Текст книги "Дом Судьбы"

XVI

Дом Якоба ван Лооса на Принсенграхт – настоящая страна чудес.

Нелла чувствует себя так, словно ей снова восемнадцать и она впервые приезжает в город, в дом Йохана. Дом Якоба сначала как будто бы бьет ее под дых и лишь потом обволакивает своей красотой и спокойствием. Звуки канала стихают, когда Нелла погружается в его симметрию и вкус, его бархат и янтарные завитки. И тут ее пронзает мысль, как долго уже их семья висит на волоске, изображая достаток. На самом деле они не более, чем неуютное сборище душ, балансирующих на грани катастрофы.

Нелла старается не глазеть по сторонам, но на каждой стене висят прекрасные картины. Натюрморты с оловянными кувшинами и тончайшим выдувным стеклом, с лимонными корками, так похожими на настоящие. Буколические пейзажи, сцены охоты и кораблекрушений. К счастью, это не тот Бакхейзен, которого Нелла так недавно продала. Было бы слишком жестоко узнать, что де Вриз – скупщик ван Лооса и что любимая вещь Марин теперь должна украшать его стену.

На каждой поверхности красуются делфтские вазы и немецкий хрусталь, комнаты наполняет аромат горящего янтарного ладана. Красивые приставные столики на тонких прямых ножках, инкрустированные деревянной мозаикой и перламутром. Повсюду мраморная плитка, черная как смоль, белая и с серыми прожилками. Огромный новый турецкий ковер в горчичных и ржаво-красных оттенках – самый большой из всех, что Нелла когда‐либо видела, – покрывает бо́льшую часть прихожей. Ковер заглушает ее шаги, вытканный на нем узор – абстрактное замысловатое совершенство. Через арку гости могут заглянуть в соседнюю комнату с высокими потолками, бледно-зелеными стенами, элегантными стульями и низким столиком на изогнутых ножках. В углу стоит клавесин, заваленный нотами.

Подумать только, Тея может стать хозяйкой всего этого.

Гости – Отто Брандт, его дочь Тея и Петронелла – с благодарностью приняли приглашение на воскресный ужин. Нелла рада, что Отто здесь, но держит себя с ним настороженно. После ссоры они вежливо общались ради Теи. Нелла больше ничего не слышала ни о Каспаре Витсене и его ананасах, ни о грандиозных планах по захвату ее старого дома. Но молчание Отто ее все‐таки беспокоит. Он принял какое‐то решение. И несмотря на сегодняшний визит, по-прежнему убежден, что Якоб не получит руки его дочери. «Один ужин, – еще в январе поставил условие Отто. – И если Тее не понравится этот ван Лоос, нам тоже никогда не придется с ним видеться».

Якоб ван Лоос в глазах Отто – своего рода Клара Саррагон: опасный и неприятный, но сшитый из того же дорогого материала. Сейчас, в середине февраля, Отто согласился прийти к нему в дом. Согласился еще на один ужин. Нелле это кажется подозрительным. Возможно ли, что он поступает так из желания внушить ей ложное чувство безопасности? Не верится, чтобы он сдался.

Второе, что вызывает у Неллы подозрения, – настроение Теи. В последнюю неделю она стала какой‐то мрачной. Нелла не раз заставала племянницу у окна, наблюдающей за улицей. «Тея, у тебя все хорошо?» – спрашивает Нелла, но вопрос остается без ответа. Значит, она все еще противится Якобу. Или, возможно, знает о разногласиях между отцом и тетей. «Мне не следовало говорить ей про Каспара и ананасы, – думает Нелла. – Не надо было так резко отвечать, когда она спросила про озеро. Не надо было ничего ей рассказывать про мою жизнь в Ассенделфте».

Вот что происходит, когда начинаешь рассказывать свою историю. Ты становишься неудобным – для себя и для окружающих. Они думают, что теперь у них есть представление о тебе. Но это не так. Возможно, Марин была права, держа все свои карты при себе.

Холодная погода тоже не помогает. Лед на канале растаял, это правда, но тепло еще не пришло и на рынках торгуют все тем же. Такое чувство, что все чего‐то ждут, но никто точно не знает чего.

Нелла уверена, Якобу ван Лоосу все это неизвестно. Семья Теи – непревзойденные мастера по части скрытности. Они сидят рядом с хозяином в бледно-зеленой гостиной и улыбаются. Нелла молчит, подавленная и богатством дома, и своими воспоминаниями. На хозяине дома сюртук глубокого черного цвета, отлично подогнанный портным, чтобы скрыть узкие плечи. На ногах – пара изысканных кожаных туфель того же оттенка, длинные заостренные носы увенчаны белыми сатиновыми бантами. Нелла неотрывно смотрит на них, пока экономка Якоба, миссис Лютгерс, невысокая, тонкокостная и бледная женщина за шестьдесят, не прерывает ее размышления.

– Чаю, сеньор? – спрашивает миссис Лютгерс. – Перед трапезой?

Якоб делает жест рукой:

– Не желают ли дорогие гости чаю?

Тея молчит.

– Благодарю, мне не нужно, – отзывается Отто.

– Благодарю, не откажусь, – говорит Нелла, и миссис Лютгерс выходит, даже не обернувшись.

«Что ж, побудем здесь немного. Пусть Якоб еще раз полюбуется красотой и изяществом Теи». Они сидят в одной из самых дивных комнат, какие Нелла когда‐либо видела, и в сером послеполуденном свете, проникающем через окна, Тея выглядит идеально. В обстановке, как и в наряде Теи, не слишком много золота и жемчуга. Не слишком много блеска, чтобы успокоить голландскую нелюбовь к помпезности, но достаточно, чтобы радовать глаз, когда обводишь взглядом комнату – от уголка изящного деревянного шкафа до красивой картинной рамы, от тихо тикающих часов на каминной полке до пухлой расшитой подушки, упирающейся Нелле в позвоночник. Даже воздух кажется перламутровым, разреженным.

Якоб смотрит на Неллу с удивлением:

– Вы не ожидали такого.

– Что вы имеете в виду, сеньор?

– Вам нравится эта комната.

– Разве она может не понравиться? – улыбается в ответ Нелла.

– Люди считают, у меня нет вкуса. – Якоб смотрит на Тею. – Что я не умею ценить деликатные вещи.

Нелла чувствует на себе взгляд Отто, но все ее внимание сосредоточено на Тее, которая не сводит глаз с лакированного столика. Вернувшаяся миссис Лютгерс ставит перед хозяином поднос. Якоб протягивает Тее маленькую фарфоровую чашечку на блюдце.

– Для меня большая честь разливать чай, – говорит он. – В Лондоне это всегда делает леди, но здесь, в Амстердаме, прислуживать должны мужчины.

Тею задевает за живое не сделанный в ее сторону намек на рабство, а упоминание Лондона. Девушка смотрит на Якоба так, будто только что очнулась ото сна. Нелла наблюдает, как Якоб поднимает чайник, чтобы наполнить чашку Теи, как чай льется из носика, неостановимо, как водопад. Зачем бы ван Лоос приглашал их сюда, не будь он заинтересован? Отто беспокоится на пустом месте. Якоб протягивает чашку и Нелле, фарфоровая кроха прекрасна, как все в этой гостиной, и отделана золотом. Когда хозяин наливает чай, пар поднимается к лицу Неллы, увлажняя подбородок и тонкие волоски на висках.

– Вы были в театре после нашей встречи там, госпожа Брандт? – интересуется Якоб.

– Нет, сеньор, – отвечает Тея.

– Но ваша тетя сказала, что вы любите театр.

– Она так сказала?

Якоб выглядит смущенным.

– Она упомянула, что вы часто ходите смотреть одну и ту же пьесу.

Тея непонимающе смотрит на хозяина дома, а Нелла чувствует, как ее охватывает раздражение. Племяннице удалось резко ответить возможному поклоннику, проявить безразличие к его интересу и одновременно намекнуть на полную ненадежность тети как источника информации – и все это в каких‐то трех словах!

– Что еще вы любите? – спрашивает Якоб. – Я знаю, любовь – это широкое понятие.

– Я считаю его вполне конкретным, – возражает Тея.

– Но надо же с чего‐то начать, – перебивает ее Нелла.

Якоб и Тея удивленно поворачиваются к ней, и Нелла чувствует, как кровь приливает к щекам. Она ругает себя – не надо так настойчиво давить. В конце концов, это именно она посоветовала Якобу выяснить, что любит Тея, у нее самой.

– Я люблю ананасы, – внезапно говорит Тея в наступившей темноте. – У них замечательный вкус, вы не находите? Возможно, в ананасах кроется будущее.

Отто в замешательстве смотрит на дочь.

– Как странно, – улыбается ей в ответ Нелла. – Не заметила, чтобы тебе понравился превращенный в джем ананас у Клары Саррагон.

– Все может измениться, – пожимает плечами Тея, поворачиваясь к Якобу. – Это девиз нашей семьи.

Отто отходит к окну, а Нелла все больше раздражается, глядя на безмятежный вид Теи. Якоб смотрит на них, словно астроном на три звезды, изучая яркие пятна и пытаясь составить созвездие.

– Должен заметить, – Якоб обращается к Нелле так внезапно, что она подпрыгивает, – я все еще вспоминаю тот соус с шафраном и белым вином, который готовила ваша кухарка. Корделия, верно?

– Корнелия, – поправляет Отто.

– Придется тайно ее прикармливать, – смеется Якоб. – Отличный способ – прикормить кухарку. Или, может быть, она согласится перейти ко мне добровольно?

Ван Лоос многозначительно смотрит на Тею.

Девушка разглядывает стол перед собой.

Отто тянется за свободной чашкой и наливает себе чай. Нелла держится за остатки самообладания. «Будет ли Корнелия вписана в брачный контракт Теи? – размышляет она. – Покинула бы Корнелия дом на Херенграхт, чтобы быть рядом с Теей, стать вместе со своими половниками частью ее приданого?»

Корнелия вполне может так поступить. Возможно, она не вынесет разлуки с любимой воспитанницей. Но трудно даже представить себе, как подойти к ней с таким вопросом – чтобы она рассталась с домашним хозяйством, которым занималась почти всю свою жизнь. Ужасно! Нелла вряд ли осмелилась бы на подобное. И все же, несмотря на перспективу потерять Корнелию, она осознала, что Якоб впервые заговорил с Теей и Отто о своих намерениях.

* * *

После жаркого из кролика, которое Нелле очень понравилось, хоть и было намного проще и безвкуснее, чем все, что могла бы состряпать Корнелия, и явно намекало, что этому дому действительно нужен повар получше, компания возвращается в бледно-зеленую гостиную. Отто выглядит так, словно это самый долгий день в его жизни. Якоб спрашивает позволения Теи показать ей клавесин, и, подчиняясь правилам вежливости, Тея соглашается. Отто и Нелла остаются сидеть на диване с бокалами вина и в течение четверти часа наблюдают неестественное представление в другом конце комнаты. Это могла быть сцена из жизни влюбленных: юная леди сидит, склонив голову набок, за прекрасным инструментом. Завораживающе красивая клавиатура и великолепная деревянная инкрустация корпуса, в который она заключена.

– Когда до него дойдет, что она не умеет играть? – бормочет Отто.

– Он не затем ее туда позвал, – тихо отвечает ему Нелла.

Якоб садится и кладет руки на клавиши. Яркий звук клавесина наполняет комнату, нота за нотой поднимаясь к потолку. Нелла видит, как племянница удивлена, что Якоб искушен в музыке. Она совсем не ожидала от него подобного. Мужчина, находящий интерес в сухих юридических делах, увлеченный зарабатыванием денег, в модных кожаных туфлях… беря в расчет то, как строго Тея судит о людях, для нее вовсе не очевидно, что такой мужчина может обладать талантом в ее сфере интересов. Это идет вразрез с аргументами Теи против Якоба, и Нелла чувствует надежду.

Якоб проигрывает еще несколько музыкальных фраз и смущенно останавливается.

– После рождения двух сыновей моя мать мечтала о дочери, – говорит он, нажимая на клавишу. Эхо разносится по комнате. – И пусть родился я, она все равно обучила меня… нежному искусству.

– Вы хорошо играете, – хвалит его Нелла. – Как приятно видеть, что инструмент не просто украшение интерьера.

– У всех красивых вещей должна быть цель, – отвечает Якоб, поворачиваясь к Тее. – Их не следует оставлять в углу, бесполезными и невидимыми.

В наступившей тишине Якоб встает.

– Госпожа Тея, если вы когда‐нибудь захотите прийти поиграть на клавесине, я буду более чем обязан. Это не лютня, поэтому я не смогу принести ее к вам на Херенграхт. Вам придется посетить мой дом.

Тея осознает, что это знак. Она понимает, что это весьма щедрый жест, причем сделанный целенаправленно в присутствии ее отца. Предложение Якоба официально, и, если оно будет принято, какие еще последуют за ним?

Все ждут, что ответит Тея. Девушка сосредоточенно смотрит на клавесин.

– Благодарю вас, сеньор, – наконец произносит она. – Но это слишком ценный инструмент. Боюсь, мои пальцы могут его сломать.

Улыбаясь, Якоб опускает на клавиши крышку. Нелла в ярости, но она ничего не может поделать, кроме того, им уже пора уходить. Ван Лоос говорит, что уезжает в Лейден на пару недель по делам своей матери. Но, когда он вернется, они снова должны встретиться. Нелла соглашается. «Непременно должны. И всего доброго, и спасибо за вкусного кролика. Мы непременно отплатим вам тем же, пригласим к нашему столу. Кто знает, что решит приготовить Корнелия через две недели, когда появятся первые весенние овощи, а ягнята будут готовы к забою?»

Они улыбаются, покидая дом Якоба ван Лооса, но идут молча все те пять минут, что требуются на дорогу до собственного дома. Нелла хочет сказать так много, хочет спросить, почему никто не понимает, что она пытается сделать, но она устала и погружена в себя.

Отто толкает тяжелую входную дверь, из темноты появляется Корнелия, чтобы их поприветствовать. Нелла смотрит на помещение, похожее на пещеру. Голые стены и атмосфера скорби.

– Что такое? – спрашивает Корнелия. – Что случилось?

Слова сами собой вырываются из Неллы, она не пытается их остановить:

– Тея – грубое, неблагодарное дитя.

Долгое мгновение все потрясенно смотрят на Неллу.

– Что? Она считает, что знает, как устроен мир, – продолжает та. – И что ее будущее сложится именно так, как она хочет. Но все не так. Она будет прозябать в бедности. И я больше не собираюсь нести за это ответственность.

– Нелла, – предупреждающе произносит Отто.

– Нет. Я сыта вами по горло.

– Мадам, – умоляет Корнелия, заламывая руки.

– Вы все всегда делали что хотели. Йохан шел своим путем. И из-за этого я никогда не могла идти своим. Вы с Марин, Отто, следовали желаниям своих сердец. А теперь Тея, упрямая, как ее мать, нахально разговаривает с Якобом! Сидит здесь и отказывается от моей помощи!

– Не говори о Марин и ее сердце, – хмурится Отто.

– Буду, – огрызается Нелла. – Она оставила меня разбираться со всем этим.

– Оставила тебя? – недоверчиво переспрашивает он.

Нелла настолько зла, что слова с силой выходят из нее и она не в состоянии их удержать. Ей невыносимо то, как они все на нее смотрят, словно она сошла с ума.

– Откуда тебе знать, что я хочу делать? – спрашивает Отто. – Ты ничего не знаешь обо мне и Марин. И когда это я тебе мешал идти своим путем? Господи, когда же ты наконец перестанешь себя жалеть?

– Вы оба, перестаньте, – призывает Корнелия.

Тея неподвижно стоит, скованная словами, брошенными тетей и отцом друг другу.

– Ты могла бы выйти замуж, – продолжает Отто, не обращая внимания на просьбу Корнелии. – Ты не перестаешь постоянно твердить о нашей бедности. Ты понятия не имеешь, что это такое. И тебе было восемнадцать, когда умер Йохан. Восемнадцать! Твоя жизнь едва начиналась.

– Конечно, – говорит Нелла, указывая на Тею. – А потом появилась она. Я была вынуждена растить ребенка, или ты забыл?

– Она не была твоим ребенком. Ты не обязана была ее растить. На случай, если ты забыла.

Его слова звучат как удар. Нелла поворачивается к Тее, которая смотрит на нее широко раскрытыми глазами. «Я хотела о тебе заботиться», – хочет сказать Нелла, но слова никак не выходят.

– Всегда можно начать сначала, – продолжает Отто. – Так или иначе. Я знаю это лучше, чем кто‐либо из вас. Правда в том, Нелла, что ты никогда этого не хотела. Ты могла бы покинуть этот дом. Могла бы родить своих детей. Но ты этого не сделала, а сейчас жалеешь. И поэтому мы все оказались в гостиной Якоба ван Лооса.

– Перестаньте, перестаньте! – Корнелия начинает всхлипывать.

– Ни одно доброе слово о Йохане, с тех пор как он был убит, не оплатило дрова, чтобы мы могли согреться, – говорит Нелла, собрав все оставшиеся силы. – Не оплатило еду, чтобы накормить Тею, не оплатило портного, чтобы она могла носить одежду. Ни одна гильдия не пришла нам на помощь. Никто из соседей не позаботился. Мой муж был убит, ее мать мертва, и единственное утешение, которое мы находили, – это деньги, настоящие деньги. И они спасли нам жизни.

– Мы спасли друг друга, – возражает Корнелия.

– Нас спасли деньги, – жестко обрывает Нелла. – Деньги – наш щит. И оружие. И благословение. И кто научил меня этому? Твоя мама, Тея. Твоя мама, которая в итоге взяла на себя больше, чем смогла вынести, оставив нас в таком затруднительном положении. Она взяла в любовники твоего отца под покровом мрака, а дьявол принес последствия…

– Нелла, прекрати, – угрожающе сжимает кулаки Отто.

– Якоба ван Лооса не волнует история Йохана и Марин Брандт, и это просто чудо. Каковы шансы найти второго такого человека?

– Если тебе так нравится Якоб, – выкрикивает Тея, и злость в ее голосе заставляет всех умолкнуть, – то сама выходи за него замуж!

Наступает тишина. Никогда еще они не спорили так жестоко, и Нелла чувствует ужас, пульсирующий в крови от грядущих последствий. Потрясенная, она неверными шагами поднимается по лестнице, словно возвращение в свою комнату сможет положить этому конец, хотя все только начинается.

Лица домочадцев поворачиваются к ней из темного холла. Даже в тусклом свете свечей Нелла может разглядеть гнев на лице Отто, и торжество Теи, наконец высказавшей свое мнение, и то, как широко раскрыты глаза Корнелии.

– Тея, – говорит Нелла, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал ровно, – твоя мать зачала тебя втайне. Родила тебя втайне. Умерла за тебя втайне. Твой отец впал в такое глубокое горе, что в день твоего рождения едва мог на тебя смотреть. Он заявляет, что заботится о твоих нуждах, но правда в том, что он настолько боится потерять тебя, что неосознанно ограничивает твои шансы. Если я чему и научилась за последние восемнадцать лет, так это тому, что есть лишь две вещи, на которые можно положиться: ты сама и гроссбух. Но мы потеряли наше состояние. Те деньги, которые никогда не заканчиваются, независимо от того, сколько ты выбросил на ветер? Мы их потеряли. Позор Йохана и твоей матери – это наш позор. Твой позор. Ты будешь носить его до конца своих дней. Так что теперь у тебя есть только ты сама.

Все трое внизу стоят, застыв, и смотрят на Неллу словно зачарованные.

– Выйди замуж и оставь эту семью, Тея, как я вошла в нее, выйдя замуж. Уйди, если сможешь. Другого выбора нет.

XVII

Когда на канал наконец‐то приходит весна, в доме на Херенграхт наступает вторая зима. Небо становится все ярче, а внутри тускнеет свет. Обитатели спотыкаются в полумраке, в темных углах и захламленных коридорах. Корнелия убирает меховые воротники и тяжелые плащи, достает более легкие, но они никуда не ходят всей семьей. Ни в зверинец, ни полюбоваться на цветущий сад, ни даже на рынок. Как будто что‐то сломалось, и нет пути назад после брошенных слов, и призрак давно умершей матери брошен словно копье в сердце врага. И не только того врага, что давно ушел, но и того, кто, может, никогда и не придет. Мужья, дети, кирпичики, из которых, как говорят, женщина строит свою жизнь.

Тетя Нелла не выходит из своей комнаты. Тея не видела ее уже больше двух недель, что, по-своему, дарит ей облегчение. Еще большее облегчение – не видеть Якоба, но она не видит и своего отца. Все стараются не попадаться друг другу на глаза. В таком огромном доме это несложно. Можно прислушиваться к хлопанью закрывающихся дверей, к скрипу половиц, к чьим‐то шагам и выбирать путь соответственно. Но при этом никак нельзя понять, что делают остальные на самом деле. Только Корнелия продолжает вести себя как обычно: готовит еду, которая, кажется, никому не нужна, полирует столовые приборы, моет посуду, печет хлеб, режет его и, густо намазав ломти маслом, оставляет их на тарелке перед дверью тети Неллы. Тета Нелла любит хлеб с маслом, хотя это детская еда. Корнелия кормит тетю Неллу лакомствами из детства.

«Ну и пусть так, – думает Тея. – Пусть тетя ест сухие корки, после всего что тут наговорила».

Но внутри у Теи все разрывается из-за того, что это должно закончиться вот так, что все и без того уже, кажется, разваливается на куски. В эти дни единственной отрадой существования для Теи становятся визиты к Вальтеру, и она пользуется гнетущей атмосферой на Херенграхт и тем, что за ней теперь меньше следят, чтобы проводить с ним время в театре.

На протяжении всего судьбоносного ужина у Якоба Тея думала о третьей мизерикордии в Старой церкви. Она была в восторге от того, что сделала для себя и Вальтера. Она пыталась сосредоточиться на разговоре за дымящимся чаем Якоба, думать о его просторном столе и звонком клавесине, но все, что приходило ей в голову, – поступок, совершенный ради любви. Деньги, которые она оставила, наверняка уже забрали, потому что она сунула их туда задолго до воскресенья. Все это волновало ее и одновременно с этим вызывало тошноту. Она видела, как сильно разозлилась на нее тетя в доме Якоба, еще до того, как разразилась буря в их собственной прихожей. Но теперь они с Вальтером в безопасности. Наверняка в безопасности.

– Ты обещаешь, что мы поженимся, как только закончится контракт? – спрашивает девушка Вальтера однажды в мастерской, наблюдая, как он разрисовывает римскую арку.

– Тея, – отвечает он, – конечно. Мы же обо всем договорились.

Тея тут же жалеет, что задала вопрос, но ей так хотелось рассказать ему, что произошло у них дома: про ту ужасную ссору, из-за которой теперь никто ни с кем не общается, об угрозе, которую представляет собой Якоб, о борьбе за деньги и загородном имении тети. Жизнь не должна быть такой. Тея вспоминает все пьесы, которые она видела, героини там справляются с трудностями сами или с помощью своих тайных возлюбленных. Почему она чувствует себя так скованно? И при этом хочет казаться легкой, воздушной, непринужденной. Тея мечтает, чтобы история ее семьи исчезла, чтобы для Вальтера она существовала только в этой комнате, всегда приятная и желанная. Он должен закончить работу по контракту, вот все, что она знает. И этот факт не обойти. Ей нужно набраться терпения, и ведь ждать осталось недолго? Всего лишь месяц или около того. Она умеет ждать.

И все же они должны заключить брак до того, как станет слишком поздно, до того, как Якоб ван Лоос и его намеки на женитьбу не станут слишком явными, чтобы закрывать на них глаза.

Тея наблюдает за Вальтером, он стоит к ней спиной и рисует арку, и древний Рим оживает. Один вид сосредоточенного Вальтера так манит, что она ощущает возбуждение внизу живота и желает, чтобы он переключил свое внимание на нее. Но одновременно с этим ей нравится наблюдать за происходящим. Нарастающее желание пересиливает беспокойство по поводу всего остального. Тея ощущает постоянную потребность в его красоте, его ласках и совершенно не хочет испортить украденные моменты, проведенные с ним, разговорами о нежеланном браке, о миниатюре или о записке от вымогателя.

Тея ловит себя на том, что смотрит на палитру художника, отмечая, как много в ней красок. Тот, кто прислал ту куклу, ошибался. Вальтер не из тех, кто рисует мир только в красных тонах.

– У меня для тебя сюрприз, – говорит Вальтер, откладывая палитру и вытирая руки.

Он ненадолго исчезает за римской аркой и появляется снова, держа в руках доску.

– Готова? – медленно и церемонно Вальтер поворачивает доску, и Тея понимает, что смотрит на свое собственное лицо, написанное маслом. – Все было именно так, как я и ожидал. Все равно что пытаться нарисовать солнце.

На мгновение Тея теряет дар речи. Она действительно выглядит красивой. Она действительно сияет. Она превратилась в настоящее произведение искусства. Но что‐то заставляет Тею колебаться. Дело в том, что смотрящая на нее с портрета женщина не похожа на нее – не так, как миниатюра Вальтера передает его черты. В картине не хватает духа, и Тее больно видеть его отсутствие, потому что Вальтер с такой гордостью улыбается и думает, что сделал ее счастливой. Считает, что запечатлел свою любовь. Тея потрясена осознанием того, что Вальтер может нарисовать римскую арку, кокосовое дерево или клубничный куст, но ему не удалось запечатлеть ее. Это очень неприятное открытие, но девушка берет себя в руки и улыбается.

– О, Вальтер! – восклицает она. – Спасибо, милый. Меня никто никогда раньше не рисовал.

– Я рад, что успел написать тебя первым, – говорит Вальтер.

Тея подходит к нему, любуясь мазками кисти, восхищаясь им самим, целуя его в перерывах между похвалами – как хорошо, с какой любовью он ее изобразил! Вальтер с радостью принимает ее поцелуи.

Возвращаясь домой, Тея думает, что Вальтер старался. Он хотел подарить ей бессмертие. И только это имеет значение.

Дома она с удивлением слышит голос тети, разговаривающей внизу на кухне с Корнелией. Впервые за две недели Тея слышит, как тетя говорит. Девушка крадется к верхней ступеньке кухонной лестницы: судя по звукам, тетя и Корнелия что‐то готовят – ложка звенит о тарелку, нож со скрипом режет бесконечные ломтики моркови.

– Даже один ананас? – спрашивает Корнелия.

– Не разрешу ни единого, – отвечает тетя Нелла. На какое‐то время она замолкает и слышен только стук ножей по дереву. – Он был со мной нечестен.

– Он собирался рассказать вам правду, мадам, – возражает Корнелия. – Вы просто узнали все раньше, чем он успел.

– Но мои бумаги, Корнелия! Они взяли план поместья и испортили его своими записями. – Тетя делает паузу. – Я бы хотела, чтобы он оставил мое прошлое в покое, учитывая, как неохотно он делится своим. Он всегда о многом умалчивал.

– Со мной он тоже не откровенничал, мадам. Возможно, это к лучшему. Если человек рассказывает все о себе другому, разве он в своем роде не исчезает?

– Вовсе нет. Я бы даже сказала, наоборот.

– Но человек, которого знали вы, растворился у вас на глазах. Я бы такого не хотела. Я предпочитаю фрагменты чужой жизни, которыми со мной хотят поделиться.

– И все же Тея рассказывает тебе все, – говорит тетя Нелла.

Корнелия недолго молчит.

– Удивлена, что вы так считаете.

– Почему? Так было всегда.

– Мадам, вы тоже не рассказываете Отто всего. Вы не говорите ему, почему не продаете Ассенделфт. Если там такая уж лачуга. Тем более что тут ваш дом.

– Это дом Отто, – тяжело произносит тетя, и голос ее звучит измученно. – Йохан оставил дом ему.

– Ой, да бросьте, – фыркает Корнелия. – Может, имя Отто и стоит в бумагах, но он с яростью говорил о вашем отъезде. Это и ваш дом. – Немного помедлив, служанка продолжает: – В тот вечер было сказано многое, чего не имелось в виду.

Тетя Нелла вздыхает.

– И все же сомневаюсь, что Отто простит меня за все, что я наговорила.

– Простит, конечно. И вы должны его простить.

– Он так плохо обо мне думает. Он думает, я могла бы уехать отсюда после рождения Теи. Он вываливает на меня это все, а потом рассчитывает завладеть полями моего отца.

– Мадам, – мягко поправляет Корнелия, – это ваши поля.

– Да. Единственное, что мне принадлежит, – отвечает тетя Теи. – В таких делах важно, чье имя стоит на бумаге.

Прошло много времени с тех пор, как Тея в последний раз слушала подобные разговоры. Она понимает, насколько успокаивает ее этот дружеский обмен репликами, какими бы резкими они ни были. Их глубокая привязанность никогда не исчезнет.

– Я искренне считаю, – продолжает тетя Теи, – что Якоб для нее хорошая партия.

– Но Тея хочет настоящей любви, – говорит Корнелия, и сердце Теи наполняется глубокой благодарностью.

– Что это вообще значит? И где она собирается ее искать? – вздыхает тетя Нелла. – Единственное, где можно найти такую любовь, – на сцене Схаубурга. Эта навязчивая идея Отто и Теи, что я пытаюсь от нее избавиться. Все не так.

– Я понимаю, но…

– И то, как она со мной разговаривает. Как будто мне есть чему поучиться у девушки, которая всю свою жизнь провела под одной крышей, ни в чем не нуждаясь.

– Возможно, так и есть, – замечает служанка.

– Она не жила, Корнелия. Не знала испытаний, не впутывалась в жизнь других людей. У нее нет шрамов.

– Откуда вы знаете?

– Она ничего не знает о несбывшихся мечтах.

– Вы хотите, чтобы у нее появились шрамы и несбывшиеся мечты?

– Нет, конечно нет, но…

– Потому что я уверена, со временем этого нельзя будет избежать.

– И я как раз пытаюсь это предотвратить. А она настаивает, что будет рассказывать мне, как устроена жизнь. В чем ее смысл и цель… Как я должна взять все в свои руки… В этом она похожа на своего отца. И на мать. Что она знает о моих руках? Она вообще их видела? Тея похожа на кувшин без пробки.

Корнелия смеется.

– Не знаю, почему ты находишь это смешным. Я всегда с уважением относилась к старшим.

Корнелия смеется громче.

– Правда? Вы с Марин вели себя как пара ангелочков друг с другом?

Нелла вздыхает и замолкает. В комнате слышны только звуки движений, когда женщины замешивают тесто и раскладывают его по формочкам.

– Корнелия, – снова заговаривает тетя Теи, и на сей раз в ее голосе слышится странная неуверенность, от которой становится не по себе. Тея сильнее наклоняется над лестницей. – Ты когда‐нибудь вспоминала о миниатюристке?

При последнем слове Тея замирает, ей кажется, что воздух вокруг нее густеет.

– Нет, – не сразу и настороженно отвечает Корнелия. – Это было так давно.

– Но иногда кажется, что это было вчера.

– Мадам, с чего вы…

– Ты никогда не думала, что она может быть где‐то рядом?

– Конечно нет!

– Что, если она наблюдает за нами?

– Мадам…

– Потому что на балу у Саррагон… и… нет, позволь, я все же скажу, хотя ты сочтешь меня сумасшедшей или решишь, что это все моя хандра, но у меня возникло странное ощущение. – Голос тети Неллы почти что звенит от восхищения. – У меня по спине пробежал холодок. Ощущение холодного прикосновения к шее, Корнелия, как тогда, когда за мной следили. Клянусь, я слышала, как она произнесла мое имя.

– Что?

– Клянусь, я ее видела.

Наверху, в темноте лестницы, с колотящимся сердцем, Тея прикладывает руку к затылку. Она сама вспоминает то ощущение холодка, когда она шла по каналу к Схаубургу, затылок покалывало. Возможно, Вальтер был прав, за ней кто‐то наблюдает. Но кто эта женщина, о которой тетя говорит с таким восхищением, почти с любовью?

– Ее здесь нет, мадам, – говорит Корнелия. – Ее не было на балу, не было на каналах. Ее здесь нет.

Поколебавшись, Корнелия добавляет:

– А может, ее никогда и не было.

– Была, – утверждает тетя. – Потому что кого ты, Корнелия, искала, когда Тея пошла покупать лещей?

Тея слышит, как Корнелия едва слышно втягивает в себя воздух. Девушка снова вспоминает ужас няни, когда ей принесли посылку и записку, ее страстное желание узнать, от кого они и что в них.