Текст книги "Улица милосердия"

Проснувшись после операции, он услышал женский голос. Его звук был до боли красивым, а язык – знакомым американским английским. Он преисполнился благодарности. Ему казалось, что он несколько месяцев провел в одиночном заключении, но теперь он был не один.

Он слышал этот голос несколько раз, прежде чем увидел его источник: коренастую черную женщину с круглым улыбчивым лицом. Эрнестин, как он позже узнал, была его ровесницей, но тогда бы он ни за что об этом не догадался. Возраст черных людей всегда был для него загадкой.

В больнице его ждал целый шведский стол всяческих унижений под видом ежедневного туалета. Он не мог ни помыться, ни побриться, ни одеться самостоятельно. В этих и во многих других ситуациях он полностью зависел от Эрнестин.

Чего она только для него не делала, сказать стыдно. Будь она белой, он бы этого не пережил; он бы в буквальном смысле умер от унижения.

Она подкладывала под него судно и убирала, когда он заканчивал свои дела.

Работала она молча, что казалось наилучшим вариантом. На левой руке у нее было золотое кольцо с разноцветными камнями. В конце концов любопытство взяло над ним верх. Однажды, когда она меняла простыни, Виктор спросил ее о кольце. Голос у него был влажный, булькающий, почти неразличимый. Не считая врача-индийца, который периодически к нему заходил, он уже много дней ни с кем не разговаривал.

Он откашлялся и попытался еще раз.

– Это материнское кольцо, – сказала Эрнестин. – Мне его дети подарили на день рождения. – Камни в кольце символизировали месяцы рождения ее четверых детей: трех сыновей и дочери.

Виктор сразу же вспомнил Дага Стрейта. В пятидесятых черная представительница женского пола производила на свет в среднем четырех отпрысков. И снова Даг оказался прав.

Эрнестин бойко, без церемоний содрала с постели простыни. Она передвигала его со знанием дела, как будто перекатывала бревно.

– У вас никогда не было детей, Виктор? Приподнимитесь.

Он приподнялся. Вопрос застал его врасплох.

– Нет, мэм, – ответил он, яростно моргая.

Тишина. К собственному ужасу, он готов был расплакаться.

– Грустно, – ответила она наконец.

Виктор сказал, что тоже так считает.

Снова тишина.

– Думаю, я просто не встретил подходящую девушку, – недовольно сказал он. – Зато встретил достаточно неправильных.

Над этими его словами Эрнестин расхохоталась. У нее был отличительный смех: богатый, переливчатый – ее голос был больше, чем оба они, вместе взятые. Она рассмеялась над тем, что он сказал и чего никогда бы не смог: над головокружительной чередой промашек, осечек и горьких сожалений – абсурдных, жестоких, необратимых и непоправимых, – которые только может познать человек за шестьдесят пять лет жизни.

Момент прошел, но Виктор навсегда его запомнил. Это было удовольствие, которого он не испытывал много лет, а быть может, вообще никогда: простая радость от того, что ты заставил женщину смеяться.

ДНИ В БОЛЬНИЦЕ БЫЛИ ПОХОЖИ НА ДНИ В ТЮРЬМЕ: ДОЛГИЕ И ПУСТЫЕ. Виктор ел, гадил и снова ел, как цыпленок на птицефабрике. Приемы пищи были единственными значимыми событиями, ключевыми моментами его дня.

Каждое утро с подносом для завтрака приносили бумажку.

Эта бумажка была чрезвычайно важна. На ней пациент мог обозначить свои пожелания на завтрак, обед и ужин. Сэндвич с тунцом или жареным сыром, мясная запеканка или спагетти, овсянка или болтунья.

Виктор заполнял форму медленно, с большим трудом; крохотный шрифт расплывался перед глазами. Прямые линии казались волнистыми. По центру картинки у него было слепое пятно, как будто он смотрел прямо на свет фонарика. Он поднимал листок к левому плечу и читал текст краем глаза.

Однажды, когда он заполнял форму, в комнату вошла Эрнестин.

– Вам нужны очки, Виктор?

– Я не могу их найти, – пристыженно буркнул он, словно она застукала его за каким-то непотребством.

– Попробуйте вот эти. – Она сняла свои очки в ярко-красной пластмассовой оправе и протянула ему. Он был настолько ошарашен, что даже не смог ничего сказать. Ему ничего не оставалось, кроме как надеть их; пластик оказался теплым от сидения на носу у черной дамы.

Виктор уставился на бумажку. На периферии зрения шрифт стал четче, но лишь слегка.

– Наверное, они для вас слишком сильные. Я слепая, как крот. – Она невозмутимо сняла с него очки.

– Дело не в очках, – сказал он с неистово бьющимся сердцем. – Я просто не вижу.

Он никогда прежде не произносил этого вслух. На следующий день санитар прикатил кресло-каталку и отвез его на второй этаж, где какая-то восточная женщина закапала ему капли. Он таращился на плакат на стене и пытался угадать, как мог.

Очки ему не помогли бы. Это если в двух словах. Она с акцентом объяснила, что нарушение необратимо. Со временем слепое пятно будет только расти. Поделать с этим ничего нельзя.

ПОСЛЕ БОЛЬНИЦЫ ЕГО ОТПРАВИЛИ В РЕАБИЛИТАЦИОННЫЙ ЦЕНТР. Страховка покрывала один месяц пребывания. Там он делал упражнения на растяжку и смотрел телевизор. Ему выписали специальные очки для слабовидя– щих, которые не помогали ни на йоту. Трудотерапевт научил его передвигаться с помощью ходунков, мыться и одеваться.

В конце концов он вернулся домой в Саксон-Вэлли. За ним приехал брат Рэнди. Дорога заняла семь часов, Виктор никогда не проводил столько времени в качестве пассажира. Во время аварии его пикап разбился всмятку; просроченные права отобрали. Его дням за рулем пришел конец.

В хижине он в основном смотрел телевизор. Компьютер простаивал в кабинете: нетронутая клавиатура, темный экран. После возвращения из больницы он включил его всего раз. Когда он набрал адрес «Зала позора», его приветствовал пустой желтый экран.

Этот URL теперь доступен на хостинге GoDaddy!

Ему понадобилась пара секунд, чтобы усвоить эту информацию: у его доменного имени истек срок действия. «Зал позора» просто исчез из этого мира.

Забавно, но он даже не скучал по нему. По молоденьким шлюхам в пуховиках, по слайд-шоу, играющему под музыку. Обезболивающие убили его либидо. Ниже пояса он чувствовал себя трупом, но его это не беспокоило. Его безумная жажда заполучить Коламбию растворилась, как сон.

Он провалил свою миссию. Теперь Виктор понимал, что поражение белой расы неизбежно, а упадок необратим. «Зал позора», конечно, был вдохновляющей идеей, но в конце концов его оказалось слишком мало. И слишком поздно. Его укрепленный подвал – полки, забитые провиантом, арсенал, полный оружия, – тоже оказался бесполезен. Он не проверял припасы несколько месяцев. Карабкаться по крутой, узкой лестнице было слишком опасно, да и какой смысл? Конец времен уже настал.

Говно, познакомься – вентилятор.

Он вспоминал время, проведенное в больнице, недели в реабилитационном центре, внимательного терапевта, хирурга-индийца, который по кусочкам собрал его раздробленный таз, восточную женщину-офтальмолога, которая сообщила ему дурные вести. Анестезиолога, который его усыпил; физиотерапевта, мучившего его целый месяц. Среди этих людей не было ни одного белого. Племя Виктора проиграло уже давно; просто он все это время сидел в пещере и не заметил. В округе Саксон не было черных или цветных, не было иностранцев, говорящих на других языках. Тихо, незаметно для него, они распилили Америку и поделили ее между собой так, как им было удобно.

Катастрофа пришла и прошла.

Виктор все еще оплакивал белую расу, некогда великое племя, отправленное теперь в забвение и опалу. Но неистовство, которое он испытывал раньше, рассеялось, вытекло, как кровь из раны.

Он лежал на диване и смотрел телевизор. Благодаря новой спутниковой тарелке он нашел канал, где круглосуточно крутили вестерны, и он с жадностью их смотрел. Слепое пятно не доставляло ему проблем. Эти истории были знакомы ему так же, как небо над головой. Заполнить пустоты было несложно.

Он все их уже видел; а может, и нет. По правде говоря, определить было сложно. Одни и те же персонажи появлялись снова и снова: одинокий герой, хитрые индейцы, салунные девицы и любезные «мамочки», резкие шерифы. В этих местах я закон. Краешком глаза Виктор впитывал пейзаж: необъятные просторы, которые он помнил по своим годам за рулем.

Угонщики скота и фермеры, ковбои-дебоширы, славные дни белой расы. Той Америки больше не существовало, она была потеряна навеки, но у Виктора еще оставались угольки – доступные в любое время дня и ночи с помощью магии спутников, льющейся с небес прямо на тарелку у него на крыше.

«ПОЖАЛУЙСТА, МАМА. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ УБИВАЙ СВОЕГО РЕБЕНКА».

На Мерси-стрит протестующие приходили и уходили. Этот был молодой, лет тридцати, с иисусьей бородой и длинными темными волосами, собранными в хвостик. Он уверял Клаудию, что у Бога есть на нее планы и пути его неисповедимы.

«Ты даже не представляешь», – подумала Клаудия.

– Я тебе не мама, – сказала она ему. – А если бы была, я бы сказала, чтобы ты перестал кошмарить женщин на улицах и занялся бы чем-нибудь полезным.

Она прошла мимо него напролом и ввела свой код доступа на датчике у входной двери.

Высшие силы с буйным воображением и крайне развитым чувством иронии. Она никогда бы не отнесла эти качества на счет протестующих. Едва ли любой бог, в которого они верят, стал бы действовать такими путями.

Внутри ее уже ждал Луис.

– Клаудия, это глупо. Ты подвергаешь себя опасности. Я настаиваю, чтобы ты пользовалась подземной парковкой.

У нее наготове был ее обычный довод, но его искренняя обеспокоенность на его лице остановила ее.

– Ладно, хорошо. Я буду пользоваться парковкой.

ПРОТЕСТУЮЩИЕ ТАК И ПРОДОЛЖАЛИ ПРИХОДИТЬ. Почти десять лет Клаудия всегда обходила их, с ощущением, что они не могут ничего ей сделать, что она отрастила защитный панцирь. Беременность это изменила, как и все в принципе. Она никогда прежде не чувствовала себя такой беззащитной и неудержимой, такой в буквальном смысле заметной.

При виде беременной фигуры незнакомцы исполнялись участия. Те, кто не бывали беременны, знали кого-то, кто бывал, и великодушно делились опытом. Хозяйка ее квартиры, курьер, бездомные обитатели Метадоновой мили. Каждый день она получала советы о правильном питании, о важности сна, о преимуществах духовных практик, или тай-чи, или переменном носовом дыхании. Кто знал, что существует столько домашних рецептов от изжоги, задержке жидкости, растяжек, геморроя, запора и варикоза. Ни одна естественная функция организма не была вне досягаемости, потому что беременное тело – это общественное достояние. Оно принадлежит всему миру.

Разумеется, она не первая это обнаружила. Ее ровесницы сделали это лет на двадцать раньше. В свои сорок три – почти сорок четыре – она была почти последней.

Заботу от навязчивости отделяет тонкая грань, и даже ее коллеги, которые уж точно об этом знают, периодически ее переходили. Но никто из них ни разу не спросил об отце ребенка, о человеке, имеющем отношение к беременности, хотя всем хотелось. Сама Клаудия не стала ничего рассказывать. Эта история была из тех, которые не знаешь, как рассказать.

Она сдержала свое обещание Луису. Каждое утро она добиралась на работу на машине вместо метро. Оставляла машину на подземной парковке, на месте для сотрудников, рядом с Флорин, и входила в здание через цокольный этаж, прекрасно сознавая, что пациентам такая роскошь была недоступна.

Беременность все изменила. Во время приема она говорила пациентам те же самые вещи, но ее слова отзывались в них по-другому. Для нежелательно беременной женщины выдающийся живот консультанта был как тест Роршаха. В данном случае реакция пациентки гораздо больше говорила о ней самой, чем о Клаудии.

А у опоздавших ее беременность вызывала особенно сильные эмоции. Последнее, что им было нужно в самый херовый день их жизни, это советы от одной из везучих дам среднего возраста, вынашивающей, насколько она сама знала, здорового малыша. Как только ее положение стало заметно, Клаудия передала всех опоздавших Мэри Фэйи. Она сама ее учила и полностью ей доверяла. В ее больших веснушчатых руках с пациентками Клаудии все будет в порядке.

С разрешенками было по-другому. Как правило, Клаудия была старше их матерей, и для них она была настолько немыслимо старой, что они полагали – вполне верно, – что у нее были совсем другие обстоятельства. Ее беременность вызывала у них живой интерес. Они спрашивали, знает ли она уже пол малыша и хочет ли знать вообще. Зачастую эти вопросы выливались в разговор об их собственных будущих беременностях, захотят ли они сами знать заранее или нет. Несовершеннолетние девочки говорили о будущем материнстве с теплотой и энтузиазмом, это был этап жизни, которого они ждали. Эти девочки не говорили материнству «нет». Они говорили «не сейчас».

Для Клаудии такой ответ был уже невозможен. В ее возрасте сказать «не сейчас» было все равно что сказать «никогда».

Ее случайная беременность в зрелом возрасте стала вторым по величине сюрпризом в ее жизни.

Первым был тот факт, что она вообще-то могла с этим справиться. Как и многие женщины, которых она консультировала, она была полноценным взрослым – здоровой, трудоустроенной и финансово обеспеченной. Она работала в десяти метрах от превосходного гинеколога. Что важно, она не находилась в тяжелой жизненной ситуации. Она чувствовала, что готова растить ребенка; она осознавала это ясно, недвусмысленно и наверняка.

Во время беременности она постоянно чувствовала голод. Поначалу ее напугало, что ее организм начинает брать над ней верх. Примерно такой же невыразимый ужас нагоняет на заядлого водителя машина с автопилотом. В супермаркете она доверху загружала тележку. Всю жизнь она питалась всяким переработанным мусором, а теперь ей хотелось фруктов, рыбы, хлеба и овощей. Впервые за много лет, а может даже и за всю жизнь, ей хотелось настоящей еды.

Быть может – и даже вполне возможно, – что эти приступы голода были своего рода искуплением. У ее будущего ребенка, у ее девочки уже были к ней некоторые претензии. Половина генов досталась ей от человека с грандиозным пристрастием к травке. (Весь день, каждый день.) Какое значение и какие последствия это может оказать на следующее поколение, было не ясно.

Вскоре после того, как Клаудия узнала о беременности, она обратилась к знакомому генетику, с которым когда-то встречалась, к одному из ее цифровых парней. Он решил, что она спрашивает по просьбе одной из пациенток, и она не стала его поправлять. Ответ его оказался совершенно бесполезным.

«Да что угодно может быть, – сказал он. – Никто ничего не знает».

Так, следуя духу искупления, она ела салаты и пила смузи. Она не курила травку. Как и с беременностью, все вышло случайно. Ей не пришлось прилагать какие-то титанические усилия воли; она бросила просто из трусости. После той ночи у Тимми ей просто было слишком неловко звонить ему, чтобы купить еще.

КОГДА ОНА РАССКАЗАЛА О БЕРЕМЕННОСТИ ФИЛУ, ТОТ БЫЛ ОГОРОШЕН. Она впервые в жизни увидела, что ему не хватает слов.

– Как это произошло? – спросил он в конце концов.

– Как обычно.

– Стюарт?

– О боже, нет.

Будь это кто-то другой, она бы постаралась увильнуть от этого вопроса. На работе она особенно старательно его избегала. Она была специалистом по женскому здоровью. Как она могла оправдать свою оплошность, свою неспособность этого избежать?

– Нет, кое-кто другой, – сказала она. – Мы не поддерживаем связь. Я знала его пару лет. – Это едва ли можно было назвать объяснением, но предложить больше она была не готова. – Он был моим другом.

ПО СЛОВАМ МАТЕРИ, КЛАУДИЯ ЗАГОВОРИЛА ПОЗДНО. До трех лет ни слова не сказала. А когда наконец начала, ее первым словом было не «мама» и уж точно не «папа. Ее первым словом было «нет».

Вполне естественно, что она сказала это Деб.

Большую часть сознательной жизни она говорила «нет» всему. «Нет» роли жены и «нет» роли дочери, «нет» еде и «нет» любви. Она говорила «да» сексу, но не любому, а только контролируемому, электронно проверенному и обследованному. Когда очередные цифровые отношения выдыхались, она начинала все заново с новым цифровым парнем, который в конце концов оказывался таким же, как предыдущий. Ничего удивительного в этом не было, она ведь сама выбирала их по одним и тем же фильтрам: образование, профессия, политические взгляды, район проживания.

Убери она все фильтры, могла бы найти кого-нибудь вроде Тимми.

ОНА ПОШЛА К НЕМУ В СОЧЕЛЬНИК. Ее матери не было в живых всего три месяца. Клаудия рассчитывала провести свое первое Рождество в статусе сироты дома и, если получится, во сне, а чтобы пережить эту боль, ей нужна была травка.

На крыльце у Тимми горел фонарь, огромный телевизор настроен на канал о путешествиях. В Осаке звездный шеф в кожаной куртке ел рыбу-фугу.

– Хрена с два я бы стал это есть, – сказал он, словно Клаудия именно в этом его и обвинила. – Хрена с два!

После бонга они дико захотели есть. Тимми попытался заказать еду в китайском ресторанчике, но в Сочельник не работал даже несчастный «Нефритовый сад».

Клаудия прошла за ним на кухню, где ни разу до этого не была: пошарпанный линолеум, доисторические приборы, заросшая грязью и потенциально опасная на вид электроплита с обернутыми пожелтевшей фольгой конфорками. На столешнице выстроились коробки с хлопьями, упаковка с двадцатью порциями лапши быстрого приготовления, а рядом – ящик с инструментами и мешочек каменной соли.

Встав плечо к плечу, оба уставились в холодильник.

– Уныло, – сказал Тимми.

– Погоди. – Клаудия пошарила по шкафчикам и добыла полпачки масла, присыпанного хлебными крошками, и пару ломтиков плавленного сыра, завернутых в пленку.

Она не готовила Сырный рамен двадцать пять лет, но в ту ночь, в свое первое сиротское Рождество, сделала его для парня, у которого покупала травку. Они поужинали, сидя бок о бок на диване перед телевизором – в точности так же, как она принимала любую пищу в первые семнадцать лет жизни.

– Если меня когда-нибудь приговорят к смертной казни, я хочу, чтобы это был мой последний ужин, – сказал Тимми, набив рот. – Я хочу, чтобы ты пришла и приготовила мне эту хренотень.

Он сказал, что это самая потрясающая вещь, которую ему вообще доводилось есть.

РАЗВЕ ТЫ НЕ ХОТЕЛА БЫ ЕГО НАЙТИ?

В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ОНА ПОПЫТАЛАСЬ УВИДЕТЬСЯ С НИМ в середине второго триместра, когда только-только показался живот. Она рассчитывала, что он сам скажет за себя все, чего не сможет сказать она.

Квартира Тимми была пуста. Гобелены с передних окон куда-то делись, и ей хорошо было видно гостиную. Его мебель исчезла: и просторный диван, и откидное кресло, и огромный широкоугольный телевизор. Клаудия долго простояла на крыльце, заглядывая в квартиру и силясь ее запомнить. Она знала, что никогда больше не вернется.

– Вам помочь?

Она обернулась и увидела розовощекого мужчину в куртке «Брюинз» с ламинированной табличкой в руках. Сдается квартира.

– Как раз собирался повесить. – Ему было лет шестьдесят, длинные волосы и золотая цепь вокруг шеи. – Заехать можно с первого числа. Хотите посмотреть?

– Да, – сказала Клаудия с неистово бьющимся сердцем.

Да, именно этого я и хочу.

Она прошла за ним внутрь.

– Выложил сегодня утром, – сказал хозяин. – А уже хренова туча звонков.

Квартира была чистая и пустая, наполненная солнечным светом. Без великанской мебели Тимми, без его внушительного физического присутствия, пространство казалось меньше, а не больше. Все еще отдаленно пахло травой.

– Извините за запах. На той неделе будут перекладывать полы. Должно помочь.

Он провел ее на кухню. Вместо грязного линолеума появился текстурный ламинат, вместо отжившей свое плиты – керамическая варочная поверхность.

– Холодильник новый, – сказал хозяин. – Сертифицирован по стандартам энергосбережения.

– Потрясающе, – сказала Клаудия.

– Вы знаете этот район? Отлично место, оранжевая ветка в пешей доступности. За такую цену уйдет быстро. Если вам интересно, я бы подавал заявку сегодня же. – Его взгляд быстро метнулся к ее талии, а может, и нет. Она была как раз на том сроке беременности, когда ей начинали мерещиться подобные вещи.

– У вас есть какие-нибудь вопросы?

Клаудия поколебалась всего секунду.

– Прошлый жилец, – сказала она. – Куда он делся?

Это был совершенно дикий вопрос, но даже если он так подумал, то вида не подал. Он выглядел как-то заспанно, глаза красные и мутные. Ей показалось, что он может быть под кайфом.

– Уехал, – сказал он. – Думаю, в другой штат.

– Вы знаете, куда?

– Не могу сказать. Он не оставил адреса.

У него в кармане зазвонил телефон: первые аккорды «Мальчика Дэнни».

– Простите, мне нужно ответить. – Хозяин протянул ей визитку из кармана. БАРРИ, УПРАВЛЕНИЕ НЕДВИЖИМОСТЬЮ. – Если захотите заполнить заявку, просто наберите.

Он шагнул обратно в квартиру и закрыл за собой дверь.

Клаудия помедлила в вестибюле, уставившись на дверь. Она представила, как дверь снова открывается и из ниоткуда появляется Тимми в своих бейсболке и футболке поверх лонгслива. Что бы она тогда ему сказала?

В этот момент она услышала на лестничной площадке шаги. Низенькая круглая женщина сражалась с доставкой – необъятной корзиной с фруктами, завернутой в прозрачную желтую пленку.

– Вам помочь? – спросила Клаудия.

– Но-но, я держу. Не могли бы вы взять сумки? – Женщина кивнула в сторону двух больших пакетов с продуктами, стоявших на площадке.

Клаудия взяла пакеты и пошла за ней наверх. Дверь квартиры на втором этаже была распахнута, играло радио. В коридор тянулся запах готовки, кумина и, наверное, чеснока. У Клаудии беспощадно скрутило желудок. Она ела всего час назад и уже истекала слюной, как оголодавшая собака.

– Сейчас, я вот это занесу, – сказала соседка. Латиноамериканка, наверное. Речь с акцентом. – Обождите, я сейчас.

Клаудия ждала в коридоре – сама не понимая зачем, – пока женщина не вернулась. Она забрала у Клаудии пакеты и поставила их за дверь.

– Спасибо. Раньше мне Тимми помогал. Всегда носил мои вещи. Я слышала, вы о нем спрашивались. – Ее взгляд задержался на животе Клаудии. – Я вас видела раньше.

Клаудия почувствовала, как у нее вспыхнуло лицо.

– Никуда он не уезжал, – сказала соседка. – Он в тюрьме.

Желудок Клаудии застонал в голос.

– В тюрьме… – повторила она. – Вы уверены?

– Так говорят. – Соседка вскинула руки ладонями вверх: что поделать? – Я знала, чем он промышляет, но он не был плохим человеком, знаете? Мне он нравился.

– Мне он тоже нравился, – сказала Клаудия.

ОНА МОГЛА БЫ РАЗЫСКАТЬ ЕГО, ЕСЛИ БЫ ЗАХОТЕЛА. Пришлось бы приложить усилия, но она смогла бы. Она не знала ни его фамилии, ни возраста, ни где он был, ни как долго, но ответы на эти вопросы существовали, а значит, их можно было найти.

Когда она думала о нем, что случалось нечасто, она вспоминала, как они разговаривали, опосредованно вели беседы с помощью телевизора. Она запросто могла представить его в своем детстве на продавленном диване между Деб и приемышами. В своих мыслях она выделила ему собственный поднос, бумажную тарелку и пластиковый стакан с колой. Если взглянуть на это так, казалось, что он был с ней всю жизнь.

Он был ее человеком.

Они не были влюблены друг в друга, да и не могли, но на некоторое время он стал для нее домом. В тот жуткий год после смерти матери она ходила не куда-нибудь, а именно к нему.

И фонарь у него на крыльце всегда горел.

ТИММИ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО. В ОСОЗНАНИИ ЭТОГО ФАКТА была какая-то сила. С этим знанием все становилось возможным. Она не могла представить, каково было бы иметь ребенка вместе с ним. Все, что она могла представить, это как она справляется со всем сама. Так же, как делала ее мать.

Когда она забеременела, перед ней встал выбор; и правда, которую никто не хотел слышать, заключалась в том, что этот выбор не был инстинктивным или очевидным.

А с беспомощных какой спрос?

Это была не ее вина. Просто так случилось.

ЗА НЕДЕЛЮ ДО ДНЯ БЛАГОДАРЕНИЯ, КОГДА ЕЕ БЕРЕМЕННОСТЬ УЖЕ БЫЛА заметна невооруженным глазом, Клаудия поехала в Клейборн. В кои-то веки телефон Николетт работал. «Я заеду в субботу после обеда», – сказала она автоответчику, но не сказала зачем.

Они сели за кухонный стол. Николетт сдвинула в сторону стопку рекламных писем, каталогов, неоткрытых конвертов со счетами, детскую раскраску. Клаудия достала из сумки лист бумаги.

– Что это? – спросила Николетт.

Клаудия глубоко вдохнула запах всего своего детства: сигареты и освежитель воздуха.

– Право собственности на трейлер. Теперь он твой. Мама… – сказала она как бы пробуя фразу на зуб, – хотела бы, чтобы он был твоим.

Это решение показалось ей совершенно очевидным сразу же, как только она его приняла. Ни секунды в своей жизни она не хотела быть владелицей трейлера, в котором она ни за что не стала бы жить, но не смогла бы и продать, даже если бы получилось. Консервная банка, пятнадцать метров в длину, пять в ширину – дом, который устроила для них ее мать. Его рыночная стоимость приблизительно равнялась нулю. Ценность этого трейлера невозможно было измерить в долларах. Тут требовалась другая измерительная система; валюта, которую Клаудии нужно было придумать самой.

– Здесь только трейлер, – пояснила она. Земля ее деда, на которой стоял трейлер, принадлежала его единственному живому ребенку, тете Дарлин. – Не думаю, что у нее есть на эту землю какие-то планы, но это вы решайте между собой.

Николетт внимательно прочитала бумагу.

– Убери ее в надежное место, ладно? Лучше ее не терять. – Клаудия окинула взглядом царивший в трейлере хаос.

«Сними банковскую ячейку», – подумала она, но не сказала.

– У меня для тебя тоже кое-что есть. – Николетт поднялась с кресла и принесла из гостиной пластмассовую корзину для белья. – Дарлин сказала, у тебя будет девочка.

Она поставила корзину на стол. Внутри была гора переливающихся нейлоновых тканей: ярко-розовых, бирюзовых и солнечно-желтых. – Я раньше наряжала в них Скайлар. – Николетт нежно, почти благоговейно дотронулась до дешевой ткани. – Но она все равно больше в них не влазит.

Это Клаудия знала. Судя по недавним фотографиям на Фейсбуке, Скайлар – теперь уже шестилетняя – была пышечкой. Она подумала мельком, не растолстела ли девочка нарочно, чтобы не носить эти богомерзкие наряды.

Николетт вытащила на суд Клаудии одно из платьев: блестящий фиолетовый лиф усыпан стразами, а зеленая сатиновая юбка отрезана так, чтобы напоминать хвост.

– Костюм Русалочки. Маме оно так нравилось, – сказала она, и ее глаза заблестели от слез.

И Клаудия, которая в жизни не обрекла бы ребенка даже на минуту в этом наряде, почувствовала, как и ее собственные глаза наполняются слезами.

– Спасибо, – прошептала она. А затем сделала то, чего не делала никогда, даже на похоронах их матери, – заключила Николетт в объятия.

БУДУЧИ БЕРЕМЕННОЙ, ОНА ПОСТОЯННО ЧУВСТВОВАЛА УСТАЛОСТЬ. Как оказалось, процесс создания человека был очень изнурительным занятием. Впервые за много лет она крепко спала и видела яркие сны. Если верить книге «Чего ждать, когда ждешь ребенка», это было распространенным явлением. Сны беременных были полны волшебных существ. В своих снах они рожали драконов, змей и всяких чудовищ.

Клаудии ничего такого не снилось.

Все свое детство и большую часть взрослой жизни она засыпала с мыслями о матери. Проваливаясь в сон, она представляла себе, где в этот момент была Деб: лежала на своем матрасе в дальнем углу трейлера или похрапывала на старом клетчатом диване. Телевизор в любом случае будет включен. Только после того, как она определяла местоположение матери, Клаудия могла спокойно заснуть.

Пока мать была жива, Клаудия даже не думала о том, чтобы сотворить нового человека. Просто не чувствовала необходимости. Смерть Деб это изменила, как и все остальное в принципе. Внезапно и без церемоний она перестала быть дочерью. Ничто в жизни не подготовило ее к этой потере.

Во время беременности она видела мать во снах. Какой-нибудь другой человек принял бы это за доказательство того, что Деб все еще была где-то здесь, что где-то во вселенной все еще летала ее часть, которую верующие называют душой.

Когда это случилось в первый раз, Клаудия проснулась со смехом. Во сне она вынашивала мать внутри себя, младенческую версию Деб. Мать и дочь вместе, спрятанные друг в друге, как матрешки. Скоро, совсем скоро она подарит жизнь своей матери. Во сне это показалось ей таким смехотворным, но вместе с тем замечательным и правильным.

Что могло быть лучше?