. В тот период он казался ей упреком, нарочитым осуждением той жизни, которую она для себя выбрала, словно Деб просто показала средний палец всему, чего она достигла и чем была.

В точности так же, как Клаудия всегда вела себя по отношению к ней. (Как мог бы заметить любой разумный человек.)

Ребенок Николетт родился первого мая, в день рождения Деб. Он стал, как Деб написала в Фейсбуке, лучшим подарком в ее жизни. Когда это было? Четыре года назад? Пять лет? Клаудия и не помнила точно. В этом и заключалась отличительная черта жизни без детей – способность не замечать ход времени.

ТРЕЙЛЕР СТОЯЛ ПОВЕРНУТЫЙ В СТОРОНУ ЗАПАДА, притягивая снежные заносы. Участок выглядел покинутым. Под навесом виднелись свежие следы от покрышек, но машины не было. В палисаднике стоял рождественский вертеп с фигурками размером с первоклассников: Мария и Иосиф, младенец в яслях, а на втором плане пастух и верблюды. На покосившемся крыльце валялся всякий хлам: детский велосипед с дополнительными колесиками, жаровня-хибати, электрическая ловушка для насекомых – останки давно ушедшего лета, замурованные в снегу.

Клаудия припарковалась на дороге и полезла по сугробам. Шторы задернуты, передние окна закрыты пленкой «на зимовку», как говаривал дядя Рики. Когда она была маленькой, они проделывали это каждый год в октябре или ноябре, чтобы уменьшить сквозняки. Работа Клаудии заключалась в том, чтобы прижимать пленку к раме, пока дядя Рики приклеивал ее скотчем. Через пленку мир снаружи казался далеким и размытым. На целых полгода мир съеживался до размеров трейлера. В апреле или мае, когда пленка снимется, мир снова вернется в фокус.

Ступеньки, ведущие на крыльцо, были не чищены, на перила нанизаны крошечные огоньки. Светясь в снежную ночь, они могли бы показаться красивыми, но в ярком свете дня они выглядели как дешевый пластик, которому место на свалке, – чем, собственно, они и были.

На двери висел хвойный венок, украшенный ленточкой со словами: РАДУЙСЯ МИР! ГОСПОДЬ ГРЯДЕТ! Когда Клаудия постучала в дверь, на крыльцо посыпался дождь сухих иголок.

– Николетт? – крикнула она. – Это Клаудия, ты дома?

В кухонном окне зашевелилась занавеска, а может, и нет. На ветру зазвенели теперь уже заржавевшие китайские колокольчики матери.

Она постучала еще раз и прислушалась.

– Николетт, я захожу.

Ее ключ вошел в замок, но отказывался поворачиваться. Тогда она увидела новую дверную ручку.

Николетт сменила замки.

И ЧТО ТЕПЕРЬ? ОНА ПРОЕХАЛА ПОЧТИ ПЯТЬСОТ КИЛОМЕТРОВ по зимним дорогам, чтобы постоять у запертой двери пустого трейлера? Она набрала номер Николетт, но ее телефон по-прежнему не отвечал. Она понятия не имела, где Николетт, как долго ее уже не было или когда она собиралась появиться.

Клаудия вернулась в машину, завела двигатель и включила обогрев, чтобы согреть руки. Она уже было собралась в обратный путь до Бостона, но тут на крыльце загорелся фонарь. Секунду спустя Николетт открыла дверь.

– Клаудия? – позвала она. – Что ты тут делаешь? – Она выглядела растрепанной и заспанной, старше и тучнее, чем помнилось Клаудии. Сложно было поверить, что Николетт была вдвое моложе ее.

– Я уже собиралась уезжать, – сказала она, выходя из машины. – Я стучала, но ты не открыла.

– Я спала.

«В час-то дня», – подумала Клаудия.

– Я приехала все проверить, – сказала она, взбираясь по обледеневшим ступенькам. – Вижу, что метели ты пережила.

Внутри ничего не поменялось. Деб была нерадивой хозяйкой, и Николетт была не лучше: в раковине грязные тарелки, ковер покрыт крошками от чипсов, словно хронической перхотью. И пахло там так же, как всегда: сигаретами и освежителем воздуха. Николетт понатыкала их в каждую свободную розетку, отчего трейлер наполняло не существующее в природе ароматическое попурри.

– Электричество отрубилось. – Николетт провела рукой по волосам, жидким и обесцвеченным, но так давно, что темные корни уже успели отрасти до ушей. – У меня было мясо в морозилке. Пришлось все выбросить.

– Это очень печально, – сказала Клаудия.

– Там на двадцатку было. Только накануне утром купила.

У Клаудии, как всегда, возникло отчетливое ощущение, что Николетт пытается стрясти с нее денег. Через несколько месяцев после похорон Деб она позвонила и принялась жаловаться, что не работает свет. Когда Клаудия спросила, оплатила ли она счет за электричество, Николетт выглядела настолько пораженной, как будто вдобавок к бесплатному проживанию, ей полагались еще и бесплатные услуги коммунальщиков.

Николетт грузно уселась за кухонный стол. На втором кресле была навалена стопка журналов и почтовых рассылок, поэтому Клаудия осталась стоять.

– Как у тебя дела вообще? – спросила она.

– Да нормально вроде.

Клаудия не имела ни малейшего представления о том, что происходило у Николетт в жизни. На Фейсбуке она постила шутки, молитвенные цепочки, картинки с закатами и вдохновляющими цитатами. Улыбка может изменить мир. Надежда – это сердцебиение души. Но больше всего там было фотографий ее дочери: пухлой девчушки с серьезным взглядом и стрижкой «под горшок», одетой в самые разные костюмы – русалочки, диснеевской принцессы, маленькой Скарлетт О’Хара в юбках с рюшами и с настоящим летним зонтиком. Наряды были чересчур откровенными и совершенно не льстили пухлой детской комплекции: упитанные ноги в кружевных колготках напоминали немецкие сардельки. И девочка, казалось, это понимала. На лице у нее застыло выражение глубочайшего смущения.

Из соседней комнаты послышался детский кашель: глухой, гортанный, надсадный.

– У-ух, звучит не очень хорошо. Ее смотрел врач?

– Просто простуда, – сказала Николетт, подкуривая тонкую сигарету «Вирджиния».

«Не стоит курить в помещении», – подумала Клаудия. Но она не была Николетт ни матерью, ни сестрой, ни даже ее арендодателем. То, как Николетт растила своего ребенка, ее никак не касалось.

– Ты замки сменила, – сказала она.

Николетт сверкнула глазами:

– Кто-то влез в дом к Рою Бишопу. Это просто меры предосторожности.

Клаудия сказала, что сначала нужно было поговорить с ней.

– У меня кончились минуты, – ответила Николетт.

«Нужно было оставить стационарный телефон», – подумала Клаудия.

Через пару недель после похорон Деб телефонную связь отключили. Очень в стиле Николетт, которая не потрудилась оплатить счет. Клаудия никогда не забудет, как позвонила в трейлер – по номеру ее детства, первому, который она выучила наизусть, – и услышала механический голос. Данный номер больше не обслуживается. Линия, связывавшая ее мать с жизнью, ее портал в мир. Телефон «принцесса» с этим бесконечным закрученным проводом. Больше не обслуживается.

– Козел взял с меня сто шестьдесят баксов, – сказала Николетт.

Клаудия не сразу поняла, что Николетт имела в виду слесаря. Сначала она сменила замок без ведома Клаудии, а теперь рассчитывала, что та за это еще и заплатит.

Но платить Клаудия не собиралась.

– Мне нужен запасной ключ, – сказала она.

– У меня только один.

– Ничего, я съезжу в «Уолмарт» и сделаю дубликат. – Клаудия протянула руку.

– Ладно. – Николетт сняла связку с крючка у двери и отсоединила блестящий новенький ключ.

Клаудия сунула его в замочную скважину, чтобы убедиться, что ключ подходит. Она не собиралась рисковать.

«Я тебе совсем не доверяю», – думала она.

Виктор все ждал и ждал. Проверял почту несколько раз в час.

Видео свело его с ума. Он посмотрел его столько раз, что оно начало бесконечно крутиться у него в голове. Оно подействовало даже на его сон. Он лежал и думал о Коламбии.

Мне кажется, она там работает.

Тот факт, что она приходила в клинику каждый день и никто ее не снимал, был возмутителен. Виктор увеличил видео, чтобы прочитать дорожный указатель – МЕРСИ – и нашел адрес клиники. Он рассмотрел здание со всех сторон на Гугл-картах. Он точно знал, где она находится, и все же не мог ее достать. Это чувство было схоже с тем, что он испытывал, когда сидел взаперти, а Барб Вэнс гуляла где-то на свободе, навсегда выйдя из его зоны досягаемости.

Мне кажется, она там работает.

В уме он приукрашивал этот факт. Чем именно Коламбия занималась в клинике, представить было невозможно. Может, она была медсестрой и каким-то немыслимым и чудовищным способом помогала врачу, который забивал младенцев? С точки зрения морали такой вариант был наихудшим из всех возможных, но в какой-то степени Виктор даже испытал облегчение. Лучше уж медсестра, чем пациентка. Он бы предпочел представить, как она убивает детей, нежели как она разнузданно трахается со всеми подряд и беременеет от кого-то кроме него.

Он продолжил проверять входящие до тех пор, пока определенных выводов уже было не избежать. Энтони залег на дно.

В Вирджинии медсестры носили пастельные халаты: мятно-зеленые или пыльно-голубые. Коламбия на видео была в ботинках и синих джинсах. Она явно была одета не для ухода за пациентами или другой работы, за которой он мог бы представить женский пол.

Он пересмотрел видео еще раз, пожалуй, зря. Оно было как жевательная резинка, быстро теряющая вкус. Он знал, что тратит ее расточительно, и все же не мог перестать жевать.

Ему нужно больше жвачки.

Сообщения летели непрекращающимся потоком. Сообщений, по правде говоря, было через край.

Excelsior11: Где мои ФОТКИ?

Думая о том, как бы выиграть немного времени, Энтони написал:

LostObjects1977: Ты прав, она точно там работает.

Excelsior11 ответил в ту же секунду.

Excelsior11: ФОТКИ!

Мне нужны ФОТКИ!!

Энтони чувствовал, что сложившаяся ситуация становилась невыносимой. Он пообещал больше, чем в действительности мог выполнить. С одной стороны, второй лучший друг в мире полагался на него. С другой – он даже подумать не мог о том, чтобы вернуться к клинике, ни сейчас, ни когда-либо.

(Охранник-латинос, здоровенный и крепкий, рубашка в плечах чуть не лопается.)

Он надел пальто и вышел прогуляться, чтобы убраться подальше от компьютера. До мессы оставался еще целый час, но он был не против прийти пораньше. Там будет репетировать хор, миссис Моррисон будет читать Розарий, миссис Макганн и ее дряхлый муж будут зажигать свечи. По сравнению с пустым домом матери там будет оживленно, как на дискотеке.

Однако, когда он подошел к церкви, внутри было темно. Ступени, ведущие к главному входу, были усыпаны снегом.

«Господи ты боже мой, – подумал Энтони. – Неужели не могли почистить эти проклятущие ступеньки».

Для всех миссис Моррисон в мире церковные ступени были оружием массового поражения даже в середине лета. А зимой, покрытые снегом, они представляли угрозу для тазовых костей всей паствы.

Он огляделся в поисках лопаты. Ничего не найдя, он обошел церковь. Дорожка была почти непроходима. Он подергал дверь, ведущую в приходской зал, и обнаружил, что она закрыта. Черный «Крайслер Крузер» пастора стоял на подъездной дорожке, почти полностью погребенный под снегом.

– Энтони.

Он обернулся. Квентин Скорый стоял в дверях пасторского домика. Поверх черной рясы на нем был пуховик.

– Доброе утро, святой отец, – отозвался он. – Я просто искал лопату. Ступеньки очень скользкие.

– Нет нужды. Утренней мессы не будет. Я попросил уборщика повесить объявление на дверь. – Священник закутался в пуховик. – У нас посреди ночи отключилось электричество. Видимо, как и у половины города восточнее Лисбон-авеню.

– Я на западной стороне, – сказал Энтони. – Там все в порядке.

Пастор застегнул пуховик до самого подбородка.

– Вообще-то я рад, что ты пришел. Не зайдешь на минутку?

Энтони отряхнул снег с ботинок и прошел за ним в приходской домик. Он бывал там всего лишь раз, двадцать лет назад, когда вместе с отцом ходил обсудить со священником похороны бабушки Бланшар. Его тогда поразила мрачность этого места: темная, тяжелая мебель, красноватый свет, проникавший внутрь через тонированные оконные стекла. Насколько он мог судить, с тех пор внутри ничего не изменилось. В комнате было так холодно, что изо рта шел пар.

Пастор провел его в дальний кабинет. Еще больше темной мебели, больше тонированных стекол.

– Присаживайся. Я собирался объявить сегодня, но у «Грэнтем Электрик», видимо, другие планы. Вообще-то я даже немного рад. Тяжело быть гонцом, который приносит дурные вести. – Пастор сложил руки на столе. – Архиепископ сообщил мне, что церковь Святой Димфны планируется закрыть.

Слово прозвучало, как глухой удар.

– Закрыть, – глупо повторил Энтони.

– Это бюджетная политика. Паства Святой Димфны возрастная. Приход с каждым годом становится все меньше. А содержать церковь стоит денег. Коммунальные услуги, ремонт, смотритель, чтобы снег чистить. Епархия не может позволить себе столько маленьких приходов. Не говоря уже о том, чтобы найти туда священника. – Отец Квентин виновато улыбнулся. – Мы не просто так молимся о призваниях. Мы испытываем нехватку уже много лет, и становится только хуже. За многими из нас и так уже закреплено по два прихода. Я полжизни провожу, мечась туда-сюда между Грунтуемом и Фрэмингемом. Это становится невыносимо.

Повисла пауза.

– И что теперь будет? – сказал Энтони.

– Святая Димфна войдет в состав другого прихода, Святого сердца в Данстере.

– В Данстере? – Города соединяла одна-единственная двухполосная дорога. По будням она была забита пробками – по ней люди пробирались к шоссе. Энтони подумал о миссис Моррисон и Миссис Макганн, о миссис Паоне в ее инвалидном кресле. Да они в жизни не проделают такой путь. Он и сам не проделает. Он попытался представить свою жизнь без ежедневных прогулок до церкви Святой Димфны без этого ежедневного ритуала, который излечил его голову.

– Я объявлю об этом завтра, если погода позволит. Надо думать, это станет удручающей новостью. Мне кажется, что вы очень хорошо ладите с пожилыми прихожанами. Хорошо было бы иметь вас под рукой. – Пастор встал. – Мне очень жаль, Энтони. Поверьте, я никак не могу повлиять на это решение. Мне очень нравится Святая Димфна, и мне грустно будет наблюдать ее закрытие.

– Мне тоже. – Энтони крестили в церкви Святой Димфны. Бабушка Бланшар венчалась здесь, только-только сойдя с корабля из Ирландии. Квентин Скорый провел здесь семь месяцев.

– Святая церковь уже переживала бури, – сказал отец Квентин. – А сейчас, боюсь, сезон бурь.

НА УЛИЦЕ ВСЕ ЕЩЕ ШЕЛ СНЕГ. Идя в обратном направлении, Этони разглядел собственные следы, едва различимые под свежим снегом.

В Грэнтем было тихо, улицы безмолвствовали. Отец Квентин был прав: во всех домах к востоку от Лисбон-авеню было темно. «Данкин Донатс» словно вымер, вывеска погашена. Открытой казалась только аптека. Он подумал о ждущем его пустом доме с кучей часов. Он, словно беженец, побрел в сторону неоновой вывески. Для утра буднего дня аптека была на удивление оживленной. Он занял очередь к кассе. Его лечащий врач выписал ему рецепт на очередное лекарство, которое ему не поможет, но если страховка его покрывала, то можно и захватить. Объясняя это кассиру, он заметил сутулого лысеющего мужчину, изучавшего витрину с наколенниками.

– Пап? – сказал он.

Отец, казалось, был поражен, увидев его.

– Энтни? – хрипло прокаркал он. – Что ты тут делаешь?

Пару секунд они стояли, таращась друг на друга. Отец выглядел изможденным, постаревшим. На нем была видавшая виды куртка «Кархарт» – пережиток времен в бригаде «Манчини», – которая теперь казалась на нем слишком большой. К ней пристал запах, душок пожилого человека, смесь шариков от моли, метеоризма и ментоловых леденцов от кашля.

– Получаю свои таблетки, – сказал Энтони.

– Как дела вообще?

– Да нормально вроде.

– Работаешь?

– Я на пособии.

Его отец сдвинул брови, словно что-то об этом припоминал.

– А что с тобой такое?

– Голова, – сказал Энтони.

Повисла тишина. Где-то работало радио. Женщина, имени которой Энтони не мог вспомнить, пела: «У меня нет времени на боль». Он задумался, входила ли эта песня в специальный аптечный плейлист, где все песни как-то особенно резонировали с покупателями. Старик воткнул в ухо указательный палец и принялся с ожесточением им крутить, словно чесотка поразила самый его мозг.

– Как твоя мать?

– В порядке. Она во Флориде с тетей Дорис.

– Хорошо-хорошо. – Он повернул голову, и тогда Энтони увидел причину чесотки: слуховой аппарат телесного цвета размером с фасолину. Он напоминал заткнутый в ухо ком жвачки.

Нет, у меня нет времени на боль.

– Еще одна буря грядет, – сказал Энтони.

– Она всегда грядет. Не одна. Так другая.

Снова тишина.

Можно было еще много чего рассказать: о церкви Святой Димфны, о Квентине Скором, о неизъяснимом предательстве бостонской епархии. Но Энтони не мог представить, как говорит об этом – или вообще о чем-либо – своему отцу.

– Энтони Бланшар! – крикнул кассир из-за прилавка.

– Это я, – сказал Энтони, обращаясь к человеку, который, собственно, и дал ему это имя.

Они просто стояли, уставившись друг на друга. Им хватило примерно двух минут. Когда они вышли, разговаривать уже было не о чем.

– Церковь Святой Димфны закрывают, – выпалил Энтони. Он и не подозревал, что собирается сказать это, пока на самом деле этого не сделал.

– Церковь?

– С этого самого момента. Они хотят отправить всех в церковь Святого сердца в Данстере.

– Бывает, – сказал его отец.

Энтони был ошеломлен. Отец крестился в церкви Святой Димфны, принял там первое причастие. Похоже, что он забыл об этом или ему было все равно.

– В смысле – «бывает»?

На лице старика было написано отвращение. А может, и не было. Возможно, это просто было его лицо.

– Господи, Энтни. В смысле, что все бывает почему-то. Они продают церкви, чтобы откупиться от исков. От тех детей, над которыми надругались.

Снег уже некуда было складывать. Пять северо-восточных монстров за пять недель. Бостон был по горло сыт этой херней. Жизнь застопорилась и даже не думала приходить в движение. Все было отложено до особого распоряжения: доставки, вывоз мусора, почтовое обслуживание, автобусное сообщение. Воодушевление, осуждение, неверие.

Почти два метра за тридцать дней. Объемы были невообразимые. Где-то за территорией города организовывали снегофермы. На пустырь в Южном Бостоне уже успели вывезти полторы тысячи грузовиков снега. Двадцать пять тысяч кубических метров снега, утрамбованного, как цемент. Городской совет спустил на воду свой план: загрузить снег в самосвалы и вывалить его в бостонскую бухту. Экоактивисты подняли шум. По слухам, снег был горючий. Была озвучена вероятность непроизвольного возгорания. На место вызвали команду химической защиты.

Сообщалось о странных инцидентах, жутких издержках зимнего сезона. Замерзшие в своих постелях старики, пронзенные сосульками дети. Обреченный семейный седан, раздавленный упавшим деревом.

Энтони читал обо всем этом с экрана своего компьютера, посредством великодушия спутникового сигнала, идущего прямо из космоса. Это было куда проще, чем надевать ботинки, пальто и ковылять куда-то, чтобы что-то разузнать; и быстрее, чем выйти на крыльцо.

Да и что там снаружи такого, в самом деле? Куда шли все эти люди?

Они продают церкви, чтобы откупиться от исков. От детей, над которыми надругались.

Прошла неделя, потом еще одна. Как-то утром по причинам, которых он сам не мог себе объяснить, Энтони отправился своим старым маршрутом до церкви Святой Димфны. На парковке было пусто, внутри – темно. На секунду он даже задумался о том, чтобы поехать в Данстер на утреннюю мессу в церкви Святого сердца. Технически у него все еще были водительские права, выданные штатом Массачусетс. Машина матери ждала в гараже – «Олдсмобиль-седан» из прошлого тысячелетия. Нужно было лишь его откопать.

Гаражную дверь по колено замело снегом. Он пошел на нее с лопатой, но куча не поддалась: снег уже столько раз таял и замерзал, что вся куча покрылась ледяным панцирем. Прочным, как стекло.

Он вернулся в дом и укрылся там.

Дни шли. Сколько именно дней прошло, было невозможно определить, а по правде, и незачем. Время от времени он вскарабкивался по лестнице за миской сухих завтраков. Когда молоко испортилось, он начал жевать их всухомятку прямо из коробки.

Травка кончилась.

Excelsior11: Где мои ФОТКИ?

Без травы его сон стал прерывистым. До Тима Флинна было всего-то на пароме доплыть, но от одной только мысли о том, чтобы сесть на паром, у него начинало крутить живот.

Ему снились беспокойные, обрывочные сны, короткие фрагменты, которые, казалось, длились несколько часов. Во сне он терял то свои ботинки, то скапулярий, то пособие. Он взывал к помощи святого Антония, покровителя потерянного, на форумах. По аватарке святого Энтони понял, что на самом деле это был Пэт Морита, старый японец, который учил Парня-каратиста.

Я потерял важные вещи, – писал он во сне.

Нужно твое покровительство срчн.

Святой отвечал строчкой эмоджи. Энтони не мог разобрать шифр.

В худших из своих снов он не мог попасть домой. Летел снег, бушевал северо-восточный монстр. Сугробы поднимались до щиколоток, до колен, до бедер. Его заживо погребало под снегом. В отчаянии он писал святому Антонию, но ему приходил автоответ.

В отпуске во Флориде с Димфной ❤

На ваши звонки и сообщения ответят в порядке получения.

Когда молоко скисло, он задумался о том, чтобы прогуляться до «Тедеши». Ботинки поверх домашних тапочек, парка поверх халата. Он уже почти вышел за дверь, как ему в голову пришла мысль: а если бы он действительно не мог попасть в дом, что бы он сделал? Вызвал слесаря? Возможно, у отца был запасной ключ, а может, и нет. Все равно что монетку бросать. В любом случае Энтони пришлось бы провести мучительные минуты в компании отца, пока они обыскивали бы его унылую квартирку над гаражом бабушки Бланшар. В его хрупком состоянии такая перспектива была убийственной. В эту секунду ему показалось, что даже вернуться туда, где он только что был, в дом, требует нечеловеческих усилий.

Он засел в темной комнате, схватившись за голову.

Запасы истощались. Когда закончились хлопья, он начал мазать мягкий сыр на крекеры-рыбки, что было проблематично из-за размера этих самых крекеров. Когда кончился мягкий сыр, он просто жевал крекеры. Когда не стало крекеров, он заказал еще на «Амазоне».

Жалко, что «Амазон» не доставляет травку.

Конференц-зал был забит женщинами – собрались все штатные сотрудницы и еще тридцать или сорок волонтеров. Посередине комнаты с потолка опустили проектор. Рядом с ним стояла Флорин и смотрела в ноутбук. В комнате едва уловимо пахло ее жасминовыми духами.

Она окинула взглядом комнату и пересчитала головы, слегка шевеля губами. Она была одета для битвы: в изящный темный костюм и туфли на шпильках, таких тонких, что ими можно было выколоть глаз.

– Спасибо что вы все пришли, – сказала она.

Можно подумать, у них был выбор: им всем пришла рассылка с сообщением о том, что клиника будет закрыта для пациентов, а все утренние записи перенесены. Такое уже случалось раньше, но за последнее время ни разу. Даже когда бушевал северо-восточный монстр, Мерси-стрит открывалась вовремя.

– Как некоторые из вас уже знают, в настоящий момент у нас остро встал вопрос о безопасности. – Флорин говорила, тщательно подбирая слова. – Я знаю, как распространяются слухи, я сама уже слышала парочку нелепых версий, поэтому хочу, чтобы вы услышали об этом от меня.

Мы заметили, что кто-то фотографирует наших пациенток у входа в клинику. Нам неизвестно, кто это делает, но мы знаем, что это происходит, потому что этот человек попал на видеокамеры. Качество записи не идеальное, поэтому я выключу свет, чтобы вам было лучше видно.

Погас свет. Флорин склонилась над ноутбуком и принялась отрывисто печатать что-то на клавиатуре, пока на экране не появилось изображение. Это была та же запись, которую смотрели Клаудия и Луис: широкоугольный вид на вход в клинику.

Она видела ее столько раз, что уже могла предугадать каждый последующий кадр: протестующие перемещаются и перемешиваются, Шэннон двигается к дверям своими угловатыми шажками марионетки. В углу экрана появляется мужчина в бейсболке «Рэд сокс»; крадется, как охотник, готовящийся убить. Когда он поднял к груди телефон, ее накрыло жуткое предчувствие.

Флорин остановила запись.

– Этот человек, кем бы он ни был, загружал фотографии наших пациенток на сайт. У нас нет причин полагать, что кто-то находится в опасности, но конфиденциальность наших пациентов – серьезный вопрос. Мы связались с правоохранительными органами, чтобы понять, как нам поступить.

По комнате побежал шепоток, низкий гул обсуждений. Флорин включила свет.

– Я знаю, что у вас есть вопросы, – сказала она. – Задавайте.

Вверх взметнулись полдюжины рук. Они все были хорошими девочками, воспитанными. Они поднимали руки и ждали, когда их заметят, когда им даруют право слова.

– А что насчет этого сайта? – спросила Мэри Фэйи. – Мы знаем, кто его создал?

– Полиция работает над этим, – сказала Флорин.

Еще руки.

– Но это же незаконно, – сказала Хизер Чен. – Выкладывать фотографии людей без разрешения. Как же закон о защите медицинской тайны?

– Я знала, что кто-нибудь об этом спросит. – Флорин, казалось, пребывала в боевой готовности, ее единственном режиме взаимодействия. – Дело вот в чем. Как говорит наш адвокат, закон нам тут не поможет. Сотрудники здравоохранения по закону обязаны соблюдать конфиденциальность пациента, но другие люди – нет. А в Массачусетсе нет никаких законов, которые можно было бы применить в этой ситуации.

– Ну а как насчет хостинга, где размещен сайт? – с задних рядов подала голос Митч. – Мы не можем заставить их его закрыть?

– Это не так просто. Все упирается в Первую поправку. Знаю-знаю, – сказала Флорин в ответ на протестные стоны.

В этот же момент разом начался десяток обсуждений. Чтобы привлечь внимание собравшихся, Флорин постучала по столу, ее серебряное кольцо громыхало, как молоток.

– Народ, народ! Оставайтесь со мной. Это важно. Мы не единственная клиника, ставшая целью этих людей. Фотографии на сайте были сделаны в разных местах, возможно, в нескольких штатах. Так что мы сможем рассмотреть законы других штатов.

– А закон о беспрепятственном доступе к клиникам? – спросила Наоми[24]24
  В 1994 году в ответ на участившиеся случаи атак религиозных групп и активистов на медицинские учреждения, предоставляющие услуги проведения абортов, Конгресс США принял закон, запрещающий любое физическое препятствование или угрозы по отношению к людям, обращающимся за данной медицинской услугой.


[Закрыть].

– Слишком узко, – сказала Флорин. – Он работает в случае применения силы, угрозы применения силы или препятствовании. Пока этот человек не дотрагивается до них и не преграждает им вход в учреждение, это не преступление.

– Проблема в том, что это очень заковыристый вопрос. На данный момент многих ответов у меня нет – еще нет, – но я хочу, чтобы вы все знали, мы очень серьезно к этому относимся. Полиция в курсе этой ситуации, они выставят патрульных.

Это была правда. Тем утром Клаудия приметила на Мерси-стрит полицейскую машину с включенным зажиганием метрах в пятидесяти от клиники.

– Если вы заметите, что кто-то ведет себя странно, и особенно если увидите, как кто-то делает фотографии, сообщите об этом Луису. Я не шучу, народ, – сказала Флорин надтреснутым голосом.

В комнате воцарилась тишина. О выдержке их директрисы ходили легенды, а подобный ее голос говорил о том, что любой нормальный человек в этом месте бы разрыдался.